Текст книги "Разная жизнь"

Был холодный ветреный день

Был холодный ветреный день.

Ветер был так силен, что сносил голос, и пришлось не раз окликнуть, пока приотворилось окно, и мягкая белая рука, на мгновение высунувшись, показала в сторону винтовой деревянной лесенки.

Стучать в дверь не пришлось. Белая рука открыла её, а потом плотно затворила дверь и задвинула чёрный засов.

– Ты пришёл.

– Я ведь обещал.

– Я думала, ты просто так говорил…

– Нет. Я здесь.

– Хорошо. И ты не думал, что мы в чём-то предатели?

– Думал. Она ведь твоя подруга.

– Да. Это так называется, но мне на неё наплевать. Была история, когда я поняла, что она предаст в любой момент. У меня под халатом ничего нет, можешь снять его с меня и всё.

– Не своди меня с ума…

– Она просто тебя поймала, ты ведь вряд ли её действительно любишь. Хочешь выпить?

– Выпить, да. Я говорил ей, что я люблю её.

– Ты был пойман на слове. Тебе было некуда деваться от её откровенности.

– За твой дом. Здесь очень уютно.

– Здесь всегда, с того дня как я хоть что-то стала осознавать, уютно. Это мои мать и отец. Я их очень люблю. Отец не знает, что я уже… давно не совсем дочка и девочка. Только мама. Знаешь, что с ней тогда было, когда мне пришлось делать в десятом классе аборт?

– Прошло уже больше четырёх лет…

– Есть вещи, которые для матери не проходят. Моя подруга, я думаю, тебе мою историю рассказала.

Никто из них не знал тогда, что через три года поезд с девушкой, которая сегодня была в одном халате, отойдёт от Тбилисского перрона, и она уже не вернётся.

– У тебя глаза темнеют.

– Я нарушу верность своей подруге. У тебя очень тёплая шея. Сними с себя этот идиотский свитер…

Несколько сильных ударов в дверь. Так, что зазвенели стёкла. Потом дверь несколько раз дёрнули. И, наконец, грубый голос окликнул девушку по имени.

– Это он! Тихо!

– В чём дело?!

– Он пришёл. Он уже три месяца, с тех пор как на свободу вышел, меня домогается.

– Кто это?

– За убийство сидел. Как-то там получилось, что только три года дали.

– Так. Я выйду, поговорю с ним.

– Нет.

– Что, нет?! Скажу, что я на тебе женюсь!

– Он сказал мне, что если не он, то другого он убьёт.

– Ну, а что он ещё мог сказать.

– Вот, я распахнула халат. Смотри! Иди ко мне. И всё. И брось это…

Небольшой невысокий порожек между комнатой и передней. Верхняя часть входной двери застеклена. Сквозь стекло виден верх кепки. К стеклу поднята рука, в которой – нож.

– Слушай! Делай со мной всё, что хочешь, всё что хочешь, только ни шагу. Потому, что будет кровь.

– Да он уже и так всё слышит.

Дверь снова заколотилась.

– Я тебя предупреждал! Теперь всё! Давай, открывай! Или пусть он «твой гость» выйдет!

– Марш в комнату – дура! И не высовывайся.

Соседи, которые, как всегда, конечно, слышат, видят и знают всё, словно вымерли. Вот это-то и странно, что никто не начинает вопить.

Рука ложится на засов. Сухой стук, засов отодвинут. Глаза видят справа у двери небольшой ловкий топорик. В этом квартале частенько обогреваются печками. Рука подхватывает топорик… другая рука нажимает на дверную ручку.

– Да, я уйду, уйду! Но ты, ты, это запомни!

Винтовая лесенка дробно звучит под сбегающими шагами. Нет, он вовсе не испугался. Просто момент его ухода, и момент решимости открыть ему дверь случайно совпали. Никто из этих людей не знал, что «просто» случайностей не бывает.

– Ты, мой золотой, делай со мной всё, что хочешь. Нас сейчас Бог спас!

– Ты веришь в Бога?

– Сейчас да!

– Послушай, если есть Бог, тогда для чего все эти переживания. Тогда, что бы ни случилось, мы всё равно не умрём.

– Не в этом дело. Я подумала. Нет, я сейчас всё наоборот подумала: если есть Бог, то сегодня между нами ничего не должно быть.

Тифлис… (Тифлисский норд-ост) громыхает кровлями, визжит на углах домов и коньках крыш, сгибает деревья в дугу…

Санкт-Петербург, 2009

Eagle (Орёл)

Речь сейчас о морском орле. Есть такая группа шведская – «АВВА». У них есть короткая композиция «Eagle». Впрочем, мой «перевод» этой песни даже вольным не назовешь…

Просто, возник образ, когда услышал эту мелодию. Почему-то именно «морской орёл», хотя речь в песне о совершенно обыкновенном орле. Если эту птицу можно назвать обыкновенной…

Вспоминается. Осень 1978-го. Я уже почти два с половиной года не могу ходить. Разве что с клюкой, и с усилием. В мае 1976-го я столкнулся ночью с машиной. Скорее всего – моя вина. Мать говорила потом, что, сама не зная почему, всё время просила за меня Богородицу. Я чудом остался жив. Отплясывал на осевой линии некий, изобретённый мною, танец. Было уже темно и поздно. Дома ждала жена. Автомобилям приходилось уворачиваться. Один из них не сумел. Но у него хватило ума умчаться. Я остался лежать на черном асфальте. Меня заметили, подобрали, отвезли в больницу. Был головокружительный тбилисский май…

Я отчасти пришёл в себя на столе, где доктор, взяв страшные ножницы, собирался разрезать мои знаменитые джинсы «Левис» (в те-то годы!). Сквозь мглу ошалелости, боли, одури я заорал: «Снимай аккуратно хоть вместе с ногой! Эти джинсы лучше, чем я!» Врач был реальным парнем. Исхитрился и снял. Я потерял сознание.

Потом обнаружил себя в палате. Голова кружилась так, что я не мог отличить пола от потолка. Меня рвало. Мне сказали чуть позже, у меня сильное сотрясение мозга. Я опять потерял сознание. Пришёл в себя при утреннем уже свете. Майское утро в майском Тбилиси! Нога на «растяжке» с гирей. Боль – дикая. В голове туман и обрывки лютых кошмаров. И жёсткая правда: это я сам, никто не виновен!

Принесли чаю. Я отвернулся. Ребята по «своим каналам» узнали всё и вскоре были у моей койки. Сразу вслед за ними приехал отец, вскоре и жена. А тут и однокашница моя прибыла. Все друг знают. Друг другу рады! Одно горе – я.

Нога – в кашу. Перелом открытый раздробленный.

Конечно пришёл и Гиви, который в своё время собственной жизни за меня не пожалел. Когда у него в больнице спросили, чего он жизнью для меня рисковал, он ответил: «Так у этого же скоро свадьба, куда ему в больницу…». Он выжил, и все обошлось. Но это другая история. На моём месте мог оказаться и другой из наших, Гиви, думаю, поступил бы так же. Гиви спрашивает:

– Ты свою кость видел?

– Видел…

– Какого цвета?

– Ну… Слоновая кость…

Ольга, однокашница, обращаясь к собравшимся и указывая на меня:

– Слоновая кость и голубая старинная благородная кровь!

Отец всё-таки улыбнулся и пошёл разговаривать с врачом. Жена стоит молча. Просто молчит. Потом:

– Что тебе принести?

Я перечислил. Она присела на предложенный стул рядом с кроватью. Не плачет. Она молодец. Она дружище.

Потом были сны и кошмары. Мою ногу размалывали борта сошедшихся на абордаж парусных кораблей. Опять же – волна… Командиром одного из кораблей был я. Неловко закинул ногу при абордаже. Нога попала между твёрдыми бортами кораблей… Потом меня на перроне Тбилисского вокзала догонял огромный циклоп. Я успешно убегал. Но вдруг – нога вросла в асфальт. Я заорал от боли и проснулся.

Потом операция. Прошла благополучно. Опасность нагноения миновала. Но кость не стала срастаться – хоть ты что! Ничего не помогало – ни врачи, ни лекарства, ни особое питание. Облегчило дело снадобье знахаря (эким-баш называли знахарей в Тбилиси). Это был молодой еще человек. Я стал всё-таки ходить, хоть и тяжело опираясь на клюку. Надежды становилось всё меньше. Мы развелись с женой. Да, моя, конечно, вина и беда! В первое время я почему-то был очень спокоен. А дальше… Если бы не ребята… Впрочем и они не шибко надеялись, но они-то не отстранились! Даже мама, кажется, отчаялась… От всех словно отстранилась надежда… Кроме отца. Это я понял позднее. Он – талантливый инженер и вообще одарённый человек. Оказывается, стал изучать конструкцию аппаратов для сжатия костных отломков. Его всё, увиденное, не устраивало. Громоздкие аппараты, не давали возможности ходить. Отец никому ничего не говорил. Это его манера – молчать и быть неожиданным. Он встретился с известным, маститым профессором. Они разработали уникальную вещь и даже, кажется, потихоньку запатентовали её где-то… Тонкостей, ясное дело, никаких не знаю. Это была маленькая сверхмощная пружина, которая вставлялась в ногу и сжимала отломки. Через сравнительно краткое время снимали гипс, и можно было ходить даже без палочки. По прошествии года, или немногим более, штуку лучше было извлечь. И всё! Так предполагалось и проектировалось.

Осенний день. Большие тяжелые, желтые листья смоковницы в саду моего друга (сердечного близкого замечательного и неподражаемого Малхаза). Лазурь с золотом, пронизанные нежным солнцем. Я пишу стихотворение об одной тбилисской поэтессе – (Где ты?): Этот день…/ Рыжеволосая с зеленоватыми глазами/ Осенний день – непостижим и ярок/ и слава Богу!

Клюка рядом. На следующий день надо ехать к отцу. Отец так сказал.

Ржаво-золотые, громко (и всё-таки таинственно) шуршащие, листья платанов. Приезжаю к отцу на завод. Запах металла, машинного масла. Запах отца… Жужжание сверлильного станка, уханье пресса. Перебранка слесарей. Небольшая конторка. Чертежи, «синьки». Табачный дым. Разговор на русском и грузинском.

– Пойдём Олег, я тебе что-то сказать должен. Вышли. Сели на скамью в заводском скверике.

– Анатолий! Иваныч! Решить надо! – Окликнул кто-то.

– Десять минут, ну!

– Всё, всё! Жду!

– Олег. На операцию лечь придётся.

– Куда ещё, папа? Надоело…

– С клюкой ковылять не надоело?

– Ну что ты спрашиваешь?! Куда ложиться?

Отец называет фамилию профессора.

– Он тебя сам оперировать будет. Шанс есть, Олег. Есть, я тебе говорю.

– Когда?

– Завтра.

– Хорошо.

– Вот тебе деньги. Навещать, ясно, буду. Ребята как?

– Как всегда, папа.

– Вот в этом вы молодцы. Мать как?

– Терпимо.

– Ты ей нервы не очень мотай. Не отвечай мне. Не надо. Ну, давай. Ждут меня.

Рукопожатие. Рука отца. Да определит его Господь в селения праведных.

Я пошёл к метро. Очень захотелось где-нибудь приткнуться и посидеть одному… Тогда и представить было невозможно, что уже через год я займусь каратэ, попаду на интересную работу… Будут у меня свидания, будут разлуки, радость и печаль, покой и опасность… – жизнь будет!

Между метро и железнодорожной станцией открылся новый бар западного образца. Я вошёл. Пусто и тихо. В зале – разве что два человека.

Я сел у длинной барной стойки, прислонил к ней клюку, спросил спиртного… Ремарк хвалит хороших барменов. Я согласен – это народ чуткий и понимающий. Бармен подал заказанное. Помолчал немного, потом показал мне пластинку.

– Вы не против? Негромко.

Я увидел, что это «АББА».

– Нет, нет… Конечно… Пусть будет…

– Раздались первые звуки. Я сделал пару глотков и повернулся к стеклянной стене, за которой – крыши моего города. Солнце заливало их странным трепещущим светом. Словно под несильным ветром трепетали солнечные лучи. Крыши буровато-серебристой рябью плескались о склон большой округлой горы. И летит, летит в небе орёл над не знающим отдыха морем.

Я не думал о завтрашнем дне. Мне было хорошо оттого, что мне грустно…

* * *

Рядом с клиникой возвышался католический собор Он и сейчас возвышается. Купол увенчан крестом.

Меня готовили к операции. Готовили быстро. Профессор тянуть не любил. Вот и день Икс. Пришли мама, двое или трое ребят. День был будничный.

Сделали какой-то укол. Ввезли меня на колеснице в операционную и осторожно положили на стол. Ко мне что-то подсоединили. Лицо моё было обращено к окну, за которым поблёскивало тусклое серебро купола, увенчанного крестом.

– Я совсем не хочу спать.

– И не надо, – сказала медсестра, заводя мне руки за голову.

– Красивый купол за окном.

– Да, очень красивый.

Больше я ничего не помню. Очнулся, когда перекладывали с колесницы на койку. Рассказывали, что когда снимали со стола, я гневно требовал, срочно вызвать такси. По-грузински, конечно. Приехал отец. Я плохо соображал. Он похлопал меня по руке и отправился беседовать с профессором.

Мама осталась на ночь – дежурить. Профессор разрешил.

Дней через десять меня выписали, и я был увезён домой. Пока на постельный режим. Вскоре началась зима. Полетел снег – он в Тбилиси надолго не задерживается. Пасмурных дней стало больше… Очень люблю это время в Тбилиси. Я старался не спать и чем-то заниматься ночью, чтобы подольше спать днём. Получается: чтобы не видеть дня. Так меньше ощущалась отрезанность от жизни, от движения Довольно много читал. После долгого перерыва опять начал писать. Я написал «Отступления Китч», которые имели успех. Начал заниматься стихотворными переводами. Начал с Терентия Гранели поэта скорбного и мрачноватого. «Но взор ночной тоски /Невыносим. /О, тьма! О, мрак холоднокровный!/ Всё проклято…» и т. д. Некоторые сравнивали Терентия с Эдгаром По. Потом я перевёл ТамазаЧиладзе. И Чиладзе (мои переводы) года через три опубликовали в «Неве»…

Ребята не оставляли меня, даже когда я никого не хотел видеть, или, вернее, не хотел, чтобы меня видели. За окном – ветки платана, белая колонна дома напротив. И вдалеке за ней – плавный контур горы Святого Давида (Мтацминда), На ней же и знаменитый фуникулёр. Ночи выдавались и звездные. Я напишу потом: Такие звёзды над Горой Давида, /Как будто глаза молчанья/ Страстью вспыхнули.

Примерно раз в неделю, а то и чаще, мама накрывала на стол (чем богаты…) И являлся кто-нибудь, или сразу несколько из нашей «команды».

Выражение моего лица, интонации и прочее в расчет не принимались. Народ располагался и вступал в разговор со мной, с мамой… Чаще других, по несколько раз в неделю, появлялись Гиви, художники Тэмур (Теймураз) Квалиашвили и Юра Переверзев. Тэмур и Юра ушли уже – «в путь всея земли».

Гиви и Тэмур жили ближе других, а Юра почти каждый день появлялся у Тэмура. Общая работа была. Про Гиви я уже сказал, но кроме того он – мастер на все руки, очень спортивный тип, человек невообразимого мировосприятия и мышления. Благодаря ему, я в своё время впервые почувствовал вкус русской песни. Тима и Юра ху-дожники-гобеленисты. Окончили Академию Художеств. Тима стал потом больше заниматься стенной росписью, интерьерами. А Юрке что-то удалось сделать в гобелене. Выставлялся, участвовал в биенале. Я помню эскиз его дипломной работы на тему – стихотворения Мигеля Эрнандеса: Опять зазеленел засохший шип,/ Сегодня день тоски в моей державе./ Сегодня грусть мне прострелила грудь/ Свинцом печали. Тима был очень одарен, его тянуло к станковой живописи. Да вот жизнь так повернула – вплотную этим заняться не привелось.

Юра как-то полетел в Петрозаводск к бывшей жене, которая умчалась туда из Тбилиси. Вернулся…

День был серый холодный, его свет неохотно вплывал в окно. Я уже выходил иногда во двор на костылях. Там уютно пахло печным дымом. Дом, что напротив, когда-то был казармой офицеров Павловского полка. Красно-бурый с высокими сводчатыми окнами. В пасмурную погоду особенно значительный… И вот я выковырял на костылях, присел на стул, поздоровавшись с теми, кто был во дворе. Смотрел на этот дом, как его красно-бурую важность штрихует мелкий снежок…

Иногда меня «вкладывали» в машину и возили по городу, чтобы я город увидел… Включали музыку. Город плыл как любимый сон. Не так уж далеко от нашего двора – обширное кладбище – из старых. Значительная часть его находится на склонах, с которых виден Тбилиси. Когда хоронили, было принято – перед тем как опустить гроб в могилу, поднимали его повыше и немного приподнимали изголовье, чтобы покойный в последний раз увидел Город.

В переулке стукнула автомобильная дверца. Малая калитка распахнулась. И во двор вошёл… Переверзев! Но он ли это?! Новёхонькое элегантное пальто, кепи – как специально для тбилисской зимы. Сам «на хорошем ботинке»!

– Ну, чувак! Здорово! С приехал ом!

– Здорово-здорово! Только утром вот прилетел. И сразу к вам на Монтина (улица наша), – весело проговорил он, картинно снимая, чтобы поздороваться, новые же хорошей коричневой кожи перчатки. Очки поблескивают. Круглое, совершенно славянского типа, лицо светится.

Мы подали друг другу руки и расцеловались.

– Пошли! Сейчас мама стол немножко накроет. Или ты в магазин?

– Нет, у меня с собой.

Наставил он палец на коричневый кейс.

* * *

Я лег на свою тахту. Юрка скинул пальто. Остался в уже знакомом мне добротном ладно скроенном костюме, сел, по-свойски, за стол. Извлек из кейса две бутылки весьма недурного вина. Спросил, где штопор.

Вошла мама, расцеловала гостя, который уже давно и гостем особо не считался. Быстро накрыла на стол. Сыр, хлеб, зелень, ветчина… Подала штопор. Но перед трапезой поднесла Юре небольшую чарку крепкой кахетинской водки – «аперитив» – чуть согреться, почувствовать «себя у себя».

– Чахохбили подогреть?

– Нет-нет, тёть Люба! Я уже поел! Это просто так… у вас посидеть.

– Сиди, хоть сколько хочешь. Ну, разговаривайте, я пошла к Анико…

Вышла, словно торопится. Дверь закрылась. О – равнодушный враг мой – закрытая дверь! Светлая, с филенками в широком крестообразном переплёте. Долго ты была закрыта. Не крест ли открыл тебя, чтобы я вышел на волю?

Рядом со мной на столике поставили небольшую тарелочку с любимым сушеным инжиром, еще что-то. Мне врачи порекомендовали тогда не принимать ничего спиртного, это могло затруднить заживление… Но Юра – дока! Он поместил на столик бокал, наполовину наполненный принесённым красным вином. Чтобы я мог вдохнуть время от времени аромат вина и прикоснуться к нему губами.

И стали мы с ним разговаривать. И стал он говорить, какой замечательный чудный город Петрозаводск, какая растёт удивительная дочь, (он сам прожил на этом свете удивительно мало!), рассказывал, как все там учат в школе финский язык, но в городе всё по-русски, как она успешно занимается музыкой и вообще!.. А на рынке грузин нет вовсе, но всякого, чья кожа темнее парного молока, называют грузином. В магазинах есть и хорошие вещи – вот, одежда…

В своей эйфории он полагал, что очень изменился в Петрозаводске за эти двадцать дней. Сел в такси нынче утром, чтобы ехать ко мне. Попробовал обратиться к водителю на английском. Тот махнул рукой.

– Слушай, ты ещё к машине шёл, я увидел – тбилисский парень. Походка! Э-э-э! Куда едем?

Вот, что ещё было в Юрке удивительно. Не в Тбилиси он родился. И грузинский знал от силы на три с плюсом. Родители его рано умерли. Но он остался в этом городе и вжился в него, и жил в нём. В Тбилиси очень трудно было прижиться. Не потому что не принимали или преследовали. Для большинства невозможно было войти в ткань города, стать её частицей, частицей хоть одной ниточки. А он – Тбилисский парень! И ему в Петрозаводске – говорит – все-таки хотелось в Тбилиси. Такова участь тбилисца.

Мы разговаривали. Он произносил тосты – короткие, но яркие, сочные. Он пил за всё, за всех и за меня тоже. Надо сказать, что две бутылки вина в Тбилиси (а это сухое вино) для взрослого вполне сытого человека – ничего особенного. Сердце доброе развеселится – это да.

Потом мы, конечно, рассуждали о живописи, литературе и превратностях судеб. Каждый из них – и он, и Тима-Тэ-мур – видели мир по своему, и каждый, так необыкновенно, словно впервые глаза открыл. С улицы доносились голоса, как обычно сразу на трёх языках. У нас на улице это были грузинский, армянский, русский. На других улицах, могли быть еще курдский, азербайджанский, греческий, осетинский… Голоса мягко, словно дружелюбные птицы, влетали из серого зимнего пространства в окно и словно освещали жилище тёплым светом. Я отвечал на тосты, чокался, вдыхал аромат вина и прикасался к нему губами.

«It, s getting better!» – вспомнилась мне песенка из «Клуба одиноких сердец…»

* * *

Время шло, год поворачивал к весне. Тбилисская зима деликатна и старается не надоедать. И как-то вечером, уже в глубокие сумерки, я услышал голос, доносящийся со двора. Женский голос. Спрашивали у соседей, где живёт такой-то. «Такой-то» был я. Соседка предложила проводить, показать… Приближаются шаги, лёгкий короткий стук, Широко открывается дверь. И входят две – красавицы. Действительно – красавицы!

Я не сразу сообразил, но потом понял, что это мои однокурсницы.

– О-откуда вы?!

Одна из них ответила нарочито томным тоном:

– Мы решили, что нельзя не посетить пребывающего в болезни замечательного поэта…

Меня хватило только на то, чтобы ошарашено помотать головой. Мама предложила присесть, соседка принялась делать свой знаменитый кофе. Кофе был принесён, что-то поставлено на стол. Мама извинилась и ушла «к Анико».

Я был рад и поражён несказанно… Расспрашивал, рассказывал. Мы стали болтать, предаваться воспоминаниям, думать, что будет потом вообще, и что будет, когда я пойду своими ногами… Без умолку беседовали. Я Элюара им почитал. Себя – нет. Вот тогда я крепко поверил, что это произойдёт – я пойду своими ногами! Я говорил и улыбался, вдыхая ароматы, которые они внесли.

* * *

И вот настал день. Отец приехал и сказал: «Послезавтра рентген и консультация». За ночь до этого я вдруг почувствовал, что нога стала цела. Но на всякий случай помалкивал. Вдруг иллюзия.

И вот пришло указанное отцом утро. С кем-то из ребят (не помню, кто это был) погрузились в машину и – Институт Травматологии. Нас встречает медсестра. Меня просят раздеться, кладут на колесницу. И мы тревожно, но отчасти и торжественно подъезжаем к рентгеновскому кабинету. Выходит рентгенолог – она вынесет предварительный приговор. Я как-то странно ощущаю своё лицо. Просто странно.

Меня ввезли в кабинет, помогли перебраться с колесницы на рентгеновский стол. Что-то зажужжало, что-то щёлкнуло. Меня вывезли обратно в коридор и сказали, что надо ждать. Блестящий паркет, уходящий вдаль, лазурное небо в больших, тщательно вымытых окнах. Нога в гипсе, будто изваяние, перед взором…

Рентгенолог вышла с ровно-приветливым лицом, в руке – пленки и бумаги, на которых моя участь. Подала документы медсестре, которая меня сопровождала, та подала их профессору. Он посмотрел и сказал санитарам, которые меня «катали»: «В перевязочную».

«Ну что ещё?!! – подумал я и спросил, – профессор, зачем в перевязочную?!»

Он чуть усмехнулся (небольшого роста, очень аккуратно сложенный, немного смугловатый, (интеллигентный до аристократичности) профессор.

– Снимать гипс.

«Снимать гипс… Ниспровергать идолов… Освобождать от оков… Распахивать двери темниц… Сносить ворота каторги и выходить – на свободу! Снимать гипс?!»

Я лежал на перевязочном столе, пока сестричка готовила инструменты, и смотрел в окно… По бездонной и бескрайней нежной лазури неба над фиолетовой кромкой горы плыло аккуратное белое облако…

И летит, летит в небе орёл над не знающим отдыха морем!

* * *

Радовался весь двор, радовался! Я стал ходить с клюкой. Стал ходить по двору, потом по улице, потом по городу, ходить и ездить в гости. Я приехал к отцу на завод, и даже охранник в проходной воздел руки к небу. И то же самое сделали все, когда я вошёл к отцу. Однако отец рук не воздевал.

– С клюшкой долго ещё ходить будешь?

– Нет, папа.

– Смотри… привыкнешь… Согласишься пойти пообедать? Мы тут с Гизо (управляющий) хорошее место нашли.

– Папа!..

А в город, словно девственная царевна, входила головокружительная весна.

* * *

И настал день, когда я вышел из дома без клюки. В мае! Три года прошло с той ночи, когда я отплясывал на «осевой». Три года…

Я вышел и направился к «парадной» калитке-двери в стене двора. Моё имя во дворе произносили, как произносили, зато с любовью.

– Алежжик! – закричала соседка, – палочку забыл!

– Не, тё Жень, так пойду.

– Тё Жень обхватила голову руками, подняла лицо к небу и провозгласила: – Боже, Ты есть!

– Алеж-жик! – послышалось с балкона – ты что, правда, так идёшь?!

– Правда, тё Люб!

– Вах! Чтоб у нас у всех каждый день такая радость была!

Уходил я на работу довольно поздно и мужское население уже разошлось по своим делам. На скамье у стены восседал дядя Георгий, усы жёлтые, прокуренные. Две войны отвоевал. Георгиевский кавалер… По-немецки говорит. Был в плену.

– Дядь Гиорги! Здравствуй!

– Будь победителем. Только вперёд, и под ноги внимательнее смотри. Для чего людям горе приносить?..

– О-о! Начинаешь…

Я вышел со двора. Добрался до работы. Вхожу в редакцию.

– О, смотрите на этого… Ты что, жениться собрался?! Я подкрутил, сбритый тогда, ус и… промолчал.

* * *

И наступило хорошее время – время жить!

Я успешно работал. Был готов ехать, куда надо, и действовать в любое время дня и ночи. Я познакомился и подружился с прекрасными людьми. Шатался по городу и не мог им надышаться. Мы с закадычным приятелем Вахтангом Буачидзе пошли отметить моё исцеление в «харчевню», которая назвалась в народе «гробы» – раньше в этом подвальчике была гробовая мастерская. И так хорошо посидели!!!

Потом мы немного прошлись. И я остался один. И пошёл дождь. И стоял я на тёмной улице один под дождём, сунув руки в карманы джинсовой куртки, и блаженно улыбался. А потом взял такси и поехал домой. По дороге решил, что не хочу домой, мы свернули, и я поехал к замечательной однокурснице. Да нет… Никаких ажуров и амуров – друзья хорошие. И родители её обрадовались, что я «на своих двоих». И сели мы с ней вдвоём на застеклённой веранде. На столе – какая-то настойка, что-то ещё… и говорили, как родные, которые неожиданно после разлуки встретились. Мне даже предлагали остаться (есть отдельная комнатка). Но я вышел под дождь, и он стекал по моему лицу…

Такси. Наш двор. Тахта. Сплю.

* * *

В свой черед наступила осень. В ноябре мне сказали, что железяку из ноги пора вытаскивать. Нехорошо, что она там – опасно. Ну… Опять в больницу. Встретили, «как родного». И вот, очень мне захотелось войти опять в операционную, где сделали мне операцию, и посмотреть в окно – на купол собора, на кроны дерев, сбрасывающих роскошную осеннюю листву, на крест.

Профессор позволил, даже указал мне, какая именно операционная, и в какое время можно войти. В разрешенное время вхожу. Пустая операционная, огромное окно, за ним осенний дымчато-солнечный день, кроны дерев. Подхожу, смотрю в окно. Купола и креста на куполе – нет. Стараюсь почётче представить себе расположение клиники. Не может это окно выходить на собор. Профессор перепутал операционную? Да нет… Я хорошо помню и номер, и маленькое повреждение на табличке.

Вышел медленно. Тихо и плотно закрыл дверь. Решил никому пока, ничего не рассказывать. Через десять дней я покинул клинику.

Шёл мимо собора, посмотрел на крест.

Крест.

В то время я вдруг занялся карате. Была упоительно красивая солнечная поздняя тбилисская осень.

Но об этом в другой раз.

Тбилиси-Юханово, 2013