Текст книги "Изменить судьбу. Вот это я попал"

Глава 4

Как я и предполагал, кабинет вскоре стал моей любимой комнатой. В нем я проводил большую часть времени, в нем я пытался вникать в дела тяжелого неповоротливого механизма, называемого Российская империя. Так как дворец принадлежал Елизавете, то очень быстро я нашел тайное отделение в столе, где хранилась личная переписка моей несравненной тетки с… вот тут я, наверное, впервые не поверил своим глазам: с Долгорукими. Несколько писем было от Ивана, пара от его отца Алексея Григорьевича. По этим письмам можно было выстроить хронологию их интриг. Сначала отношения были очень доверительные, и Долгорукие вовсю поощряли заигрывания Лизки со мною, во всяком случае со стороны Алексея Григорьевича. Иван был более сдержан, и по его письмам не было заметно, что все эти подковерные игры ему по душе. Прочитав очередное письмо, я задумался, может быть, Ванька еще не потерян для меня? Вон как переживает, и похоже, что даже искренне. Я мотнул головой. Нет. Долгоруких нужно потихоньку вытеснить со сцены, слишком уж много они начали себе позволять. Дальше было интереснее. Лизка связалась с Бутурлиным – и понеслось охлаждение, а все потому, что, оказывается, граф был зятем Голицына. Так вот почему его послали со мной. Ясненько. Никто из противоборствующих партий не хотел упускать царя из вида. И вот тут-то складывалась интересная картина: Голицыны плотно схлестнулись с Долгорукими и всячески обхаживали Лизку, бывшую в фаворе. Ну еще бы, с такими… хм… персями, да не завести четырнадцатилетнего отрока? И самое главное, между ними особняком стоит Остерман. И не слишком понятно: то ли он не может определиться с партией, то ли всем основательно надоел, и мне следует ждать в ближайшем будущем основательный подкоп под моего воспитателя? Сейчас пока трудно что-то определенное сказать, поживем, как говорится, увидим. Убрав письма обратно в тайник, я задумался, а что если сделать эту вражду ну совершенно непримиримой? Скорее из недомолвок, чем из открытых высказываний я понял, что Ванька к Лизке неровно дышит. И она вроде бы тоже не против высокого статного красавца. Натравить отца на сына – это же классика. Правда, панночки у меня красивой под рукой нет, зато есть тетка, обладающая весьма приличными достоинствами. Это следует обдумать.

Также я выяснил, что посланником Франции был некто Марьян, а не Шетарди. Но этот крендель ничего собой не представлял. Вот испанского посла де Лириа следовало как минимум остерегаться, но он не желал мне зла, наоборот: Испания как раз таки желала видеть Россию сильной морской державой, уж очень их достали англичане, и Испания просто спала и видела, как бы половчее стравить Англию с Россией. А самой тем временем беспрепятственно заниматься обогащением в Америках и на различных островах. Дело, конечно, хорошее, только вот не для нас. Так что пока де Лириа оставим на том месте, где он стоит, мне пока не до Англии. В конце концов, на пятый день всех этих разборов и осторожных консультаций с Остерманом, который, как ни странно, всецело поддержал мои пока вялые попытки заняться настоящим делом, я понял, что у меня начинает течь крыша. Поэтому я временно оставил попытки разобраться с серпентарием, окружавшим меня. Единственное, что получилось сделать – отослать Бутурлина в Петербург под предлогом узнать, как там дела у Миниха обстоят. Ну и что, что прошло меньше недели? Вдруг старый саксонец вытащил туз из рукава и хочет меня удивить?

Отодвинув в сторону внешние дела, я попытался разобраться в российском законодательстве, в котором основательно зарылся во всех этих коллегиях и канцеляриях, да так, что, когда пытался понять, что же такое Дворцовая конюшенная канцелярия, заполучил полноценную мигрень, которая свалила меня на три дня, во время которых я даже на свет не мог смотреть из-за адской головной боли. К тому же на вторую неделю моего пребывания в этой добровольной ссылке открылся у меня по утрам просто дикий кашель, разрывающий грудь, после приступа которого было больно дышать. А во время приступов у меня появлялось ощущение, что я выкашливаю собственные легкие. После каждого такого приступа я тщательно изучал платок, боясь увидеть на нем кровавые следы. Но, слава богу, крови не было, значит, чахотка, от которой умерла сестрица, меня минула. Но это тоже ожидаемо, все-таки отрок Петр много времени проводил на охоте – смотри на свежем воздухе, так что какая-то сопротивляемость организма к разным недугам у меня была. Вот только поехавший со мной медикус, прибегавший в мою спальню каждый раз, когда кто-то слышал мой дикий кашель, только руки заламывал, не зная, что со мной происходит, и все время предлагал пустить дурную кровь. Я посылал его, иногда даже не стесняясь озвучить конечный адрес, в перерывах между мучившими меня приступами.

Наконец до меня начало доходить, что же со мной происходит. В отличие от медикуса, я догадывался, что послужило причиной моего состояния. Все очень просто – я бросил курить. Работа в лаборатории приучила меня к дисциплине, к тому же мы боялись лишний раз потревожить объект дополнительными раздражителями, типа табачного запаха, так что мне даже в голову ни разу не пришло, что можно раскурить трубочку. Вот только эти легкие не привыкли так долго оставаться без никотина. Нет, я, конечно, догадывался, что отрок, в чье тело меня зашвырнул объект, эксплуатировал это самое тело самым нещадным образом, но даже не мог предположить, что в таком нежном возрасте он добьется таких поразительных успехов. Нужно было приводить себя в порядок, если я хотел уже очень скоро противостоять грозной болезни, вот только я ни хрена не медик и понятия не имею, чем можно заменить аспирин в условиях восемнадцатого века. Единственное, что приходило на ум, это воспоминания детства и очень сладкий сироп, которым поила меня бабушка, когда я простужался, приготовленный из корня солодки. Воспоминания включили ассоциации, которые закончились черными лентами весьма специфических сладостей. Лакрица. Вот как эта сладость называлась. Про лакрицу здесь знали. И очень скоро я вытребовал себе кучу этой сладости, правда, тот лакей, который учил уму-разуму Митьку, так на меня посмотрел, когда передавал заказ, что я потом не вытерпел и потребовал разъяснений у Митьки, который уже почти постоянно был рядом со мной.

– Ну дык, это же, о-о-о…

– Это все очень познавательно, но теперь повтори, да так, чтобы я тебя понял, – я нахмурился, глядя на покрасневшего Кузина. – И не мыкай, не бычок, которого от титьки мамкиной оторвали.

– Так ведь это ж всем известно, государь Петр Алексеич, что лакричка-то прямо в корень уходит, как сама из корня сделана была.

– Короче.

– Дык силу она мужскую увеличивает, государь, знамо дело.

– Тьфу, – я не удержался и сплюнул. – Вот дураки. Да на кой мне лакрица в этом деле надобна? Или ты тут девок пригожих да веселых видишь? Все лишь бы языком молоть, а подумать ну никак. Ну нажрался бы я корешков сладеньких, да куда бы потом силушку мужскую девал? Повариху пошел бы очаровывать?

– И то верно, государь, – Митька потер лоб. – Но зачем тогда она тебе, когда столько сладостей и наших, и заморских, вон цельные вазы.

– Ты что же, правда знать хочешь? – я посмотрел на Митьку более внимательно. Тот не ответил, только снова покраснел. – Читал я тут намедни труды грека одного. Медикус он был знатный, его до сей поры все медикусы почитают. Гиппократ сего грека звали. Так вот в трудах тех сказано было, что лакрица кашель помогает убрать. Кашляю я в последнюю седмицу дюже, прямо сил уже никаких нет. Вот и решил проверить, правду ли Гиппократ этот писал или кривду. А ты, «сила мужская», – я не выдержал и хохотнул.

– И то верно, про кашель. Я ажно спать не могу, когда ты сгибаешься от этой заразы. Бегом за медикусом бегаю, – серьезно кивнул Митька. Так вот кому я обязан своим ежедневным отказам от кровопускания – очень даже модной процедуры. – Ежели поможет лакричка, то честь ей и хвала. А вот мой батя Хипократов разных не читал, он вовсе читать был не обучен, но завсегда говорил, что при хвори грудной завсегда банька помогает, да ежели еще кваску на каменку плеснуть, да хлебным духом подышать…

– А давай-ка проверим твоего батьку, – я и вправду уже измучился и пытался хвататься за любое здравое предложение. А предложение бани с полезными ингаляциями было вполне разумным.

В общем, совместными усилиями традиций семейства Кузиных и вероятных трудов Гиппократа, еще через неделю я уже не выхаркивал легкие, а вполне мягко откашливал остаточную мокроту по утрам. Головные боли тоже прекратились, и я решил, что выздоровел достаточно, чтобы снова начать заниматься. Остерман, который уже на стены лез со скуки и невозможности узнать, что творится при дворе, весьма обрадовался хотя бы возобновлению наших занятий, которые теперь сводились к долгим псевдофилософским беседам да разбору геополитических раскладов в мире. Вместе со мной и Остерманом в Царском Селе скучали две роты преображенцев. От нечего делать их командир, которым значился Никита Юрьевич Трубецкой, затеял проводить учения, дабы сильно не расслабляться и пребывать в готовности отбить любое нападение супостатов. Я же, глядя на то, как они маршируют, из окна кабинета, с тоской думал о том, как бы мне избавиться от преображенцев хотя бы на время. Слишком уж сильно у них все завязано на родственных и дружеских связях. К тому же слишком уж часто именно этот полк свергал одних императоров и садил на трон других, так часто, что ребята уже начали входить во вкус, и то ли еще будет. Да и Иван Долгорукий вот так, через преданных лично ему людей, незримо даже вдалеке от меня держит руку на пульсе. Интересно, а какие у него отношения с Трубецким?

– Государ, ты меня совсем не слушаешь! – Я вздрогнул и отвернулся от окна. Остерман поправлял на голове парик, глядя на меня гневно, плотно сжав губы. – Ты постоянно отвлекаешься, государ, так нельзя. – О как заговорил, а ведь совсем недавно не то чтобы поощрял, но не препятствовал моим демаршам против учебы.

– Извини, Андрей Иванович, задумался я что-то, – чтобы больше не отвлекаться от беседы, я отошел от окна и сел в кресло, сложив руки на коленях, как прилежный ученик. – На чем мы остановились?

– Мы остановились…

Ему не дал договорить звук открываемой двери. Вошедший слуга поклонился и пробасил:

– Гонец от Гавриила Ивановича Головкина и князь Куракин к государю, – высокопарно произнес он, явно наслаждаясь собственной важностью. – Изволите принять, государь?

– Зови, – кивнул я и повернулся к Остерману. Письмо от Головкина я очень ждал. Не то чтобы я рассчитывал увидеть в нем полный расклад по финансам, разумеется, нет, но кое-какие данные можно было выудить и между строк. – Извини меня, Андрей Иванович, но дела государственные никак не способствуют нашему дальнейшему разговору.

– О, я понимаю. Мне остаться? Как действующему члену Верховного тайного совета?

– Как пожелаешь, Андрей Иванович, как пожелаешь.

В это время дверь распахнулась, и в кабинет вошел, чеканя шаг, молодцеватый молодой мужчина в военной офицерской форме и неизменной треуголке. На вид ему не было еще и тридцати, высокий, черноглазый, с румянцем во всю щеку. Женщинам наверняка нравится. Перед ним же вошел невысокий дородный господин, с крупным носом на рыхловатом лице, высоким лбом, подчеркнутым париком, и пронзительными карими глазами. Как и офицер, он был еще довольно молод. Князь осмотрелся по сторонам и присел на стульчик, стоящий неподалеку от моего кресла. Так, что это значит? Это значит, что господину Куракину было позволено сидеть в моем присутствии. А за какие такие заслуги? Что-то я не помню слишком выдающихся дел за этим семейством, во всяком случае в эту эпоху. «Дядя», – словно эхо пронеслось в моей голове. Это эхо уже практически не проявлялось, что, несомненно, усложняло мою жизнь. Но… дядя? Ладно, об этом родственничке нужно разузнать поподробнее, а то мне и тети пока за глаза.

– Полковник Вятского пехотного полка Репнин-Оболенский к его императорскому величеству, государю-императору Петру Алексеевичу, – гаркнул офицер и протянул мне запечатанный конверт.

Я перевел взгляд на стоящего возле дверей слугу, который подошел к нему с серебряным подносом. Подхватив письмо, он подошел ко мне и с поклоном протянул поднос мне. Все эти церемонии… Ну, не все, конечно, но такие вот были описаны в «Табели о рангах», созданной Петром Первым. Так же, как и обращение на «вы», чтобы все было похожим на Европу. Мне почему-то казалось, что это все пришло в российские салоны гораздо позже, так что своим обращением я добавил себе славы категоричного противника дедовых реформ. Но называть себя кретином было поздно, тем более что все это ни на что в целом не повлияло. Поэтому я просто взял «Табель о рангах» и принялся ее зубрить, чтобы больше не позориться.

Под пристальным взглядом трех пар глаз я вскрыл письмо, пробежал по нему глазами и, хмыкнув, отложил в сторону. Как я и предполагал – ничего конкретного, но стоило изучить сей документ получше в более спокойной обстановке.

– Можно ли поинтересоваться, государ, о чем пишет досточтимый Гавриил Иванович? – Остерман аж вперед подался. Ну еще бы. У Головкина какие-то делишки с царем, да еще и неизвестные остальным, особенно ему… Есть о чем поразмыслить на досуге.

Ничего-ничего, Андрей Иванович, сядете, напишете, отошлете и будете ждать ответа. Долго и кусая ногти. Ну кто же виноват, что электронной почты еще не изобрели? Вот вместо того, чтобы интригами заниматься, почтой лучше бы занялись, чтобы быстрее и лучше, а не долго, вплоть до инфаркта. Интересно, почему меня на почте переклинило?

– Приветы передает мне Гавриил Иванович, и тебе, Андрей Иванович, кланяться велит, все интересуется твоей подагрой, не разыгралась ли окаянная. – Я снова сложил руки на коленях, показывая вновь прибывшим, как велико мое горе, что усмирило буйный нрав, доставшийся, по слухам, от деда.

– О, ну да, – по виду Остермана было видно, что он не поверил ни одному слову, но решил сделать хорошую мину. Ну точно, сегодня же строчить письма бросится и дни до нашего отъезда считать. Только вот у меня для него есть большой сюрприз, но так как это сюрприз, то оглашать его заранее будет неправильно. Полюбовавшись недолго Остерманом, я снова посмотрел на все еще стоящего офицера.

– Вот что, полковник Вятского пехотного Репнин-Оболенский, присядь, будь милостив, – я указал ему на стул, стоящий от моего кресла по левую руку, тот, который был по правую, занял Куракин. Дождавшись, пока полковник усядется, я принялся изучать его пристальным взглядом. – А что тебя, полковник, так далеко от твоего полка занесло?

– Так ведь, ваше императорское величество, я из отпуска в расположение спешу. Вот и сделал небольшой круг, чтобы письмо доставить да князя Александра Борисовича до вашей особы сопроводить.

– Похвально, что в пехоте служат такие вои, для которых такой крюк небольшим кажется. – Я задумчиво продолжал на него смотреть. Что я знаю о Вятском? Ничего. А это значит, что ни в каких интригах он замечен не был. Это было бы хорошо, если бы не было так далеко. Но полковник-то вот он, рядом сидит. И никак абсолютно не связан с преображенцами. Один, ну так курочка по зернышку и все такое. Это он удачно кружок навернул. – А не подскажешь ли, полковник, как по батюшке тебя величать? Что-то запамятовал я немного, – я печально улыбнулся одними краешками губ, глядя слегка исподлобья на явно чувствующего себя не в своей тарелке полковника.

– Так ведь Юрием Никитичем вроде с утра был, – он криво усмехнулся.

– Вот что, Юрий Никитич, слушай мою волю. Оставляю я тебя при себе, как человека, вельми упорного и не страшащегося трудностей.

– Но, ваше императорское величество, а как же мой полк? – Репнин-Оболенский растерялся и переводил теперь взгляд с меня на Остермана и обратно. Остерман выглядел не менее изумленным, а Куракину, похоже, было пофиг. Он сидел, разглядывая свои ладони, что-то мучительно обдумывая.

– А что полк? Разве ж полк куда-то денется? Ты прости, конечно, великодушно, Юрий Никитич, но собирался я в спешке, горе совсем застило мне глаза, и только здесь, приходя в себя в молитвах и покаяниях, я понял, что забыл включить в свиту свою адъютанта при своей особе. Можешь себе представить такой вот конфуз? Ты не думай, я тебя не понижаю, только и в мое положение войди.

Вообще-то отказаться он как бы не мог, потому что любая просьба такого рода в устах императора воспринималась как приказ. А будучи человеком военным, он не мог оспаривать приказы вышестоящего. А кто мог быть для полковника выше по чину, чем император? Правильно… так что, оставив Репнина-Оболенского обдумывать свое новое назначение и свои будущие обязанности, я переключил внимание на князя Куракина, своего, если я ничего не путаю, дядю.

– И что же привело тебя ко мне, Александр Борисович? – задал я вопрос, и Куракин вздрогнул, показывая, что до этого момента не следил за нашим разговором.

– Да вот, привела меня к тебе нужда, государь Петр Алексеевич. – Прочитав «Табель о рангах», я теперь точно знал, что вот так ко мне обращались только ближники да холопы, которые ни черта в табели о рангах не разумеют. Все-таки дядя не чужой для меня человек, вот как выходит-то.

– И что за нужда? Ты говори, Александр Борисович, говори, не стесняйся.

– Завет покойного батюшки пришло время исполнить, государь, – вздохнул он.

– И что же за завет оставил батюшка твой покойный? – я смотрел с любопытством, которого уже не мог скрыть.

– Известно какой, – Куракин снова тяжело вздохнул. – Оставил он капиталу нетронутого, дабы шпиталь для увеченных офицеров, потерявших здоровье на службе государевой, построить. Да церковь там же под покровительством Николая Угодника возвести.

Я выпрямился в кресле, в котором сидел до этого довольно небрежно. «Куракинские богадельни», вот что он хочет построить.

– И что же за нужда мешает тебе воплотить этот достойный план? – спросил я, облизывая внезапно пересохшие губы.

– Землицы бы мне какой московской, может, выделишь? – Куракин в очередной раз вздохнул. – Я уж даже архитектора нашел, точнее, из Парижу привез с собой, дабы в точности завет батюшки исполнить: не простую избу срубить, да часовенку при ней, доброю архитектуру с красивостями разными гипсовыми, дабы и глаз мог этот дом призрения радовать, да и воям было бы в нем не стыдно обитать.

– Отчего же не дать землицы, дам, – я сглотнул. Может быть, вот оно? Может быть, именно сейчас я смогу перекроить ход истории, ведь если богадельни будут построены не на Басманке, то это будет уже совсем другая история. – Но ты уже, Александр Борисович, присмотрел же себе местечко, ведь присмотрел, не тушуйся, выкладывай.

– Да есть одно в Басманной слободе, оно подходит, словно для проекту такого и было придумано, – с готовностью ответил Куракин. – Архитектор-то и чертежи изобразить успел, дюже место ему это приглянулось.

Нет! Нет-нет-нет-нет! Я с трудом улыбнулся.

– А пошто это место-то? Басманная слобода – дикая. И от обчества далеко, окраина совсем.

– Ну дык и землицу будет чем занять, и опять-таки работные дома построятся. Не на земле же строители жить будут. Так и освоится слобода. Глядишь, еще и князья селиться начнут, землицу скупая, да дворцы на ней выстраивая. Так что, одаришь землицей?

– Одарю, – я привстал. – На такое дело и хорошей землицы не пожалею. Давай уговоримся, вернешься в Москву и заново всю Первопрестольную осмотришь, да не один, а с архитектором своим, как батюшка твой покойный и завещал. Какая землица нетронутая стройкой приглянется, той и одарю.

– А ежели все-таки лучше Басманной слободы не найду землицы? – Куракин встрепенулся и теперь выглядел не таким уж и задумчивым. Видимо, думал, что уговаривать племянника долго придется. За кого он меня принимает? Чтобы я на увечных офицерах экономил?

– Вот ежели не найдешь ничего лучше, то так тому и быть – строить начнешь свой шпиталь на Басманной слободе, и вот тебе в этом мое слово. – Я откинулся на спинку и украдкой вытер со лба испарину.

– Что с вами, ваше императорское величество? – встрепенулся мой новый адъютант.

– Да голова опять что-то разболелась, – я решительно встал. – Пойду прилягу, что ли.

И, не дожидаясь ответа, выскочил из кабинета, помчавшись в свою спальню.

Там я обвел безумным взглядом комнату, схватил стоящую на столике вазу и что есть силы швырнул ее об стену. Этот гад Новиков, придумавший свой принцип, чтоб импотентом родился! Ладно. Не могу по-хорошему, аккуратно, буду действовать нахрапом. Дни скорби подошли к концу, через неделю уезжаем. Только сначала я должен найти эту проклятую больную корову и привить уже себе оспу, чтобы хоть немного обезопаситься.