Текст книги "1991"

Обычно в баню из соседнего дома в семью Милоевых приходила соседка Стрелкова. Все звали ее «бабушка Стрелкова», потому что никто не знал ее имени. Девяносто лет от роду, олицетворение ХХ века, она провела детство и раннюю юность при царских временах, ее первый поцелуй состоялся, когда «Бродячую собаку» 16 марта 1915 года закрыли из-за драки В. Маяковского, ее первый выкидыш был в год расстрела Николая Гумилева, ее первое повышение по службе состоялось после Великой Отечественной. Слепая, худая как поташок, на который она опиралась, в блекло-сером одеянии цвета моли, она и сама пахла нафталином, но не пугала детей. Алексей Леонидович приводил бабушку Стрелкову под руку, Фаина помогала ей мыться, Алина Алексеевна кормила, а Оля слушала ее рассказы про царскую жизнь, когда в деревнях были граммофоны. После бани бабушка Стрелкова доставала карамельку из кармана и протягивала ее Сережке. Схоронили бабушку Стрелкову в 1990-ом, огород при доме зарос крапивой и темно-малахитовыми волнами в ветряную погоду напоминал о ней. Бабушка Стрелкова была прозрачным призраком дореволюционного мира. После смерти она стала разросшейся смородиной в палисаднике дома, разве что Алексей Леонидович перестал получать на нее продуктовые талоны да Сережка изредка спрашивал, почему нет слепой бабушки с карамелькой.

После 10 января Сережа вернулся из лагеря с подарком – коробкой шоколадных конфет. Школьники вышли на учебу, в доме стало тихо как на заснеженной улице Торфяной, дорогу которой освещало 3 фонаря.

Семья Милоевых начиналась с любви. Отец был комбайнёром, весёлым, умным, хватким, деревенские прозвали его «Смех», потому что всегда шутил. Белые как сметана волосы 18-летнего Лехи с каждой недоброй шуткой стали уходить. К своим 35 Алексей Леонидович сохранил длинную прядку русых волос, заматывая её вокруг головы. Он походил на печального клоуна. С дуновением ветра прядка взвивалась вверх, обнажая блестящую голову наподобие одуванчика. Черно-белые фотографии хранили его улыбающееся лицо с косынкой на шее или курительной трубкой в зубах и радиоприемником у уха. Лучшие моменты его жизни были связаны с ночной уборкой урожая. За рулем комбайна, свободный и счастливый, непьющий и неженатый, плыл он в свете звёзд по волнам пшеницы, а тёплый ночной ветер перчил в носу срезанными колосьями. На закатном горизонте появлялась фигура молодой практикантки медицинского училища, начинающего фельдшера-акушера Алины Алексеевны. Аппетитная, с белыми волосами, крутыми бедрами и белыми ножками. Они как особая порода людей, уже по цвету волос должны были заметить друг друга. Она приносила молоко и хлеб. Пухлые ножки, белые косы, ямочки на щеках при улыбке, ну разве не миф? Он шутил, ее смех лопался как набухшее антоновское яблоко. Он целовал, она смущалась и наливалась соком. В пору созревания антоновских яблок и поженились.

15 января печальный ветер завывал в печных трубах и в горле, вился воронкой по тропинкам и рассыпался в карманах острыми леденцами. В отрывном календаре СССР, другом миллиона семей, висящим на кухонной стене, 15 января 1991 года напечатали стих:

 
Умывался ночью на дворе, –
Твердь сияла грубыми звездами,
Звёздный луч – как соль на топоре,
Стынет бочка с полными краями…
 

В школе читали Мандельштама и Ахматову, мало знали Бродского и Довлатова. Пара «центр/периферия» была в космической недосягаемости. Московская, ленинградская и провинциальная интеллигенция были в обоюдном непонимании как бочка квашеной капусты и скульптура Вадима Сидура. 15 января 1991 Осипу Мандельштаму исполнилось бы 100 лет. Странный острый черно-белый портрет поэта и роковой год смерти: 1938. На уроках обществоведения уже говорили о репрессиях, по телевидению уже показывали фильмы с острыми высказываниями профессора Преображенского. Советские люди еще пребывали в предубеждении, что политика Горбачева выправит исторические ошибки, что апрельские тезисы 1985ого и профиль Ленина на комсомольском билете – это светлый луч. Каждый из шести орденов, выданный комсомолу (ВЛКСМ) партией (КПСС) знал любой, но уже редко тот, кто вступал в его ряды.

Новый язык формировался в молодой стране. Аббревиатура стала способом завоевания пространства. Диктатура заглавных букв: СССР, ВЛКСМ, ЦК КПСС напоминали шариковский «абырвалг». Комсомольские значки перестали носить на лацкане пиджаков или школьных фартуков, да и сама школьная форма постепенно исчезала из обихода как тень в полдень новой учебной четверти, уменьшая угол наклона падения страны. Фартучки, юбочки в плиссировку, наглаженные накрахмаленные воротнички приобретали эксклюзивное качество в школьных коридорах. На смену дисциплине приплывали либерально-демократические рыбки в вареных джинсах и разноцветных свитерах. Устав комсомола формально еще требовал от учащихся «всемерно укреплять ряды, повышать его боевитость и организованность», «смело развивать критику и самокритику, бороться против парадности и зазнайства», а должен был бы уже умолять о помощи. В советском словаре повседневной действительности слово «парадность» некогда обозначало мещанских семь слоников или сплетенные крючком скатерти, «зазнайство» было равносильно признанному успеху. Детей продолжали многопрофильно обучать. Образование должно было укрепить позиции новой идеологии, но пока только цеплялось за старую.

После новогодних каникул учёба заполнила утренние улицы города потоками детей разных возрастов, они как рукава реки стекались и наполняли полноводные тела школ. Лев Николаевич Толстой по общеобязательной программе чтения был венцом и елочной звездой, кажется, все 10 лет ученики росли и шли к его имени.

– Тань, ты сравнила Кутузова и Наполеона в романе? – вопрошала Оля.

– Какой-то Кутузов в романе подозрительно мягкий, неуверенный, что ли, совсем не такой, как про него на уроках истории говорят.

– Почему?

– Ну, его не любит Александр, хотя, цари, они понятно, никого не любят, но странно, что народ тоже не принимал Кутузова. Что писать? Дали ему орден и отпустили умирать. Как война закончилась, так и умер, будто смысл всей его жизни и состоял в этой войне.

– Ну да, – разглядывая новую брошку в виде большой булавки, рассеянно поддерживала беседу Таня. Девочкам нужно было сделать уборку в классе после занятий. Это значит протереть все швейные машинки и вымыть пол, – да, – взбодрилась Таня, выжимая тряпку на швабре, – а Наполеон, наоборот, герой! Вспомни: «Мы все глядим в Наполеоны, двуногих тварей миллионы для нас орудие одно!»

– Так это же Достоевский! Ты все попутала, – смеялась Оля, – пойдем, воду поменяем.

Девочки шли по длинному школьному коридору. Школа новой постройки 1985 года была похожа на теплицу. Хотелось назвать ее оранжереей нового поколения, окна на протяжении целой стены запускали в коридор солнечный свет в любую погоду. С приходом весны слово «просвещение» наполнялось прямым смыслом, переставая быть лучом и просветом как у Островского.

– Кстати, раз уж о наполеонах и тварях заговорили, еще и образ Раскольникова у Достоевского надо описать. Тошнотворный роман. Я бы назвала его «Тошнота».

– Да есть уже «Тошнота»! – смеялась Таня. Смех сегодня наполнял их легкие, девочки дышали через смех. – Сартр, что ли автор, ну, француз, короче.

Слив серую воду из алюминиевых ведер, прополоскав и выжав тряпки, девочки наливали звонкую, схожую со звонком на перемену, воду.

– Не дай Бог жить в этом Петербурге! Вот у нас дома идёшь осенью из школы, листья хрустят под ногами, уютно и тепло.

– А у них что, листьев нет? – несла, наклонившись на левую сторону ведро Таня.

– Не те, не те листья, – Оля замолчала. Ей очень не хотелось уезжать из любимого города. Всеобщий отъезд напоминал паломничество из деревни в город, из провинции в столицы, из малых городов в большие, с периферии в центр. Оля знала, что уезжать ей необходимо, это условие ее жизни. Она заранее тосковала, ее ночь началась раньше, чем стемнело, физически чувствовала, как стягивает сердечная тоска уголки губ вниз. Шла по смеркающемуся коридору 4 часов дня и уже вспоминала осень на улице Торфяной.

17 сентября 1990 года их класс не отправили в колхоз на уборочные работы из-за дождя, но дали другое задание – копать траншеи для проводки электрокабеля. С работы шла Алина Алексеевна, подтянутая, на каблуках, со светлыми волосами, красивая как моросящий дождь и улыбалась. Она принесла хворост и раздала всем девчонкам. Влажный день предвещал ожидания, и они частично сбылись. В почтовом ящике во дворе дома белело письмо из Университета, куда Оля собралась поступать. Проходной балл на факультет – 14 из трех предметов, что означало необходимые две пятерки и одну четверку на вступительных эк зам ен ах.

В тот сентябрьский день Алина Алексеевна нашла для дочери репетитора по английскому. Красивая, модная, дерзкая для провинциальных учителей Елена Сергеевна. Директор школы на уроках обществоведения говорила, что именно таких учителей, молодых и смелых, надо привлекать в школу, что именно за ними будущее. Елена Сергеевна ходила в модных джинсовых юбках с кружевами по подолу, от неё пахло абрикосовой водой, на занятиях она могла угостить учеников кофе со сливками или шоколадными конфетами. На уроках английского языка, когда дети не могли запомнить новые слова, Елена Сергеевна подсказывала: «Catch! Ну, вспомните певицу «Ci Ci Catch», и эти подсказки работали, потому что молодая учительница слушала те же песни, что и ученики. Они понимали друг друга и запоминали слово «Catch». Елена Сергеевна закончила хороший факультет классического университета, оправдывая приезд в маленький город семьей. «В таких городах хорошо жить семьями с маленькими детьми», – говорила Елена Сергеевна и вела учеников в видеосалоны смотреть фильмы без переводов и слушать английскую речь.

Оля повесила тряпку сушиться. За окном стояла зима, полярное солнце на горизонте дремало. Снова подумала о Мандельштаме, очень красиво льётся его слово, его речь и не верилось, что судьба такого поэта закончилась трагично. Может, эта догадка неправильна? «Нужно сохранить его речь», – подумала Оля. Оля писала и прятала свои стихи. Ей казалось, что это схоже с настроением Мандельштама:

 
Она считала года
По истертости синих прихваток.
Она была молода,
В фате из бумажных закладок.
Она читала тома
О любви в Вавилонском плененье,
И просила без веры:
Простить тамплиерам терпенье.
Она страдала, узнав:
Базиликом червонец не смажешь.
Она боялась услышать
Мелодию слов «гефсиманец».
Она сажала сирень
И настурцию кругом в колодце.
Она считала, что все 18
Из них-Вифлеемские звёзды.
Она смеялась, назвав
Исааком младшего брата,
И считала года
По истертости синих прихваток.
 

Советское школьное образование напоминало древнегреческое. Школьники знали химию, физику, серьезно были подготовлены в области физической культуры. Одноклассницы называли физкультурный день «днем в бегах». Это два урока в школе, потом два урока на лыжах за рекой и снова два в школе. Оля с Наташей Волковой любили физкультуру. Валфёд, так прозвали Валентина Федоровича, или сокращенно «Вафля» часто повторял: «Девочки, вы еще вспоминать будете эти уроки. Лес, снег, красота-то какая», – и щурился на солнце.

Оля Милоева и Наташа Волкова были подругами и конкурентками друг другу из принципа. Гордые, они сидели за одной партой и могли дать списать решение задачи любому из класса, но только не друг другу. Также и в физкультуре, они шли за реку, неся лыжи на плечах, держа лыжные палки, рассказывали анекдоты и истории по дороге, но встав на лыжню, обгоняли и догоняли друг друга. На этот раз задание было пробежать 6 километров.

– Наташ, я посчитала, мы 1 км пробегали со скоростью 7,5 минуты!

– Могли бы и быстрее. – типичный ответ Наташи. Девочки не могли остановиться в соревнованиях друг с другом и с собой, что, впрочем, не мешало их дружбе.

Возвращаться после лыжни было приятно. Снег вокруг, а девчонкам жарко, ах, эти 17 и выбившийся из-под шапки локон! Взгляд жизни упирается в горизонт, павлины в их возрасте способны летать, солнце оставаться в зените даже на закате.

– Ой, мама, часы я потеряла на лыжне, так и знала, что замочек расцепится! Слабо держал! – Оля расстроилась. «Пятерка» по физкультуре обошлась потерей часов. В семье Милоевых сложилась традиция дарить подрастающим детям часы в 13 лет. Механические часы как символ взросления. Оля вслух объявила, что на 13 лет хочет серебряные часики с голубым экраном и узорами по бокам.

– И где их сейчас искать на снежной лыжне в 6 километров? – вздохнула девочка, собирая сумку к следующим урокам, – растает по весне лыжня, а там часы в подснежниках.

Она собрала тетрадку с конспектом доклада Михаила Сергеевича Горбачёва, посвященному 70-летию Октябрьской революции от 1987ого года и вспомнила тот день, 7 ноября 1987ого. Демонстрация, на которую приходят дети со всех школ города. Там всегда было весело, включали кассетный магнитофон на батарейках и слушали «Depech mode» или «Modern talking». 7 ноября наступала зима и все приходили на демонстрацию в новых шубах, производя из идеологической демонстрацию зимней одежды.

– Мам, помнишь, «Селёдку под шубой» делали, а по телевизору показывали фильмы про Ленина: как он маскировался, будто бы у него зуб болит и его всё время прятали как самый опасный патрон революции!

– Так мы всегда 7 ноября «Селедку» делаем! А Алка у нас заливное готовит 7 ноября, – ответила Алина Алексеевна про свою сестру.

18 января в деревянном доме на улице Торфяной играло пианино. Мелодия разбивалась о ветки берез, звенящих на ветру подобно прозрачным треугольникам, разлеталась по крышам домов, забиралась в печные трубы и пряталась вместе с кошками, луком и русской тоской на палатях.

– Здравствуйте, можно? – в ворота громко постучал настройщик фортепиано. Кеша залаял, срывая голос, кошки встрепенулись, глухая Фаина продолжала подметать пол вьетнамским веником, купленным на рынке, Алексей Леонидович перевернулся на нерасправленном диване с боку на бок. Он спал после ночной смены, расправлять постель днем было непринято.

Настройщик постучал в окно, стекло звонко отразило стук: «Хозяева, есть кто дома?» Алексей Леонидович встал с дивана, удивленно посмотрел на гостя, услышав объяснение: «Настройщик инструмента я, инструмент в доме есть?»

– Какой инструмент? – с удивлением спросил Алексей Леонидович.

– Фортепиано, рояль, – ежась от холода, нервно отвечал настройщик.

– Рояль у нас не поместится, а пианино есть, – не спеша и не сочувствуя замерзшему настройщику, отвечал хозяин дома.

Уже на четверть развернувшийся мужчина поднял воротник ближе к щекам, но услышав «есть», резко повернулся обратно и почти закричал, перекрывая ветер: «Так что ж Вы мне голову морочите, у меня запись на полгода вперед, значит, Вы летом записывались!»

В это время из школы возвращались дети. Оля и Сережа шли вместе. Младший брат что-то рассказывал сестре и махал руками как рыбак, изображающий глаза пойманной рыбы размером с кулак. Сестра слушала и смеялась. Им было тепло от задора, школьного обеда и юного возраста. Завидев незнакомца у ворот дома, они переглянулись и в один голос спросили: «А Вам кого?»

«Кого, кого, инструмент мне нужен, инструмент, за полгода записывались». Оля сразу поняла, в чем дело, радостно вскрикнув: «Так Вы настройщик фортепиано? Прошу, проходите, пожалуйста! Стряхивайте снег с валенок, вот веник, пожалуйста, проходите, головой не стукнитесь, у нас потолки низкие». Все трое ввалились в маленькую прихожую, снимая варежки, шарфики, шапки. Наконец настройщик отогрел красные пальцы у печки и, осмотрев как пациента, инструмент, взял в руки отвертку, похожую на автомат. Сам он был похож на кардиолога: долго вслушивался в каждый извлекаемый звук. Пианино жаловалось и изображало кашель. Настройщик нажимал клавишу, крутил отверткой за «спиной» инструмента и снова слушал. Так врач улавливает ритмы уставшего сердца или жрец следы ушедшего дождя. «Мягкое звучание», – улыбаясь, произнес настройщик. Похоже, он любил свои инструменты, видел и слышал в них то, чего не видят другие. «В деревянном доме пианино портится от повышенной влажности и от печки», – сказал он. Установленный диагноз в дальнейшем оказался фатальным для фортепиано, но другого варианта жизни у него не было.

А потом настройщик играл! Оля в восторге молчала, Сережка прибежал посмотреть на отвертку-автомат, Алексей Леонидович слушал с удивлением и любопытством, Фаина смотрела, как быстро он перебирает пальцами по клавишам следом, за Фаиной прибежали в большую комнату кошка и собака. Фортепиано пело и улыбалось! Его почистили, настроили, протерли связки и голос открылся! «Так что ж ты мне, Олька, только на нервах играешь? Вон как можно!» – улыбнулся отец.

История появления фортепиано в доме рабочих была простой. Оля поступила в музыкальный класс. Чтобы купить инструмент, нужно было отложить сумму, равную покупке мебельного гарнитура, потом записаться в очередь и ждать приглашения на покупку по мере поступления товара.

Обычно очередь у магазина выстраивалась к шести часам утра. К открытию в 8 утра все уже были знакомы и жалуясь на истории своих детей, готовы выбирать нового жильца в дом, а иногда и члена семьи, в дом Милоевым досталось латвийское пианино. Алина Алексеевна называла его «гробом», потому что на вид оно тяжелое, из тёмного дерева и неэстетичное. Она мечтала купить пианино «Красный Октябрь», и в тот день в очереди выбрала именно «Красный Октябрь», но разговорившись с коллегой по работе, Таней Сибиряковой, Алина Алексеевна не заметила, что дала повод изменить судьбу выбранного инструмента.

«Зачем вам этот гроб в квартире?» Каково же было изумление Алины Алексеевны, когда адреса перевозки инструментов перепутали и «гроб» прибыл в деревянный дом Милоевых. Отказываться было поздно, «Красный Октябрь» уже стоял в квартире Сибиряковых на третьем этаже и улыбался. У него не было пыхтящей под боком печки.

Инструмент стоимостью 1000 советских рублей – состояние, большая покупка, ценность которой оценили позже. Органный звук преобразил дом в католический костел. Потолки показались выше, окна заискрились смальтовой мозаикой. Мягкий, вибрирующий, низкий звук заставил всех замолчать. Спасал семью от эстетической оторопи неталант Оли. Гаммы, арпеджио и аккорды грубили и строили рожицы, прячась под ее пальцами. Настройщику заплатили невиданных 50 рублей, Алексей Леонидович долго ворчал в тот вечер, что автомеханик получает меньше настройщика «пианинов», хотя машину он слушает также внимательно.

19 января. Холода в маленьком городе воспринимались как данность. «Крещенские морозы» это минус 40. Милоевы переживали по поводу того, что быстро заканчивались дрова. Обычно их закупали летом, всей семьей распиливали, перетаскивали во двор и складывали в поленницу. Семья не жила бедно, денег хватало на школьную форму и одежду, еду и дрова. Коммунальные платежи были копеечные. Однажды Оля нашла в комоде трудовую книжку Фаины и удивилась. Оказывается, в колхозах денег не платили. Ставились трудодни или «палочки». Фаина рассказывала о комбикорме и муке, которую выдавали вместо зарплаты. С 1961 года колхозникам стали начислять деньги. К примеру, за полный 1961 год Фаина заработала 51 руб. 04 копейки, а за 1962 год 94 рубля. В 1991 году средняя заработная плата уборщицы была 75 рублей, учительницы 200 рублей, инженера 300 рублей, но это в месяц, а не в год, и люди верили, что живут лучше.

Школьное образование в СССР подразумевало подготовку к трудовым будням взрослых людей. Если Сережка тренировал свое мастерство на табуретках и деревянных подставках для цветов, то девочки шили постельное белье и рукавицы, варили супы, дегустировать которые приглашали мальчиков из класса. А с последних двух лет школьного обучения детей распределяли на практику по трудовым заведениям.

Оля мечтала поступать в медицинский институт, для чего ей нужно было удостоверение младшей медицинской сестры. Она записалась на медподготовку в больницу. Юные школьницы в белых халатах больше радовали глаз, нежели помогали врачам. С удовольствием съедали они рисовую на молоке кашу, белый рассыпающийся батон с топленым маслом и выпивали сладкий чай. Эстетически они выполняли функцию картины в багете на унылой, иногда хмурой, стене палаты типичной семиэтажной больницы из белого кирпича.

Олю с Наташей распределили в реанимационное отделение, – самое тихое и самое грустное в больнице. К примеру, в гастроэнторологии больные шутили, смотрели телевизор, угощали яблоками, а в реанимации пациенты молчали, даже если приходили в сознание. Потому работа в стенах реанимации сводилась к отмыванию кафельных стен операционной, заклеиванию окон, смене постельного белья до того, как привезут пациентов. Серая грязная многогодовалая вата из полиэтиленовых мешков засовывалась в зазоры между ставнями и заклеивалась бумажными лентами, смоченными в мыльной воде. Такой же грязный снег падал в ареале больницы, будто там наверху тоже заклеивали окна, и вата сыпалась из мешка. У девочек не было аппетита в реанимации, да их там и не кормили, потому в очередной понедельник они дежурили в раздевалке. В январском утреннем холоде мыли грязный пол.

– Ты написала сочинение? По Маяковскому? – спросила Оля.

– Угу, – ответила Наташа, отжимая тряпку, – не люблю я вашу лирику, вот в математике все просто и прозрачно, а тут… Ну, почитала я «О дряни» и «Прозаседавшиеся», грубо.

– Зато любовная лирика – красиво, – Оля обожала жизнь, этот грязный пол, грязный снег, Маяковского, только не любила, когда отец пил, – вот послушай, – обращалась она к Наташе, – «А Вы смогли б сыграть ноктюрн на флейте водосточных труб»? Или: «Наша любовная лодка разбилась о волны быта». Наверно, Лиля Брик была красива.

Наташа встрепенулась: «Маяковский был красивый, это точно. Я смотрела в третьем классе фильм чёрно-белый «Барышня и хулиган», он там играл, красивый…» – она мечтательно оперлась о черенок швабры.

– Барышня и хулиган? Это же Есенин себя хулиганом называл. Наверно, это было у них модно.

В бетонного цвета стекла и окна заглядывали уставшие хлопья. Девочки мыли, каждая мечтала о своем Маяковском, ревностно они невзлюбили Лилю Брик, но той и при жизни это чувство было знакомо.

А дома Алексей Леонидович принёс февральские талоны на масло и колбасу. Выдал самому себе под роспись и гордо положил бумажки размером с автобусный билет на стол.

Январь поменял цвет. От серого к серебряному. Кристаллы сверкали и манили. Оля с Сережей придумали себе вечернее занятие – прыгать с крыши. Это был счастливый детский порыв. Они лежали в пушистом снегу, смотрели в тёмное небо, соседские крыши домов с печными трубами и выглядывающими редкими фонарями. На Торфяной улице осталось четыре дома, остальные снесли по плану перезаселения. Деревянные одноэтажные дома с внутренним светом окон казались пряничными.

Сестра и брат не походили друг на друга. Интересы, характер были антиномичны. Серёжке не нравилось учиться, Оля учебу обожала, начиная с молекул химии, аксиом геометрии, заканчивая любимыми сочинениями по литературе. Сережа был веселый, добрый и даже шальной мальчик. Разбил в школе большое стекло, небрежно бросив на подоконник сумку с учебниками. Высокое стекло со звоном хрусталя летело и вызывало восхищение одноклассников и Оли, которая никогда в жизни не позволила бы себе бросить портфель с расстояния двух вытянутых рук, опоздать на урок или поспорить с учителем. Оля с восхищением смотрела на падающее стекло. С этого момента между братом и сестрой завязалась дружба. Ненадолго брат стал для нее вытесненной свободой. Улыбающийся, светлый, беззлобный, он вбирал и выбрасывал тень своей сестры. Оля была красивая, стыдливая, стройная, стесняющаяся. Ей не хватало улыбки, не хватало света, не хватало уверенности и веры в себя и людей. Она была правильная как модель идеального газа, а Сережа летал в облаках как воздушный шарик, смеясь от щекотки пуха городских июньских тополей. Друзья Сережи влюблялись в старшую сестру, приходили домой и завороженно здоровались, провожая глазами статуэтно сложенную девочку с томиком Ахматовой в руках. Оля стала объектом первой любви многих непослушных мальчишек.

Оля любила лыжи, Серега нет, в День лыжника она бежала 10 км, а Сережка скатывался с горок, дожидаясь ее финиша. Горизонтальная бесконечная лыжня травмировала его натуру. Оля же любила метафизику бело-дюнного ландшафта снежных полей и не замечала пройденных километров.

Анюта дружила с Олей, но не могла принять чрезмерную активность Сережи. На днях она зашла посмотреть телевизор. Их связь с Фаиной была за пределами вербального языка. Молча они снова сидели в креслах, сохраняя между собой гордость дома – апельсиновое дерево, выращенное из косточки. Внимательно смотрели уже не первый балет с видом знатоков. Балет не предполагает слов. Фаина вплетала в тонкую косу тканевую ленту, Анюта ждала, когда оценят её новый наряд. Сестры помогали ей шить цветные платья, которые она неизменно завязывала высоко под грудь. После окончания школы Анюта была занята домашними делами: ходила на колодец за водой, мыла полы, топила печку, носила дрова и складывала в поленницу. Воспитана и всегда приветлива, при встрече всех соседей спрашивала: «Как дела?», но тут же поворачивалась и уходила.

Жители нескольких улиц деревянных домов вели негородской образ жизни. Соседи ходили друг к другу смотреть, растут ли помидоры, просить черенки виктории, играть в волейбол и разговаривать под щелканье жареных на сковородке семечек. Алексей Леонидович знал, как вкусно пекут Анютины сёстры печенье, но Анюта непреклонно отвечала: «Нет, мужчинам нельзя в наш дом». Почему? Может, потому что в семье не было мужчин, только старший брат Сашка, что пришел из армии красавцем, спал на чердаке, слушал на бабинах «Bony M», ходил в брюках клёш, рубашке с принтом красного мака, а потом повесился на шнуре от электрической бритвы. Этот завитой в локон шнур от электрической бритвы «Харьков» обвил красивую шею 20-летнего юноши безысходным объятьем. Какая смертельная тоска возможна в 20 лет в советском государственном плане поставки кадров и молодых семей, осталось для соседей и матери загадкой. Красивый Саша Жвакин так и не прочувствовал любовь женщин, но сорвал поцелуй кладбищенской дамы в траурных кружевах и шляпе.

На людях Анюта не переживала, даже не плакала, но мужчинам вход на территорию их женского дома стал закрыт. О присутствии в их жизни мужчин говорила уверенная покладка бревен и устойчивая конструкция просторных комнат, перекладины высоких потолков, светлые сени, тяжелые ворота, правильно выложенная русская печь с палатями. Вдова и незамужние дочери задали границу неприкасаемости к фамильно коллективному женскому телу Жвакиных. Впрочем, в отличие от старших сестер, Анюта нехватку в мужчинах не чувствовала.

Январские холода 1991ого продолжались, «минус 33 градуса» не отменяли уроков и медицинской практики. В доме Милоевых горячий чай и домашние пельмени взывали к полноте жизни. Натопленные печки лепили белого Кешика к мазаным стенам, кошка спала у духовки на шкуре. Еще одним перемирием, кроме газеты «Правда», между дочерью и отцом было кормление птиц. У Оли птицы вызывали восторг, подобный прыжкам с крыши. Что касалось Алексея Леонидовича, то он кормил птиц несколько самобытно. Медленно выносил помойное ведро и выливал содержимое в снег. Слетались вороны и настойчиво кружились вокруг него, чем вызывали опасения не только самого отца, но и соседей по улице. Он воспроизводил этот ритуал дважды в день, привлекая к себе внимание ворон скрипом ворот и важной размеренной походкой еще до того, как помои будут вылиты. Иногда вороны увязывались за ним и без ведра. «В лицо они меня узнают, что ли», – ворчал Алексей Леонидович.

А когда улетали вороны, в морозном воздухе поднимались белые пчелы – рой родственников, имена которых семьи не помнят. Белые пчелы заполняли воздух между домами, между поколениями, между годами, между снами и дорогами жизни.

По одной из них степенно шла Анюта и несла алюминиевые пустые ведра к колонке с водой.

– Милоев, как дела? – такой свободный тон она переняла у Алины Алексеевны. Жены часто называют мужей по фамилии, и это выглядит игриво, даже нежно. Услышав однажды такое обращение, Анюта поняла, что ее устраивает интонация, и стала называть Алексея Леонидовича по фамилии. Тот не обижался и при встрече всегда спрашивал: «Когда на день рождения позовешь?» В ответ слышал один и тот же ответ: «Ольке можно, Фае можно, тебе нельзя, Сережке нельзя. Мужчинам нельзя». Так и шли рядом: Алексей Леонидович с помойным ведром и Анюта с алюминиевыми. Неспешно, каждый по своему делу.

По настоянию Алины Алексеевны, Оля продолжала изучать английский язык с Еленой Сергеевной. Учительница привлекала учениц своим дружеским отношением, чего нельзя было встретить у других учителей. Там всегда был неравный диалог. Она могла сказать девочкам, что её зарплаты хватает только на помаду, остальное в дом приносит муж, а муж Елены Сергеевны вызывал особые вздохи среди старшеклассниц. Красивых мужчин в маленьком провинциальном городе было немного, а он был красивым, и не из заводских. Неклассический подход Елены Сергеевны в течение январских занятий привел к переводу и распеванию грустных западных песен: «Moon light and vod k a», «Time stand still». Девочкам не нравилась эта непривычная для уха музыка, но они старались переводить, вслушиваться и подпевать: «Moon light and vodka, takes me away», чем вызывали недоумение учителей в школьных коридорах.

25 января температура понизилась до «– 42», посветлело до ясной прозрачной Луны. Оля мечтательно готовилась к поступлению в Университет. Это стало навязчивым сном, ясной идеей, красивой звездой, мучительным ожиданием, стойким преодолением. Слово «университет» для нее слилось со словом «любовь», а слово «дом» с «конфликтом», и, казалось ей, что перевернется прозрачная Луна в момент ее поступления в Университет.

Начало 1991 года она распланировала по часам и минутам. Уроки, дополнительные занятия, снова уроки. Дисциплина и отвага делали эту девочку красивой. Система школьного образования СССР предписывала учащимся школ РСФСР «быть достойными гражданами своей социалистической Родины, выполнять заветы Ленина», что означало «учиться, жить и работать по-коммунистически; участвовать в самообслуживании; заниматься физкультурой и спортом, закаляться; готовить себя к защите социалистической Родины; быть нетерпимым к аморальным антиобщественным поступкам; беречь и приумножать народное добро; на занятия приходить в форме и без украшений; овладевать богатствами культуры и искусства». Так было прописано в школьных дневниках.