Текст книги "Улыбка Джоконды"

I

– Мисс Спенс сейчас пожалует, сэр.

– Благодарю вас, – сказал мистер Хаттон, не оборачиваясь. Горничная мисс Спенс была до такой степени уродлива – уродлива предумышленно, как ему всегда казалось, злонамеренно, преступно уродлива, – что он по возможности старался не смотреть на нее. Дверь закрылась. Оставшись один, мистер Хаттон встал и заходил по гостиной, поглядывая на знакомые вещи, которые встречало здесь его созерцательное око.

Фотографии греческой скульптуры, фотографии римского Форума, цветные репродукции картин итальянских мастеров-все такое бесспорное, такое известное. Бедняжка Дженнет! Какая узость кругозора, какой интеллектуальный снобизм! О ее подлинном вкусе можно судить вот по этой акварели уличного художника, за которую она заплатила два с половиной шиллинга (а за рамку тридцать пять). Сколько раз ему приходилось выслушивать от Дженнет эту историю, сколько раз она восхищалась при нем этой ловкой подделкой под олеографию. «Подлинный художник и где – на панели!» – и слово «художник» звучало в ее устах с большой буквы. Понимайте так, что ореол его славы осенил отчасти и Дженнет Спенс, не пожалевшую дать ему полкроны за копию с олеографии. Она как бы воздавала должное собственному вкусу и художественному чутью. Подлинный старый мастер за полкроны. Бедняжка Дженнет!

Мистер Хаттон остановился перед небольшим продолговатым зеркалом. Нагнувшись слегка, чтобы разглядеть в нем свое лицо, он провел белым холеным пальцем по усам. Усы у него были такие же пышные и золотистые, как и. двадцать лет назад. Волосы тоже не поседели, и пока что никакого намека на плешь – только лоб стал несколько выше. "Как у Шекспира", – улыбнувшись, подумал мистер Хаттон, разглядывая блестящую и гладкую крутизну своего чела.

"С другими спорят, ты ж неуязвим… Из бездн к вершинам… Величие твое… Шекспир! О, если бы ты жил среди нас! Впрочем, это, кажется, уже о Мильтоне – прекрасная дама Христова Колледжа. Да, но в нем-то, в нем самом ничего дамского нет. Таких, как он, женщины называют настоящими мужчинами. Поэтому он и пользуется успехом – женщинам нравятся его пышные золотистые усы и то, что от него приятно пахнет табаком. – Мистер Хаттон снова улыбнулся – он был не прочь подшутить над самим собой. – Прекрасная дама Христова? Э-э, нет! Дамский Христос, вот он кто. Мило, очень мило. Дамский Христос". Мистер Хаттон пожалел, что здесь не перед кем блеснуть таким каламбуром. Бедняжка Дженнет – увы! – не сможет оценить его.

Он выпрямился, пригладил волосы и снова заходил по гостиной. Римский форум, бр– р! Мистер Хаттон терпеть не мог эти унылые фотографии.

Вдруг он почувствовал, что Дженнет Спенс здесь, стоит в дверях. Он вздрогнул, точно застигнутый на месте преступления. Дженнет Спенс всегда появлялась бесшумно, как призрак, – это была одна из ее особенностей. "А что если она давно стоит в дверях и видела, как он разглядывает себя в зеркале? Нет, не может быть. А все-таки неприятно".

– Вы застали меня врасплох, – сказал мистер Хаттон, с протянутой рукой идя навстречу ей, и улыбка снова заиграла у него на лице.

Мисс Спенс тоже улыбалась – своей улыбкой Джоконды, как он однажды полунасмешливо польстил ей. Мисс Спенс приняла комплимент за чистую монету и с тех пор старалась держаться на высоте леонардовского образа. Отвечая на рукопожатие мистера Хаттона, она продолжала улыбаться молча – это тоже входило в роль Джоконды.

– Как вы себя чувствуете? Надеюсь, неплохо? – спросил мистер Хаттон. – Вид у вас прекрасный.

Какое странное у нее лицо! Этот ротик, стянутый улыбкой Джоконды в хоботок с круглой дыркой посредине, словно она вот-вот свистнет, был похож на ручку без пера. Надо ртом – тонкий нос с горбинкой. Глаза большие, блестящие и темные– глаза того разреза, блеска и темноты, которые будто созданы для ячменей и воспаленно-красных жилок на белке. Красивые, но неизменно серьезные глаза, ручка без пера сколько угодно могла изощряться в улыбке Джоконды, но взгляд оставался по-прежнему серьезным. Смело изогнутые, густо прочерченные темные брови придавали верхней части этого лица неожиданную властность-властность римской матроны. Волосы были темные, тоже как у римлянки, от бровей кверху – истинная Агриппина.

– Решил заглянуть к вам по дороге домой, – говорил мистер Хаттон. – Ах, как приятно… – он повел рукой, охватив этим жестом цветы в вазах, солнечные блики и зелень за окном, – как приятно вернуться на лоно природы после делового дня в душном городе.

Мисс Спенс села в кресло и указала ему на стул рядом с собой.

– Нет, нет, увольте! – воскликнул мистер Хаттон. – Тороплюсь домой, надо узнать, как там моя бедная Эмили. Ей нездоровилось с утра. – Тем не менее он сел. – Все жалуется на приступы печени. Вечное недомогание. Женщинам… – мистер Хаттон осекся на полуслове и кашлянул, стараясь замять дальнейшее. Он чуть-чуть не сказал, что женщинам с плохим пищеварением не следует выходить замуж; но это было бы слишком жестоко с его стороны, да он, собственно, так не думал. К тому же Дженнет Спенс веровала в неугасимый пламень чувств и духовное единение. – Эмили надеется, что ей будет лучше, – добавил он, – и ждет вас к завтраку. Приедете? Ну, пожалуйста! – Он улыбнулся для вящей убедительности. – Учтите, что приглашение исходит и от меня.

Она потупилась, мистеру Хаттону показалось, что щеки у нее чуть порозовели. Это была дань ему, он провел рукой по усам.

– Если Эмили действительно не утомит мой приезд, я непременно буду.

– Разумеется, не утомит. Ваше присутствие подействует на нее благотворно. И не только на нее, но и на меня тоже. Поговорка "третий лишний" не распространяется на супружескую жизнь.

– О-о, какой вы циник!

Всякий раз, когда мистер Хаттон слышал это слово, ему хотелось огрызнуться: "Гав-гав-гав!" Оно коробило его больше всех других слов в языке. Однако вместо того чтобы залаять, он поспешил сказать:

– Нет, что вы! Я только повторяю печальную истину. Действительность не всегда соответствует нашим идеалам. Но это не уменьшает моей веры в них. Я страстно предан мечте об идеальном браке между двумя существами, живущими душа в душу. И, по-моему, этот мой идеал достижим. Безусловно, достижим.

Он многозначительно замолчал и бросил на нее лукавый взгляд. Девственница – но еще не увядшая, несмотря на свои тридцать шесть лет, – была не лишена своеобразной прелести. И к тому же в ней действительно есть что-то загадочное. Мисс Спенс ничего не ответила ему и продолжала улыбаться. Бывали минуты, когда мистеру Хаттону претила эта джокондовская улыбка. Он встал.

– Ну, мне пора. Прощайте, таинственная Джоконда. – Улыбка стала еще напряженнее, она сосредоточилась в стянувшемся по краям хоботке. Мистер Хаттон взмахнул рукой – в этом жесте было что-то от Высокого Возрождения – и поцеловал протянутые ему пальцы. Он впервые позволил себе такую вольность, и ее, видимо, не сочли чрезмерной. – С нетерпением буду ждать завтрашнего дня.

– В самом деле?

Вместо ответа мистер Хаттон поцеловал ей руку еще раз и повернулся к двери. Мисс Спенс вышла вместе с ним на террасу.

– А где ваша машина?

– Я оставил ее у ворот.

– Я пойду провожу вас.

– Нет! Нет! – Тон у мистера Хаттона был шутливый, но в то же время решительный. – Ни в коем случае. Запрещаю!

– Но мне хочется вас проводить, – запротестовала мисс Спенс, стрельнув в него своей Джокондой.

Мистер Хаттон поднял руку.

– Нет, – повторил он, потом коснулся пальцем губ, что можно было принять чуть ли не за воздушный поцелуй, и побежал по аллее, побежал на цыпочках, размашистыми, легкими прыжками, совсем как мальчишка. Сердце его переполнилось гордостью; в этом беге было что-то пленительно юношеское. Тем не менее он обрадовался, когда аллея кончилась. У поворота – там, где его еще можно было увидеть из дома, – он остановился и посмотрел назад. Мисс Спенс по-прежнему стояла на ступеньках террасы и улыбалась все той же улыбкой. Мистер Хаттон взмахнул рукой и на сей раз совершенно открыто и недвусмысленно послал ей воздушный поцелуй. Потом все тем же великолепным легким галопом завернул за темный мыс деревьев. Зная, что теперь его не видят, он перешел с галопа на рысцу и наконец с рысцы на шаг. Он вынул носовой платок и вытер шею под воротничком. "Боже, какой идиотизм! Есть ли на свете кто-либо глупее милейшей Дженнет Спенс? Вряд ли, разве только он сам. Причем его собственная глупость более зловредна, потому что он-то видит себя со стороны и все же упорствует в своей глупости. Спрашивается – зачем? А-а, поди разберись в самом себе, поди разберись в других людях".

Вот и ворота. У дороги стояла большая шикарная машина…

– Домой, Мак-Нэб. – Шофер поднес руку к козырьку. – И у перекрестка, там, где всегда, остановитесь, – добавил мистер Хаттон, открывая заднюю дверцу. – Ну-с? – бросил он в полутьму машины.

– Ах, котик, как ты долго! – Голос, произнесший эти слова, был чистый и какой-то ребяческий. В выговоре слышалось что-то простецкое.

Мистер Хаттон согнул свой полный стан и юркнул внутрь с проворством зверька, наконец-то добравшегося до своей норки.

– Вот как? – сказал он, захлопнув дверцу. Машина взяла с места. – Значит, ты сильно соскучилась без меня, если тебе показалось, что я долго? – Он откинулся, на спинку низкого сиденья, его обволокло уютным теплом.

– Котик… – И прелестная головка со счастливым вздохом склонилась на плечо мистера Хаттона. Упоённый, он скосил глаза на ребячески округлое личико.

– Знаешь, Дорис, ты будто с портрета Луизы де Керуайл, – он зарыл пальцы в ее густые кудрявые волосы.

– А кто она есть, эта Луиза… Луиза Кера… как там ее? – Дорис говорила будто откуда-то издалека.

– Увы! Не есть, а была. Fuit[1]1
  Была (лат.).


[Закрыть]. О всех нас скажут когда-нибудь-были такие. А пока…

Мистер Хаттон покрыл поцелуями юное личико. Машина плавно шла по дороге. Спина Мак-Нэба за стеклом кабины была точно каменная – это была спина статуи.

– Твои руки, – прошептала Дорис. – Не надо… Не трогай. Они как электричество.

Мистер Хаттон обожал, когда она, по молодости лет, несла вот такую чушь. Как поздно в жизни дано человеку постичь свое тело!

– Электричество не во мне, а в тебе. – Он снова стал целовать ее, шепча: – Дорис, Дорис, Дорис! "Это научное название морской мыши, – думал он, целуя запрокинутую шею, белую, смиренную, как шея жертвы, ждущей заклания карающим ножом. – Морская мышь похожа на колбаску с переливчатой шкуркой… странное существо. Или нет, Дорис – это, кажется, морской огурец, который выворачивается наизнанку в минуту опасности. Надо непременно съездить еще раз в Неаполь, хотя бы ради того, чтобы побывать в тамошнем аквариуме. Морские обитатели – существа совершенно фантастические, просто невероятные".

– Котик! – Тоже из зоологии, но он причислен к разряду наземных. Ох уж эти его убогие шуточки! – Котик! Я так счастлива!

– Я тоже, – сказал мистер Хаттон. Искренно ли?

– Но может быть, это нехорошо? Ах, если бы знать! Скажи мне, котик, хорошо это или дурно?

– Дорогая моя, я уже тридцать лет ломаю голову над этим вопросом.

– Нет, правда, котик! Я хочу знать. Может, это нехорошо. Может, нехорошо, что я сейчас с тобой, что мы любим друг друга и что меня бьет как электрическим током от твоих рук.

– Почему же нехорошо? Испытывать электрические токи гораздо полезнее для здоровья, чем подавлять в себе половые инстинкты. Надо тебе почитать Фрейда. Подавление половых инстинктов – страшное зло.

– Нет, ты не хочешь помочь мне. Поговори со мной серьезно. Если бы ты знал, как тяжело бывает у меня на душе, когда я думаю, что это нехорошо. А вдруг адское пекло и все такое и вправду есть? Я просто не знаю, как быть дальше. Может, мне надо разлюбить тебя.

– А ты смогла бы? – спросил мистер Хаттон, твердо веря в свою обольстительность и свои усы.

– Нет, котик, ты ведь знаешь, что не могу. Но ведь можно бежать от тебя, спрятаться, запереться на ключ и заставить себя не встречаться с тобой.

– Дурочка! – Он обнял ее еще крепче.

– Боже мой! Неужели это так скверно? А иногда на меня найдет, и мне становится все равно – хорошо это или дурно.

Мистер Хаттон растрогался. Эта девочка будила в нем покровительственные, нежные чувства. Он прильнул щекой к ее волосам, и оба они замолчали, прижавшись друг к другу и покачиваясь вместе с машиной, которая, чуть кренясь на поворотах, с жадностью вбирала в себя белую дорогу и окаймляющую ее пыльно-зеленую изгородь.

– До свидания, до свидания!

Машина тронулась, набрала скорость, исчезла за поворотом, а Дорис стояла одна у дорожного столба на перекрестке, все еще чувствуя дурман и слабость во всем теле после этих поцелуев и прикосновений этих ласковых рук, пронизывающих ее электрическим током. Надо было вздохнуть всей грудью, силой заставить себя очнуться, прежде чем идти домой. И за полмили ходьбы до дому еще придумать очередную ложь.

Оставшись один в машине, мистер Хаттон вдруг почувствовал, как его обуяла невыносимая скука.

II

Миссис Хаттон лежала на кушетке у себя в будуаре и раскладывала пасьянс. Был теплый июльский вечер, но в камине у нее горели дрова. Черный шпиц, разомлевший от жары и тягот пищеварительного процесса, спал на самом пекле у камина.

– Уф-ф! А тебе не жарко тут? – спросил мистер Хаттон, войдя в комнату.

– Ты же знаешь, милый, как мне нужно тепло, – голос был на грани слез. – Меня знобит.

– Как ты себя чувствуешь? Лучше?

– Да нет, не очень.

Разговор увял. Мистер Хаттон стоял, прислонившись спиной к каминной доске. Он посмотрел на шпица, лежавшего на ковре, перевернул его навзничь носком правого ботинка и почесал ему брюшко и грудь с проступавшими сквозь шерсть белыми пятнышками. Пес замер в блаженной истоме. Миссис Хаттон продолжала раскладывать пасьянс. Он не получался. Тогда она переложила одну карту, вторую сунула обратно в колоду и пошла дальше. Пасьянсы у нее всегда выходили.

– Доктор Либбард говорит, что мне надо съездить на воды в Лландриндод этим летом.

– Ну что ж, дорогая, поезжай. Конечно, поезжай. Мистер Хаттон вспоминал, как все было сегодня: как они с Дорис подъехали к лесу, нависшему над склоном, оставили машину поджидать их в тени деревьев, а сами ступили в безветрие и солнце, меловых холмов.

– Мне надо пить минеральную воду от печени, и еще он советует массаж и курс физиотерапии.

Со шляпой в руках Дорис подкрадывалась к голубеньким бабочкам, которые вчетвером плясали над скабиозой, голубыми огоньками мерцая в воздухе. Голубой огонек разлетелся четырьмя искрами и потух; она засмеялась, вскрикнула совсем по-детски и погналась за ними.

– Я уверен, что это пойдет тебе на пользу, дорогая.

– А ты, милый, поедешь со мной?

– Но ведь я собираюсь в Шотландию в конце месяца.

Миссис Хаттон умоляюще подняла на него глаза.

– А дорога? – сказала она. – Я не могу думать об этом без ужаса. Как я доберусь? И ты прекрасно знаешь, что в отелях меня мучает бессонница. А багаж и все другие хлопоты? Нет, одна я ехать не могу.

– Почему же одна? С тобой поедет горничная. – Он начинал терять терпение. Больная женщина оттесняла здоровую. Его насильно уводили от воспоминаний о залитых солнцем холмах, живой, смеющейся девушке и вталкивали в нездоровую духоту этой жарко натопленной комнаты с ее вечно на что-то жалующейся обитательницей.

– Нет, одна я не смогу поехать.

– Но если доктор велит ехать, значит, ехать надо. Кроме того, дорогая, перемена обстановки пойдет тебе на пользу.

– На это я и не надеюсь.

– Зато Либбард надеется, а он не станет говорить зря.

– Нет, не могу. Это мне не под силу. Я не доеду одна. – Миссис Хаттон вынула платок из черной шелковой сумочки и поднесла его к глазам.

– Все это вздор, дорогая. Возьми себя в руки.

– Нет, предоставьте мне умереть здесь, в покое. – Теперь она плакала по– настоящему.

– О, Боже! Ну нельзя же так! Подожди, послушай меня. – Миссис Хаттон зарыдала еще громче. Ну что тут станешь делать! Он пожал плечами и вышел из комнаты.

Мистер Хаттон чувствовал, что ему следовало бы проявить большую выдержку, но ничего не мог с собой поделать. Еще в молодости он обнаружил, что не только не жалеет бедных, слабых, больных, калек, а попросту ненавидит их. В студенческие годы ему случилось провести три дня в одном ист-эндском пункте благотворительного общества. Он вернулся оттуда полный глубочайшего, непреодолимого отвращения. Вместо участия к несчастным людям в нем было одно только чувство – чувство гадливости. Он понимал, насколько несимпатична в человеке эта черта, и на первых порах стыдился ее. А потом решил, что такова уж у него натура, что себя не переборешь, и перестал испытывать угрызения совести. Когда он женился на Эмили, она была цветущая, красивая. Он любил ее. А теперь? Разве это его вина, что она стала такой?

Мистер Хаттон пообедал один. Вино и кушанья настроили его на более миролюбивый лад, чем до обеда. Решив загладить свою недавнюю вспышку, он поднялся к жене и вызвался почитать ей вслух. Она была тронута этим, приняла его предложение с благодарностью, и мистер Хаттон, щеголявший своим выговором, посоветовал что– нибудь не слишком серьезное, по-французски.

– По-французски? Да, я люблю французский, – миссис Хаттон отозвалась о языке Расина точно о тарелке зеленого горошка.

Мистер Хаттон сбегал к себе в кабинет и вернулся с желтеньким томиком. Он начал читать, выговаривая каждое слово так старательно, что это целиком поглощало его внимание. Какой прекрасный у него выговор! Это обстоятельство благотворно сказывалось и на качестве романа, который он читал.

В конце пятнадцатой страницы ему вдруг послышались звуки, не оставляющие никаких сомнений в своей природе. Он поднял глаза от книги: миссис Хаттон спала. Он сидел, с холодным интересом разглядывая лицо спящей. Когда-то оно было прекрасно; когда-то давным-давно, видя его перед собой, вспоминая его, он испытывал такую глубину чувств, какой не знал, быть может, ни раньше, ни потом. Теперь это лицо было мертвенно-бледное, все в морщинках. Кожа туго обтягивала скулы и заострившийся, точно птичий клюв, нос. Закрытые глаза глубоко сидели в костяном ободке глазниц. Свет лампы, падавший на это лицо сбоку, подчеркивал бликами и тенями его выступы и впадины. Это было лицо мертвого Христа с "Pieta" Моралеса.

 
La squelette etait invisible
Au temps heureux de l'artpaien[2]2
  Невидим был скелет. В счастливые времена языческого искусства (фр.).


[Закрыть].
 

Он чуть поежился и на цыпочках вышел из комнаты. На следующий день миссис Хаттон спустилась в столовую ко второму завтраку. Ночью у нее были неприятные перебои, но теперь она чувствовала себя лучше. Кроме того, ей хотелось почтить гостью. Мисс Спенс слушала ее жалобы и опасения насчет поездки в Лландриндод, громко соболезновала ей и не скупилась на советы. О чем бы ни говорила мисс Спенс, в ее речах всегда чувствовался неудержимый напор. Она подавалась вперед, как бы беря своего собеседника на прицел, и выпаливала слово за словом. Бац! Бац! Взрывчатое вещество в ней воспламенялось, слова вылетали из крохотного жерла ее ротика. Она пулеметной очередью решетила миссис Хаттон своим сочувствием. Мистеру Хаттону тоже случалось попадать под такой обстрел, носивший большей частью литературный и философский характер, – в него палили Метерлинком, миссис Безант, Бергсоном, Уильямом Джеймсом. Сегодня пулемет строчил медициной. Мисс Спенс говорила о бессоннице, она разглагольствовала о целебных свойствах легких наркотиков и о благодетельных специалистах. Миссис Хаттон расцвела под этим обстрелом, как цветок на солнце.

Мистер Хаттон слушал их молча. Дженнет Спенс неизменно вызывала в нем любопытство. Он был не настолько романтичен, чтобы представить себе, что каждое человеческое лицо – это маска, за которой прячется внутренний лик, порой прекрасный, порой загадочный, что женская болтовня – это туман, нависающий над таинственными пучинами. Взять хотя бы его жену или Дорис – какими они кажутся, такие они и есть. Но с Дженнет Спенс дело обстояло иначе. Вот тут-то, за улыбкой Джоконды и римскими бровями, наверняка что-то кроется. Весь вопрос в том, что именно. Это всегда оставалось неясным мистеру Хаттону.

– А может быть, вам и не придется ехать в Лландриндод, – говорила мисс Спенс. – Если вы быстро поправитесь, доктор Либбард смилуется над вами.

– Я только на это и надеюсь. И в самом деле, сегодня мне гораздо лучше.

Мистеру Хаттону стало стыдно. Если бы не его черствость, ей было бы лучше не только сегодня. Он утешил себя тем, что ведь речь идет о самочувствии, а не о состоянии здоровья. Одним участием не излечишь ни больной печени, ни порока сердца.

– На твоем месте я не стал бы есть компот из красной смородины, дорогая, – сказал он, вдруг проявляя заботливость. – Ведь Либбард запретил тебе есть ягоды с кожицей и зернышками.

– Но я так люблю компот из красной смородины, – взмолилась миссис Хаттон, – а сегодня мне гораздо лучше.

– Нельзя быть таким деспотом, – сказала мисс Спенс, взглянув сначала на него, а потом на миссис Хаттон. – Дайте ей полакомиться, нашей бедной страдалице, вреда от этого не будет. – Она протянула руку и ласково потрепала миссис Хаттон по плечу.

– Благодарю вас, милочка. – Миссис Хаттон подложила себе еще компота.

– Тогда уж лучше не вини меня, если тебе станет худее.

– Разве я тебя, милый, когда-нибудь в чем-то винила?

– Я не давал тебе повода, – игриво заметил мистер Хаттон. – У тебя идеальный муж.

После завтрака они перешли в сад. С островка тени под старым кипарисом виднелась широкая, ровная лужайка, где металлически поблескивали цветы на клумбах.

Глубоко вздохнув, мистер Хаттон набрал полную грудь душистого теплого воздуха.

– Хорошо жить на свете, – сказал он.

– Да, хорошо, – подхватила его жена, протянув на солнце бледную руку с узловатыми пальцами.

Горничная подала кофе; серебряный кофейник, молочник и маленькие голубые чашки поставила на складной столик возле их стульев.

– А мое лекарство! – вдруг вспомнила миссис Хаттон. – Клара, сбегайте за ним, пожалуйста. Белый пузырек на буфете.

– Я схожу, – сказал мистер Хаттон. – Мне все равно надо за сигарой.

Он поспешил к дому. И, остановившись на минутку у порога, посмотрел назад Горничная шла по лужайке к дому. Сидя в шезлонге, его жена раскрывала белый зонтик. Мисс Спенс разливала кофе по чашкам, склонившись над столиком. Он вошел в прохладный сумрак дома.

– Вам с сахаром? – спросила мисс Спенс.

– Да, будьте добры. И пожалуйста, побольше. Кофе отобьет вкус лекарства.

Миссис Хаттон откинулась на спинку шезлонга и загородилась зонтиком от ослепительно сияющего неба.

У нее за спиной мисс Спенс осторожно позвякивала посудой.

– Я положила вам три полные ложки. Это отобьет вкус лекарства. А вот и он.

Мистер Хаттон вышел из дома с винным бокалом, до половины наполненным какой-то светлой жидкостью.

– Пахнет вкусно, – сказал он, передавая бокал жене.

– Оно чем-то приправлено для запаха. – Миссис Хаттон выпила лекарство залпом, передернулась и скорчила гримасу: – Фу, какая гадость! Дай мне кофе.

Мисс Спенс подала ей чашку, она отхлебнула из нее.

– Получился почти сироп. Но это даже вкусно после отвратительного лекарства.

В половине четвертого миссис Хаттон пожаловалась, что ей стало хуже, и ушла к себе – полежать. Муж хотел было напомнить ей про красную смородину, но вовремя удержался. Упрек "что я тебе говорил" принес бы ему сейчас слишком легкую победу. Вместо этого он проявил сочувствие к жене и повел ее под руку в дом.

– Отдохнешь, и все будет хорошо, – сказал он. – Да, кстати, я вернусь домой только после обеда.

– Как? Ты уезжаешь?

– Я обещал быть у Джонсона сегодня вечером. Нам надо обсудить проект памятника погибшим воинам.

– Пожалуйста, не уезжай! – Миссис Хаттон чуть не заплакала. – Может, ты все-таки не поедешь? Я так не люблю оставаться дома одна.

– Но, дорогая моя, я же обещал – и давно обещал. – Как неприятно, что приходится лгать! – А сейчас мне надо вернуться к мисс Спенс.

Он поцеловал ее в лоб и снова вышел в сад. Мисс Спенс так и нацелилась ему навстречу.

– Ваша жена совсем плоха! – выпалила она.

– А по-моему, ваш приезд так подбодрил ее.

– Это чисто нервное, чисто нервное. Я наблюдала за ней. Когда у человека сердце в таком состоянии да к тому же нарушено пищеварение… да, да, так нарушено… всего можно ждать.

– Либбард смотрит на здоровье бедной Эмили далеко не так мрачно. – Мистер Хаттон открыл калитку, ведущую из сада в подъездную аллею. Машина мисс Спенс стояла у подъезда.

– Либбард всего лишь сельский врач. Вам надо пригласить к ней специалиста.

Он не мог не рассмеяться.

Мисс Спенс протестующе подняла руку.

– Я говорю совершенно серьезно. По-моему, бедняжка Эмили в тяжелом состоянии. Все может случиться в любой час, в любую минуту.

Он посадил ее в машину и захлопнул дверцу. Шофер завел мотор и сел за руль.

– Сказать ему, чтобы трогал? – Мистер Хаттон не желал продолжать этот разговор.

Мисс Спенс подалась вперед и выстрелила в него своей Джокондой:

– Не забудьте, я жду вас к себе, и в самое ближайшее время.

Он машинально осклабился, пробормотал что-то вежливое и помахал вслед отъезжающей машине. Он был счастлив, что наконец остался один.

Через несколько минут мистер Хаттон тоже уехал. Дорис ждала его у перекрестка. Они пообедали в придорожной гостинице в двадцати милях от его дома. Покормили их невкусно и дорого, как обычно кормят в загородных ресторанах, рассчитанных на проезжих автомобилистов. Мистер Хаттон ел через силу, но Дорис пообедала с удовольствием. Впрочем, она всегда и от всего получала удовольствие. Мистер Хаттон заказал шампанское – не лучшей марки. Он жалел, что не провел этот вечер у себя в кабинете.

На обратном пути Дорис, немножко охмелевшая, была сама нежность. В машине было совсем темно, но, глядя вперед, мимо неподвижной спины Мак-Нэба, они видели узкий мирок ярких красок и контуров, вырванных из мрака автомобильными фарами.

Мистер Хаттон попал домой в двенадцатом часу. В холле его встретил доктор Либбард. Это был человек невысокого роста, с изящными руками, тонкими, почти женскими чертами лица. Его большие карие глаза смотрели грустно. Он тратил уйму времени на пациентов, подолгу сидел у их постели, излучая печаль взглядом, и вел тихую печальную беседу – собственно, ни о чем. От него исходил приятный запах, безусловно антисептический, но в то же время неназойливый и тонкий.

– Либбард? – удивился мистер Хаттон. – Почему вы здесь? Моей жене стало хуже?

– Мы весь вечер старались связаться с вами, – ответил мягкий, грустный голос. – Думали, вы у Джонсона, но там ответили, что вас нет.

– Да, я задержался в дороге. Машина сломалась, – с досадой ответил мистер Хаттон. Неприятно, когда тебя уличили во лжи.

– Ваша жена срочно требовала вас.

– Я сейчас же поднимусь к ней, – мистер Хаттон шагнул к лестнице.

Доктор Либбард придержал его за локоть.

– К сожалению, теперь уже поздно.

– Поздно? – Его пальцы затеребили цепочку от часов; часы никак не хотели вылезать из кармашка.

– Миссис Хаттон скончалась полчаса тому назад. Тихий голос не дрогнул, печаль в глазах не углубилась. Доктор Либбард говорил о смерти так же, как он стал бы говорить об игре в крикет между местными командами. Все на свете суета сует, и все одинаково прискорбно.

Мистер Хаттон поймал себя на том, что вспоминает слова мисс Спенс: "В любой час, в любую минуту…" Поразительно! Как она была права!

– Что случилось? – спросил он. – Умерла? Отчего?

Доктор Либбард пояснил:

– Паралич сердца, результат сильного приступа рвоты, вызванного, в свою очередь, тем, что больная съела что-то неудобоваримое.

– Компот из красной смородины, – подсказал мистер Хаттон.

– Весьма возможно. Сердце не выдержало. Хронический порок клапанов. Напряжение было чрезвычайным. Теперь все кончено, она мучилась недолго.