Текст книги "Рентген строгого режима"

– Где он нашел такую толстую веревку?

«Прав ли был полковник?» – спрашивал я себя. Уйти ведь всегда проще, чем остаться…

На фоне всех этих событий и размышлений на качество еды никто не обращал особого внимания, зыки беззлобно шутили:

– Жить будешь, но с бабой спать не сможешь.

Иногда по вечерам в столовой показывали кинофильмы, на которые я, как правило, не ходил. Читать было нечего, на работу не гоняли, и оставалось только два развлечения – общение с такими же поверженными мужчинами, как и я, и размышления над «судьбами мира» и лагерной системой в частности…

Наш лагерь, ОЛП № 5 шахты № 40, был создан в 1948 году в системе Речлаг на базе обычного воркутинского лагеря, который питал рабочей силой комбинат «Воркута уголь». Его организация, как все в нашей стране, бестолково. Например, нас, предназначенных для Речлага, поместили в лагерь шахты № 40, еще не переданной в новый лагерь, и мы жили вмес те с блатными и бытовиками. Я с удивлением наблюдал, как бытовики пили в лагере водку, причем напивались до упора, буянили, дрались между собой, выясняли отношения… К нам они относились с сочувствием и пониманием, я бы даже сказал, жалели, частенько спрашивали – за что они вас так? Видимо, они хорошо представляли, что такое Речлаг. Режим в лагере ужесточили, бараки стали запирать на ночь, запретили все, что можно было запретить. Всю личную, вольную одежду приказали сдать и ходить только в лагерной.

На левом рукаве бушлата и телогрейки было приказано пришить белую тряпку с черным номером, мой номер «1-К-50» я носил до освобождения в 1956 году. Такой же номер надо было пришить и на правую брючину, немного выше колена. Номера каторжан отличались по записи от наших (например, В-453), и носили они свои номера на шапке и на спине. По всем баракам зачитали приказ – в столовую ходить только в составе бригады. Нас, карантинников, этот приказ особенно не огорчил, мы все сидели в зоне и всегда могли собраться обедать вместе. Ну а как шахтеры? Один где-либо застрял, и все сидят голодные. Тут-то шахтеры подняли бузу. Все делалось молча, но так, что вохряки совершенно извелись в поисках «пропавшего» члена бригады. Это был продуманный, прекрасно организованный, молчаливый саботаж на измор – кто раньше поднимет лапы: изматерившиеся вохряки или зыки-шахтеры? Через неделю этот изуверский приказ «забыли», и все снова стали ходить в столовую по потребности…

Забегая вперед скажу, что на моей памяти несколько раз пытались этот идиотский приказ привести в действие и так же, как в первый раз, его через неделю «забывали».

В конце 1948 года ГУЛАГ в Москве решил, что, для того чтобы Воркутинский угольный бассейн давал больше угля и быстрее вводил в строй новые шахты, необходимо создать хотя бы минимальные условия для работяг, в первую очередь их калорийно-достаточно кормить. Одновременно правительство решило организовать и лагеря для «особо опасных» политических преступников, в которые, в частности, были определены и все солдаты и офицеры Советской Армии, попадавшие в плен к немцам, а их было ни много ни мало – несколько миллионов человек. К особо опасным преступникам были причислены и все интеллигенты, севшие в тюрьму по 58-й статье. Особые лагеря были организованы по всей стране и получили условные названия – Горлаг, Башлаг, Озерлаг, Степлаг, Минлаг, Камышлаг, наш родной Речлаг и еще многие другие, названия которых я уже успел забыть. Отличительной чертой всех этих спецлагерей было, во-первых, их географическое положение – все они располагались далеко от больших городов, тяготели к Северному Ледовитому океану или глубинным районам Сибири, и, во-вторых, чрезвычайно жесткий внутренний режим: заключенные не имели права на зачеты, не получали зарплату, не имели права на свидание с родственниками, переписка тоже была ограничена, все носили на одежде номера, и главное – подавляющее большинство имели срок двадцать или двадцать пять лет, то есть практически пожизненно… Следственные дела их, как правило, не пересматривались, а если и пересматривались, то только в сторону увеличения срока. Помню случай, происшедший еще в первые месяцы моего пребывания в Речлаге. В нашем бараке проживал один молодой симпатичный хлопец с Западной Украины, который никак не мог смириться со своей судьбой – сроком двадцать лет и, возмутившись до глубины души и не признав справедливость приговора, стал писать жалобы во все инстанции. И что бы вы думали? Наверху вняли его воплям и сбросили десять лет. Воодушевившись, он с новой силой бросился в атаку, написал еще раз во все инстанции, и ему (представьте себе!) сбросили еще десять лет, осталось всего пять. Это надо же! Хлопец, вне себя от блестящих побед, еще раз выпустил заряд жалоб по начальству, и ему вежливо сообщили, что приговор трибунала отменен. Это была победа бесправного зыка над сталинским правосудием. Хлопец стал с нетерпением ждать освобождения. Мы все затаили дыхание… Вскоре и он, и мы дождались. Его вызвали в спецчасть и дали прочитать небольшую бумажку, в которой было вежливо написано, что ОСО приговорило его к двадцати пяти годам содержания в спецлаге. Все заключенные опустили головы и прекратили писать жалобы. В нашей стране, надо признать, очень гибкая юриспруденция… Я с самого начала срока понял, что мне не следует жаловаться.

В Речлаге никому ни при каких обстоятельствах не выдавали пропусков за территорию лагеря. Бараки на ночь запирали на замок, что особенно унижало и раздражало заключенных. Начальство в золотых погонах смотрело на заключенных с нескрываемой ненавистью и было убеждено, что мы действительно опасные политические преступники, что у нас у всех руки по локоть, а ноги по колено в народной крови и что с нами нужно соответственно обращаться. И обращались… До сих пор, когда я встречаю офицера с золотыми погонами, у меня в груди что-то сжимается и мне хочется сорвать с головы шапку и рявкнуть: «Здрасте, гражданин начальник!» Мне понятна вся абсурдность моего ощущения, но ничего поделать с собой не могу…

В начале весны в Речлаге была проведена очистительная операция – всех блатных, всю «отрицаловку» и всех «духариков» собрали вместе, под усиленным конвоем с овчарками, доставили на вокзал и посадили в «столыпины». Увезли их куда-то далеко на восток, говорили, что на Курильские острова, и еще говорили, что доехала до пункта назначения только половина из всего этапа… Куда в конце концов делась уцелевшая половина – никто не знал. Но их никто и не жалел, пользы от них не было никакой, заставить работать блатного вора было абсолютно безнадежным делом. После очистки лагерей от блатняков, все вздохнули с облегчением. Но все же мне пришлось с одним из блатняков встретиться в первые дни пребывания на 5-м ОЛПе. Как-то ко мне подошел мордастый здоровый вор и, потянув за мой яркий шерстяной шарф, который еще не приказали сдать в каптерку, хмуро процедил:

– Махнем?

Я потянул шарф назад и басом сквозь зубы бросил:

– Чеши мимо!

Он буркнул что-то вроде «берегись, мужик» – и оставил меня в покое. Я еще не знал тогда, что подвергался смертельной опасности. Забегая вперед, должен сказать, что вообще блатные воры относились ко мне почему-то без злобной ненависти, скорее наоборот – дружелюбно. Я долго не мог понять, в чем тут дело, и вначале по неопытности решил, что мой рост и бесстрашие внушают им невольное уважение, но потом все же понял истинную причину. Сам я относился к ворам без страха и без предубеждения, и они это прекрасно чувствовали и по-своему ценили.

Организация блатных воров – воров в законе – с трудом поддается пониманию нормального человека. Конечно, любая страна, любое человеческое сообщество содержит какое-то количество отбросов, и необязательно чем больше сообщество, тем больше отбросов. Количество отбросов обратно пропорционально нравственному климату об щест ва, но в нашей стране были и объективные причины значительному увеличению числа воров. Блатные воры, в подавляющем большинстве случаев, были выходцами из детских домов, но детские дома появились в результате безот цовщины, когда дети оставались сиротами по разным причинам, и эти причины хорошо известны нашему народу.

Первая мировая война дала некоторый процент разрушенных семей, но только некоторый, так как единственного сына в армию не брали. Последовавшая за ней Гражданская с ее немыслимой жестокостью, а главное, насильственная коллективизация крестьянства, вспыхнувшая так называемая «классовая борьба», депортация неугодной части населения в Сибирь или на далекий север, привели к появлению миллионов и миллионов бездомных детей, которых государство должно было собрать в детские дома или приюты, кормить и воспитывать. Кроме государства, этого никто не мог сделать в нашей стране, так как все церкви были разрушены, имущество их конфисковано, а все служители – священники, раввины, муллы были уничтожены либо сосланы на Соловки, откуда уже никто не вернулся. Безусловно, были и хорошие детские дома, моя Мира, например, до сих пор вспоминает с теплотой свой детский дом. Но не дай бог лишиться родителей и расти в детдоме… И самый лучший из них никогда не заменит даже плохую семью.

В подавляющем большинстве случаев в детских домах детей-сирот воспитывают не преподаватели и воспитатели, а разложившиеся подростки старшего возраста, неспособные или не желающие воспринимать нравственные устои и знания, которые хотели, но редко умели передать им классные наставники или воспитатели. Неустойчивые нравственно, неспособные к учебе, дети быстро попадали под влияние старших и более опытных подростков и к концу пребывания в детдоме, то есть к своему совершеннолетию, они, вместо того чтобы заниматься честным трудом или продолжать образование, немедленно начинали добывать деньги всеми способами, кроме одного – добросовестной работы. Они умели и любили пить водку, курить, играть в азартные игры, общаться с такими же, как они, девками-оторвами – вот и все «образование», необходимое для настоящего вора. И умели, конечно, воровать: были среди них и щипачи – специалисты по «карманной тяге», были и домушники – грабители квартир. Но как первые, так и вторые не шли на мокрые дела, не носили и не пускали в ход оружия. Ну и наконец, были воры-бандиты, вооруженные ножами и пистолетами и готовые пустить их в ход в любое время, если есть шанс отнять чужое имущество, которое немедленно продавалось барыгам (спекулянтам), а деньги шли на гульбу с девками или на картежную игру. Иная жизнь их совершенно не интересовала, и говорить с ними об этом было совершенно бессмысленно. Меня всегда умиляла бездонная глупость руководящих товарищей, считавших, что в лагере можно перевоспитать блатного вора. Не только перевоспитать, но даже просто заставить блатного вора в лагере работать было совершенно невозможно. Сколько я их перевидал за свой срок в лагере…

Я вспоминаю случай, который произошел на моих глазах на шахте «Капитальная». Начальник лагеря майор Воронин решил сломать блатняка и заставить его работать. Я как будто уже говорил, что посадить в карцер заключенного можно было на срок не более пяти суток, так как больше выдержать нельзя. Меня, как говорят, бог миловал, и в карцере мне сидеть не пришлось. Воронин был железный начальник – он приказал держать блатняка в карцере ровно пять суток на хлебе и воде, потом выпустить на сутки и снова в карцер на пять суток, и так до тех пор, пока вор не пойдет на работу. Это было нечто новое в системе наказаний, по крайней мере, в Воркуте. Надо сказать, что вор все же был сделан не из железа, и каждый раз из карцера его выносили на носилках, сам он передвигаться не мог. В общем просидел в карцере 67 суток и победил майора. Воронин махнул рукой: «Хрен с тобой! Живи как хочешь» – и больше не стал к нему цепляться. Такого испытания не выдержала бы никакая кобра… Возможно, что Воронин сдался под нажимом врачей, которые без обиняков заявили ему, что вор больше карцера не вынесет, и его отнесут не в санчасть, а в морг…

После нескольких краж молодой вор попадал в лагерь, где и получал «высшее» воровское образование, становился вором в законе, то есть членом воровской организации, имеющей свои филиалы во всех лагерях Советского Союза. Лагерей в Советском Союзе было бессчетно, и воров огромное множество. Блатные воры были настоящими паразитами, они не работали, жили за счет работяг, отнимали силой и пайку, и одежду, и вообще все, что им понравится. В женских лагерях были и женщины-блатнячки, особенно отвратительное явление в лагерной системе, мне с ними, к счастью, столкнуться не пришлось…

Для блатного вора зарезать человека или зарубить его топором было наипростейшим делом. Многие из бандитов имели по нескольку десятков убийств, и, что меня всегда удивляло, советское правосудие почти никогда не применяло к ворам высшей меры – расстрела. Для политических заключенных блатные в лагере были настоящим бедствием, дополнительным и очень тяжким наказанием.

У воров существовал свой неписаный закон, пункты которого все они неукоснительно выполняли, и всякое нарушение закона каралось только одной мерой – ударом ножа снизу под ребра со стороны сердца, смерть в этом случае наступает мгновенно… Настоящие воры называли себя «законниками», или ворами в законе. Некоторые статьи воровского закона знали и мы, фраера. Например, вор не мог занимать в лагере любое «теплое» место, не имел права командовать другими заключенными, не мог «пить кровь». Если вор и работал, то на самой нижней иерархической лагерной ступеньке, например, работал лопатой – поднимай больше и кидай дальше. Если вор нарушал закон – работал в столовой, или хлеборезом, или даже прачкой в бане, то переходил в разряд «ссученных воров», или просто «сук», и по лагерному воровскому закону его должны были убить при первой возможности. Между «законными» и «ссученными» ворами в лагерях шла непрерывная война на истребление. Были лагеря, где верх держали суки, тогда любого вора-законника, попавшего по этапу в такой лагерь, убивали прямо около вахты. Это было великолепное зрелище: около вахты, в ожидании своей жертвы, в москвичках прогуливаются суки, с нетерпением поглядывая, как идет сдача-передача этапников лагерной охране. Вор-законник знает, что с ним будет через несколько минут и держится железно. Правда, бывали случаи, что вор не желал доставлять удовольствия своим палачам и бросался бежать от вахты в тундру, но от пули еще никто и никогда не убегал, и обычно труп его валялся около вахты несколько дней – в назидание, так сказать… Мы знали, что начальники лагерей умышленно отправляли надоевшего им вора в лагерь, где господствуют суки, чтобы не пачкать рук, так сказать. Старожилы лагерей рассказывали мне, что бывали случаи, когда во время резни убивали сразу по нескольку десятков человек. Надо отдать должное ворам и сукам, во время таких потасовок нас они не трогали, но мы ни в коем случае не должны были вмешиваться или уговаривать прекратить или пожалеть. Я знал фельдшера, который во время очередной резни в стационаре, когда воры-законники ворвались в больницу и начали топорами убивать сук, находящихся на излечении, бросился на воров с кулаками. Я всегда смотрел с содроганием на глубокую вмятину у него на лбу. Когда он говорил, тонкая кожица, прикрывающая дефект черепа, заметно пульсировала… Вор, его ударивший, либо очень спешил, либо просто пожалел фельдшера и повернул топор с острой стороны на обушок…

Наш лагерь шахты № 40 к моему прибытию был только-только переименован в Речлаг, и в нем еще оставались уголовники, правда, из числа ссученных воров, которые, к нашему удивлению, где-то доставали водку и пили напропалую, но нас они не трогали и ничего не отнимали. Меня очень удивлял мой «кирюха» Абрам Зискинд, который разгуливал по лагерю в шикарной светлой цигейковой куртке «на молниях». Такие куртки в большом количестве присылали нам во время войны из Америки. Предназначались они, правда, только для наших летчиков, на подкладке был пришит лозунг на русском языке: «Сбей одного немца!». Абрам, великий мастер по части доставания и, хотя вовсе не был летчиком, куртку носил с шиком…

Абрам сел еще в 1937 году, весь срок, десять лет, отбыл на Колыме, вернулся в Москву и сел по новой уже на двадцать лет. Абрам знал всех и вся, хорошо ботал по старой и новой фене (воровской жаргон) и быстро как-то нашел с ворами общий язык. Воры его не трогали, даже относились с долей уважения – называли «отцом».

Вскоре, однако, нам приказали все «вольные» носильные вещи сдать в каптерку, переодеться во все лагерное и нашить личные номера на телогрейку и на штаны – последняя ниточка с вольной жизнью оборвалась… И неужели навсегда?..

Две недели карантина я использовал с большой эффективностью, изучил лагерь и все его службы, познакомился со многими заключенными. Лагерный жаргон: «держать режим», «упираться рогами», «буриться», «кидать чернуху», «темнить», «туфтить» и прочее я освоил довольно быстро. К своему удивлению, в нашем лагере обнаружил заключенных, севших еще в 1937 году и даже раньше, это были воистину жизненные зубры, умные, сильные и волевые люди, которых ни испугать, ни удивить ничем было нельзя. Они все видели, все пережили и заслужили наивысшее человеческое уважение.

Возвращаясь назад, хочу закончить свои мысли и наблюдения о блатных. Когда Сталин объявил о начале «классовой борьбы» в деревне, эту «марксистскую» борьбу в первую очередь испытал на своей спине русский крестьянин, который и слова-то «классовая борьба» как следует не понимал. Сталин, Молотов, Ворошилов и их ближайшее окружение объявили коллективизацию крестьянства, противоестественную, насильственную систему, никак не соответствующую ни умственному, ни нравственному уровню русского крестьянина, имеющего свою тысячелетнюю трудную и героическую историю. Еще Ленин писал, что коллективизация в деревне дело поколений, и можно ее осуществить только примером, убеждая, агитируя. Но у нас коллективизацию осуществили по-сталински – в один год, в колхозы загоняли наганом и колом. Всех, кто нажил своим трудом мужицкое добро, объявили кулаками и подкулачниками, гидрами мирового империализма и, ничтоже сумняшеся, приступили к их физическому истреблению. Как сказано у Шолохова…

Давыдов: Зачем же ты его наганом по голове?

Нагульнов: Я на мировую революцию нацелен, а он, сукин сын, на меня напряжен!

Кулаков стреляли, ссылали, имущество растаскивали, а семьи «подкулачников» переселяли в глухие сибирские леса, где они вскоре почти все гибли. Только самые сильные духом и телом могли бежать из тех мест и по чужим паспортам, скрыв свое происхождение, начинали новую жизнь без предков… Когда в 1944 году судьба забросила меня в жуткую глухомань, в ста километрах от Бийска я увидел вдруг заброшенные, полуразрушенные избы и сараи.

– А где же люди? – спросил я возницу.

– А все померли, – просто ответил он. Потом вздохнул и добавил: – Круто с ними сделали, однако…

Тогда же, в конце двадцатых и начале тридцатых годов, начали возникать исправительно-трудовые лагеря, которые быстро стали заполняться и ворами, и политическими, и всякого рода кулаками и подкулачниками, священниками, интеллигентами… Философия учит: всякая категория, возникнув, должна развиваться или ей суждено погибнуть. Скоро вся наша страна от Владивостока до Мурманска покрылась сетью лагерей, вся земля стала «Архипелаг ГУЛАГ», в котором мучились, даром работали и умирали миллионы граждан несчастной России… Сколько ученых погибло в снегах Колымы, Тайшета, Печоры, Урала, Воркуты, Норильска, Кольского полуострова – никто не считал, и только по умозрительным рассуждениям предполагается, что всего с 1930-го по 1955 год в советских лагерях погибло около 35 миллионов человек. Мои лагерные товарищи, уцелевшие с 1937 года, утверждали, что, по их расчетам и личным наблюдениям, из каждой тысячи арестованных в 1930 – 1937 годах к 1947 году выжило не более трех-четырех человек. Истребление кормильцев и было объективной причиной появления блатных воров в таком количестве. Отсидев срок, вор недолго гулял на свободе. Снова лагерь и так до удара ножом, который в конце концов получал каждый из них. Вор, которого я встретил на пересылке, был редчайшим исключением, но и он уже умирал…

В первый год лагерной жизни я неоднократно доходил до точки, когда жизнь становилась невыносимой и казалось, что необходимо уйти сейчас, немедленно, бегом к проволоке, где автоматная очередь «попки» с вышки уложит мгновенно и безо всяких страданий… В такие моменты я всегда вспоминал полковника – сломался ведь, значит, слаб был в коленках вояка, хотя прошел фронт и многое, наверное, повидал. И я нажимал на все тормоза и жил дальше, надеясь, что в одночасье все изменится. Долго, однако, пришлось ждать…

Спустя несколько дней нас, свежих, расселили по баракам, так как новый, 11-й барак, предназначался для лагерной аристократии – «придурков голубой крови»: Горнадзора, инженеров и техников шахты. Я попал в один из крайних бараков в первом ряду от входа в лагерь, под номером 28. Это был барак второго поколения, длинное здание из двух секций. Сушилка, правда, была, но туалет отсутствовал. Жили в нем простые работяги, хорошие хлопцы, в основном бывшие военнопленные, но были и бендеры с Западной Украины. Среди работяг затесалось несколько блатных воров, они держались обособленно, сидели большей частью тесной кучкой в самом дальнем темном углу барака, шепотом обсуждали свои «проблемы» и иногда играли в самодельные карты, что было строжайше запрещено. Но водку не пили, достать ее и принести было очень трудно, за выпивку можно было угодить в карцер или схлопотать наручники, а то и другое считалось трудно выносимой пыткой, что и в самом деле было так… В нашем бараке всегда было тихо, чисто, лагерной трансляции не было, днем барак практически пустел, все были на работе.

Мое место оказалось в середине барака, и к тому же на верхней полке. Все нижние места и все углы были заняты зыками с более высоким «служебным» положением, а я кто? – безработный карантинник…

Как ни странно, в лагере процветали шахматы, но для этого имелись объективные причины: начальство лагеря всеми путями искало возможности и средства занять чем-то заключенных в свободное от работы время, отвлечь их от мрачных мыслей. Начальство хорошо знало, что мрачные мысли и плохое настроение могут привести к противозаконным действиям. Все было в лагере запрещено, но шахматы, шашки и, конечно, домино всячески поощрялись. И, к своему удивлению, на стене в прихожей я прочел объявление, что все желающие участвовать в шахматном турнире могут записаться у помпобыта. Всего записалось шестнадцать человек. В шахматы я научился играть в детстве, но особых способностей не проявил, хотя до 3-й категории все же добрался, но эта категория – мой потолок, и постепенно к шахматам я охладел. В Ленинграде я дружил с гроссмейстером И. З. Бондаревским, частенько бывал у него дома, играл с ним и его друзьями в преферанс, ездил с ним и его женой за город. У него в доме я встречался с гроссмейстерами А. Толушем и П. Кересом, в шахматы с ними никогда не играл, но частенько наблюдал, как они разбирают интересные партии. Помню, Игорь несколько раз принимался учить меня играть по-настоящему – как надо оценивать позицию, как определяется ценность каждой фигуры и хода, пытался объяснять мне внутреннюю стратегию шахмат. Правда, еще до этих уроков я знал несколько дебютов и ловушек против слабых игроков. Но если говорить честно, осознав, что к шахматам у меня нет призвания, я потерял к ним всякий интерес. Но, как бывает в жизни, именно шахматам я обязан тем, что остался жить на нашей грешной земле…

Наш турнир в бараке прошел без осложнений, и вдруг я обнаружил, что выиграл все партии и занял первое место. Правда, последняя партия прошла с некоторыми трудностями, играл я с помпобытом – старостой нашего барака – и позволил расслабиться, в середине партии зевнул ферзя. Мой противник страшно воодушевился, стал злорадно потирать руки, предчувствуя победу, но я собрался с мыслями, взял себя в руки и буквально разгромил его.

Именно эта партия спасла мне жизнь. Об этом, правда, я узнал только через месяц. Среди блатных нашелся один, кто захотел устроиться в санчасть санитаром, и на своем толковище воры решили не считать его ссученным, но взамен он должен был для них воровать спирт и наркотики. В разгар этой сложной операции воры неожиданно обнаружили, что какой-то свежий фраер – то есть я – тоже метит устроиться в санчасть и что может перекрыть ему дорогу. Воры не сочли необходимым вступить со мной в переговоры, а просто решили меня зарезать. В награду исполнитель получил бы бутылку водки, не такая уж малая цена, учитывая общую «международную» обстановку. Ночной удар ножом – и утром меня вынесли бы в морг, и поди дознайся, кто ударил, ведь в бараке живет более двухсот человек… По воровским законам, подобные мероприятия разыгрываются в карты, каждому хочется поиграть с бутылочкой, и в момент игры к ним случайно подошел помпобыт, тоже наполовину «духарик», и они его информировали, на что играют, и показали бутылку. В этот момент моя шахматная победа спасла мне жизнь. Помпобыт чувствовал ко мне симпатию после своего поражения и объяснил ворам, что Боровский ходит в санчасть не в поисках работы – он инженер, а просто навещает друзей. А работать Боровский наверняка пойдет в мехцех, по специальности. Примерно через месяц он сам мне рассказал об этом, причем не изображал из себя благодетеля, просто рассказал, и все, а еще через месяц один из воров, с которым я обедал в столовой, хитро посмотрел на меня, улыбнулся и доверительно сообщил:

– Счастливый ты, мужик, чуть-чуть не поймал пе рышко.

Жизнь в лагере была дешевле бутылки водки…

Однако моя шахматная победа на турнире не осталась незамеченной, и меня просили зайти в КВЧ – культурно-воспитательную часть, которая занимала половину жилого барака. Там же размещалась и лагерная библиотека, и самодеятельность, участники которой по вечерам играли на музыкальных инструментах, собираясь создать оркестр. Кроме начальника КВЧ лейтенанта МВД Виктора Маклецова – серого и невзрачного, но совершенно безвредного человека, там властвовал заключенный Юрий Васильевич Новиков, богатая и интересная личность. Он был еще из старой посадки 1937 года. Жил и работал в Ленинграде в театре имени Пушкина. В начале тридцатых много молодых комсомольцев отправили в Маньчжурию на КВЖД уговаривать русских эмигрантов вернуться на родину, которая их так ждет… Многие действительно вернулись, и, как полагается у нас, угодили в тюрягу, а потом в дальние лагеря. Они же были или сами белые или дети белых, что, по взглядам отца родного, было одно и то же… Естественно также, что все вернувшиеся на родину бывшие белогвардейцы успели завербовать в иностранные разведки всех комсомольцев, которые их уговорили вернуться, и их, конечно, всех посадили и выслали в дальние лагеря, правда, не на двадцать пять лет, а всего на десять… Юрка Новиков честно отсидел свою десятку и даже вышел на волю, правда, без права выезда из Воркуты. Я, к сожалению, не знаю, за что Юра получил еще пятнадцать, но факт есть факт, Юру по новой поместили в Речлаг вместе с нами. Новиков был одним из выживших зубров, за годы заключения он прошел все круги ада, но не потерял человеческого облика. Большой, красивый, сильный духом и телом, он обладал редким обаянием, неиссякаемым юмором, его оглушительный хохот был слышен издалека.

Но, кроме всего, как выяснилось, Юра был еще и страстным шахматистом, считал себя абсолютным чемпионом лагпункта № 5 и, прослышав о зыке, который обыграл всех в бараке, пожелал встретиться с ним и скрес тить оружие. Я пришел, оружие мы скрестили, и его шпага сломалась, что произвело на него большое впечатление, а когда еще выяснилось, что мы земляки-ленинградцы, Юра тотчас взял надо мной шефство, повел к себе в кабинку и хорошо угостил. Он стал моим наставником, защитником и другом – по-лагерному «кирюхой». Я стал частенько бывать в КВЧ, читал там газеты, играл в шахматы, слушал великолепных музыкантов: аккордеониста Юру Клесова и Алика Надживбекова, трубача из оркестра Рашида Бейбутова. Оба оказались очень милыми, добрыми и симпатичными ребятами. Играли они – заслушаешься…

Две недели карантина пролетели быстро, и нас должны были распределить по бригадам. Но сам я, помня уроки старого вора на пересылке, не предпринимал никаких шагов, чтобы устроиться потеплее, и решил не высовываться. Пусть все будет так, как должно быть…

Однажды днем в наш 28-й барак зашла большая комиссия во главе с главным механиком шахты № 40 Н. Носовым. Небольшого росточка, не совсем трезвый, Носов был настроен весьма дружелюбно, что мне очень понравилось. Сопровождали его нарядчики-зыки, один из них держал в руках стопку карточек с фамилиями и установочными данными заключенных, имеющих какие-либо рабочие профессии – слесаря, сварщика, электрика и т. п. Заглянув в первую карточку, нарядчик выкрикнул мою фамилию, и я подошел к столу комиссии, поставленному посередине барака. Носов предложил мне сесть и стал расспрашивать, кто я и откуда, что знаю и что умею.

– Чертить умеете? – спросил он вдруг.

– Умею, – не совсем твердо ответил я, так как в бытность начальника лаборатории автоматики чертить мне приходилось не очень часто.

– Пойдете работать по электроснабжению шахты? – спросил Носов, дружелюбно рассматривая меня.

– Да, конечно, – ответил я.

Мой карантин кончился…