Текст книги "Мир фантастики 2014. На войне как на войне"

«Поповичи», брошенные по причине поломок или подбитые, попадались партизанам довольно часто. А вот «Цесаревичей» они почти не видели, да и «Святогор» встретили всего один, пускай даже в окружении нескольких подбитых им немецких танков…

Постепенно Деникин привык к Жукову. Старого генерала даже перестало коробить, что бывший унтер в шутку называет его своим комиссаром. Прирожденному полководцу с природным даром командира и удивительным чутьем простится многое. Конечно, хорошей академии Георгию действительно не хватало, так что иногда Деникин вмешивался, когда тот допускал грубые тактические просчеты, но делать это приходилось все реже – командир учился быстро. Постепенно размер и успехи их подразделения стали так велики, что отрядом имени Троцкого немцы занялись всерьез…

Вечерело. Командир и его «комиссар» лежали рядом в вырытом наспех окопе. Впереди, на поле, темнели холмики тел солдат противника. Много холмиков. Пулеметчиком Жуков тоже был от Бога. Просто поразительно, как он совмещал в себе сразу столько воинских способностей.

– Все, отбой. Немец сегодня больше не полезет. – Георгий отвалился от пулемета. Деникин тут же принялся укладывать оставшиеся ленты в промасленный мешок. Людей в отряде – точнее в группе, уже пятый день прорывавшейся по болотам из устроенной немцами ловушки, – осталось семь человек. Большевиком из них был один Жуков. И он по-прежнему оставался для бойцов командиром.

– А ведь мы, вашбродь, про Польшу не договорили… – Георгий снова начал разговор «за политику», ловко имитируя манеру простого солдата, выходца из крестьян. Бойцы подобрались ближе, чтобы послушать ставший уже традиционным вечерний диспут. – Вот все-таки: почему тогда с немцем получилась не война, а…?! – Жуков, как всегда, назвал «странную войну» популярным в народе выражением. По уставшим лицам бойцов коротко скользнула улыбка.

– А ты помнишь 1914-й? – сухо ответил вопросом на вопрос Деникин. – Я вот – помню. И 1904-й с 1905-м тоже помню. Ты понимаешь, что бывает со страной, которая, неподготовленная, бросается в войну только для того, чтобы союзники не упрекнули в излишней медлительности?

– Ну и что бывает? Бросились бы, так ведь вместе с англичанами и французами: если не в 1938-м, то год спустя. Да от немцев бы через две недели ничего и не осталось!

– В 1938-м нас не пустили поляки. Что, надо было и шляхтичам тоже войну объявлять? А год спустя… В 1914-м тоже думали и что «через две недели», и что «вместе» – а оказалось четыре года и под конец все-таки врозь.

– Почему врозь? Войну же выиграли.

– Ну это смотря кто. Мы-то потеряли Финляндию, ту же Польшу и еще по мелочи. А вдобавок еще огромные долги…

– Ну так кто же вам виноват, вашбродь? Профукали Польшу…

– Да никто не виноват. Только вот ты про Польшу вспомнил, так в 1920-м я там с кем переговоры вел? С лордом Керзоном, который должен был бы, по союзническому долгу, помочь нам полякам хвосты накрутить. А он, наоборот, приехал с предложениями от Пилсудского – и на мой законный вопрос ответил, что у Англии постоянными бывают только интересы, но никак не союзники. Вот я ему эти слова и напомнил прошлым летом…

Деникин закрыл глаза, вспоминая, как играли желваки на красном лице Керзона. Еще одна жемчужина в коллекции хороших воспоминаний…

– То есть не пожелали вы лезть впереди англофранцузов?

– Да, не пожелали. И готовы не были, – генерал нехотя поднял веки. – Танковые заводы на Волге тогда еще только строились, пулеметов не хватало, фуража…

– Ну Перемышль же взяли как-то. Почему потом остановились?

– Мы…

– Ти-хо…

Жуков припал к прицелу. Всем остальным указания не требовались: бойцы, мгновенно рассредоточившись по огневым точкам, изготовились к стрельбе. На полминуты все замерло в напряженном ожидании, потом командир расслабился, махнул рукой: отбой тревоги, показалось.

– Мы-то действительно остановились, – продолжил Деникин с полуслова, скорее для себя, чем для собеседника. – А французы – они не просто остановились, они сразу свернули кампанию и отошли за линию «Мажино»: воюйте, мол, с русскими, а мы тут подождем. Ну и англичане полякам в сентябре ничем, кроме обещаний, не помогли. Зато с подачи САСШ уже весь мир кричал, что Российская Империя – тюрьма народов, только-только из долгов вылезла, как снова Польшу захватила и на Финляндию уже зубы точит…

– Так, может, и надо было? На Финляндию-то? – Жуков любил вопросы с подковыркой.

Деникин снова смежил веки. На сей раз воспоминание было из числа худших: письмо фельдмаршала Маннергейма, то самое, предсмертное, отправленное сразу после того, как немцы перешли финские рубежи. Прежде чем пустить себе пулю в висок, Карл Густав счел необходимым письменно извиниться перед «старым другом по оружию Антоном Ивановичем» за то, что миновавшей зимой не согласился своей волей, вопреки распоряжению правительства, открыть границу для прохода русских дивизий.

Да, если бы финны не пропустили немцев сквозь свою территорию, Петербург бы наверняка удалось удержать…

– Наверно, надо, – устало согласился генерал. – Вот только не умеем мы, русские, против своих воевать. Даже когда они поляки или финны. Это вы, красные, навостриться успели…

– Ничего, вашбродь: и в Москве, и в ДВР вы нам показали, что тоже быстро учитесь, как бы не вперед нас. Но я все-таки о другом – о том, что поближе… – Георгий увел разговор со скользкой темы.

– А что – «поближе»? Мы свои обязательства по совместному плану действий тогда выполнили. Это союзнички ушли в кусты.

– Ну хорошо, допустим, выполнили. Но почему стояли в 1940-м, когда немец француза бил?

– Да не стояли мы, – Деникин так и не открывал глаз, – до Варшавы дошли.

– …А вот дальше особо не спешили.

– Да зачем было спешить? Мы бы все успели в свое время, если бы англичане и французы снова на попятную не пошли. Мы же не собирались Берлин брать.

– Да ну? И почему же не собирались?

Коротко бахнул выстрел – откуда-то со стороны немцев, но дальний, видимо случайный. И снова все настороженно замерли. Нет, ничего: командир, как всегда, оказался прав – сегодня враг больше не полезет. А что стреляют, так на то и война.

Затишье. Но война.

Ветер пахнет гарью.

– …Потому что по планам летних переговоров мы должны были освободить Болгарию, часть Румынии, всю Польшу и Чехословакию, но – не заходя на территории Австрии и Германии, – генерал произнес это, будто объясняя нечто самому себе и с самим же собой споря. – Причем Чехословакию потом должны были вернуть, а по Польше мы с англичанами тогда до конца так и не договорились… хотя в целом она скорее вся к нам отходила… Зоны оккупации, изволишь ли видеть… Поделили шкуру неубитого медведя… о-хот-нич-ки!

Деникин с явственным усилием заставил себя замолчать: как ни крути, получалось, что он сейчас выдавал случайному спутнику секретную информацию. Но так ли? Случаен ли спутник, да и есть ли сегодня особый смысл хранить секреты всей этой мышиной возни, казавшейся столь важной еще два года, даже год назад…

Чавк… Чавк…

Только грязь чавкает под тяжелыми сапогами, да изредка поскрипывают колеса пулеметного станка.

– Нет, но вот ответьте мне, вашбродь, – снова не выдерживает Георгий; да, собственно, что им и остается сейчас, между боями, как не эти разговоры, – Польшу же вы, лично вы, прямо скажем, из рук отпустили – как это иначе назвать… Ведь уже в Варшаве была конница! Я помню!..

Генерал тоже помнил. Помнил все: развалины сгоревшего Кракова, в котором нетронутым, казалось, сохранился только королевский замок… невообразимо чистый и опрятный смокинг лорда Керзона… и себя, усталого, пропахшего порохом (тогда все еще считалось приличным, даже почти обязательным приезжать к солдатам на передний край прямо под артподготовку)… Помнил жесткий приказ Колчака, помнил и секретную телеграмму великого князя Михаила, страшно боявшегося получить по наследству от брата титул «кровавый». Телеграмму, о которой лучше бы не вспоминать…

Тогда он действительно все взял на себя, закрывая собой регента, словно грудью амбразуру. Не он первый, не он последний. Вот и дозакрывались – что сейчас перед красным чуть ли не оправдываться приходится!

– Да, отпустил. Конница-то до Варшавы дошла – а обозы, а орудия? И… Ты помнишь, что ваши в тылу тогда вытворяли? Знаешь такого красного командира, Нестор Махно его звали, который похвалялся, будто для развлечения с двух рук срубает на скаку по четыре головы сразу, причем только офицерские: нижними чинами, дескать, брезгует? Сам-то ты где был в 1920-м?

– Да там и был, – хмуро ответил Жуков. – Из Москвы тогда сбежал, да под Харьковом вновь забрили, хорошо хоть про Москву не прознали. Только мы сразу тогда объявили: «ни мира ни войны» – ну и…

– Разоружили вас казаки и по домам отпустили?

– Ага, «отпустили»! Батогов дали каждому: солдатам по двадцать пять, унтерам полсотни. А потом согнали на железку пути восстанавливать. Я и оттуда сбежал, через два дня всего… Но чтобы ваши так просто по домам отпускали – брехня это все.

– Вот. Ты, как я сейчас вижу, отличный командир, – но взял и сбежал. А меня упрекаешь, что Польшу сдали…

Георгий нашел бы, что ответить Деникину, однако не захотел лишний раз ранить старика. За время похода они не только свыклись друг с другом, но и прониклись уважением. Офицеров Жуков навидался достаточно, особенно за последние месяцы, но как привык к мысли о «чванливых золотопогонниках», так и не спешил с ней расставаться; а уж что царские генералы не способны ни на что, кроме парадов, он был уверен твердо. Теперь пришлось разувериться. Особенно Георгия поразила та сноровка, с которой его «комиссар» набивал пулеметные ленты.

Через полчаса Деникин нарушил затянувшееся молчание.

– Ты уж скажи мне, Георгий, раз разговор зашел: на что рассчитывали ваши красные в этой своей ДВР?

– Ну… Во-первых, это поддержка народом самого прогрессивного общественного строя. Во-вторых…

– Ты давай без агитации тут! – Деникин, сделав нарочито строгое лицо, чуть ли не прикрикнул на командира. – По делу говори. Сколько там было ваших? Под ружьем… ну, допустим, тысяч двадцать. Верно? А у нас тогда уже с беспорядками в армии покончили, с поляками замирились, чехов в Сибири приструнили, ханов всяких и гетманов почти повыбили. И имели мы тогда, чтобы не соврать, миллиона два штыков. Ну и зачем было своих губить?

– Товарищ Троцкий…

– Да погоди ты о своих покойниках! Зачем дрались, спрашиваю?

– Думали, удержим «линию Троцкого». Там же всего-то шесть верст между гор…

– А про пушки шестидюймовые вы там у себя в ДВР слышали? Про корабли Байкальской флотилии, про аэропланы? Про конницу Семенова в Монголии?

Георгий снова промолчал. Ну где было понять этому старому генералу, как могут сражаться пламенные борцы за рабочее дело. Борцы, которые никогда не отступают. Которые только погибают – не сойдя с места и забрав с собой на тот свет много, много врагов. Где ему понять, он же не был на той стороне… пять полос по три линии окопов, блиндажей и колючки… там, где он, Георгий, несколько раз контуженный (корабельные пушки били тяжелыми снарядами с железнодорожных платформ), вновь и вновь укладывал пулеметным огнем цепи солдат в серых армейских шинелях. И отбились бы тогда, если бы вдруг вместо солдат не полезли одни офицеры. Эти пулеметам не кланялись. Когда раскаленный ствол отказался стрелять, Георгий забрался под трупы. Ему тогда снова повезло…

К рассвету они вышли к развалинам стоявшего у дороги завода. Остатки кирпичной трубы, некогда высокой, а теперь разрушенной практически до основания, сразу привлекли внимание Деникина.

– Вот это позиция! Хороша…

Георгий с сомнением осмотрел трубу:

– Танк ее, пожалуй, не возьмет – если, конечно, внутрь снаряд не залетит. Но отступать будет некуда.

– Да уж куда мне отступать: все равно вот-вот свалюсь. Ты только пулемет оставь, а сам уводи людей дальше.

– Да из вас, вашбродь, стрелок сейчас, простите, как из говна пуля. Нет уж, будем помирать вместе. Драпать мне тоже что-то уже совсем надоело. Как раз место нашлось красивое, птички поют, трупы не воняют… Не то что тогда, на Байкале…

Через двадцать минут пулеметная позиция была готова, а еще через пару часов, как по заказу, на шоссе появились немцы. Сначала мотоциклисты, потом танки – и только через час показались грузовики. Но Деникин все медлил, с хищной улыбкой посматривая в бинокль. У Георгия занемели руки на пулемете. Он уже пожалел, что разрешил генералу командовать этим последним боем.

– Ну?! – спросил он в двадцатый раз.

– Да погоди ты! Не видишь, что ли: целая дивизия идет. Значит, будут и штабные машины.

– Ну и где же они, м-мать…

– Ага! Вот! Теперь давай патронов не жалей – вон по тем черным авто!

В следующие минуты думать было некогда. Георгий и вправду не жалел ни патронов, ни ствола, а генерал только успевал менять ленты.

– Ну все, командир, последняя…

– Молись, комиссар, вашбродь!

Именно в этот момент один из немецких танкистов наконец пристрелялся – и положил снаряд точно в середину остатков трубы…

Но наступающие уже были крепко научены осторожности. Поэтому вплотную к двум телам, засыпанным обломками кирпичей, они подобрались лишь четверть часа спустя.

– Ты смотри, еще один золотопогонник. И навешано на нем сколько… Дай-ка я срежу парочку. В Гамбурге за русский орден дают не менее двадцатки!

– Не думаю, что сегодня ты на таком ордене заработаешь более пяти марок. Предложение, знаешь ли, возросло…

Двое танкистов дружно рассмеялись – и продолжали зубоскалить, пока их не оборвал подошедший офицер. Он с недовольным видом обыскал трупы, забрав только документы.

– Герр майор, что вас так беспокоит? – рискнул спросить его ординарец (они были знакомы еще по австрийскому походу и иногда могли позволить себе такую роскошь, как откровенность). – Всего лишь еще два русских. Один, похоже, и вправду из генералов, а второй – тот, в кожанке, – наверно, его шофер.

– Нет, Ганс, не все так просто. Во-первых, это, судя по всему, не просто генерал, а генерал генштаба. Что нас должно только радовать. Но второй, рядом с ним, – не адъютант и не шофер. Это красный командир из числа тех, кого наши умники называют «комиссарами», всех скопом. Причем именно он был за пулеметом.

– Ну, должно быть, генерал был совсем слепой, раз он этого не заметил. Да, наверно, так и есть: видите, какой он старый?

– Возможно, Ганс. Просто я подумал, что если царские генералы начнут воевать вместе с красными комиссарами – то этот «колосс на глиняных ногах» еще не скоро развалится…

– Да не успеют они, герр майор! Мы ведь уже их всех… – И Ганс улыбнулся широкой баварской улыбкой, радуясь, что смог разрешить проблему беспокойства своего любимого командира.

– Пожалуй, ты прав, Ганс, – голос майора, однако, все еще был невесел. – Теперь уже ничего не изменить. По машинам!

Вскоре колонна танков поползла дальше на восток…

Михаил Логинов
Метель свободы

I. В степи за Волгой

– Герр Келлер, отметьте шутку фортуны. Еще позавчера мы боялись встретить русских, а сегодня, пожалуй, и не отказались бы.

Майор 305-й пехотной дивизии Дитрих Келлер как всегда ответил не сразу. Казалось, он не хотел лишний раз открыть рот – берег от летящего в лицо снега.

– Вы уверены, что позавчера?

– Я, герр Келлер, – ответил майор 100-й горнострелковой дивизии Йозеф Вранке, – уже не уверен ни в чем. Чтобы быть уверенным, надо знать. А что мы знаем? Только то, что нас четверо, у нас два автомата, винтовка, четыре пистолета, семь гранат, двести семьдесят патронов и одна банка сардин. Еще известно, что мы по-прежнему на левом берегу Волги, хотя в такую метель я бы не удивился, если бы мы нечаянно перешли на западный берег. Но мы точно не знаем, сколько проехали, сколько прошли и, главное, в какую сторону. На восток, на юг, на север?

Низкорослый крепыш майор Вранке говорил не переставая. Еще недавно болтовня баварца утомляла, но сейчас она стала то ли подобием музыки из репродуктора, не дающей заснуть на унылой работе, то ли доброй приметой путешествия. Как замолкнет герр Вранке, так все и свалятся в снег. И не встанут.

– Быть может, мы вернемся в Сталинград, а может, выйдем к Саратову. Или дойдем до города с приятным названием – Оренбург. Герр Вернер, ответьте как знаток России, – много ли немцев живет в Оренбурге? Мы сможем найти их квартиры раньше, чем нас найдет НКВД?

– Я думаю, сейчас единственный немец в этом городе – его название, – ответил Вернер.

Немногословностью лейтенант 305-й пехотной дивизии Юлиус Вернер был равен четвертому участнику путешествия – унтеру Шмидту. На это была своя причина. Дело не в субординации – к середине января в сталинградском котле субординация обесценилась. И не в том, что оба майора – коротышка Вранке и долговязый Келлер – выпускники Гросс-Лихтерфельде, а Вернер, не случись большой войны, для которой всегда не хватает офицеров, вряд ли бы вообще надел мундир.

Юлиус Вернер был «мартовским павшим». Людей с такой биографией обычно не любят. Если терпят, то из-за особо ценных качеств.

* * *

– Папа, король склонился перед ними потому, что они погибли за Германию?

– Нет, – отвечал отец, пожилой переплетчик с солидным социал-демократическим стажем, включая тюремный, – это мартовские герои. Видишь, на другой картинке они сражаются на баррикаде с королевскими солдатами. Они пали, сражаясь за народ, и королю пришлось обвязать рукав черно-красно-желтой лентой и склонить голову перед ними.

Из всех картинок, виденных в детстве, Юлиусу запомнилась именно эта. Не большие батальные полотна. Не гравюры Менцеля, на которых Старый Фриц – Фридрих Великий, едет по улицам Берлина под восторженные крики толпы. А рисунок забытого художника о том, как струсивший правнук великого короля в марте 1848 года чтит память бойцов революции.

Юлиус почти не горевал, что школьный возраст сохранил его от фронта Мировой войны. Зато нацепил красный бант в ноябре 18-го и, узнав, что кайзер сбежал в Голландию, вопил от радости громче, чем бюргеры в начале войны, узнав о падении Льежа и разгроме русских под Танненбергом.

Юлиус даже примкнул к спартаковцам, защищал баррикаду и чуть не стал «январским павшим», но отделался контузией.

Германская революция проиграла. Поэтому Юлиус изучал революцию в России. Чтобы понять ее, требовалось выучить русский язык. Найти учителей не составило труда: домой вернулись пленные Восточного фронта. Вдобавок Вернер читал словари, потом – русские книги. Найти работу после университета было непросто, и он иногда подрабатывал переводчиком – Веймарская республика и Советская Россия активно торговали.

Однажды у Юлиуса вышел спор с временным работодателем, членом «Стального шлема».

– Увлечься большевистским режимом способен лишь юнец, не знающий элементарных фактов, – говорил бывший офицер. – Что такое русская революция? Немного денег нашего генштаба и много еврейской энергии. Восточный славянин – вьючное животное, и ждать от него революции без внешнего толчка все равно, что верить, будто карусельная лошадка может взбрыкнуть.

Вернер возразил – у русских в истории было много бунтов и крестьянских войн, может, даже больше, чем у немцев. К примеру, в те годы, когда крестьяне германских княжеств покорно терпели любые феодальные притеснения, русские мужики устроили «Pugahowschina» и захватили треть страны, пока бунт не подавили генералы, воевавшие еще против Фридриха Великого.

Собеседник спросил – не коммунист ли он? И Юлиус растерялся.

Ведь в коммунистическую партию он так и не вступил. Ему нравилась революция и справедливость. Но с каждым годом, прожитым в Веймарской республике, среди джаза и универсальных магазинов, среди безработицы и бесконечных репараций за проигранную войну все труднее было принять лозунг: «Пролетарии не имеют отечества».

Не радовали Вернера и вести из Советской России. Там исчезли все партии, кроме одной, а также профсоюзы. Городам дали новые имена, отменили привычные дни недели. Горожанам запрещали торговать. Преследовали церковь, забыв слова Энгельса, что религия в новом обществе умрет сама. Крестьян насильно сгоняли в коммуны, не дожидаясь, пока они войдут туда добровольно. А германские коммунисты считали это примером!

«Почему ради справедливости и свободы надо отречься от своей нации? – думал Вернер.

Друзья посмеивались над Юлиусом, говорили, что с такими убеждениями ему пора вступать в НСДАП. Вернер отвечал, что сама идея консервативной революции ему нравится, но нацисты – наемные реакционеры на службе крупного капитала, громилы, а каждый второй – гангстер.

Все равно, когда по улицам шла колонна под красными флагами, била в пустые кастрюли и уныло бубнила «голод, голод», Юлиус отворачивался. Когда же над улицей под барабанный бой плыли нацистские знамена, его губы шептали: «Германия, Германия».

И однажды, в дождливый день ранней весной 1933 года, он пошел за этой колонной – не может же быть неправ весь народ. Кулак сам сложился в приветствие. И его крик присоединился к всеобщему реву. А потом, на огромной площади, рядом со студентами-нацистами кидал в огромный костер книги, «разлагающие нацию».

Таких, как Юлиус Вернер, вступивших в НДСАП в марте 1933 года, оказалось немало. Кличку для них подсказала история: «мартовские павшие».

* * *

Операцию задумал Дитрих Келлер, когда Гумрак – последний аэродром сталинградского котла, разнесла советская артиллерия. К середине января на деблокаду уже не надеялись даже раненые в бреду. Кто-то ждал русской пули, кто-то – русского плена. Майор Келлер нашел тех, кто верил в третий вариант. Ими оказались майор Вранке и унтер Шмидт его полка, сохранившие и физическую силу, и небольшой запас продуктов, без которых отправляться в путь нельзя.

Что же задумал Келлер? Прорываться на запад, в сторону отступивших дивизий Манштейна, было бессмысленно: там русские всегда начеку. Но можно, переодевшись в советский белый камуфляж, перейти ночью Волгу на лыжах. Найти на восточном берегу грузовик. Отъехать подальше от линии фронта, пополниться бензином и едой, повернуть на северо-запад и переехать Волгу там, где не ищут сталинградских беглецов.

Вранке идею одобрил. Но заметил – нужен четвертый, знающий русский язык. Келлер пригласил в побег лейтенанта Юлиуса Вернера, и тот согласился.

Поначалу шло неплохо. В облачную ночь перешли Волгу, миновав заградотряд. В двух километрах от восточного берега захватили грузовик с одиноким шофером. А так как порожняя машина со снарядными ящиками, идущая в тыл, подозрений не вызывает, полдня спокойно удалялись от затихающих раскатов.

Потом, выехав на очередной низкий пригорок, Келлер высмотрел в бинокль русский пост, остановивший предыдущий грузовик. Решили объехать проблему: благо ветер обмел склон и машина шла по снегу почти как по дороге.

Но объезд затянулся. Балка, еще одна балка. Следующий заполненный снегом овраг не заметили, и грузовик утонул в снегу по борт, без всякой надежды быть вытащенным. Надели лыжи, сохраненные в кузове, распределили груз – оружие, еду. И потащились туда, где, по предположениям майора Келлера, был север.

…Снег пошел часа через два. Потом началась метель. Не свирепый и скоротечный буран, а умеренная свистопляска острых снежинок. Только вот конца не было этой свистопляске. Даже когда ветер чуть стихал, небо не открывало ни солнца, ни луны, ни звезд. И прав был болтун Вранке – уже скоро стало непонятно и куда идут, и сколько идут.

Вдобавок – неприятное происшествие. Келлер и Шмидт провалились в очередную заснеженную балку. Ноги уцелели, но майор сломал лыжу, а из плохо закрытого ранца Шмидта выпали почти все консервы. Искали полтора часа, подобрали одну банку и продолжили путь.

Груза стало меньше, на душе – тяжелее. То ли метель, то ли снегопад, а скорее всего – все вместе, работали лучше любой дымовой завесы. Не было видно и за десять шагов. Свистящее белое месиво иногда белело – настало утро, потом темнело.

Наконец, на миг вернулась надежда. Торивший путь Келлер уткнулся в деревянный столб. Удалось разглядеть провода. Значит, они все же не кружили, а где-то было человеческое жилье и шанс до него дойти.

* * *

– Герр Келлер, я уверен в том, что фюрер не повторит ошибку генштаба. Мы вернемся к Сталинграду в середине весны и возьмем еще летом.

– Герр Вранке, я тоже уверен, что эта ошибка не повторится. Уже летом мы будем думать, как удержать Днепр, а не вернуться на Волгу.

– Меньше пессимизма, друг. Ведь мы отдали им Ростов, а потом взяли обратно и прошли еще сто пятьдесят километров на восток.

Они остановились у десятого столба – как считал Келлер, линия вела на север. Присели-прилегли отдохнуть, укрывшись от колючего ветра невысоким снежным валом и воротниками шинелей. Согревались лишь папиросами – в маленькой спиртовке закончилось горючее. От собственной безрадостной судьбы отвлекал спор о судьбе фатерланда.

– Герр Вранке, – после некоторой паузы, с раздражением сказал Келлер, – лояльность фюреру не должна переходить в войну с фактами. Факты печальны. На наш один танк русские выпускают два – неужели вы это не поняли в прошлом ноябре, когда на наш батальон пришлась одна красная броневая дивизия?

– Мы умеем их подбивать…

– Оставьте, герр Вранке. Наши лучшие истребители танков погибли в котле. Враг учится воевать, а мы теряем кадровые войска. К тому же мы не можем бомбить танковые заводы на Урале, а англичане бомбят весь Рейх. Вы знаете, что Кельн и Любек разрушены?

Герр Вранке буркнул: «Слышал». Унтер Шмидт вздохнул – он был из Любека.

– А я знаю – я был в отпуске в сентябре. И самое плохое, у врага полное превосходство на западном воздушном фронте. Когда западный фронт станет наземным, у них будет тотальное превосходство в небе. И если не произойдет чудо, остается гадать, кто первый подойдет к Берлину – русские или англичане. Не думаю, что фюрер запросит мир раньше этого.

– Вы оптимист, – бросил молчавший Вернер. – Думаю, нас могло бы спасти только чудо Петра III.

Вранке удивленно взглянул на него. Келлер понимающе кивнул.

– Русский царь, наследник царицы Елизаветы, прекративший войну с Фридрихом, – пояснил Вернер. – С доски сошла сама сильная фигура.

– В галантном веке было проще, – вздохнул Келлер. – Нынешний царь – идеология. Господа, еще светло. Продолжим путь.

Вранке промолчал, только скосил взгляд на ранец Шмидта, где среди обойм болталась банка сардин. Рыбешек поймали в Бискайском заливе, поджарили в оливковом масле, закрыли в жестянках. Пустили странствовать по европейской колее, потом по русской. Выгрузили на берегу Дона, сбросили на парашюте рядом с развалинами сталинградского элеватора. Теперь сардины не знали, где они: в Европе или в Азии?

Дитрих Келлер покачал головой – «побережем». Вернер и Шмидт согласно кивнули. Страшно идти, когда припасы съедены до конца.

Еще несколько секунд – и метель принялась заносить четыре впадины возле столба и три окурка – Вранке, по охотничьей привычке, ввинтил окурок в сугроб.

* * *

– Герр Келлер, вы видите провода?

– Нет.

Приходилось кричать. С наступлением сумерек снегопад усилился и перешел в снежную бурю. Ветер уже не выл, а ревел, трудно было разглядеть не провода, а друг друга. Нашлась веревка, и все четверо, ухватившись, брели спотыкающейся вереницей.

То и дело казалось, сбились с пути. Но в очередной раз впереди вырастал столб. Не просто впереди – на дистанции вытянутой руки.

Снова лечь рядом со столбом не хотелось. Все четверо понимали – тогда уже не встать. И кто сказал, что буран будет короче прежней метели?

А потом и сам буран показался штилем. Рев стал плотным, как ветер. Ветер – как стена. Стена толкала, несла вперед. Ни рта открыть, ни рукой пошевелить. Казалось, сама Земля кружилась быстрей, чем положено. Или не казалось.

Вернер понял – его несет на очередной столб. Избежать удара не проще, чем если бы вышвырнули с борта самолета.

Но ветер подул сильнее, хотя, казалось бы, куда еще? И столб, возникший перед лицом Юлиуса, не убил его, но растаял. Как льдинка, брошенная в чан с кипятком.

Рядом летел майор Вранке. Рот раскрыт, но вряд ли он слышал себя самого.

И вдруг ветер пропал. Будто выключили.

На такой скорости можно уцелеть, лишь упав в глубокий сугроб. С Юлиусом Вернером так и случилось. Рядом упал Вранке, потом еще кто-то…

* * *

– Герр Келлер, вы живы?

– В какой-то степени – да.

С Вернером было понятно, он поднялся раньше всех и глядел по сторонам. Унтер Шмидт тоже уцелел и, согнувшись, изучал содержимое ранца: не пропало ли что-нибудь еще?

А Вернер продолжал разглядывать окрестности. Потом произнес.

– Господа, вы заметили, что столбы исчезли?

Наблюдать было нетрудно. Ветер стих до легкого шуршания. Ночное небо еще не прояснилось, но в разрывах облаков мелькали звезды. Все равно столбы не просматривались.

– Куда же делся ориентир? – бормотал герр Вранке. – Майн Готт!

Все четверо беглецов из котла были оглушены невиданным полетом, завершившимся минуту назад. Иначе их острый солдатский слух разобрал бы звуки, которые еще недавно, в окопах, заставили бы их мгновенно схватить оружие.

А так все случилось разом. Грянуло взрывное конское ржание, в почти полной тьме появился десяток верховых фигур, и они были уже рядом.

Майор Вранке встрепенулся едва ли не раньше всех. Он сорвал с плеч шмайссер, прицелился, но палец в толстой варежке не сразу нашел предохранитель. Когда же нашел, то ближайший кавалерист уже сделал выводы – без драки не обойдется.

Вранке не понял, что такое противник метнул в его сторону. Только шею, прикрытую шарфом, будто сжали пальцы великана. И пистолет-пулемет шмякнулся в снег, за ним повалился сам Вранке.

Задыхаясь, он все же разглядел происходящее с товарищами. Келлер снял с плеча винтовку, ближайший кавалерист пришпорил коня и наскоком сбил майора в сугроб. Шмидт, заметивший опасность, сунул руку в ранец, верно искал гранату. Другой всадник – Вранке разглядел его черную бороду – одним скоком добрался до него. Выставил длинную пику, желая сколоть. Но переменил решение и ударил древком – унтер свалился.

Юлиус Вернер просто поднял руки.

* * *

– Чего с ними вожжаться? Расспросить, зарезать да обобрать барахлишко.

– Тоже скажешь, расспросить. Они и по-своему сейчас мемекать не могут. Не то чтобы по-людски.

– Немчура это. Вот те крест, немчура.

– Тогда зарезать. Немцы – всегда православному народу первые согрубители.

– Погоди. Пусть сперва расскажут, как они из своих пистолей стреляют.

– Не, для пистоля коротковато будет. Ружжо.

– Ружжо – то, c чего этот журавль в нас пулять хотел. И то, замок у него непонятный, и киса странная прицеплена. То ли для равновеса, то ли пули в ней хранить.

– Эй, молодцы, сажай их в сани. Только пистоли отдельно клади. В Берде разберемся, резать али к звездам подтянуть.