Текст книги "Стробоскопируй!"

Олег Дриманович (Санкт-Петербург)
Стробоскопируй!

Клуб находился в стороне от центра. Еще не окраина, но в народе – уже трущобы, индустриальный отшиб. С виду убогая трехэтажная коробка, ни дать ни взять заводское общежитие или административный корпус разорившейся фабрики. Потроха же заведения впечатляли: интерьер в стиле звездолет-бордель, три танцзала, качественный звук, девочки у пилонов, ну и еще кое-что поинтереснее за отдельную плату. Угадали – караоке.

Обычно я наведывался по субботам. Выстаивал в длиннющей очереди, петлявшей вдоль турникета-змейки, и в половине двенадцатого, успев обилетиться по льготному тарифу для ранних птах, проникал внутрь.

Было два места, где я преимущественно любил торчать: уютная ниша в баре на первом этаже и крохотный импровизированный амфитеатр уровнем выше, с фасеточным табло экранов, где девушки «Плейбоя» таяли под тропическим солнцем, как сливочное мороженое.

Обе точки располагались на некотором возвышении, что позволяло превосходно рассматривать публику. Я не танцевал, просто сидел и разглядывал людей. Занятие, кажущееся со стороны бессмысленным, мне редко надоедало. Калейдоскоп лиц, красивые тряпки, сигаретный туман, алкогольный бриз, какофония голосов, смех, музыка – все перемешивалось, образуя чудесный по энергетической силе коктейль, а я сидел себе и, смакуя, цедил этот бурлящий ночной напиток.

Людское оживление, упакованное в пеструю обертку, меня всегда подзаряжало. Думаю, тут действуют элементарные принципы квантовой физики: мельтешащие электроны выделяют избыточную энергию – нарядные мельтешащие электроны выделяют красивую избыточную энергию. Мне, как и всякому среднестатистическому городскому жителю с меланхоличным микробом внутри, подобной энергии часто недостает.

Любил я и здешний шумовой фон. Сотканный из мешанины звуков, он напоминал ватный гул самолетных турбин. Если, к примеру, закрыть глаза и представить себя в салоне самолета… очень похоже. Этакий плотный фаршированный гвалт, вливающийся в тебя потоком и странным образом успокаивающий; мутирующий, если слушать его долго, в ни с чем несравнимую динамическую тишину. В такой тишине начинаешь слышать себя, свой голос, и можно даже, напевая под нос, вполне сносно попадать во что-нибудь затейливое, например – «Богемскую рапсодию». С тишиной статичной мне ужиться сложней. Бесплодная штука, парализующая шестеренки воображения, которые быстро замирают, словно мельничные крылья в безветренную погоду.

Места, скованные вакуумом безмолвия, меня никогда не вдохновляли. Кладбища не в счет. Все же кладбище, если прислушаться, очень даже шумное место. Подобно транзитному терминалу, этот узел, связывающий пограничные миры, обречен на то, чтобы быть шумным и по-своему оживленным. Правда, шум здесь иной природы, и, если вы лишены суеверных страхов, человечий могильник с его ни на что не похожими вибрациями может здорово разогнать заржавелые шестеренки вашей души. Частенько я делал так: в субботу, с утра, отправлялся бродить на Богословское кладбище, а вечером меня ждал одинокий столик в клубе на индустриальном отшибе. После мрачных могильных аллей все краски вокруг делались куда ярче, сочнее, а ночью, в огнях неона, с особой бередящей остротой просыпалось то, что проклятые французские поэты называли soif de vie – жажда жизни.

Не скрою, бывало, отсидев ночь, я уходил не один. Время от времени такое случалось. И все же чаще цель посещения состояла в возможности просто побыть наедине с собой; неспешно впитывая завораживающие краски ночи, утоляя эту жажду, настоянную на утреннем дурмане погребальных цветов, печально-траурных тенях и страхе смерти.

Однако в тот субботний день – 20 октября – кладбищенский моцион пришлось отменить: утром, с залива, пришел штормовой ветер, когда поутихло – зануда питерский дождь взялся за свое дело: кап-кап, кап-кап, в час по чайной ложке и остановиться не хочет, и разродиться как следует нету мочи – хуже не бывает. Какое-то время я лежал, слушал эту небесную флегму, потом с трудом заставил себя встать, умылся, приготовил завтрак, перекусил, сполоснул посуду, включил ящик, пробежался по каналам, почитал, глянул на часы – 22.30. За окном все так же моросила сырая питерская немочь. Я натянул плащ, прихватил зонтик и отправился ловить мотор. В полночь, отвесив коробке турникетный реверанс и преодолев контроль, я уже сидел за стойкой бара на первом этаже, злой как черт: какая-то шпана заняла мой столик. В подобных случаях я либо довольствуюсь насестом у стойки, либо шатаюсь по этажам. Шататься желания не было, я опустился на табурет, взял минеральной воды и уставился на батарею бутылок. Сидел, особо ни о чем не думая, отхлебывал по чуть-чуть и время от времени косился в сторону захватчиков. Народ прибывал, людской гам набирал силу, из зала летел вихрь евроданса. Стойка наросла страждущими аж в две шеренги, и бедолагам барменам пришлось заметно прибавить в живости. Изучая бутылочные этикетки, я пытался заарканить динамическую тишину. Но с тишиной не клеилось: справа зашел жаркий спор о сальниках в кривошипе «бумера», слева травили вышедшие в тираж анекдоты. Обернувшись в очередной раз проведать столик, я заметил девушку, стоящую у входа в танцзал. Теребя соломинку в мохито, незнакомка смотрела в мою сторону и улыбалась. Скорее безадресная улыбка – так, хорошее настроение у птички, – решил я и, не желая показаться назойливым, перевел взгляд на стеллаж с пойлом: надо было еще дочитать Jonny Walker'a. Делая вид, что поглощен этикетками, на самом деле я неотвязно думал о ней: какая смешная и… странная: допотопная блузка в клеточку, совсем не клубный фасон. Спустя время я снова будто невзначай посмотрел в сторону «клетчатой». Она все так же стояла, сложив руки на груди, вот только улыбки как не бывало. Теперь я не сомневался: девушка смотрит именно на меня. Не улыбается, но все равно выглядит трогательно-забавно: челка девочки-подростка, янтарно-карие глаза… Прелесть – такие вот глаза.

Никогда не знаешь, как вести себя в подобных ситуациях. Кажется, что ни сделай, все будет невпопад. Улыбнуться в ответ, наверное, самое естественное. Но хоть ты тресни, не обучен я улыбаться симпатичным незнакомкам. «Сделать ручкой» – фамильярщина. Откровенно проигнорировать? Это ход. Так сказать, для интриги. Но с ней не хотелось затевать подобные игры. Глаза незнакомки выглядели слишком невинно для многоходовок замысловатого флирта. Пока голова соображала, что предпринять, нетерпеливое тело самоуправно выкинуло нечто невнятное, и получилось то, что получилось: кособокая улыбка, полукивок, куцый салют рукой. Девушка отреагировала не сразу. Пауза, замешательство, нахмуренные бровки и как разоблачение моих дурных манер – утомленное закатывание глаз. Поставила стакан на стойку, вышла из бара.

Кому не приходилось попадать в подобные ситуации? Шоу «Лопухи крупным планом» в прямом эфире. В довесок примешивается гадливое чувство, будто подловил себя на легкой шизе. Парень, тебя не имели в виду, ты заигрывал с воздухом. Ку-ку!

Ку-ку так ку-ку. Я допил свою газировку и, злее прежнего, погрузился в чтение этикеток: Jim Веет, Tequila, Pina Colada… Этих трех бутылок хватит, чтобы добить мою печень! Раскроить мне череп! Раскромсать меня на кусочки! И все же я уверен: она смотрела на меня и улыбалась тоже мне. Вздорная штучка, такие сами не знают, чего хотят и что им взбредет в голову. Вздорная, но какие теплые глаза!

Накачавшись, пьяная компания вскоре двинула в танцзал. Я наконец-то перебрался за свой столик.

Удобнейшее место, сидишь себе, как в ложе, а все эти люди даже не подозревают, что разыгрывают спектакль для тебя одного. В центре зала, как всегда в это время, началась рекламная акция пива. Парень в зеленом комбинезоне, с чем-то вроде акваланга за спиной и шлангом в руке, заправлял дармовым пойлом желающих. Выскакивающая под давлением струя шипела, плевалась и неизменно покрывала физиономии алчущих пеной, похожей на мыльную. Возможно, пена и вправду была на глицерине – воздух наполнялся характерным запахом. Готовые принять пивные омовения выстроились в очередь. Только и слышались шипение шланга и гогот публики. Я вспомнил о «клетчатой кофточке». Наверное, пляшет где-нибудь на третьем или так же подпирает стеночку, загадочно улыбаясь. Захотелось увидеть девушку. Не успел я об этом подумать – ее светлая шелковая челка мелькнула в дверном проеме. Облокотилась о стойку и со скучающим видом стала наблюдать за пенной вакханалией. Теперь я мог разглядеть ее получше. Лет двадцать пять, не больше. Точеные изгибы стройной фигурки. Узкое, немного бледное лицо. Но как оно оттеняло эти горяче-карие глаза – черные солнца, живые и печальные одновременно… Но с ее данными одета скромница была до жути старомодно: провинциальная интеллигентка из старых советских фильмов – лучше не скажешь. О кофточке я уже упомянул, ниже шла серая юбка, ни длинная, ни короткая, позволяющая разглядеть стройные лодыжки. Из нашего времени были разве что туфли: высокий тонкий каблук, крутой подъем. И держалась она на них, прямо скажем, умело, знала, как подчеркнуть свою стать. Я поднялся, дивясь своей решимости, и направился к незнакомке:

– Привет. Можно вопрос? Иначе меня паранойя съест.

Посмотрела насмешливо, и в глазах читалось: ну давай, валяй.

– Вы мне улыбались или я спутал?

Видно было, как она заученно прячет природную теплоту за образом холодной стервочки.

– Наверное, приходишь сюда, чтобы побыть один?

– Если честно – да, – произнес я и замолчал обескураженный… то ли от этих ее слов, то ли от голоса – неожиданно низкого, с приглушенным мерцанием… рытый бархат.

– Вот видишь, сам все понял, – сказала, как отрезала. И потеребила часики на руке, и посмотрела куда-то мне через плечо.

– Не волнуйся, я не из тех, кто клеится, – надо исправлять ситуацию, то бишь врать напропалую, решил я.

– Все вы клеитесь, – сказала так, что трудно было понять: огорчает ее это обстоятельство или втайне радует.

Я вспомнил ее утомленное закатывание глаз. Эта фраза, видимо, из той же серии. Странная девочка. Но явно не глупая. Заполошная, дерганая – это да. Она вновь бросила взгляд куда-то мне за спину.

– И все же ты мне улыбалась, ведь так? – настырничал я.

– Ох какой же непонятливый, – вздохнула почти театрально.

– Хмм.

– Угу.

– Ну, тогда извини.

Похоже, все-таки дуреха, метящая в стервочки. Я хотел было отчалить, но она вдруг произнесла:

– Возьмешь мне молоко? – И более чем серьезный взгляд в упор.

– Молоко? – Я несколько опешил.

– Эти сучки, ноги побрили б, что ли? – вдруг раздраженно выдала незнакомка, и снова совсем нелюбезный взгляд поверх моего плеча.

На этот раз я все же обернулся.

– В баре на втором, – тронула меня за локоть, – там есть молоко. А я твой столик покараулю, идет?

В голосе теплые нотки, а взгляд, минуту назад жесткий и неуступчивый, чуть ли не лучится дружелюбием. Вот тебе и невинные глазки, чурающиеся замысловатых многоходовок. Я отправился на второй. Совершенно сбитый с толку. Какие сучки? Какие ноги? Какое молоко в ночном клубе?

На втором и вправду отпускали молоко. Нет, очереди с бидонами не было, просто бармен держал пакетик-другой миксануть коктейль, подпить еще куда. Видимо, она уже у него отоваривалась.

Я принес молоко. Пока спускался, произвел настоящий фурор: молоко в ночном клубе – что абсент в яслях.

Поставил стакан на столик, сел рядом. Девушка оценивающе взглянула на млечную жидкость. Осторожно поднесла стакан к губам, отпила. Хитро посмотрела на меня исподлобья.

– Ты забавно выглядел там, за стойкой, – украдкой облизала молочные губы.

Я невольно улыбнулся: вот же плутовка.

– Интересно, ты мне тоже показалась… забавной.

– Я совсем не забавная, – не терпящим возражений голосом произнесла кареглазая и снова прошлась влажным язычком по губам.

– И глаза у тебя теплые.

– Почему эти сучки не бреют ноги?! – будто не слыша меня, вспыхнула девушка.

Боже, дались ей небритые ноги! Девочка с теплыми глазами и закидонами.

– Какие еще сучки?

– Вон за тем столиком у колонны, – кивнула она острым подбородком.

Я посмотрел туда. За столиком расположилась шумная женская компания. Может, у кого-то и были небритые конечности, трудно было определить с такого расстояния.

– Знаешь, у кого-то небритые ноги, кому-то надо подровнять волосы в носу. Стоит ли обращать внимание?

– Может, ты и прав, не стоят внимания. – Она небрежно махнула рукой, будто говоря: «Все, забыла, с ними покончено», и, подперев ладошкой подбородок, с наигранной виноватостью проговорила: – Ну да, я улыбалась тебе, только ничего такого не подумай. Просто ты заслужил. Умеешь заполнять пустоты. Смотришь на кого-то и заполняешь чужие пустоты, – и опять серьезнейшее выражение лица.

– Пустоты? В смысле?

– Разве не видишь, какая кругом пустота, и нет никаких теплых глаз?

– Есть, и очень даже теплые.

– Смешной, – едва заметно улыбнулась она.

– Ладно, как скажешь. – Я хотел было сменить тему, но она вдруг продолжила: – Еще бы, сидеть здесь ночи напролет и заделывать чужие прорехи. Нет, в том, что ты делаешь, – ничего смешного, то, как ты выглядишь при этом, довольно уморительно. Я это имела в виду.

– Интересно… особенно о ночах напролет. Я тебя вроде здесь никогда не видел.

– Вот-вот, – словно не слыша меня, продолжала она, – где еще торчать человеку, любящему латать чужие заплатки? Наверняка ведь догадываешься – при всей этой кутерьме, – вскинула рукой, будто отгоняя надоедливую мошкару, – здесь энергетика большой дыры. Если б не этот шум, все бы в нее смыло. Вот послушай, – над нами мерно гудел кондиционер, в отдалении слышался рев музыки. – Все дело в этом шуме.

Он держит все от обрушения, – и снова поразительная серьезность в глазах и ни тени усмешки.

Я сидел и смотрел на эту взбалмошную весталку. Она несла околесицу, но странным образом затягивающую. Ее манера изъясняться напоминала спонтанную речь ребенка – вроде и белиберда, но ты почему-то продолжаешь слушать.

– Как тебя зовут?

– Рита, зови меня – Рита.

– Я – Олег.

– Хочешь заполнить мою пустоту, Олег? – испытующий взгляд.

Я немного растерялся, ища ответ на неожиданный вопрос.

– Долго думаешь. В таких случаях надо говорить первое, что придет в голову.

– Мне ничего не пришло, поэтому и промолчал.

– Завидую. Если б мне ничего не пришло, я б все равно что-нибудь сморозила. У меня сюда, – кулачком постучала по виску, – мысли постоянно лезут с черного хода.

Рита рассеянно взглянула на прошедшего мимо аквалангиста и добавила:

– Ну что, и сейчас ничего не пришло?

– В смысле? А, ты об этом… Ну, если моя компания поможет заполнить, как ты говоришь, некую твою пустоту, это будет здорово.

– Ты как угорь. Почему тебе не сказать прямо, чего ты хочешь?

– Сейчас я просто хочу сидеть с тобой, разговаривать, смотреть, как ты пьешь это дурацкое молоко, – сказал и улыбнулся на всякий случай.

– Угорь, я тебя буду называть угорь, – насупилась и отодвинулась в сторону.

– Я тебя совсем не знаю, ты меня тоже. При первой встрече люди не вываливают друг на друга свои откровения. Думаю, это правильно.

– Зануда-угорь, я хочу пива, позови сюда вон того, облитого зеленкой, – отставила недопитый стакан, демонстративно растеклась на стуле. Ребенок, да и только.

– Хочешь принять пенную ванну?

– Я хочу то, что я хочу. В данную секунду. Любишь стробоскопировать?

– Что-что?

– Ну же, почему он еще не здесь?!

Я повиновался – махнул аквалангисту. Тот резво подошел – шланг на изготовку, – принялся петь рекламный псалом пиву. Я попытался было его остановить, но парень, будто в религиозном экстазе, продолжал свой речитатив. Наконец его словесный фонтан иссяк, и, вылупившись на меня, словно только что заметил, он осведомился: сколько будем заливать?

– Пиво для девушки, – пояснил я.

– Полтора литра! – Рита вскинула руку, как школьница, жаждущая блеснуть выученным уроком.

– Не больше ноль-пять, дегустационная норма, – сухо отрезал ходячий бочонок.

– А спрашивать тогда зачем? Валяй ноль-пять, – обиженно выдала она.

Села поудобней, нескромно развела ноги, откинула волосы за плечи, подала подбородок вверх.

Носик шланга коснулся ее губ, струя с шипением рванулась. Зажмурив глаза, Рита принялась лихорадочно сглатывать жидкость. Несколько капель угодили на юбку. Наконец рычаг вернулся в исходную позицию, и пена заволокла губы девушки. Убрала ладошкой белые хлопья, довольно икнула.

– Ну что, это и вправду было пиво?

– Пока не знаю, но струя – то что нужно. Ха-ха-ха, – простодушно рассмеялась и, тут же посерьезнев, озабочено произнесла: – Курить хочу.

Парень вновь было затянул свою назойливую песнь, предлагая заправиться и мне. Пришлось остановить его холодным «спасибо».

Я достал свой темно-синий «Пэл-Мэл», зажигалку. Выщелкнул ей сигарету. Рита прикурила, взяла пачку из моих рук, поднесла к глазам синим торцом.

– Хм, мой любимый – дип блюю-ю-ю-ю, – задумчиво выдохнула табачную протоплазму. Глянула на меня. – Сто лет не курила… А какой цвет твой?

– Мой? Ну, не знаю… зеленый, – пожал я плечами.

– Сквозистый, как изумруд? Хаки? Может, болотный? – В голосе мелькнуло что-то насмешливо-дразнящее.

– Хм, сквозистый, как изумруд, – звучит.

– Зеленый ни о чем. – Она брезгливо сбила пепел, словно приговор – окончательный. Покрутила пачку в руках. Некоторое время мы сидели молча. Она жадно затягивалась, будто и вправду дорвалась до курева после длительного воздержания. Смотрела отрешенным, потусторонним взглядом куда-то в зал, не замечая меня, словно рядом и нет никого, а она сидит в полном одиночестве и дымит, погруженная в свои мысли. Вещь в себе, живое воплощение. Одно удовольствие было за ней наблюдать.

– Знаешь, вчера рассматривала лицо спящего ребенка, – не выходя из транса проговорила Рита. – Так крепко взрослые не умеют… Только голова коснулась подушки – приложил ладошку к щеке, – словно провалился. Взрослые мало что умеют крепко. Лучше уж так однажды заснуть, не видеть ни-че-го, чем… – помрачнела, не договорив, сделала затяжку. – Но бывает, дети меня нервируют. С тобой такое случается? – глянула как-то растерянно-виновато.

– Иногда они действительно невыносимы. Сужу по своему племяннику. Ну, это ж дети, что с них взять. – «Как и с некоторых девиц», – хотел было добавить, но промолчал.

Холодно улыбнулась, будто угадала недосказанный обрывок фразы, глянула на часики. Повисла неловкая пауза… Или мне показалось? «Только не молчать, – мелькнуло в голове, – иначе упорхнет».

– Учишься? – выскочил дурацкий вопрос, как всегда в такие натянутые секунды.

– Ага, слушать шум. Тут очень хороший шум. Музыка, этот птичий гам, гудящий кондиционер. Люблю этот столик. Прихожу иногда, слушаю этот шум… тише ничего нет.

Я не верил ушам. Кажется, это называется родственные души. Или секрет динамической тишины пошел по рукам?

– Правда, всякие отвлекают, – с иронично-тусклой улыбкой продолжила Рита. – Ведь у девушки неплохая фигура, – коснулась моей руки под столиком, улыбнулась уже как-то делано, – очень хорошие гладкие ножки, нежная кожа… так бы сама себя отымела… Ха-ха-ха! – Конвульсивный смех сбил пепел с ее сигареты. Насмешливо посмотрела и тут же мягко проговорила: – Не супься, ты другой. Возьми мне еще выпить и не сиди букой.

Я некоторое время переваривал услышанное. Что это? Подкол или своеобразное предложение? Наверное, мне хотелось ее, даже, скорее всего, хотелось, но так, чтобы не она подвела меня за ручку к этому, а я сам, на свой манер. Мне показалось, еще грамм спиртного, и Рита пойдет вразнос.

– Ты слышишь, я пива хочу. – В ее голосе ощущалось глухое раздражение.

Я сделал заказ обносившему столики официанту. Тот принес большую граненую кружку с пенной пробкой. Рита залпом осушила треть, опять икнула.

– Угорек, у тебя никогда не возникало желания выкинуть в людном месте что-нибудь до крайности непристойное? Меня подобные мысли осаждают, как настырные оводы. Давай учудим что-нибудь? Ты же спец по заполнению пустот, а?

Я посмотрел ей в глаза. Янтарь наливался смородинной чернотой, и только искорки, как бесята, в зрачках плясали.

– Например?

– Снова за свою ширмочку – «например». Например, то, что ты сейчас представляешь, но чему не даешь волю. Смотри, – куцо затянулась и неожиданно фуганула дымящийся окурок в толпу. Хабарик, кувыркаясь, пошел шарашиться по головам тусовщиков, рассыпая жидкие искры. Рита уткнулась мне в плечо и залилась судорожным смехом.

Размеренный клубный гвалт резанули крики. Несколько пар глаз устремились в мою сторону. Глаз становилось все больше, они с любопытством и негодованием смотрели на меня; я же бестолково смотрел на них. В какое-то мгновение я понял, что люди напротив почему-то хихикают, удивленно рассматривая нечто за моей спиной, а некоторые принялись восторженно вскидывать руки и улюлюкать. И тут же сзади раздались непонятные стоны. Я обернулся и увидел набухшие темные соски: задрав кофточку, Рита дразняще оглаживала свои маленькие груди и с каким-то вызовом и сумасшедшинкой во взгляде смотрела на гудящую толпу. Я встал, сгробастал ее в охапку и потащил из зала.

– У черного входа двое! Они могут рассказать о черной дыре, ха-ха-ха!

– Ну ты и надралась.

– Отпусти меня! Я сказала, убери лапы!

– Непременно!

– Убери чертовы лапы! – Она принялась вырываться.

– Никогда не мешай молоко с пивом! – Сжав ее еще крепче, я насилу выволок ее из зала и прислонил к стенке.

– Лапы! – рыкнула Рита.

– Остынь!

– Этим трупам не хватает огня!

– Прометей в юбке с трассирующим бычком вместо факела!

– И тебе тоже, мозгляк!

Повисла тишина, казалось, что и музыка смолкла.

– Мне надо в туалет. – Она зло зыркнула исподлобья.

– Хорошо, я тебя подожду.

В ответ она удивленно посмотрела, будто говоря: «Да ты придурок еще хлеще меня», – дунула на свою растрепанную челку.

– Ладно, только иди обратно, – одернула кофточку и заковыляла прочь на своих шпильках, безбожно вихляя налитыми хмелем изгибами.

Я вернулся за столик. Удивленных глаз уже не было. Все та же праздная вереница лиц. Все тот же монотонный рой голосов. О самодеятельном стриптизе, похоже, все уже забыли. Я сидел, дожидаясь ее, и думал, что, по-видимому, я действительно редкостный кретин. Поставь передо мной на выбор сотню девиц, непременно остановлюсь на самой пропащей. Сколько себя помню, всегда везло на непутевых и сумасбродных. Одна любила разгуливать по карнизу девятиэтажки, другая под предлогом похорон родственников таскалась по мужикам. Смешно вспомнить, в год нашего знакомства у нее померло какое-то фантастическое количество родни. Я плюнул на все, когда она в который раз отправилась на похороны мамы. Вот и сейчас, как козлик на привязи, сижу и жду очередную сбрендившую оторву, у которой разряд по выкручиванию жил. Крепкая это веревочка. Похоть, конечно, тоже, но, возможно, она и права – остывшим действительно не хватает того безрассудного огня, что у нее в избытке.

Прошло минут десять, Рита не появлялась. Я поймал себя на мысли, что уже скучаю по этой ненормальной. Решил – жду еще пять минут и отправляюсь искать. Даже засек по часам. Не истекло и минуты, встал и двинулся к туалету. Еще несколько минут ожидания у двери с буквой «L». Безрезультатно. Моей сумасшедшей как не бывало. Выкурив сигарету, я поднялся на второй этаж, попутно высматривая девушку. И след простыл. На третьем та же картина. Ушла. Дернула молочишка с пивом, затушила о чью-то голову окурок и отправилась восвояси. Я побрел в сторону амфитеатра через танцзал. Шел, продираясь сквозь толпу, высматривал ее и наконец-таки увидел. В темном углу янтарноокую тискал какой-то молодящийся старпер, из тех охотников за сорок, что шакалят по клубам в поисках свежего мяса. Луч лазера, словно готовясь к лоботомии, колыхал пух на его лысине. Экстатично прикрыв глаза, Рита обвила старика ногой. Заголив девичью ляжку, тот нетерпеливо шерудил в ее фосфоресцирующе-белых трусиках. Угольный мрак за их спинами то шевелился, словно клубок змей, то зиял неподвижной, сосущей дырой. Я стоял и чувствовал, как внутри меня растекается едкая горечь, наливая тело неимоверной усталостью. Потом неожиданно из мрака дыры потянуло сыростью и сладковатым запахом тлена.

Я спустился вниз, взял плащ и отправился домой.

Такси шуршало по мокрому асфальту, я смотрел сквозь влажное стекло на спящие дома и размышлял о том, что есть такое родственные души?

* * *

Всю следующую неделю я думал о Рите. Даже суматоха рабочих будней не подтерла картинки того субботнего вечера. Безумная девочка с разнузданными повадками и теплыми глазами казалась ирреальным существом, эксцентричным привидением клуба на индустриальном отшибе. Оно шатается по этажам, швыряет окурки в публику, устраивает несанкционированный стриптиз, распаляет престарелых кобелей по углам и дразнит одиноких лопухов, верящих в родственную душу. Бестелесное привидение, капризная дымка. В конце недели Рита напомнила о себе. Форма, в которой она это проделала, подтверждала ее призрачную суть. Это был сон с пятницы на субботу, жутковатый, наполненный тишиной праха и одновременно щемящей и какой-то горькой радостью. Я снова в клубе, словно в замедленной съемке, спускаюсь по лестнице со второго уровня, вижу, как в баре десятки безжизненных тел невесомо плавают над столиками. Пол охвачен бледным пламенем, языки которого подлизывают трупы, висящие в воздухе. Кругом очень тихо, все освещено тусклым желтоватым светом, и в этой унылой желтизне рассеяна едва светящаяся пыль. Тела не горят, ощущение, будто пламя просто гложет их, старательно и методично. Они, словно шары с газом, тихо барражируют над столиками. Рядом плавают бокалы, бутылки, купюры, женские сумочки, зажигалки, всякая мелочевка. Внезапно я отрываю руку от перил: железяка раскалена добела и немилосердно жжет. Я понимаю: причина обжигающей боли – не огонь, а наледь, сковавшая перила. Языки пламени подбираются к моим ногам, и я чувствую их студеный холод. Тело начинает зябнуть, но что-то влечет меня туда – вниз, в этот полыхающий морозильник. Я спускаюсь. Лестница заканчивается, и холодная бледная волна окатывает меня. Я пересекаю вымерший бар и захожу в танцзал. Все затянуто дымной кисеей. Десятки тел, будто парализованные стробоскопическим сполохом, замерли в нелепых позах, на их лицах – счастливые улыбки. Как ледяные статуэтки, окоченевшие фигуры кружат на месте. Из динамиков внезапно доносится низкий жеваный голос, похожий на убогое, тягучее мычание глухонемого, пытающегося затянуть горькую песню. Я ловлю себя на мысли, что это какая-то очень знакомая песня, запущенная на неимоверно низкой скорости. Прислушиваюсь, но не могу вспомнить. Понимаю, что должен припомнить, но мелодия ускользает. Мычание сводит с ума. Я замечаю движение в диджейской рубке. Приближаюсь и вижу сквозь стекло Риту. В руке у нее молоко, а на бескровных губах блуждает печальная улыбка. В спутанных волосах копошатся крохотные черви. Рита макает указательный палец в стакан и касается стекла, разделяющего рубку с залом. Млечный подтек в точке соприкосновения, презрев закон гравитации, устремляется по стеклу вверх. Девушка приоткрывает рот, и я читаю по ее губам:

«Все дело в этом сполохе за твоей спиной. Больше ничего не ищи. Просто откройся и жди своих секунд. Они дадут о себе знать теплым укусом. Тогда включай стробоскоп и вмораживайся в свою бесконечность».

Сон оборвался. Я открыл глаза и тут же зажмурился: из окна совсем по-летнему било осеннее солнце. Похоже, суббота обещала порадовать отменной погодой. Вот только в голове клубилась тягучая серая хмарь. К тому же ломило виски, и во рту держался непонятно откуда взявшийся привкус кислого молока.

«Включай стробоскоп…» – вспомнил я. Хм, самое время… Хотя в это солнышко я бы с радостью вморозился. Захотелось увидеть Риту. Может, сегодня она опять будет в клубе?

Кресты, ржавые звезды, уродливые венки, кособокие оградки, фотоовалы с тусклыми ликами умерших… Видимая часть города мертвых. Убогий декор православно-совкового ритуального минимализма. Интересно, что происходит там, на глубине, в спальных районах этого мертвополиса? Что-то да происходит. Не может не происходить, уверен. Есть свои улицы и скверы, присутственные места и злачные заведения, лепрозорий, свой морг и кладбище, наконец. Многоуровневая смерть. Я медленно ступал по сырой листве, и боль в висках постепенно стихала. Все становилось на свои места. Только здесь запах цветов так опасно бодрящий. Только здесь, рядом с разделительной линией жизни и смерти, так остро чувствуешь бегущую по твоим жилам теплую кровь, ощущаешь нутром этот тонкий зазор глубиной с бездонную пропасть между светом и бесконечной ночью. Постоишь на его краю, и уцененная жизнь вновь поднимается в цене. Пока ты жив, парень, ты победитель. Остальное не имеет значения. Я прошел по аллее Маринеско. Посидел у могилы подводника, рядом с той самой истлевшей рукой, которая полвека назад пустила на дно пятнадцать тысяч птенцов Геринга с их чудо-корытом. Затем по узкой тропке вышел к памятнику Цоя. Две совсем юные фанатки в «коже» прибирали могилу кумира. Под чеканным барельефом Вити лежали белые гвоздики. Гордый профиль, стремительный подбородок. В каждой черте избранность, стойкость духа. Один из немногих, кто, находясь по ту сторону, остается победителем. Эх, Витя, Витя…

Небо медленно, но верно затягивало тучами. Солнце, будто напоследок поиграв в лето, превращалось в привычный, осенний диск – мертвенно-бледный, холодного свечения. Подул ветер. На голых ветвях тополей воронье затеяло перекличку. Я поднял ворот плаща, закурил и двинулся по тропинке на выход.

Богословское – старое кладбище, перенаселенное до упора, и свежих могил здесь почти не встречается. Может, поэтому взгляд сам зацепился за рыжий холмик земли чуть правее южной аллеи. Я посмотрел мимоходом, уже было отвернулся и снова посмотрел. Цветы, венки, застекленный портрет в изголовье, унизанный хризантемами. Остановился, пошел ближе. Сквозь отсветы стекла показалась смешная челка, знакомый изгиб губ… теплые глаза… Ноги замерли, сигарета скользнула меж пальцев, горло сдавило… Нет, это, конечно, не она – невозможно: дата смерти – 17-го, мы виделись – 20-го… И потом, имя… Совсем другое имя… Но лицо… Нет, не может быть она… не может…

Рита-не-Рита смотрела на меня и призрачно улыбалась. За спиной фыркнула крыльями невидимая птица. Я испуганно оглянулся.

* * *

В тот вечер она так и не появилась в клубе. Не оказалось Риты и неделю спустя. В надежде отыскать девушку я приходил каждые выходные. Безрезультатно. В течение месяца я обколесил чуть ли не все ночники в городе: центральные и захолустные, солидные и напоминающие подпольные притоны, и это было уже похоже на лихорадку, амок. Признаться, я грешным делом начал вспоминать о той могилке на Богословском. Но сразу гнал от себя подальше эти нелепые мысли: вот же, виделся с этой сумасшедшей не больше часу и готов приписать ей всевозможную несусветицу, даже смерть задним числом. «Галиматья, – твердил рассудок, – на фото была не она, не заплетай себе мозги, парень».