Текст книги "Женщины. Поэма"

V. СЕСТРА

 
66
 

Когда же родилась сестренка, я

отправлен был обратно. На братишку

у мамы не хватило денег, – слишком

уж дорогие мальчики. Моя

минутная растерянность сменилась

энтузиазмом: буду помогать

во всем я маме, дома убирать,

сидеть с сестрою, но недолго длилась

идиллия такая: каждый день

сидеть с сестрою было скучно, лень.

 
67
 

В протопленной и жаркой комнатушке

купала мать сестренку, я смотрел

на этот ритуал и сам хотел

помыть хоть что-то, хоть ее макушку,

и мама разрешала иногда

помыть мне ее пяточки и пальцы

на ножках, я доволен был. Страдальцем

себя я часто чувствовал тогда,

когда вместо того, чтобы носиться

по улицам, я должен был возиться

 
68
 

с сестрою и в колясочке катать

внутри двора по узенькой дорожке

бетонной. И пока герой наш ножки

в ботинки обувает, чтоб, как мать

ему велела, покатать сестренку

в коляске во дворе, я опишу

как выглядел сей двор и вас прошу

последовать за мной, чтобы ребенку

дать время поартачиться и все ж

смириться: против мамы не попрешь.

 
69
 

Двор не имел с фасадной своей части

забора, в глубине двора стоял

одноэтажный дом, как рисовал

когда-то в детстве я, не без участья

кого-нибудь из взрослых, дом такой:

квадрат и треугольник сверху. После

дым из трубы спиралью кем-то взрослым

подсказан был. Такой, а не другой

был дом подруги матери. А рядом,

в углу двора, была времянка, я там

 
70
 

и обитал с сестренкой, мамой и

отцом, точнее отчимом, но папой

его я называл уже. Патлатый

дворовый пес гонялся до зари

за кошкою меж саженцами вишни

и персика. Садились на цветы

картошки пчелы. Жизнь без суеты

была вокруг. Но хватит. Вот уж вышли

из дома мать с коляской, наш герой;

мать в дом вернулась. Радостно впервой

 
71
 

катать сестру, но каждый день – о, мука!

Поэтому я не был часто рад

сему однообразию и, взгляд

бросая из-под лобья – прямо бука! —

на мир вокруг, пытался размышлять,

как час разнообразить. Развлеченье

придумал я тогда: придав движенье

коляске, так вперед ее толкать,

чтобы катилась, дребезжа, коляска

уж без меня. А я стоял, с опаской

 
72
 

и, холодея сердцем, наблюдал,

как по дорожке быстро удалялась

коляска и в ступеньку упиралась

пред дверью дома. Пару раз толкал

чрезмерно сильно я коляску, так что

она вставала просто на попа,

столкнувшись со ступенькой, шантрапа —

иначе как себя назвать? – «а плачь-то

не слышится!» – кидался посмотреть:

что там с сестрой? Старался я успеть

 
73
 

поставить вновь коляску на колеса —

вдруг мать увидит! – и в лицо сестры

смотрел внимательно: она спала, игры

моей дурацкой не заметив, носом

посапывая. Я же обещал

себе, что развлекаться уж не буду

впредь так рискованно, спасибо, дескать, чуду,

что все благополучно, и прощал

сестренке или маме несвободу

сегодняшнюю, радуясь исходу.

VI. СКИФСКИЕ КУРГАНЫ

 
74
 

У маминой подруги сын был, он

был старше на три года. Мы с ним вместе

порой гуляли, и к его «невесте»

питал я слабость. Был в нее влюблен

и Саша тоже, на велосипеде

«Орленке» он катал ее, вперед,

на раму усадив ее, и вот

за ними я бежал, смеялась леди,

и Саша мне кричал: «Отстанешь – ждем

тебя на горках». И они вдвоем

 
75
 

вдаль уносились… Волосы девчонки

красиво развевались; я смотрел

им вслед и, запыхавшись, не хотел

от них отстать, поэтому ножонки

передвигал довольно быстро, хоть

и спотыкался, слишком уставая

и торопясь. И вот уже когда я

на горки приходил, то побороть

усталость радость сердца помогала,

когда девчонка взор свой обращала

 
76
 

веселый на меня… Но описать

мне хочется то место, где мы жили.

Петровской балкой назывался или

Собачьей балкой, как народ назвать

его успел, район, там частный сектор

располагался города; дома

стояли вкривь и вкось, ибо сама

неровной была местность, словно некто

по пьяни в руки взял огромный плуг,

прошелся с милю-две, потом из рук

 
77
 

плуг уронил и лег на боковую.

А люди в сем овраге прижились,

построили дома, и родились

у них уж дети, все напропалую

там заросло деревьями, травой,

и все живут, забыв о великане.

И я там жил, как я сказал чуть ране.

На горках тех, куда я сам не свой

бежал за великом, располагался, кстати,

древнейший город скифов, если хватит

 
78
 

мне силы, опишу я общий вид:

цветами полевыми и бурьяном

покрыты были скифские курганы,

акрополь, и будь я тогда пиит,

то оду сочинил бы в честь столицы

древнейшей царства скифов. О, она

Неаполь-Скифский называлась. Нам,

детишкам, это было, как и птице

летящей в облаках, и все равно

и, в общем-то, и неизвестно, но

 
79
 

теперь я почти горд, как будто в жилах

кровь скифов у меня. Хотя они

довольно диковаты были, дни

иль в войнах проводили, или милых

любили, или пьянствовали. Вот.

Достойный был по-своему народец.

Я помню на раскопках то ль колодец,

то ли дольмен, какой-то идиот

туда нагадил. А вокруг – цветенье.

И я ловлю там бабочек с терпеньем.

 
80
 

Еще ходили мы с детьми гулять

на скалы, что с другого края балки

располагались, там, сбивая палкой

чертополох, я город созерцать

любил с вершины скал. Еще там были

пещеры, в этих скалах, мы туда

с фонариками лазили, всегда

напуганные чуть, ведь говорили,

что там скелеты есть людей, и мы

скорее лезли вон из этой тьмы.

 
81
 

А маме приносил всегда пионы,

цветущие на скалах в свой сезон.

Я помню весь травой покрытый склон,

мы ищем темно-красные бутоны,

над нами солнце в небе голубом,

хвост ящерицы под белесым камнем,

кузнечики трещат мотив свой давний,

однообразный, и упершись лбом

в нагретую траву, гляжу под камень

и ящериц учусь ловить руками…

 
82
 

А если по тропиночке крутой

и вьющейся меж плоских скал зигзагом,

вниз побежать, то очень трудно шагом

опять пойти, все с большей быстротой

несутся ноги, паника и ужас

охватывают вас, и тормозить

вы пробуете, поздно, вы ловить

пытаетесь ковыль руками – ну же,

остановись! – и кубарем уже

летите на последнем рубеже.

 
83
 

Зато потом, слизав с коленки с пылью

кровь темную, вы видите карьер,

в котором известняк и бельведер

на крыше у барака: с легкой гнилью

досчатой голубятня. Известняк

вас привлекает больше: негашонку

бросаете вы в воду, что так звонко

и яростно шипит, и это так

вас увлекает, собственно за этим

вы и катились с градом междометий…

VII. ШКОЛА

 
84
 

Но вот и школа. Еле дождался`.

Костюм впервые в жизни надеваю

и белую рубашку, проверяю

в который раз портфель, мол, все ли взял;

цветы в руке, портфель в другой, так в школу

иду я, как и все, и счастлив так,

что трудно описать, хоть легкий знак

какой-то грусти на челе иному,

пожалуй, что заметен, – то следы

невольной элегической воды.

 
85
 

Да, да, уже тогда имел я склонность

в прошедшее глядеть и обобщать;

и более скажу: мне было пять

лет с половиной, жизни монотонность

детсадовскую должен был сменить

на вольность деревенскую и, стоя

в песочнице, я думал: «Вот, иное

начнется в жизни. Садик мне забыть

придется вскоре, как забыл я ясли,

а дальше – школа, а потом – погаснет

 
86
 

и жизнь моя… Как коротка, увы,

дорога жизни…» Да, вот так иль близко

я размышлял, смешной чудак, и низко

склонял вихор цыплячий головы.

И потому, когда сейчас порою

чрезмерной грусти предаюсь о том,

что минуло, я вспоминаю ком

тот в горле, в раннем детстве, и, не скрою,

становится мне чуточку смешно:

жить надо настоящим. Решено.

 
87
 

И все ж жить настоящим только – скучно,

да и опасно – это все равно,

как если б никогда не пить вино

и не влюбляться – это злополучно

для сердца, каменеет мыжца та,

что нас питает жизненною силой.

Вернемся же туда, где нас носило

по свалкам, привлекала красота,

где я первоначальным напитался,

а мир на составные не распался.

 
88
 

Я помню первый день свой в школе. Мне

особенно запомнился бесплатный

на переменке завтрак, ну уж ладно,

скажу о нем: мы ели курабье,

что таяло во рту, и запивали,

стакан граненый пригубив порой

не очень ловко, молоком; герой

неловкий ваш усы слизать едва ли

мог догадаться, он был поглощен

едою; было вкусно; счастлив он.

 
89
 

И девочек вокруг так много новых.

Влюбился очень быстро я в одну,

в последний раз не чувствовал вину

за чувство то, а вскоре неготовым

я окажусь к влюбленности своей:

наедине с собой ее стыдиться

я стану, и неловкостью делиться

мне не с кем будет, и так много дней

пройдет, пока любовь внезапно, разом

преобразит колеблющийся разум.

 
90
 

И утвердится разум в правоте

лишь сердца… Но вернемся мы к началу.

Когда она впервые отвечала

и мелом у доски черту к черте

пристраивала – составные части

для будущей согласной буквы «р», —

я выбрал ее, словно кавалер

на бале даму, и уже с участьем

дослушал ее правильный ответ.

Она была разумна, спору нет.

 
91
 

И все ж красивой девочкой, конечно,

она была. Я помню до сих пор

каштановою челку, ясный взор,

красивый носик, как она беспечно

портфельчиком болтала, как всегда

мне ясно улыбалась, очень скоро

мы стали неразлучны, разговоры

вели нам интересные, еда

нередко на двоих была, уроки

мы часто вместе делали, но соки

 
92
 

любви питали дружбу нашу с ней.

И как мне ни хотелось, но решиться

ей предложить сыграть со мной в больницу,

где раздеваться нужно было б ей,

не мог я. Мы играли, помню, в школу

вдвоем с ней. И еще одну игру

запомнил я. Зимою на ветру,

звук извлекавшем, словно радиолу

небесную собою представлял

мир проводов гудящих, я таскал

 
93
 

по пустырю заснеженному санки,

в которых вез любовь свою. Она

была со мной на фронте, вся страна

с фашистами сражалась, слева танки

и справа тоже. Ранили меня.

Я падаю, ко мне ползет подруга,

бинт достает и голову мне туго

обвязывает, я, вполне храня

дух боевой, даю распоряженья

и требую за смерть свою отмщенья.

 
94
 

А рядом, где горели фонари,

и частные дома сквозь сетку света

виднелись тускловато, льдом одета

была дорога, снег там серебрил

ухабы придорожные, на санках

катались дети по дороге вниз,

до самого шоссе; ребячий визг

счастливый раздавался. «Петька! Янка!

Поехали!» – кричала детвора

и мчалась вниз, визжа, крича «ура».

 
95
 

В Крыму снег тает быстро. Выпадает

на два-три дня и сходит. Иногда

неделю он продержится, тогда

он, кажется, уже надоедает,

особенно постыл он всем весной.

Есть теплый снег, и хлопья его крупны,

он порист словно губка в недоступных

местах для пешеходов под луной

или в лучах полдневных солнца. Чаще

в Крыму снег быстро тающий, журчащий.

 
96
 

Когда же установится мороз,

что редко, но случается, – на землю

снег сыплется, какого не приемлю,

какая-то крупа, из дома нос

не высунуть, допустим, в минус двадцать

и это катастрофа для крымчан,

полезешь в шифоньер или в чулан —

не знаешь и во что тут одеваться, —

одежды нет такой, чтобы пройти

в такой мороз хотя бы полпути.

 
97
 

И все-таки кружащийся, но плавно,

как будто бы в замедленном кино,

снег падающий я люблю давно,

он занавесит все, что мы бесславно

настроили вокруг, да и саму

природу занавесит, словно флером

чистейшим и струящимся, с которым

знаком поэт по сердцу своему,

и это совпаденье чистой сферы

с сердечной чистотой добавит веры

 
98
 

поэту хоть на время, и к тому ж

я помню и другие откровенья,

когда моей души опустошенье

очистило мне зренье так, что уж

я словно бы очки, чьи стекла дымны

иль грязны, сбросил наземь, – все вокруг

струилось чистотой, и понял вдруг

я новое о жизни, хоть и стыдно

мне это бесконечно повторять,

но чаще ведь приходится молчать…

 
99
 

Итак, моя любовь звалась Ириной

Андросовой. Отличницей была

она, и я отличник был. Свела

нас жизнь на год, но вскоре – неповинны

мы были в том, – расстались насовсем:

мать дом сняла с отцом в районе новом,

и со второго класса уготован

мне путь был в школу новую, и тем

покончено с любовью прежней было.

Но я грустил… Однако, оживила

 
100
 

мне вскоре сердце новая любовь.

И все-таки хочу сказать спасибо

той девочке прекрасной, мы могли бы

и дальше с ней дружить, когда б не новь

пространственная. Впрочем, не уверен,

что интерес друг к другу мы могли б

с годами сохранить, и этот нимб

каштановых волос на фоне двери

полуоткрытой в солнечный апрель

не потускнел бы в памяти досель.

VIII. ЗАДУМЧИВЫЙ ХУЛИГАН

 
101
 

Да, я недаром выбрал тему женщин

для сочиненья. Сколько себя я

способен помнить, всюду жизнь моя

подогревалась, с большим или меньшим

горением, любовью. Без нее

не помню я себя, чередовались

лишь только те, кому предназначались

мои мечты, кто счастие мое

или терзанья составлял. Так было

до двадцати шести, покуда сила

 
102
 

сердечная не оскудела вдруг.

О, я тогда узнал, что значит в мире

жить без любви, как будто бы ты шире

глядишь на жизнь, но непонятно, друг,

зачем все это, если нет влеченья

к прекрасному, и жизнь твоя пуста

становится, ведь жизни суета

еще не завлекла в свое теченье

твой ум и твою волю, ты еще

своим ошеломленьем поглощен.

 
103
 

Да… Во втором я классе первым делом

на праздничной линейке бросил взгляд

на девочек из класса и был рад,

что рядом симпатичная Анжела

стояла, расправляя белый бант.

Наметив даму сердца, я влюблялся.

И после каждый раз, когда менялся

мной коллектив, естественный акант,

искал глазами я девчонок лица,

чтоб выбрать и в кого-нибудь влюбиться.

 
104
 

Но паузу я сделаю пред тем,

как в третий класс, опять в другую школу

перевести читателя, футболу

я посвящу строф несколько затем,

что окромя него других событий

значительных не помню. Во дворе

на переменках мячик по земле

гоняли мы резиновый, и нытик

какой-нибудь, упав на землю, вдруг

смущался из-за выпачканных брюк.

 
105
 

Однажды на какой-то перемене

играли прямо в классе мы в футбол.

Точнее так: хотел забить я гол

с пенальти вратарю. Себя не сцене

я чувствовал чуть-чуть: не все гулять

из класса вышли девочки. Анжела

стояла у доски и что-то мелом

там рисовала. Ловкость показать

мне захотелось. Мы играли между

доской и партами, спортивную одежду

 
106
 

в мешочках холстяных заместо штанг

используя. Я мяч ногой поставил

как для пенальти – я по части правил

футбольных был тогда уже педант, —

а на воротах мальчик встал Андрюха,

я разбежался, собираясь мяч

направить в нижний угол, но – хоть плачь, —

мяч пролетел у вратаря над ухом

и врезался в оконное стекло,

разбив его со звоном. Повезло

 
107
 

Андрюше, что стекольные осколки

так разлетелись, что ему вреда

не нанесли. Все в шоке были. Да.

Но более всех я, конечно. «Елки,

что я наделал? – замерев, стоял

на прежнем месте я. – Каким скандалом

все кончится?» Вокруг меня витало

всеобщее сочувствие, всяк знал,

что это грандиозным наказаньем

окончиться должно. И с содроганьем

 
108
 

об участи своей я помышлял.

«О, если бы вернуть назад мгновенье

и, зная о последствиях, движенье

неловкое ногой прервать», – мечтал,

кусая локти, я… Все вышло проще.

Три дня не признавался целый класс

кто виноват в содеянном, и раз

учительница вызвала уборщиц,

двух бабушек, чтоб утром, до звонка,

не открывали класс они, пока

 
109
 

не выяснится, кто же разбил стекла.

Я склонен был сознаться, но меня

пугал страх наказанья, а, храня

молчание, пугал меня Дамоклов

меч наказанья. В общем, тяжело

мне приходилось. Все же разрешилась

проблема: мненье класса разделилось

и кто-то заложил меня. Свело

от страха скулы мне, когда я вызван

был в класс пустой, где у окна сквозь линзы

 
110
 

учительница строго на меня

взирала… Я признался в преступленье.

Я был прощен и кол за поведенье

не получил, но должен был в два дня

отец мой вставить стекла… Новым грузом

ответственность на плечи мне легла.

Как дома-то сказать?.. Вот так дела…

Я шел домой, как трепетная муза

на встречу с мясником, – так папа мой

пугал меня. Когда я, сам не свой,

 
111
 

во всем признался дома, к удивленью

и счастью моему, меня ругать

не стал никто, и я улегся спать

счастливый и такое облегченье

на сердце испытал, как никогда

еще, пожалуй, в жизни. Стекла вскоре

отец мой вставил, и забылось горе.

Но мне друзья шепнули, кто, мол, сдал

меня учительнице – Паша Серебрянский.

И вот поступок мелкий, хулиганский

 
112
 

с приятелем я совершил: сперва

мы дома у него конфет с ликером

наелись до отвала, и с задором

решили Пашке бошку оторвать

за то, что предал… Пашу на продленке

мы встретили у школы, я по лбу

бедняге дал, да так, что об трубу

он водосточную ударился… Силенки,

конечно, были не равны, и нам

с дружком гордиться нечем было. Срам.

 
113
 

Я помню во дворе стволы акаций

толстенные, беленые как след

известкою. Деревьям много лет

уж было. И одно из них, признаться,

мне мило до сих пор тем, что в его

могучей кроне прижилась омела.

По осени листва его желтела,

редела, осыпаясь, и, легок,

кружился лист последний прямо в лужу.

Омела ж зеленела. Даже в стужу,

 
114
 

когда на обнаженных ветках снег

уже лежал, и зябко две вороны

расчесывали перья внутри кроны,

а я глядел в окно на них, чтоб век

тяжелых не сомкнуть – так надоела

мне математика, – кустарник-паразит,

чуть припорошен снегом, летний вид

имел всегда: так сочно зеленела

на нем листва, что я вдруг вспоминал

деньки в июле и по ним скучал.

 
115
 

Еще я помню, как на перемене

весной блестящей рвали мы с ветвей

акации, забравшись кто быстрей

на школьную ограду иль строенье,

стоящее впритык к ограде, кисть

цветков душистых белых – их мы ели,

был сладким вкус их, приторным; имели

в том лазанье еще одну корысть:

пред девочками ловкостью на крыше

гордились мы; и каждый лез повыше.

 
116
 

В те годы в первый раз, открыв тетрадь

линейную и промокашку сдвинув

в сторонку, стул к столу чуть-чуть придвинув,

уставился на чистую я гладь

листка с полями красными, немножко

задумался, от ручки колпачком

коснувшись губ, и застрочил легко.

«Зима, – писал, – как белая дорожка…»

И первый стих за несколько минут

закончил я. И начал новый труд.

 
117
 

Чернильной ручкой я писал. Ах, ручки

чернильные, с раздвоенным пером!

Давай одну заправим. Что ж, берем —

но только осторожно, чтобы взбучки

не получить от взрослых, – на столе

мы баночку с чернилами – должны быть

чернила фиолетовыми, – ты бы

заправил даже красными, но нет,

нельзя, – откручиваем крышку,

что трудно поначалу, ибо слишком

 
118
 

уж ссохлись на резьбе комки чернил,

но вот мы открутили крышку с силой,

сухая пыль чернил слегка покрыла

два пальца нам, которыми схватил

я баночку; теперь возьмем, открутим

мы верхний корпус ручки и затем

перо погрузим мерно в склянку с тем,

чтобы втянуть как можно больше мути

чернильной в корпус ручки, для чего

резиновым и мягким колпачком,

 
119
 

надетым на стеклянный корпус ручки,

по принципу пипетки мы начнем

орудовать. Набрали? Оботрем

перо мы промокашкой, либо лучше

кусочком старой тряпки и – прошу,

готова ручка для занятий. Были

уже наборы шариковых или

лишь только появлялись, но спешу

здесь уточнить: нам в школе запрещали,

чтоб нечернильной ручкой мы писали.

 
120
 

Итак, я написал стихов пять-семь

минут за двадцать и решился маме

их показать. Их, сидя на диване,

мать прочитала и меня совсем

хвалить не стала. Стала же, напротив,

мне говорить, что лучше бы писать

стихи не начинать мне, а мечтать

о чем-нибудь брутальном и, животик

погладив мне, сказала: лучше б стал

военным ты… И я тетрадь порвал…

 
121
 

«Зима, – писал, – как белая дорожка…»

А дальше я не помню. И бог с ним.

Что пишет восьмилетний херувим —

не все ль равно? Что ручка, если ложка

в руках сего пиита совершит

еще нетвердый крюк витиеватый?..

Нет опыта, и он невиноватый,

он просто еще мальчик, и сокрыт

магический кристалл, через который

поэт вперяет пристальные взоры…

IX. ВО ДВОРЕ

 
122
 

Итак, я в третьем классе. Почему

пошел в другую школу вновь – не помню.

Но помню хорошо, как было в лом мне

учиться в третьем классе, как в тюрьму

ходил я в школу, а заданий на дом

терпеть не мог, и все считал года

до окончанья школы, и когда

подсчитывал, то ужасался: адом

мерещилось мне будущее в семь

иль даже восемь лет. Смурнел совсем.

 
123
 

И все-таки, когда бы не уроки,

я школу бы любил, ведь там друзья,

там девочки… Опять влюбился я

в одну сначала, но рассказ жестокий

о ней услышал от кого-то из

своих друзей по классу новых, тут же

влюбился я в другую. Почему же

я разлюбил ту девочку? Что ж, плиз,

я расскажу. Но только не судите

меня, девицы. Впрочем, как хотите.

 
124
 

Мы шли по парку классом. Как всегда

шли строем по два, девочки за ручки

держались или под руку шли, тучки

по небу плыли редкие, слюда

воздушная подернута не слишком

была осенней дымкой сизой меж

куртиной старых кленов, чей бареж

был желто-красным, празднично и пышно

природа загибалась, и в луче

так славно золотилась на плече

 
125
 

у мальчика, взвеваясь, паутинка.

Шуршанье листьев под ногами сей

колонны разговорчивой детей,

ведомой педагогом украинкой,

напоминало хруст, когда жуешь

листы капусты свежей полным ртом ты.

Со мною Витя шел, свои экспромты,

казалось, остроумные – а что ж,

чем хуже я? – я тоже упражнялся, —

нацеливал на девочек; смеялся

 
126
 

я вместе с ним и дергал впереди

идущую за косу Ангелину.

Она мне очень нравилась и, мину

ей скорчив обезьянью, породив

ее агрессию, я втайне обижался

такой вот нелюбви и вновь хватал

ее за косы, тем усугублял

меж нами пропасть. Путь наш разветвлялся

на две тропинки, сверху был портал

из крон высоких клена, так что тенью

покрылись мы узорчатой. Печенье

 
127
 

на части разломив, мне Витя дал

побольше половинку, театрально

их взвесив на руках, и стал мне тайну

нашептывать одну. Он рассказал

про Ангелину мне, как в первом классе

они вот так же шли по парку, вдруг

ему почудился короткий, звонкий пук

и запах кала, что распространялся

все явственней. И тут уже в кусты

помчалась Ангелина, понятых

 
128
 

в кустах, конечно, не было, но ясно —

она обкакалась. Печенье расхотел

я есть, во рту вдруг сухо стало, ел,

верней жевал печенье я напрасно, —

слюна не выделялась. Я комок

разжеванного теста сплюнул наземь

и понял – после этих безобразий

я не люблю уж Ангелину. Йок.

Прошло очарование мгновенно.

Но вскоре я уже влюбился в Лену.

 
129
 

Сейчас, когда так живо представлял,

чтоб описать вам недоразуменье,

случившееся с девочкой, веселье

меня вдруг охватило, хохотал

невольно я и повторял: «Бедняжка…»

Но чтоб с собой кого-то примирить

скажу вам так: мне приходилось быть

и в положенье Ангелины, – тяжко.

Конечно, в фигуральном смысле я

был низведен. И много раз, друзья.

 
130
 

Но почему-то хочется сейчас мне

двор описать, в котором я провел

два с половиной года, где завел

знакомства новые, где игры все опасней

у деток становились. Вход во двор

был через деревянные ворота,

покрашенные цветом терракоты,

всегда полуоткрытые, забор

шел сразу слева, справа – стенка дома,

орех рос в палисаднике знакомой

 
131
 

девчонки, что художницей была

и масляными красками писала

портреты всех знакомых. Ее Аллой,

как маму мою, звали. Дальше шла

веранда, а точней торец веранды

другого дома, помню, что там жил

мужчина, он все рыбок разводил:

трофеусы, скалярии, ломбардо,

цихлиды, цихлазомы, петушки, —

все то, что так ценили знатоки.

 
132
 

А дальше двор шел, расширяясь влево,

почти квадратной формы, окружен

пятью-шестью домами с трех сторон,

с четвертой же, где рос ползучий клевер,

и мак между булыжником склонял

пунцовые головки, шли сараи,

в которых обязательно держали

дрова и уголь. Туалет стоял

посередине дворика беленый.

Сирени куст, разросшийся, зеленый,

 
133
 

рос с тыла туалета, окружен

штакетником некрашеным и темным

от времени. Я помню этот томный

и нежный запах, коим напоен

был двор весной и запах, исходивший

от туалета, если ветер дул

определенным образом. Пойду

и поищу когда-то восхитивший

цветок сирени, в коем было б пять

лиловых лепестков, чтобы опять

 
134
 

поверить в счастье и в свою удачу…

Но нет!.. Я для фортуны уж чужак.

Мне не дается счастье просто так.

Да что там счастье!.. Мой покой проплачен

и выставленный счет сведет с ума

любого финансиста… Но вернемся

туда, где мы, конечно, ошибемся,

дров наломаем, попадем в туман

в трех соснах и напьемся из-под крана

живой воды. А мертвой – еще рано.

 
135
 

Булыжником мощен был старый двор.

Я вас привел как раз в его средину.

Он изменился. Стал наполовину

как будто меньше. Да и мельхиор

не украшал дверь низенького дома

в виде числа одиннадцать. Рукой

я мелом на стене, чей цвет какой

не помню был, нарисовал, влекомый

гигантоманией, в далеком уж году

цифру одиннадцать – квартиры номер. Жду,

 
136
 

когда картинка прошлого чуть четче

возникнет в голове. Ага, стоял

у дома абрикос, я, помню, рвал

чуть желтые плоды, довольный очень,

что это дерево как будто бы мое,

быть собственником было мне приятно,

никто не крикнет: «Ну-ка, лезь обратно,

такой-сякой…» И это придает

довольства вам, уверенности даже.

И я, как всякий частник, был на страже

 
137
 

своих владений. Как-то посадил

в том палисаднике дубки, – в Крыму, похоже,

так хризантемы назывались, может,

я ошибаюсь, – как же я следил

за ростом их! Как удивлялся – надо ж,

я посадил, не кто-нибудь, и вот

они растут, как странен этот ход

из-под земли растения, и вкладыш

в «Природоведенье» смотрел, чтоб отыскать

цветы, что я любил так поливать.

 
138
 

Квартира состояла лишь из кухни

с плитой, баллоном газа и столом,

и комнаты побольше, с потолком

беленым и неровным, в коей двух нет

свободных метра, только посреди;

а так предметы мебели впритирку

вдоль стен располагались – под копирку

не нарисую то, что я, поди,

уже забыл, но было так примерно:

у входа, у стены, был шифоньер, но

 
139
 

его переставляли иногда,

затем диван, где с мамою нередко

лежал я, обсуждая то отметки

свои за знания, то что вообще видал,

а мама задавала осторожно

порой вопрос о девочках, мол, кто

из них мне симпатичен? – Как никто? —

и я, преодолев свой стыд несложно,

раскалывался, чувствуя душой,

как сладко мне сейчас и хорошо.

 
140
 

У дальней стенки детская кроватка

стояла, где спала моя сестра.

Левее – печь, куда мы из ведра

совком бросали уголь, когда хатка

холодной становилась в зимний день.

О, ежедневный труд по выгребанью

золы из печки! Здесь уж пахнет данью

известной мифологии, где тень

Сизифова к бессмысленной обузе

была пригвождена, как, скажем, к музе

 
141
 

привязан я, замечу в скобках тут.

Поэтому я счастлив был настолько,

когда перебрались мы в новостройку,

квартиру получив, где подают

по трубам кипяток, чтоб батареи

отапливали комнаты, что мне

вам трудно описать восторг, и нет

уж слов тех в лексиконе, лишь идеи

теперь в моей витают голове,

и тех, пожалуй, три иль даже две.

 
142
 

Итак, у печки, возле левой стенки

кровать моя стояла. Где-то стол

еще стоял, но где – не помню. Пол

был деревянным, крашеным. Коленки

под одеялом подогнув, лежал

я на боку и засыпал так сладко,

особенно, когда смотрел украдкой

для взрослых фильм по телеку, – стоял

у ближней стенки телевизор, между

окном и дверью в кухню; я, надежду

 
143
 

питая не уснуть, пока пройдет

программа «Время», разлеплял глазенки

слипавшиеся, но едва колонки

шли титров фильма, как уже Эрот

выталкивал взашей Морфея. Мама

с дивана говорила: «Спи, Олег».

Я притворялся спящим, из-под век

смотря кино, где развивалась драма

любовная. Однажды видел я

грудь обнаженной женщины. Змея —

 
144
 

она же искусительница – жало

воткнула в грудь мою, и разлилось

по телу сладострастье, – словно гвоздь

горячий воткнут в сердце был – бежало

тепло по членам. Долго грезил я,

воображеньем гвоздь тот раскаляя,

и должен вам признаться, что когда я

ложился в детстве спать, то рой наяд

слетался к изголовью, – это было

едва ли не с младенчества. Вредило

 
145
 

такое сладострастье или нет?

Пожалуй, да. Ведь я сформировался

физически гораздо позже. Дался

период ожидания побед

любовных нелегко мне. Был великим

зазор между огнем моей души

столь ранним и тем телом, что спешить

созреть не собиралось, чтобы бзики

исполнить сладострастья. Потому

со временем зазор сей, к моему

 
146
 

несчастию, и послужил причиной

тех комплексов, что разрослись, пока

любовь, как в половодие река,

их не снесла, и я не стал мужчиной.

Но что же… Расскажу, пожалуй, вам

как девочка-художник повлияла

на облик мой. Как я сказал уж, Аллой

она звалась. Я в дом к ней, словно в храм,

порою заходил: сначала в арку

из вьющихся глициний, чьи так ярко

 
147
 

цветы под солнцем выделялись. В дверь

затем я заходил, где так угоден

прохладный сумрак был в июльский полдень.

Что видел я? Способен я теперь

лишь перечислить все подряд: картины,

шандал на подоконнике, финифть,

рисунок сепией, коричневый как нефть,

мольберт с подрамником в углу иль посредине

просторной комнаты, какие-то цветы

сухие в вазах, ракушки, впритык

 
148
 

стоящие на полках книги, чаще

о всяких там художниках. Я брал

порою с полки книгу, открывал

и на меня с фронтисписа сверлящий

взгляд Леонардо устремлял, иль вдруг

я видел обнаженных женщин… Алла

меня однажды даже рисовала,

но чаще, если был у ней досуг,

расчесывала волосы мне или

играть учила в карты. Мы дружили

 
149
 

не так, чтоб очень, все-таки она

была постарше, и намного – было

ей лет тринадцать, и она ходила

уж в брюках клеш, в которых вся страна

заходит через год-другой и третий,

а в деревнях – я буду уходить

уж в армию – в Москве уже носить

бананы перестанут, – клеши эти

в почете будут. Может, до сих пор

продвинутый их носит комбайнер.

 
150
 

Так вот, однажды Алла предложила

сменить косой пробор прически мне,

и сделала на левой стороне

косой пробор, хотя на правой был он.

Она сказала – так мне лучше. Я

поверил ей – я вообще внушаем.

И вот рукою непослушной краем

расчески я пробор себе полдня

учился делать слева, – было чудным,

что это дело оказалось трудным.

 
151
 

С тех пор пробор на левой стороне

я стал носить. И лишь тому два года

назад, когда свое взяла природа,

и стал слегка лысеть я, стало мне

не по себе от возрастных залысин.

Я поменял прическу. Правда, ряд

экспериментов, двадцать лет назад

и даже меньше, проводил я, – лысым

ходил, к примеру, – но потом опять —

пробор на левой, челка – вот под стать.

 
152
 

Но что же, соберемся, что ли, в школу,

чай мы попили, съели два куска

рогалика с повидлом, их слегка

намазав мягким маслом; масло полу-

подтаявшее, залито водой

в глубокой, с окаймленным дном, тарелке,

чтобы оно не таяло от грелки

за окнами, от солнца то бишь. В той,

в той жизни холодильника пока что

мы не имели. Вот что еще важно —

 
153
 

взять в школу чешки, третий ведь урок

сегодня ритмика, где всякие там танцы

разучиваем мы, возьмем из ранца

и кинем в самый дальний уголок

учебник математики – сегодня

ее не будет, впрочем, есть зато

украинский язык, а я про то

забыл вчера и потому не отнял

час у футбола, чтобы написать

домашнее задание… Скатать

 
154
 

придется у кого-то… Как же тяжко

на сердце от того, что не готов

к урокам я. Что делать, а? Каков