Текст книги "Чуть-чуть невеселый рассказ"

Олег Куваев
ЧУТЬ-ЧУТЬ НЕВЕСЕЛЫЙ РАССКАЗ

Я схватил воспаление легких, когда мы шли через низкие перевалы гор Дурынова. Стоял апрель – месяц солнечных холодов. Мы шли с северного побережья острова, оставив позади зеленый лед лагун, тишину и мертвый галечник морских кос. Горы Дурынова отделяли нас от базы на южном берегу.

В этих местах понятие «горы» условно. Среди настоящих гор они считались бы просто холмами.

Нас было пять человек. Пять мужчин в одинаковых кухлянках и меховых штанах, с распухшими от мороза и солнца лицами.

На каждом подъеме все соскакивали с нарт и бежали рядом, крича и задыхаясь. Кричать было необходимо, чтобы собаки не останавливались. Я говорил «Давай!» на каждом выдохе, эскимосы – каюры грузовых нарт – коротко вскрикивали: «Хек!»

Семен Иванович молчал. Он вел самую ответственную нарту с аппаратурой. За него ругался Ленька. Он погонял свою упряжку громко и непечатно.

На третьем подъеме я понял, что сейчас умру от теплового удара. Одежду заполонил кипящий пот.

На вершине я остановил собак и стянул через голову кухлянку и свитер. Упряжка понеслась вниз. Мгновенно превратившаяся в жесть ковбойка била меня по спине. Так повторялось раз пять, может быть, больше.

Горы Дурынова занимают по широте сорок километров. В час ночи парты, раскатываясь, неслись по взлетной полосе аэродрома. При аэродроме имелось шесть домиков. Крайний из них, приткнутый к самому берегу, второй месяц служил нам базой.

За десять дней избушка промерзла насквозь. Мы поставили на пол примус и вскипятили чай. Эскимосы выпили по две кружки и по очереди подали нам руки. Они жили на охотничьем участке в шести километрах к югу от нас.

Я лег на кровать в спальном мешке. Сквозь сон мне было слышно, как Семен Иванович шаркает по полу и гремит угольным ведром. Половину избушки занимала громадная печь, которую звали «Иван Грозный». Остыв, она запускалась долго и трудно.

Я проснулся на другой день от звука собственного голоса. Наверное, говорил сам с собой. Голова казалась большой, как подушка, тело чужим. «Наверное, заболел», – подумал я и куда-то провалился.

Семен Иванович тряс меня за плечо. Он держал в руках тонкий, как вязальная спица, приборный термометр. Я сунул термометр в спальный мешок. Столбик ртути застрял на тридцати девяти и восьмидесяти шести сотых.

Появился Ленька.

– Вот спирт, вот перец, – сказал он. – Ты, начальник, всю ночь погонял собачек.

Я выпил дозу испытанной антипростудной смеси.

Семен Иванович и Ленька серьезно наблюдали за этой процедурой. Распухшие лица их лоснились от вазелина. Они набросили поверх мешка свои меховые куртки и стали возиться с аппаратурой. День тянулся и тянулся без конца. Я то слушал разговоры ребят, то проваливался в короткие смутные обрывки снов.

К вечеру стало совсем нехорошо.

– Другая хворь, – убежденно заключил Семен Изаиович. – Врач нужен.

Он потрогал мой лоб. Тяжелая рука сорокалетнего человека щупала его, как щупают материю в магазинах.

– Почем сантиметр? – пошутил я.

– Иди к механикам, – сказал Семен Иванович Леньке.

Я понял, что повезут к врачу. Мне это было безразлично. И больница, и врач находились в другом островном поселке, в пятидесяти километрах от аэродрома. Туда добираться на собаках или вездеходом. Единственный на острове вездеход принадлежал аэродрому, на нем подвозили редкие грузы и пассажиров. Неизвестно было только, согласятся ли механики ехать.

Ленька вернулся через двадцать минут, забрал со стола начатую бутылку спирта и исчез.

– Гад, – в неизвестный адрес произнес Семен Иванович.

Вскоре гусеницы затарахтели под окнами. Ленька ввел раскрасневшегося механика Старкова. Семен Иванович поставил на стол чайник и банку конфитюра. Он молча ублажал механика чаем, пока я одевался.

– К докторице, – сказал Старков. – Молоденькая, худенькая. Люблю таких.

Ленька согласно хохотнул. Он притащил откуда-то чугунно-тяжелый тулуп, укутавший меня от макушки до пяток.

Я забрался на сиденье вездехода. Ребята молча стояли рядом. Наверное, им тоже хотелось поехать, но надо было срочно обрабатывать последний маршрут.

– Поехали, – буркнул наконец Семен Иванович и, тяжело переставляя унты, пошел к избушке.

Вездеход, как утка, нырял на застругах и бодро тарахтел гусеницами. В щели кузова забивалась снежная пыль. Старков переключал передачи, катая в зубах папиросу. Я смотрел на горы Дурынова слева по курсу. Низкие, пологие, заснеженные северные горы. Сколько я видел таких безвестных хребтов? Может быть, штук сто.

– Собачья жизнь, – сказал Старков.

– У кого?

– У вас. Все время в дороге. А для чего, какая цель?

– Из-за денег, – серьезно сказал я. – Нам платят большие деньги.

Я знал, что стоит сказать таким, как Старков, про деньги, как все становится ясным. Другое же, настоящее объяснение было сейчас не под силу.

Я был в восточном поселке один раз. Обычный поселок охотничьего колхоза из двух десятков одноэтажных домов на снежном обрыве над морем. Сейчас, после двух месяцев в зимней тундре, он казался большим, как город.

Вездеход остановился у дверей больницы. Около него мгновенно собралась ребятня. Путаясь в чугунном тулупе, я поднялся на крыльцо.

– Ты надолго? – крикнул вслед Старков.

– Надеюсь, не насовсем.

– Я подожду дней пяток.

Я вошел в полутемный коридор, думая о хитрости Старкова. Каждый месяц он приезжал сюда на неделю к одной женщине с почты. А сейчас наверняка слупит с ребят дополнительное угощение за эти пять дней. Черт с ним, решил я и постучал наугад в какую-то дверь.

…Доктор велела мне раздеться. Я стаскивал свитер и искоса поглядывал на нее.

– Сколько вам лет, доктор?

– Двадцать шесть, – без удивления, просто ответила она.

– А мне тридцать два, и я уже начал таскаться по больницам.

Я нарочно шутил, чтобы оттянуть неприятную процедуру перечисления недугов. Тем более что я не знал, что у меня болит. Просто я был весь чужой и неприятно мягкий.

– Не разговаривайте, – сказала она.

Докторша очень долго слушала меня: «Дышите, не дышите», – потом заставила говорить «а», потом стучала по груди согнутым пальцем.

– Не сломайте мои хлипкие кости, доктор.

Она ничего не сказала, только улыбнулась. Чертовски хорошая была улыбка. Так улыбаются не очень красивые, сероглазые девчонки, которые до десятого класса носят косички и выдумывают всякие турпоходы. «Бьюсь об заклад, она играла в футбол наравне с пацанами», – подумал я.

– Вы замужем, доктор? – Мне очень не хотелось, чтобы она задавала этот дурацкий вопрос: «На что жалуетесь, больной?»

– Повернитесь спиной. – Она простучала по всей спине от затылка до поясницы, потом заставила кашлять.

– У вас воспаление легких.

Вначале я ничего не понял. Потом испугался: воспаление легких – это когда долго болеют.

– Не может быть, доктор!

Она повела меня в другую комнату. Там были белые стены и две койки. Из-под одеял торчали невероятно чистые простыни. Я вспомнил, как мы неделями спали в снегу, не раздеваясь, и не умывались по утрам, чтобы меньше мерзло лицо.

– Я весь грязный, доктор.

– Ложитесь, – сказала она. – Душ не работает.

«Все правильно, – подумал я. – Где и когда в этих краях работал душ?»

Было очень хорошо лежать на чистой кровати среди белых стен и думать о разном.

Воспаление легких оказалось почти приятной болезнью. Термометр каждый день показывал тридцать девять, но я почти не чувствовал этого. И то, что все тело было чужим, не очень мешало, потому что не надо было двигаться, идти задыхаясь, спешить за нартой. Надо было просто лежать.

Только теперь я понял, как чертовски измотались мы за эти два месяца. Я вспомнил, что за все годы после окончания института не болел. Только раза три зубы и иногда простуда.

Вообще эти восемь лет прошли быстро, как проходит по горло загруженный день. Вначале нравилось играть в эдаких кочевников XX века, с нашими перелетами, перекочевками, кострами и песнями и той внешней, обрамляющей чепухой, о которой снимают фильмы, сочиняют стихи и рассказы, чаще всего плохие, не отвечающие сути, что-нибудь там про последнюю спичку. Нам нравилось играть в эту чепуху, но позднее пришла привычка. Привычка к нашей работе, без которой никто из нас не смог бы сейчас жить.

Самым глупым было время длинных полугодовых отпусков. Хрустящие листы аккредитивов, накопившиеся за два года, исчезали очень быстро. Приходилось слать короткие радиограммы: «Темпе пять востребования». Деньги приходили незамедлительно, потому что у нас принято уважать отпускников. И так же незамедлительно исчезали.

Однажды я очутился в ненужном мне городе Ставрополе. Там была одна студентка. Привычка к передвижению сработала на сей раз не вовремя. Мы глупо простились на вокзале. Она хотела учиться именно в том институте, а я не мог сменить профиль работы и осесть на месте. Впрочем, она была чересчур красива для жены человека, который по полгода не бывает даже во временном доме.

Докторша кормила меня какими-то желтыми таблетками, которые надо было глотать через каждые четыре часа круглые сутки. Только сегодня я вдруг понял, что она вот так ко мне и приходит через каждые четыре часа уже несколько дней подряд. «Надо сказать, чтобы она отдала будильник».

Но докторша все не шла. Незаметно я начал думать о Тянь-Шане – стране, где осталось мое сердце. Я редко позволяю себе думать о нем, чтобы всегда что-нибудь оставалось «на потом». Докторша не появлялась. Я вспоминал лица знакомых киргизов, названия речных долин, запах лошадиного пота.

Она пришла часа через два в домашнем халате. Лицо было заспанным и тоже очень домашним.

– Проспала вашу таблетку.

– Чепуха. Я прошлый раз взял две.

Она все еще по-сонному улыбнулась в ответ на мое вранье.

– Вы были на Тянь-Шане, доктор?

– Нет.

– Там хорошо осенью в предгорьях. Все желтое. Даже воздух желтый. С вершин видно желтую степь. Как эта таблетка.

– Вы любите желтый цвет?

– Нет, я просто люблю Тянь-Шань.

– А мне нравится, когда в больнице кто-нибудь лежит, – сказала она. – Я даже сплю спокойнее. Здесь всегда так пусто.

Она положила таблетку и ушла. «Придет, – подумал я. – Придет через четыре часа».

Она пришла через час и сунула градусник.

– Трех наших девушек распределили в Среднюю Азию.

– Не горюйте, – усмехнулся я. – Средняя Азия не везде интересна. Там очень душные города. В Туркмении каменистая равнина.

– А на этом острове есть интересное?

– Есть. Например, хорошие парни из экспедиций. Она только взглянула на меня. Наверное, подумала, что я не самый хороший.

На пятый день пришел Старков. Рослый, весь здоровый и чуть-чуть скучноватый.

– Как дела? – спросил я.

– Радиограммка тут тебе, – небрежно сказал Старков. – Если надо, отвезу ответ.

Радиограмма была от ребят. «Через два дня ждем самолет. Что делать?»

Это было неприятное сообщение. Мы ждали с самолетом пакет. Такие пакеты привозили к нам молчаливые курьеры спецпочты. Они придирчиво проверяли документы, потом давали подписать внушительную бумагу и лишь после этого отдавали пакет. Все документы были оформлены на меня. Курьер не отдаст пакет никому другому. Он увезет его обратно. Но то, что в нем находилось, необходимо для продолжения работ.

– Когда едешь? – спросил я Старкова.

– Завтра.

– Я с тобой.

Старков пожал плечами. Твое, мол, дело, поступай как знаешь.

– Что за глупости? – докторским тоном спросила она, когда я сказал о завтрашнем отъезде. – Я не позволю.

Кое-как удалось растолковать, в чем дело.

– Если это очень нужно… – нерешительно протянула она. – Но на собаках я вас не пущу.

– Вездеход, – успокоил я ее. – Вездеход с громадным тулупом. Дайте мне побольше этого четырехчасового наркотика, и все будет в порядке.

– Это антибиотик, – сухо сказала она. – И я все решу сама.

В дверях она остановилась и спросила:

– У вас очень важная работа, да?

– Средне, – сказал я. Я не кривил душой, – я в самом деле так думал, да так оно и было.

Она ушла. Я стал думать, какими путями попадают такие на полярные острова. Обычно сюда приезжают вслед за мужем. Немногие незамужние, кого я встречал, всегда напоминали мне одиссеев в юбках. Это были отважные, хитроумные одиссеи жизни, что, впрочем, не мешало им оставаться женщинами.

В девять утра я оделся и постучал в ее комнату. Комната оказалась запертой. Спит. Я представил себе, как она каждый вечер ложится спать в пустой комнате в пустой больнице. Мне стало жаль своего доктора. Врачу не так-то просто переехать с одного места на другое, тем более если ты единственный врач на целый остров.

Два с половиной года до отпуска. Девять месяцев в году здесь лежит снег. За это время начинают мельчать даже мужчины. Я видел зимовщиков, с увлечением занимавшихся кухонными дрязгами. От души не желал бы ей соседства Старкова в один из тех месяцев, когда хочется получать письма и не верится, что существуют незамерзшее море и, например, ромашки.

На крыльце я понял, что мне не донести до вездехода своего тулупа: ноги были безвольно слабы, и липкий пот покрывал спину. Отчего-то часто дышалось, и противный мокрый кашель мягко распирал грудь. «Надо было все же взять эти таблетки», – подумал я и в это время увидел вездеход. Он шел к больнице, похожий на атакующий танк.

Старков молодцевато выпрыгнул из него – настоящий полярный бог в полярном костюме. Нагнувшись к гусенице, он подмигнул мне и кивнул на кузов.

Она сидела в дальнем углу крытого кузова, положив на колени руки в каких-то уморительных варежках-черепашках. Я все смотрел на эти варежки и туго соображал, из чего они сшиты. Смотрел на них так, что она одернула пальто на коленях и вопросительно взглянула на меня.

– Все в порядке, доктор. А куда вы?

– Надо осмотреть работников аэродрома.

Я стоял в проеме между кузовом и кабинкой и видел сквозь стекло, что к вездеходу идут еще двое. Одного я знал. Это был охотовед, громадный, как мамонт, человек с изрытым оспой лицом. Рядом поспешал кто-то чернявый с барашковым воротником. Старков остановил чернявого, и они стали о чем-то говорить, поглядывая на вездеход. Чернявый сделал руками выразительный жест. Я понял, о чем они говорили, и с этой минуты возненавидел чернявого.

Вездеход оглушительно гремел гусеницами.

– Сядьте рядом с водителем! – крикнул я доктору.

Она отрицательно покачала головой.

– Тогда возьмите тулуп.– Она снова качнула головой, но я уже накинул тулуп ей на колени. Охотовед одобрительно улыбнулся.

– А когда мы вас женим, Валюша? – вдруг крикнул чернявый. Он сидел напротив и с явным намеком смотрел в мою сторону.

Докторша, отвернувшись, разглядывала что-то в заднее пластмассовое оконце. Я видел только край закушенной губы. «Если этот чернявый еще что-нибудь скажет, – подумал я, – двину ему, а там посмотрим».

– Нынче все космонавта ждут, – сказал охотовед и засмеялся, довольный своей шуткой.

– Вот если бы жена космонавт! – крикнул чернявый. Охотовед помедлил немного, видимо, представил себя в роли мужа женщины-космонавта, потом захохотал. Смеялся он оглушительно и хлопал себя по коленям медвежьими лапищами.

Вездеход вырвался на снежный участок, и лязг гусениц стих.

– Вам в самом деле надо на аэродром? – спросил я.

– Отстаньте.

Я не ослышался. Она именно так и сказала. Вездеход снова загромыхал, и я снова – в который раз! – примялся разглядывать мглистые силуэты гор Дурынова.

Наш домик встретил меня, как, наверное, раньше корабль встречал соскучившегося на берегу моряка. Семен Иванович что-то штопал, Ленька возился у стола и пел:

 
Моряк заманчивой постели
Предпочитает дальний путь,
Чтоб мачты гнулись и скрипели…
Обними, поцелуй. И навеки забудь…
 

Такая была у него песня. Для него она была тем же, что для меня запах лошадиного пота и музыка монгольского языка.

Мы пили черный, экспедиционной заварки чай. Я соскучился по этому чаю, как по лучшему другу. Потом мы курили из одной пачки едкие, невероятной крепости папиросы «Байкал» и говорили о работе.

Ребята прикидывали длину маршрутов и все делали скидку на мое послеболезненное состояние. Но я знал, что это не больше чем простая вежливость. Это было лучше всяких таблеток – не верить ни в какую хворь, считать ее чем-то вроде дождичка, который неизбежен, но его ведь можно и переждать в хорошей палатке.

– А как доктор? – игриво спросил Ленька.

– Она здесь.

Может быть, я сказал это не совсем нормальным голосом, потому что Ленька тихонько свистнул и смолк. Минут пять в комнате стояла тишина.

– Чайку надо поставить, – сказал Семен Иванович.

На другой День я и не заметил, как ребята исчезли через пять минут после ее прихода. Может быть, они просто из вежливости не хотели смотреть, как какая-то девчонка колет их начальника шприцем ниже спины.

В тот день начало немного задувать. От аэропортовской комнаты для приезжих до нашего домика было метров двести. Она пришла в пальто, запорошенном снегом, из-под пальто чуть виднелись белые полы халата. Я предложил немного согреться у печки, но она быстро сделала укол, оставила несколько таблеток и ушла.

В этот день самолет не пришел, и на другой день стало ясно, что не придет. Ветер дул иногда порывами метров на двадцать. На улице порядочно подвывало, и белая пелена неслась мимо низкого окна избушки.

Часов в одиннадцать ребята исчезли. Я оделся и лежал на кровати. Чуть-чуть взгрустнулось.

Она пришла в двенадцать и на этот раз без приглашения подошла к печке. Стояла ко мне спиной, приложив руки к надежному боку «Ивана Грозного». Ладошки были совсем красные. Плохо прикрытая дверь постукивала снаружи. Почему-то мне очень хотелось сказать ей спасибо. Но я не знал, как это сделать.

– Очень жаль, доктор, что нас не будет здесь летом. Мы сходили бы с вами на шлюпках на северную сторону. Там есть одно место…

– Какое?

– Зеленое. Вода зеленая. И синие скалы. Тишина так и бьет по ушам.

– Тишина бьет, – усмехнулась она. – Расскажите лучше о Тянь-Шане.

– Нельзя по заказу. Между прочим… можно поехать в отпуск. У меня там куча друзей-киргизов.

– А вот возьму и серьезно поеду…

– Они свои в доску ребята.

– А для меня все свои в доску, – сказала она и стала вынимать из баночки шприц.

После укола она немного задержалась. Сидела в пальто на стуле и смотрела на белое от снега окно. Я злился на себя, стал подкидывать в печку уголь и кинул его не так, как надо. Черный язык дыма выпрыгнул из дверцы, и я, должно быть, стал похож на эфиопа. Она засмеялась, и я хотел найти зеркало, чтобы тоже посмеяться вместе с ней. Но зеркала не нашлось.

Самолет все-таки пришел. Он пришел ночью, но мы не удивились: от сумасшедших полярных летчиков можно было ждать и не такого. Мы услышали гул мотора, и Ленька кинулся встречать курьера.

На этот раз прилетел незнакомый. Не снимая куртки, он сел к столу и стал заботливо протирать очки, вынутые из кармана.

– Чайку? – спросил Семен Иванович. Курьер молча протирал свои очки. Покрасневшее от холода лицо его ничего не выражало.

Мы выполнили все формальности. Курьер старательно запер портфель и, не выпуская его из рук, стал искать шапку.

– Чудак какой-то, – сказал Ленька, когда дверь закрылась. – Наверное, новенький.

Мы вскрыли пакет. Там находилось все, что надо. Аккуратно сколотые канцелярской скрепкой бумажки лежали на столе. От них веяло чистым холодком служебного долга. Ветер все так же выл-посвистывал на улице. С низким ревом прямо над избушкой прошел взлетевший самолет. Значит, полярные летчики решили не оставаться на ночевку.

– Может, не новенький, а просто служба, – сказал Семен Иванович. – Ты вот здесь свой сейчас, а пришли бумаги – и ты уже чужой. Ты в других местах теперь свой.

На улице заскрипели шаги. Я быстро собрал пакет и спрятал его в обычную подматрацную папку. Пришел Старков.

– Угощаю, – сказал он и вынул из кармана запотевшую бутылку водки.

– Летчики подкинули? – с завистью спросил Ленька.

– Свои кореша. Полярные, – утверждающе сказал Старков.

Семен Иванович принес кусок сала, присланный ему месяц назад какой-то подозрительно заботливой родственницей.

Мы отошли от стола, чтобы не мешать ему.

– Как дела, болящий? – спросил Старков.

– Ничего дела.

– Догадываюсь, – хитро усмехнулся он. – Уедешь, я тоже заболею. Теперь дорожка проторена.

– Это ты о чем? – тихо спросил я.

– Да о больнице, конечно. Стоит пустая, вроде неудобно быть первым пациентом. – Он смотрел на меня широко, по-дружески улыбаясь. Потом сказал: – Вот чудак, я же о больнице говорю.

Вскоре Старков ушел. Мы еще посидели около стола. Ветер стал вроде бы стихать. Он дул монотонными усталыми порывами, но все-таки стекло в окне подрагивало, и странно было видеть спокойный язычок керосиновой лампы, когда на улице такой ветер.

– Когда с острова двинем? – спросил Ленька.

– Скоро.

Ночью мне не спалось. Я почти чувствовал телом твердый квадрат конверта под матрацем. В голову лезли разные заботы. Как управиться с грузом, как организовать транспорт на новом месте? И то невнятное ощущение болезни, которое томило меня все эти дни, как-то незаметно уходило, уходило и вдруг пропало совсем. Не знаю, может ли на самом деле больной человек вот так лежать на кровати и вдруг без всякого повода почувствовать себя здоровым? Видимо, это было незначительное воспаление легких…

На другой день мы с утра начали возиться с аппаратурой. Надо было сделать новую калибровку приборов после окончания работ на острове и вообще очень много разных мелочей.

Мы все были здорово заняты, и поэтому ребята не стали оставлять нас вдвоем, как делали они все эти дни.

– А я уже выздоровел, доктор, – сказал я ей.

– Я вижу, – сказала она.

Мы еще немного поговорили. Потом она незаметно ушла, вспомнив о каком-то нужном деле. Это был последний день апреля.

Первого мая с утра дула поземка. Потом стало тихо и солнечно. Мы вымыли пол, немного поскребли бороды и начали слоняться по комнате.

– А не пригласить ли нам женщину на праздничный обед, начальник? – сказал Ленька.

– Сходи. Конечно, сходи. Ленька вернулся очень быстро.

– Уехала, – удивленно сказал он.

– На чем?

– На собаках.

Все было ясно. Когда кому-либо срочно требовалось в колхозный поселок, то шли пешком на участок к охотникам, и те уже везли человека на собаках. Я сказал «пешком», потому что здешний снег весной по твердости мало уступает асфальту. Таким его делают январские ветры.

– Боевитый врачонок, – сказал Семен Иванович.

И Ленька и он быстро обо всем забыли. У них было хорошее настроение, оттого что сегодня праздник, все вместе, все здоровы и впереди другие края.

– Так когда же с острова двинем, начальник? – с хитрой миной спросил Ленька.

– Дней через пять. – И не вернемся?

– Разве мы когда-либо возвращались?

– Все время вперед без оглядки, – сказал Семен Иванович.

– Только так, – согласился Ленька. Было очень заметно, что ему не терпится отметить праздник.

Мы отметили. Потом стали составлять радиограммы. Их можно было послать через аэродромную рацию до ближайшей почты, а там уж куда угодно.

Радиограммы были обычные. «Поздравляем. Работа в порядке. Надеюсь встречу. Только когда и где».

Мы знали, что и нам сейчас пишут примерно то же самое.

Я вспомнил, что еще в больнице решил написать письмо той девчонке из Ставрополя.

– Рискнуть? – спросил я у Леньки. Мы давно уже забыли, что такое личные секреты.

– Конечно, чудак, – сказал он. – Ничего не теряешь.

– Бумаги много, – сказал Семен Иванович.

Так и прошел для нас этот день. Солнечный, тихий день на острове. Я все думал, что при таком солнце на нарте не очень холодно даже в городском пальтишке. Только вот варежки-черепашки не совсем те, что надо. Всегда первыми мерзнут руки. Но пятьдесят километров не так уж много, думал я. Хорошие собаки по весеннему насту пробегут их, пожалуй, часа за четыре.