Текст книги "Ключи к «Серебряному веку»"

Валерий Брюсов – символы-ребусы
(О стихотворении «Творчество»)

 

Творчество

Тень несозданных созданий
Колыхается во сне,
Словно лопасти латаний
На эмалевой стене.
 
 
Фиолетовые руки
На эмалевой стене
Полусонно чертят звуки
В звонко-звучной тишине.
 
 
И прозрачные киоски,
В звонко-звучной тишине,
Вырастают, словно блестки,
При лазоревой луне.
 
 
Всходит месяц обнаженный
При лазоревой луне…
Звуки реют полусонно,
Звуки ластятся ко мне.
 
 
Тайны созданных созданий
С лаской ластятся ко мне,
И трепещет тень латаний
На эмалевой стене.
 

1 марта 1895

Это стихотворение можно без преувеличения назвать программным не только для поэзии Валерия Брюсова, но и для раннего русского символизма в целом.

В свое время оно было встречено шквалом улюлюканий и насмешек. Автора уличали в шарлатанстве, обвиняли в неумении связно мыслить и даже ставили ему психиатрический диагноз. Соответственно, все стихотворение было объявлено образчиком декадентской галиматьи.

Такая характеристика верна с точностью до наоборот. Если в чем и правомерно было бы упрекнуть Брюсова, так это в излишней рациональности. Перед нами не текст-тайна (как того требовали установки символизма) и даже не текст-загадка (как будет позднее у акмеистов), а текст-ребус[14]14
  Напомним, что Брюсов в юности сотрудничал с оккультистским журналом «Ребус».


[Закрыть], расшифровать который сегодняшнему читателю, воспитанному на стихах модернистов, большого труда не составит.

Ключ к стихотворению читатель получает, соотнеся первую строфу с последней, в которой варьируются образы первой. Особое внимание он должен обратить на причастие «созданных» (при существительном «созданий») из начальной строки финальной строфы, отчетливо противопоставленное причастию «несозданных» (при этом же существительном) из первой строки стихотворения:

несозданных созданий vs. созданных созданий

Из этого сопоставления следует вывод: в стихотворении изображается процесс созидания, а, говоря точнее (и обратив внимание на подсказку, содержащуюся в заглавии стихотворения), – творческий процесс. Р. Д. Тименчик предложил для текстов такого рода чуть громоздкое, но точное определение – автометаописание: я рассказываю в тексте о том, как я создаю этот текст[15]15
  См.: Тименчик Р. Д. Автометаописание у Ахматовой // Russian Literature. 1974. № 10–11.


[Закрыть].

Теперь, обретя ключ ко всему стихотворению, внимательно перечитаем его снова строфа за строфой:

 
Тень несозданных созданий
Колыхается во сне,
Словно лопасти латаний
На эмалевой стене.
 

О какой «эмалевой стене» идет речь в первой строфе? Очевидно – об эмалевых печных изразцах, подобных тем, что будут много лет спустя описаны на одной из первых страниц «Белой гвардии» Михаила Булгакова: «Замечательная печь на своей ослепительной поверхности несла… исторические записи и рисунки». Изразцы ослепительные, то есть они обладают способностью отражать реальные предметы, находящиеся в комнате. И мы можем, лишь самую малость вольничая, реконструировать реальную картинку, подразумеваемую в первой строфе: лирический герой находится в комнате, вероятно, пребывая в состоянии медитации, полусна; как бы сквозь сон он видит, что разлапистые листья растений под названием латания (действительно, очень похожие на лопасти мельницы) отражаются в печных эмалевых изразцах; смутные отражения листьев растений в изразцах так же соотносятся с самими этими листьями, как смутный пока творческий замысел, зреющий в подсознании лирического героя, – с будущим воплощением этого замысла.

 
Фиолетовые руки
На эмалевой стене
Полусонно чертят звуки
В звонко-звучной тишине.
 

Во второй строфе автор показывает нам, как лирический герой делает первый шаг на пути реализации своего творческого замысла: фиолетовые тени от стеблей и листьев латаний он уподобляет рукам и ладоням с растопыренными пальцами. Внимательный читатель понимает, что свой мир лирический герой будет творить, преображая предметы и тени от предметов, взятые из окружающей его действительности[16]16
  Сравните с зачином позднейшего стихотворения Мандельштама 1909 года, явно находящегося в зависимости от разбираемых брюсовских строк: «На бледно-голубой эмали, // Какая мыслима в апреле, // Березы ветви поднимали // И незаметно вечерели».


[Закрыть]. Здесь будет уместно целиком процитировать короткое и тоже программное брюсовское стихотворение 1896 года, в котором идеальный мир, создаваемый в «тайных мечтах» лирического героя, прямо соотнесен с окружающим его эмпирическим миром:

 
Четкие линии гор;
Бледно-неверное море…
Гаснет восторженный взор,
Тонет в безбрежном просторе.
 
 
Создал я в тайных мечтах
Мир идеальной природы, —
Что перед ним этот прах:
Степи, и скалы, и воды!
 

Уподобление шевелящихся листьев растений шевелящимся рукам, использованное в стихотворении «Творчество», тянет за собой уподобление шевелящихся рук рукам дирижера. Поэтому «руки» у Брюсова «чертят звуки». Но «звуки» этими дирижирующими руками именно чертятся: в идеальном мире, создаваемом лирическим героем, музыка и живопись совмещаются. Далее мы увидим, что к такому совмещению вслед за автором «Творчества» будут стремиться русские футуристы – Хлебников и Маяковский.

Раз в идеальном мире можно чертить звуки, то и тишина в этом мире может быть «звонко-звучной» (один оксюморон тянет за собой другой)[17]17
  Сравните в позднейшем четверостишии Мандельштама 1908 года, с явной отсылкой к разбираемым строкам Брюсова: «Среди немолчного напева // Глубокой тишины лесной».


[Закрыть].

 
И прозрачные киоски,
В звонко-звучной тишине,
Вырастают, словно блестки,
При лазоревой луне.
 

В третьей строфе стихотворения идеальный мир лирического героя расширяется, отвоевывая у реальности все больше и больше пространства. Если в двух начальных строфах областью преображения служили лишь печные изразцы, то теперь воображаемые садовые беседки[18]18
  «Киоск, турец., легкая постройка на колоннах с куполом или многогранной крышей и открытыми пролетами и решетками. В садах и парках» (Словарь Брокгауза и Ефрона).


[Закрыть] «вырастают» повсюду, вырываясь за пределы пространства печи и, кажется, не имея уже четких соответствий в реальном предметном мире комнаты лирического героя.

 
Всходит месяц обнаженный
При лазоревой луне…
Звуки реют полусонно,
Звуки ластятся ко мне.
 

Четвертая строфа «Творчества» после первой публикации стихотворения спровоцировала наибольшее количество насмешек. Никто не понимал, как в небе могут одновременно оказаться и месяц, и луна.

В частности, не слишком остроумный юморист, скрывшийся под псевдонимом «Фиолетовый глаз», напечатал на стихотворение Брюсова такую пародию:

 

Сонет (символиста)

О ты, волнистое начало,
Настало время то, настало,
Когда тебя увидел я!
Луна полдневная моя!
 

А малоизвестный стихотворец П. Голощапов уже в 1913 году предложил ироническое рациональное объяснение для одновременного появления месяца и луны в «Творчестве» – по-видимому, лирический герой просто-напросто выпил лишнего:

 
Коль будет у тебя воочью
Такой оптический обман,
Что две луны увидишь ночью, —
Ну, значит, ты, мой милый, пьян.
 

То объяснение, которое предлагается самим поэтом в «Творчестве», ничуть не менее рационально, только вытекает оно из логики развертывания стихотворения, от первой строфы к четвертой. Вот это напрашивающееся объяснение: в небе всходит молодая луна, на кафельном изразце появляется ее отражение.

 
Тайны созданных созданий
С лаской ластятся ко мне,
И трепещет тень латаний
На эмалевой стене.
 

И, наконец, в финальной строфе стихотворения окружающий лирического героя реальный мир окончательно преображается в мир идеальный, созданный его творческим усилием. Герой предстает абсолютным властителем этого мира, к которому «с лаской ластятся» даже его «тайны».

По-видимому, сам Брюсов ясно понимал, что его стихотворение слишком подчинено логике и разгадывается как ребус, а поэтому не может считаться полноценным произведением символиста. Ведь символизм делал ставку не на логическое, а на интуитивное познание мира. Грех рационализма автор «Творчества» попытался искупить, оформив свой текст как магическое заклинание. Отсюда – завораживающие синтаксические повторы и вариации, перетекающие из строки в строку стихотворения. Отсюда же – многочисленные фонетические взаимоуподобления в тексте («ЛопАсТИ ЛАТАнИй», «ТрЕпЕщЕТ ТЕнь» и т. п.), а также – включение в словарь стихотворения экзотических существительных. Кто из нас, не заглядывая в словарь, объяснит, что такое «латания» и что такое «киоск» в том значении, которое этому существительному придано в «Творчестве»?

Остается отметить, что мемуары Владислава Ходасевича о Брюсове дают нам, вообще-то говоря, редко предоставляющуюся филологу возможность проверить правильность хода своих рассуждений сверкой с фактическим материалом. В этих мемуарах Ходасевич так описывает обстановку брюсовского дома в Москве:

Было в нем зальце, средняя часть которого двумя арками отделялась от боковых. Полукруглые печи примыкали к аркам. В кафелях печей отражались лапчатые тени больших латаний и синева окон. Эти латании, печи и окна дают реальную расшифровку одного из ранних брюсовских стихотворений, в свое время провозглашенного верхом бессмыслицы[19]19
  Ходасевич В. Брюсов // Ходасевич В. Собрание сочинений: в 4-х тт. Т. 4. С. 20–21.


[Закрыть].

Следом за этим пассажем в воспоминаниях Ходасевича следует другой, который показывает, что брюсовский символизм еще не был вполне органическим:

Подробный разбор этого стихотворения напечатан мною в 1914 г. в журнале “София”. Брюсов после того сказал мне при встрече:

– Вы очень интересно истолковали мои стихи. Теперь я и сам буду их объяснять так же. До сих пор я не понимал их.

Говоря это, он смеялся и смотрел мне в глаза смеющимися, плутовскими глазами: знал, что я не поверю ему, да и не хотел, чтоб я верил[20]20
  Там же. С. 21.


[Закрыть].

Приведем в заключение разбор Ходасевичем стихотворения Брюсова «Творчество» из журнала «София»:

Большая комната. Сумерки. Фонари за окнами. Тени пальм на белой кафельной печи: это во внешнем. И все та же любимая, неизменная, но неясная «мечта» – внутри. Брюсов сразу находит простейшее соответствие:

Тень несозданных созданий Колыхается во сне, Словно лопасти латаний На эмалевой стене.

Фиолетовые вечерние тени лапчатых листьев: мир. Еще не созданные стихи – в мечте:

 
Фиолетовые руки
На эмалевой стене
Полусонно чертят звуки
В звонко-звучной тишине.
 

Последняя строка означает уже совершившееся сочетание внешней тишины и внутренних голосов. Созидается мир, немного нелепый, «идеальный», – тот, где «мечта» сочетается с действительностью в формах расплывчатых и странных.

 
И прозрачные киоски,
В звонко-звучной тишине,
Вырастают, словно блестки
При лазоревой луне.
 

И вот, далее, отраженный, мечтаемый мир становится второй действительностью. Восходит луна («прах!») – но с ней одновременно в «идеальной» природе, на эмалевой поверхности, восходит вторая луна, почти такая же, только более близкая:

 
Всходит месяц обнаженный
При лазоревой луне…
Звуки реют полусонно,
Звуки ластятся ко мне.
 

«Мечта» побеждает реальность. Собственный мир, с собственной луной, уже создан – и поэт решительно отсекает его от обычного мира, больше не нужного:

 
Тайны созданных созданий
С лаской ластятся ко мне,
И трепещет тень латаний
На эмалевой стене.
 

«Несозданное» стало «созданным». Уже созданные создания отщепляются от реального мира и получают бытие самостоятельное. В первой строфе они еще не оформились и «колыхаются, словно лопасти латаний». В последней они сами по себе «ластятся» к поэту, а пальмы сами по себе бросают свои обычные тени. Некогда связывавший их союз «словно» заменен разделяющим «и»: два мира разделены окончательно[21]21
  Ходасевич В. С. Собрание сочинений: в 8-ми тт. Т. 2. М., 2010. С. 122–123.


[Закрыть].

Рекомендуемые работы

Максимов Д. Е. Брюсов: Поэзия и позиция. Л., 1969.

Гаспаров М. Л. Брюсов-стиховед и Брюсов-стихотворец // Гаспаров М. Л. Избранные статьи. М., 1995.

Гиндин С. И. Валерий Брюсов // Русская литература рубежа веков (1890-е – начало 1920-х годов). Кн. II. М., 2001.

Лавров А. В. Русские символисты. Этюды и разыскания. М., 2007 [по именному указателю].

Александр Блок – воспевание через дискредитацию
(О стихотворении «Незнакомка»)

От разбора ключевого для раннего отечественного символизма текста в этой лекции перейдем к анализу стихотворения, знакового для русского символизма второй волны:

 

Незнакомка

По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух.
 
 
Вдали, над пылью переулочной,
Над скукой загородных дач,
Чуть золотится крендель булочной,
И раздается детский плач.
 
 
И каждый вечер, за шлагбаумами,
Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки.
 
 
Над озером скрипят уключины,
И раздается женский визг,
А в небе, ко всему приученный,
Бессмысленно кривится диск.
 
 
И каждый вечер друг единственный
В моем стакане отражен
И влагой терпкой и таинственной,
Как я, смирен и оглушен.
 
 
А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат,
И пьяницы с глазами кроликов
«In vino veritas!» кричат.
 
 
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
 
 
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
 
 
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
 
 
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.
 
 
Глухие тайны мне поручены,
Мне чье-то солнце вручено,
И все души моей излучины
Пронзило терпкое вино.
 
 
И перья страуса склоненные
В моем качаются мозгу,
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу.
 
 
В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.
 

Озерки. 24 апреля 1906

«Незнакомка» длиннее брюсовского «Творчества» на целых восемь строф. Охватить единым аналитическим взглядом все стихотворение очень трудно, почти невозможно. Чтобы преодолеть это препятствие, разобьем текст на тематические части.

Но сколько их должно быть?

Напрашивается деление стихотворения на две почти равные части: до появления незнакомки (1–6 строфы) и после ее появления – 7–13 строфы[22]22
  Учитывая, что в финальной, 13 строфе, о незнакомке прямо не говорится, эти две части оказываются равными без «почти» (1–6 строфы / 7–12 строфы).


[Закрыть].

На правомерность именно такого разбиения текста ясно указывает мотивный параллелизм, возникающий при предложенном делении между финалами первой и второй частей «Незнакомки»:

 
И пьяницы с глазами кроликов
«In vino veritas!» кричат.
 

И:

 
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.
 

В промежутке между тостом на латыни и его переводом, между «пьяницами» и «пьяным чудовищем» как раз и размещен фрагмент о незнакомке. Подобное обрамление присутствия героини в тексте дает внимательному читателю право задаться вопросом: а была ли девушка? Не склубился ли образ незнакомки в (под)сознании лирического героя под воздействием винных паров? Не отражают ли реальное положение вещей его сомнения: «Иль это только снится мне»?

Постановка этих вопросов, в свою очередь, подводит нас к формулированию весьма существенной для понимания стихотворения загадки: почему в последней строке «Незнакомки» лирический герой признает, что «истина в вине»? Какова функция этого мотива в стихотворении?

Попробуем разобраться.

Для удобства анализа и исходя из логики построения блоковского стихотворения, его первую часть (1–6 строфы) разобьем еще на две подчасти: 1–4 строфы (пейзаж снаружи трактира и до появления лирического героя); 5–6 строфы (портрет лирического героя и описание атмосферы трактира).

Серия из четырех словесных пейзажей, открывающих стихотворение, строится по лекалу, привычному для читателей раннего Блока: за одним исключением, о котором мы скажем чуть ниже, внимание автора фокусируется на деталях, располагающихся в верхних ярусах всех четырех картин.

Напомним, что эти верхние ярусы в первой книге поэта изображались как сакральная сфера, освященная пребыванием Прекрасной Дамы:

 
Дольнему стуку чужда и строга,
Ты рассыпаешь кругом жемчуга.
 

(Из «Вступления» к книге «Стихи о Прекрасной Даме»)

Уже в начальной строфе «Незнакомки» Блок использует и конкретные мотивы, с помощью которых в «Стихах о Прекрасной Даме» конструировался горний мир Заглавной Героини. Это мотивы «вечера», «весны», «воздуха» и «духа».

Однако теперь эти мотивы задействованы для изображения совсем другого локуса:

 
По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух.
 

Из горних, «райских» мотивов складывается картина «ада», дополненная приметами низкой повседневности (упоминание о «ресторанах» и «окриках»). Эта картина снабжается весьма характерными для преисподней атрибутами – жаром («горячий воздух») и запахом разложения («тлетворный дух»). «Слова и словосочетания, характеризовавшие “высокий мир” Прекрасной Дамы, – пишет З. Г. Минц, – оказываются, вступая в новые слова и словосочетания, характеристикой» антиэстетического «мира “земли”… Навеянное структурой “Стихов о Прекрасной Даме” привычное словоупотребление постоянно разрушается, возникают – для читательского ожидания – постоянные неожиданности…»[23]23
  Минц З. Г. Об одном способе образования новых значений слов в произведении искусства (ироническое и поэтическое в стихотворении Ал. Блока «Незнакомка») // Ученые записки Тартуского университета. 1965. Вып. 181: Труды по знаковым системам. 2. Тарту, 1965. С. 337.


[Закрыть]

Во второй строфе к двум низким мотивам, часто использовавшимся символистами для создания картины бытового провинциального ада – пыли и скуки, добавлен высокий мотив детского плача:

 
Вдали, над пылью переулочной,
Над скукой загородных дач,
Чуть золотится крендель булочной,
И раздается детский плач.
 

Лишь за год до создания «Незнакомки», в стихотворении «Девушка пела в церковном хоре…» (1905), этот мотив был использован Блоком для описания Таинства Причастия:

 
И только высоко, у Царских Врат,
Причастный Тайнам, – плакал ребенок
О том, что никто не придет назад.
 

В «Незнакомке» «детский плач» тоже «раздается» «высоко» («Над скукой загородных дач»), но этот мотив оказывается безнадежно сниженным и дискредитированным соседством с пылью и скукой.

Понять, почему Блок в своем стихотворении поместил рядом строки о детском плаче и о кренделе булочной, мы попытаемся, подводя общие итоги разбора.

В третьей строфе «Незнакомки» дискредитируется самое святое слово первой блоковской книги:

 
И каждый вечер, за шлагбаумами,
Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки.
 

Единственная и Неповторимая Дама подменяется несколькими «дамами», которые гуляют со своими разбитными кавалерами даже не между углублений, наполненных водой и грязью, а «среди» этих углублений. С высокого пьедестала Прекрасная Дама низводится в пародийное подобие адской бездны – в «канаву». Неслучайно в третьей строфе «Незнакомки», в отличие от первой, второй и четвертой, ни разу не употребляется предлог «над» (вот оно, обещанное выше исключение).

И, наконец, в четвертой, последней строфе вступительной подчасти «Незнакомки» дискредитация «дам» продолжена строкой «И раздается женский визг», а луна – один из главных символов горнего мира Прекрасной Дамы и самой Прекрасной Дамы – «бессмысленно кривится» «в небе»:

 
Над озером скрипят уключины,
И раздается женский визг,
А в небе, ко всему приученный,
Бессмысленно кривится диск.
 

Особо отметим, что уже в зачине «Незнакомки» возникает мотив опьянения, органично вплетающийся в общую картину перевернутого рая (= ада). Пьяные окрики из первой строфы аукнутся криками «пьяниц» в шестой.

Если в «Творчестве» Брюсова несовершенному внешнему миру противопоставляется идеальный внутренний мир лирического героя (и автора), то в первой части «Незнакомки» это противопоставление решительно снимается. Хотя с появлением лирического героя (в пятой строфе) в стихотворение и вводится мотив отражения, а через него – высокий символистский мотив двоемирия, делается это демонстративно иронически: герой находит свой «идеальный» мир, что называется, на дне стакана:

 
И каждый вечер друг единственный
В моем стакане отражен
И влагой терпкой и таинственной,
Как я, смирен и оглушен.
 

Правда, в третьей строке пятой строфы, говоря (что важно для нас) о «вине», поэт употребляет сразу три высоких слова подряд («влагой», «терпкой», «таинственной»), но уже в следующей, четвертой строке воздействие вина на героя описывается как низкое «оглушение». Сравним в первой, «адской» строфе «Незнакомки»: «Горячий воздух дик и глух».

Публичное одиночество лирического героя никак не выделяет его из группы пьяниц «с глазами кроликов» и «торчащих» рядом с ними «сонных лакеев», гротескно изображаемых в следующей, шестой строфе:

 
А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат,
И пьяницы с глазами кроликов
«In vino veritas!» кричат.
 

Что меняет в общей картине реальное или воображаемое появление незнакомки? Очень многое. До возникновения героини в окне трактира все стихотворение закономерно воспринималось как злая автопародия Блока на собственные ранние стихи. После ее появления становится понятно, что сводить цели автора «Незнакомки» к дискредитации идеального мира Прекрасной Дамы было бы неправильно.

Конечно, Блок высмеивает свои вчерашние идеалы, но все равно продолжает их воспевать, потому что другого выхода у него просто нет. Поэзия, согласно убеждениям младосимволистов, не может лишь отрицать, она должна и утверждать.

Максимально точно и прямо свою авторскую позицию этого периода Блок изложил в заключительных строках стихотворения «Балаган», которое было написано через семь месяцев после «Незнакомки», в ноябре 1906 года:

 
В тайник души проникла плесень,
Но надо плакать, петь, идти,
Чтоб в рай моих заморских песен
Открылись торные пути.
 

Да, идеальный внутренний мир героя и автора безнадежно разомкнут. В него «проникла» пошлость внешнего мира, но бросать когда-то начатое не следует ни в коем случае. «Надо плакать, петь и идти», и тогда читателю и автору откроются «торные пути» в утраченный «рай», в высокий мир Прекрасной Дамы. Иными словами, если внешнее (реальное) поглотило внутреннее (идеальное), нужно не отчаиваться, а попытаться во внешнем распознать внутреннее, а затем отвоевывать это внутреннее у внешнего.

Соответственно, в образе незнакомки, порожденном душой, в которую «проникла плесень», и потому – несовершенном и зависимом от внешнего мира (ада), автор и его лирический герой все же силятся различить черты Прекрасной Дамы.

Уже в чрезвычайно эффектном описании появления героини (в седьмой строфе) спрятан оксюморон:

 
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
 

С одной стороны, первое, что видит читатель, это вульгарный «стан» незнакомки, «схваченный» «шелками» (как руками) и как бы отрезанный оконной рамой от всего остального облика женщины. Этот «стан» «каждый вечер, в час назначенный» появляется в окне трактира – незнакомка ходит сюда, как на работу.

С другой стороны, слово «стан» сочетается у Блока с эпитетом «девичий».

Облик Девы просвечивает сквозь облик уличной девы и в двух следующих (восьмой и девятой) строфах стихотворения:

 
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
 
 
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
 

Целый ряд мотивов здесь знаменательно перекликается с адскими мотивами из первой части стихотворения. «Духи», которыми «дышит» незнакомка, напоминают о «тлетворном духе» из первой строфы, а сама тема тлетворности и смерти подхватывается эпитетом «траурными» при страусовых перьях ее шляпы[24]24
  Черные перья страуса широко использовались в ХIХ – начале ХХ вв. для украшения похоронного обряда. Почему незнакомка носит траур? Может быть, перефразируя реплику Маши из первого действия «Чайки», это траур по ее жизни?


[Закрыть]. Кроме того, в словосочетании «упругие шелка» из девятой строфы варьируется низовой, плотский образ «стана», «схваченного шелками» из седьмой.

Но ведь эти «упругие шелка» «веют древними поверьями». Блок опять ставит три высоких слова подряд.

Какими «поверьями»? Об этом читатель, даже самый внимательный, так и не узнает: Блок органический символист, в любом его стихотворении отыскиваются не только загадки, но и тайны. Дальше в стихотворении герою будут «поручены» «глухие тайны» (какие и кем поручены?), а в его «душе» обнаружится «сокровище» (какое сокровище?).

Но зато читателю сразу же дано узнать, что «поверья» «древние» – автор углубляет перспективу, противопоставляя злободневной современности из первой части стихотворения древность, миф.

И это позволяет ему в следующей, десятой строфе, как через портал, проникнуть сквозь преграду «темной» (тоже траурной?) «вуали» на лице героини и приобщиться к ее высокому внутреннему миру. Этот мир вроде бы и напоминает ад из первой части стихотворения (и там, и там возникают мотивы озера, берега и дали), но предстает совершенно очищенным от низовых коннотаций:

 
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.
 

Более того, причастие «закованный», употребленное в первой строке этой строфы, не прямо, но отчетливо вводит в стихотворение тему служения рыцаря своей Даме. Герой как в латы «закован» «странной» (то есть – не плотской) «близостью» с незнакомкой. В следующей строфе возникнет еще одно слово из рыцарского лексикона: «пронзило».

Хотя в этой, одиннадцатой строфе, как и в десятой, использованы мотивы, перекликающиеся с мотивами из первой части стихотворения («глухие тайны» / «воздух дик и глух»; «глухие тайны» / «влагой <…> таинственной»; «терпкое вино» / «влагой терпкой») в целом одиннадцатая строфа тоже совсем не затронута коррозией пошлости внешнего мира:

 
Глухие тайны мне поручены,
Мне чье-то солнце вручено,
И все души моей излучины
Пронзило терпкое вино.
 

Вместо луны из первой части в «душе» лирического героя загорается «солнце»[25]25
  В первой части солнце подменяется «золотящимся» «кренделем булочной».


[Закрыть], «врученное» ему как сердце (внутренний орган).

Начало следующей, двенадцатой строфы блоковского стихотворения значимо перекликается с «Творчеством» Брюсова:

 
И перья страуса склоненные
В моем качаются мозгу…
 

В обоих стихотворениях описывается усвоение «колыхающейся» (у Блока – «качающейся») детали из внешнего мира (под)сознанием лирического героя. И у Брюсова, и у Блока это в итоге приводит к экспансии внутреннего мира, расширению его территории за счет мира внешнего. В «Незнакомке»:

 
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу.
 

У Брюсова (напомним):

 
И прозрачные киоски,
В звонко-звучной тишине,
Вырастают, словно блестки,
При лазоревой луне.
 

Нужно, впрочем, отметить, что в «Творчестве» борьба внешнего мира с внутренним победоносно велась на территории внешнего мира, а в «Незнакомке» – с переменным успехом – и на территории внутреннего мира. Счистить бы «плесень» с собственной «души» – о большем герой стихотворения Блока и не мечтает.

В этой перспективе две начальные строки тринадцатой, последней строфы «Незнакомки» воспринимаются как победная реляция об освобождении внутреннего мира от скверны внешнего:

 
В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
 

Однако завершается «Незнакомка» далеко не так радужно: обращение к «пьяному чудовищу» (уж не к себе ли самому?) и признание его правоты возвращают героя во внешний мир:

 
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.
 

Рыцарь как бы примиряется с драконом (рифма «сокровище» – «чудовище», кажется, позволяет вспомнить здесь об этом сказочном существе) и грустно признает, что победа над всепроникающей пошлостью может быть достигнута им только в иллюзорном мире. Волшебным средством, помогающим попасть в этот мир, но одновременно и зельем, превращающим лирического героя в «чудовище» из внешнего мира (в одного из трактирных пьяниц), становится вино.

В сочетании с «кренделем булочной» и на фоне «детского плача» «вино» (по устному наблюдению Омри Ронена) причащает героя к «глухим тайнам» незнакомки. Но эти тайны, увы, являются порождением его собственного «смиренного» и «оглушенного» внешним миром сознания.

Рекомендуемые работы

Громов П. П. А. Блок, его предшественники и современники. М. – Л., 1966.

Максимов Д. Е. Идея пути в поэтическом мире Ал. Блока // Максимов Д.Е. Поэзия и проза Ал. Блока. Л., 1981.

Магомедова Д. М. Автобиографический миф в творчестве А. Блока. М., 1997.

Минц З. Г. Избранные труды: В 3-х кн. Кн. 1, 2. СПб., 1999–2000.