Текст книги "Угроза вторжения"

Старые дела

Москва, август 1994 года

Слепящий луч прилип к лицу, даже на таком расстоянии чувствовался жар, идущий от софита. По лбу скользнула теплая капелька пота и юркнула под оправу очков. Впервые за время интервью Журавлев решился пошевелиться – поправил на носу очки, успев поддеть на палец щекотавшую капельку.

– Ну, слава богу! Я уж думала, вы так и будете сидеть, как Будда. Нам же зрители не поверят. Клиент должен в кадре дрожать от волнения. – Ее лица за слепящим маревом он не видел, но по голосу догадался, что она улыбается.

«Улыбка у девчушки приятная, – подумал Журавлев, вспомнив их разговор на кухне до начала съемок. – Но ни черта не понимает. Я же внутри трясусь мелким бесом. Даже давление подпрыгнуло. Уйдут, нужно будет принять таблетки».

– А это вырежете?

– Вырежем, вырежем, – отозвалась она. – Мы вообще половину порежем. Мои реплики полностью переделаем. Я же не Караулов, чтобы два дня репетировать, а потом выдавать поставленное интервью за «момент истины». Кстати, что такое «момент истины»?

– На языке профессионалов это активный раскол клиента. Говоря по-русски – снятие первичной информации, используя шоковое состояние задержанного.

– Доводилось колоть?

– Неоднократно. – Журавлев достал из портсигара новую сигарету. – Зрелище, честно говоря, не для слабонервных. Сопли, стоны, грязь. Порой кровь. Аборт совести, одним словом.

– Лихо сказано! – Из-за слепящей завесы вынырнуло облачко дыма – Настя тоже закурила. – Кирилл Алексеевич, и все же почему мафия непобедима?

Журавлев глубоко затянулся «Примой», выдул дым в сторону:

– Было время, когда я так не считал. И не только по долгу службы. Был убежден, что нанести смертельный удар можно.

– Уничтожить?

– Нет. Под корень уничтожить можно только в условиях чрезвычайного положения. По спискам, без суда и следствия. Вы Камю не читали?

– Еще застала моду.

– У него в «Чуме» есть прекрасный эпизод. Как только в городе вспыхнула эпидемия и он оказался отрезанным от всего мира, ночью полиция арестовала четыреста уголовников, вывезла за город и расстреляла. Демократия в действии.

Пока была нормальная жизнь, с ними играли в бирюльки. Пришла чума – ради покоя всех под нож пустили сотню-другую неблагонадежных. Жестоко? А разве не жестоко отдавать город на откуп уголовникам? По регламенту «особого периода» можно излечить практически все социальные болезни.

– А цена?

– При гриппе вы принимаете таблетки и, надеюсь, не думаете о судьбе маленьких беспомощных вирусов и их детишек, да? Жизнь одних покупается ценой смерти других – это закон. Поэтому рассуждать о цене можно до бесконечности.

Если, конечно, вы остались в живых. Уж коль скоро за победу нужно заплатить энным числом жизней, то почему это должны быть жизни лучших членов общества?

Последующие поколения склонны к морализаторству. Готов поверить, что они искренне хотят стать лучше своих отцов. Но при этом не следует забывать, что сами-то они существуют исключительно благодаря допущенной несправедливости, на которую они так ополчились.

– И бывший оперативник пришел к заключению, что мафия – неизбежное зло.

Относительное зло, так?

– Нет. Мафия, если понимать под этим словом монолитное единство незаурядных личностей, некую иерархию, исповедующую принцип: «Кто не с нами, тот против нас», – вообще есть неотъемлемая часть социума. Я не верю в мир по Марксу, Нет монолитных классов. Есть кланы, спаянные общей целью и внутренним кодексом чести. А мера их криминальности – вот это как раз понятие относительное.

– Но под мафией привыкли понимать организованную преступность.

– Тогда это кланы, лишенные возможности писать законы под себя. Поэтому они – преступники. И коррупция, о которой у нас периодически вспоминают, это их способ агентурного проникновения в мир легализованных кланов. Ленин со товарищи был одним из таких нелегальных кланов. Кстати, с четырнадцатого года большевики разрабатывались военной контрразведкой Империи по статье «измена Родине».

Причем гораздо активнее, чем Третьим охранным управлением, ведавшим политическими преступниками. Игра в бирюльки кончилась, и на фронте агитаторов от большевиков просто расстреливали. А что еще нужно было делать с кланом, провозгласившим лозунг поражения своего правительства в войне и наперегонки сотрудничавшим со всеми разведками мира? Но в семнадцатом году клан пришел к власти и переписал законы под себя. И белую гвардию подвели под «вышку» по статье «контрреволюционная деятельность». Вот такая диалектика.

– Но ведь Ленин никого не подкупал...

– Они применили другой способ – идеологическое воздействие. Говоря современным языком – криминализировали массовое сознание. «Экспроприация экспроприаторов», каково, а? Надеюсь, не забыли, как эту заумь перевели на язык родных осин?

– Хм! «Грабь награбленное».

– А затем, по закону исторической логики, коммунисты проиграли идеологическую войну. Внешнюю и внутреннюю. Вы, наверно, не помните, но волна «лагерных» бардов поднялась именно в конце семидесятых. Для меня Это было знаком, что уровень криминалитета в стране перешел все разумные рамки и даже начал создавать свою субкультуру. То, что мы имеем сейчас на эстраде – ягодки тех цветочков.

– Так как же вы боролись с мафией, Кирилл Алексеевич? Зря хлеб ели, получается.

«Соплюшка!» – зло подумал Журавлев.

– Мы готовили позиции. Комитет должен был быть в состоянии выполнить любой приказ, рожденный изменением обстановки, так нас учили. В любой момент из Кремля мог поступить заказ на головы членов клана, особо зарвавшегося в борьбе за власть. Пресловутое «узбекское дело» Гдляна – Иванова всем показало, что любое дело по оргпреступности начинается с подковерной драки в Кремле. Волны идут в провинцию, а потом катят назад и разбиваются о Кремлевскую стену.

– Значит, клан, стоящий у власти, дает приказ уничтожить зарвавшихся, так?

Напоминает заказное убийство.

– Почти в точку. С маленькой поправкой, что клан у власти – законная власть. Государственная. И КГБ, как орган государственной безопасности, имел полное моральное право пройтись по буйным головам своим вострым революционным мечом.

– И прошлись бы? Я имею в виду, подходы были?

– Да. – «Молодец, девочка! Договаривались на кухне насчет этого вопроса, а как подвела, я даже не уследил». – За других говорить не буду, а у нашего подразделения были возможности агентурного проникновения в высший эшелон мафии.

Имея такие позиции, нанести сокрушительный удар, надолго выведя противника из игры, – дело техники. И политической воли.

– Ее-то вы и не дождались.

– Именно. Последняя надежда умерла вместе с Андроповым. Он начал чистку высшего эшелона партии, естественно, прежде всего думая о сохранении власти в своих руках. Но и нам, на нашем оперском уровне, это было выгодно. Андропов понимал, что свалить противников можно, лишь рубя под корень – отсекая их связи с региональными мафиями. Таким образом, мы получали пресловутый «социальный заказ» и приказ родной партии на борьбу с мафией. Об одной такой операции и рассказывается в моей книге.

Неприкасаемые

Подседерцев щелкнул пальцами.

– Останови!

Гаврилов нажал кнопку на пульте, и на экране телевизора замерло изображение грустно усмехающегося Журавлева.

– Откуда запись? – резко бросил Подседерцев.

– От верблюда, – хохотнул Гаврилов.

– Слушай, кончай в одну харю веселиться, достал уже! – Подседерцев развернул кресло, оказавшись лицом к лицу с притихшим Гавриловым. – Никита, не до шуток.

Они сидели в самой надежной комнате офиса, где стены с прослойкой из песка и спецтехника полностью гарантировали защиту от прослушивания. На агентство Подседерцев денег не жалел, но и эксплуатировал в своих интересах нещадно.

Дорогая итальянская мебель, толстый ковер, два безликих офорта на матово-серых стенах – по сути, все в кабинете принадлежало Подседерцеву, без его негласного покровительства не было бы ни солидных клиентов, ни возможности сохранить доходы от вездесущего рэкета. Лично Гаврилову принадлежал лишь громоздкий письменный прибор, подаренный на день рождения операми. Он вздохнул и кисло улыбнувшись сказал:

– А ты думал, я тебя позвал мягкую порнушку для лиц престарелого возраста смотреть? Говорил же, дело серьезное. Пленку свистушка монтировала в одной частной студии. Там у меня свой человечек. Свистнул мне, я дал указание сделать копию.

– Так, сначала о девке. На кого она работает?

– Сама на себя. Фрилайсенс, как говорят американцы. А по-русски – на вольных хлебах.

– А в штат не берут?

– Везде своих едоков хватает.

– Еще что?

– Та-ак. – Гаврилов потянулся за папкой. В ней оказался один-единственный лист. – Анастасия Валерьевна Ладыгина, независимая журналистка. По матери – Андрианова. Мать же в свою очередь и в настоящее время – Селезнева. А в девичестве – Мшанская.

– Бля, Гаврилов, я тебе сейчас в ухо дам! – Подседерцев тяжело заворочался в кресле.

– Что непонятно? Мама развелась с ее папой, взяла фамилию нового мужа, а потом еще раз вышла замуж.

– Значит, девка – Ладыгина?

– Отнюдь. Ладыгин был ее муж, фамилию Настя оставила как псевдоним. По примеру мамаши развелась. У мамы было три официальных мужа, у козявки еще все впереди. – Гаврилов выдержал паузу. – А по папе Настенька – Столетова, под этой фамилией и живет.

– Слава богу, разродился! – проворчал Подседерцев. – Стоп! Столетов, Столетов... – Он щелкнул пальцами. – Валерий Иванович Столетов. «Важняк» из союзной прокуратуры?

– Верно. Ныне простой российский пенсионер.

– С папой девочке повезло. Что еще?

– Ерунда всякая. Что может быть у девчонки в двадцать лет? – Гаврилов сделал кислое лицо.

– Все, что хочешь! Дай сюда. – Подседерцев отобрал у него листок, быстро пробежал глазами и сунул в карман. – Себе копию сделаешь.

– Даже ни разу не обиделся, – Гаврилов выдал свою дежурную присказку.

Покрутил в руках черную коробочку пульта управления. – А теперь без шуток. Есть свежие новости. Мы аккуратно бросили девку в разработку. Оказалось, на интервью Журавлев вылез инициативно.

– Точно?

– Да. Он по старой памяти крутится в нескольких редакциях, там с ней и пересекся. Подкинуть ей идею интервью для бывшего опера проблем не составляло.

Вот так.

– Кому она хотела сдать пленку?

– У них это называется «слить материал». Испанцам. Делают цикл «Неизвестная Россия». Никто ей задания не давал, все по собственной инициативе.

– Или мне показалось, или он заранее договорился с ней о предпоследнем вопросе.

– Или. – Гаврилов хитро улыбнулся, став похожим на остролицую лису, высунувшую мордочку из норы. – О чем есть соответствующая запись. Он, жук старый, для этого увел девчонку на кухню. По старому опыту знает, что работающий холодильник фонит так, что у «слухачей» в наушниках один треск стоит. Но не повезло, именно на этой фразе холодильник отключился, и мои ребята сумели все зафиксировать. Слушать будешь?

– Потом. На кой черт ему это? Минуту... – Подседерцев потер бугристый лоб.Может, почуял, что сидит «под колпаком», и хочет раздуть скандал, заставив нас отступить?

– Мимо! Ничего он не засек, я гарантирую. Видишь ли, Боря, это господь всеведущ и всемогущ. А человек смертен, поэтому его и тянет на великие дела.

Журавлев смертен, как ты и я. Но у него есть одно преимущество – он точно знает, сколько ему отпущено.

– Не понял?

– И я поначалу не понял причину его активности. Денег же на писанине особых не сделаешь. В серьезных делах он не участвует, о фирмочке его я промолчу, там даже на жизнь денег не заработать. Так в чем же причина, спросил я себя? Не мотив, а причина!

– Гаврилов, не томи! – Подседерцев угрожающе сжал кулак.

– Ладно уж... Короче, болен он. – Гаврилов бросил на стол еще одну папку.Здесь данные обследования. Рак поджелудочной железы. Лечили мужика от диабета, а вышло... Тут еще выписка из истории болезни, копия из медицинской книжки. Я запросил мнение эксперта. По всем показаниям, жить Журавлеву осталось месяца три.

– Он это знает?

– Считает, что полгода. Так ему врач сказал. Но мой специалист настаивает, что полноценной жизни – не больше трех месяцев. Дальше медленная агония. Вот и весь мотив. Лебединая песня опера, так это надо понимать.

– Ясненько! – Подседерцев резко встал, кресло жалобно скрипнуло. Прошел к окну, встал, сцепив руки за спиной. Гаврилов не отрываясь смотрел на его широкую спину, почти полностью закрывшую оконный проем. Порой спина бывает не менее выразительна, чем лицо, опытному глазу нетрудно угадать, если не о чем, то хотя бы как думает человек.

Сейчас спина Подседерцева была напряжена так, словно он пытался совладать с тяжестью, неожиданно обрушившейся на плечи.

– Гаврилов, а ты не устаешь дурака валять? Это же самая трудная маска.

Тебе разве в Высшей школе КГБ не говорили? – Подседерцев не повернулся. Сунул палец между пластинок жалюзи, сделал вид, что увидел что-то интересное в окнах дома напротив. Стекла в рамах были особенные, с невидимой глазу неровностью поверхности, исключавшей снятие информации лазерным лучом. Для любителей пользоваться микрофоном направленного действия в раму были вмонтированы миниатюрные динамики. Вместо разговора в кабинете «слухач», залегший на одной из соседних крыш, мог наслаждаться бесконечным концертом хард-рока.

– У нас в Вышке много чего говорили. Но я и без них знал, что умных никто не любит. Дураком легче и жить, и работать. – Интуиция подсказала, что Подседерцев сейчас резко развернется, и, понимая, что надеть маску простака не успеет, Гаврилов быстро наклонил голову над рассыпанными на столе бумагами.

– Только из меня дурака делать не надо! – Подседерцев круто развернулся, под каблуками пискнул синтетический ворс ковра. – Первое, Журавлев подставляется на интервью и рекламирует свою новую книжку. Второе, он смертельно болен, а, значит, готов пуститься во все тяжкие. Так что же он такое накропал, если ты меня через всю Москву к себе приволок, а? Только не вздумай сказать, что до сих пор не удосужился выяснить. Гаврилов, я же тебя не первый год знаю, так что можешь не надрываться. Корчишь из себя клоуна, а у самого с утра лицо, как после клизмы!

Гаврилов хмыкнул, вытащил из стола толстую папку, покачал в руке, потом звонко шлепнул ею по полированной столешнице.

– Это ксерокс рукописи Журавлева. Вчера вечером получил, закончил читать к утру. Мура ужасная, слов нет, но фактура! В нашей операции ты использовал докладную записку Журавлева десятилетней давности. Он с ней носился по всем высоким кабинетам, пока ему открытым текстом не сказали, что он ни фига не смыслит ни в мафии, ни в контрразведке. Пока мы с тобой гадали, как его закадрить, он, паразит, взял и написал об операции, которую с таким трудом пробивал. Все написал! Слово в слово по докладной. Основные фигуранты, как бы он их ни назвал, легко угадываются. Все ходы операции прописаны так, что бери и делай. Вот такие у меня новости.

Подседерцев вернулся к столу, садиться не стал, уперся кулаками в край, нависнув над притихшим Гавриловым.

– Идиот, – тихо произнес он, уставившись на титульный лист рукописи.

Гаврилов не понял, кому это было адресовано – ему лично или автору рукописи, но уточнять не стал. Продолжая незаметно, снизу, следить за выражением лица Подседерцева, продолжил:

– Сюжет банален до безобразия. Оперу зарубили операцию, а он раскрутил ее на свой страх и риск без визы руководства. Внедрил своего человека в высший эшелон мафии и стал играть на противоречиях кремлевских группировок.

Естественно, испортив жизнь многим достойный людям.

– Надеюсь, в финале этого гения шлепнули?

– Естественно. В назидание потомкам. А название опуса, кстати, характерное – «Лебединая песня».

– Да уж! – тяжело выдохнул Подседерцев. – Не дай бог, он эту лебединую песню кому-нибудь пропоет. Писатель из него никакой, а опер был гениальный.

Попадет книга в нужные руки, оценят ситуацию и предложат реализовать схему операции. За хорошие деньги, естественно. Наверно, на это, гад, и рассчитывает.

Гонорара за книжку даже на похороны не хватит, так я понимаю, а конкуренты какой-нибудь финансовой группировки за такую работу полгрузовика денег отвалят!

– Подседерцев полистал страницы, отложил папку.

– Дело пахнет керосином, – подыграл ему Гаврилов, отметив, как натянулась кожа на широких скулах Подседерцева. – Я же говорил, Журавлев инициативно ищет контакта. Самое время подкатывать к нему с предложением.

– Вся опасность в том, что работать можно только с человеком, не осознающим смерть, как неизбежную данность. Кто до этой простой мысли дошел, тот для нашего .брата умер. Такой человек становится или монахом, или поэтом, но не агентом, это факт. Он ищет вечного, а не выхода на спецорганы.Подседерцев сел в кресло, вытянув под столом тяжелые ноги.

– Философия! – скривил губы Гаврилов. – Мало ли мы попов и поэтов агентурили? У меня самого на контакте два рифмоплета были, и не из мелких. А у соседнего отдела полпатриархии в агентах ходило!

– Дерьмовые поэты и расстриги, вот кем они были! – отрубил Подседерцев, зло дернув крупной головой. – Без веры в себя, как в часть Высшего. А с этого и начинается настоящий поэт или монах. С верой можно и на костер... Ты говорил, Журавлев в богоискательство ударился?

– Еще как!

– Плохо дело. С его раком в самый раз на костер, все равно терять нечего.

Осторожнее с ним надо будет... Кстати, «слухачей» из квартиры над ним убери от греха подальше. Сегодня же!

– Понял. – Гаврилов выжидательно посмотрел на Подседерцева.

– Да не пяль ты глаза! Считай, договорились, буду на встрече. Ты его разомнешь, а делать буду я. Не клюнет он сейчас на ерунду, а работа на твое агентство для него ерунда и есть. Упускать, вернее, выпускать из твоего кабинета Журавлева незаагентуренным нельзя, тут ты прав. – Подседерцев быстро сделал пометку в блокноте. – А этой Насте я лично кислород перекрою. Еще не хватало, чтобы она нам испанскую разведку на хвосте притащила. Вот уж не было печали...

– А я что тебе весь день толкую! Ситуация начала саморазвиваться. Сам же знаешь, планы составляют для начальства и на случай провала, чтобы было потом чем отбрехаться. А действовать приходится, применяясь к обстановке. Сумеем приспособиться и попасть в темп – грудь в крестах. Нет – сам понимаешь.

Подседерцев тяжело посмотрел на Гаврилова и инстинктивно сжал кулак.

Гаврилов юрко глянул на тяжелый кулак, лежащий поверх папки, и отвел глаза.

Доли секунды ему хватило, чтобы увидеть главное – кулак был сложен не правильно: не было в нем желанной хозяйской воли и готовности к хрусткому удару. Кулак был слабым, с суеверно зажатым – внутрь большим пальцем. Гаврилов остро почувствовал сосущую пустоту под ложечкой. Первый, глубинный, а потому – истинный приступ страха подсказывал: пора менять хозяина.

* * *

"Гаврилов не прав, еще не наступило то благодатное время, когда ситуация начинает саморазвиваться, когда темп игры возрастает во сто крат, когда только успевай просчитывать варианты и делать очередной ход. До того этапа операции, когда потеря темпа грозит поражением, еще ох как далеко, – с тоской подумал Подседерцев. – Это потом начальство отпускает вожжи, позволяя непосредственным исполнителям во имя спасения операции творить все, что считают нужным.

Сковывать инициативу так же губительно, как и терять темп, но до осознания этого немудреного правила надо ждать, пока операция не начнет трещать по всем швам. Пока жареный петух не клюнет, – а он на Руси – птица счастья, – ничего хорошего от начальства ждать не приходится".

Новые данные на Журавлева, добытые Гавриловым, действительно требовали срочной корректировки сценария операции. Но на начальном этапе любые действия требуют визы. Согласие начальства, пусть даже в форме невнятного бормотания или многозначительного кивка – страховой полис и карт-бланш одновременно. Этому Подседерцева, еще на Лубянке закаленного в бюрократических игрищах, учить не надо было. Поэтому первую коррективу в детально разработанный план он внес сразу же, покинув офис Гаврилова. Связался по спецсвязи с Шефом и напросился на внеочередной доклад.

Сказать, что Подседерцев любил своего Шефа, значило погрешить против истины. Он отдавал должное запредельной верности, демонстрируемой его Шефом Хозяину, но не более того. Как умный человек, Подседерцев уважал людей, обладающих качествами, отсутствующими у него.

В верности Шефа было что-то собачье, зависимое.

Любовь Хозяина была по-барски крутой, именно такую больше всего любят русские женщины и служилые мужики. Потреплет жесткая рука по холке – радуйся, въедет хозяйский сапог под зад – сам виноват, скули на задворках и вспоминай, чем же провинился.

И Хозяин, и Шеф представляли совершенно определенную, а значит – ограниченную во времени тенденцию. Вне постоянной схватки со старыми врагами или с бывшими соратниками, впавшими в ересь дележа власти, они были никем.

Хозяину предстояло вытащить из грязи телегу российской Империи и, окучивая кнутом дохлых кляч и рвущих из рук вожжи, повернуть оглобли на столбовую дорогу, с которой, не без его участия, вышеупомянутая телега и свалилась в канаву, растеряв половину поклажи. Но вожжи у них вырвут, непременно вырвут, как только колеса въедут на накатанный тракт. Это Подседерцев отлично понимал, иллюзий по отношению к людской натуре в силу ремесла никогда не испытывал, а, пообтесавшись в кремлевских коридорах, растерял даже их остатки. Опасность перехвата управления исходила не столько от оголтелой оппозиции – им, дуракам, ничего не досталось, соответственно, и терять нечего – к вожжам полезут те, кто под шумок успел накопить капитал, кто захочет покоя и надежности.

Подседерцев закончил доклад, давние отношения позволяли не стоять на вытяжку, а сидеть, удобно устроившись в кресле, и выжидающе посмотрел на Шефа.

Шеф выставил ногу из-под стола и, кряхтя от боли, принялся растирать колено.

– Боря, ты в теннис не играешь? – неожиданно спросил он.

– Это с моими габаритами? – усмехнулся Подседерцев, поиграв крутыми, как у грузчика, плечами.

– Сейчас все на корт лезут. И косые, и хромые, и пузатые, как тараканы беременные. Мода такая. – Шеф охнул, нащупав на колене какую-то особенно болезненную точку. – Вот зараза! И черт дернул вчера мяч гонять... Сам-то что об этой забаве думаешь?

– Индикатор изменения мышления. При Сталине элита увлекалась футболом. Как крепостники, владели командами. Из лож наблюдали за битвой гладиаторов. Не надо забывать, что футбол – игра командная, цивилизованный вариант русской стенки на стенку. Чем в то время элита и забавлялась. Левый уклон, правый уклон, промпартия...

– Забавно. – Шеф убрал ногу под стол. – Мне, крестьянскому сыну, такие аналогии в голову не приходили. А Хрущ?

– Он типичный перевертыш. Оскопленный вариант Усатого. А Ленька, по старой цэковской традиции, хоть и любил футбол-хоккей, а для души баловался охотой.

Егеря обкладывали, гнали кабана на выстрел, а он сидел на вышке, прихлебывал «Пшеничную» и мочил зверюг из снайперской винтовки. Показатель?

– Согласен. Да, в его времена уже массовыми травлями не баловались.

Индивидуально работали, – кивнул круглой головой Шеф. Как у всякого тщеславного в душе человека, лысина была прикрыта тонкими редкими прядками.

«Жаль, нельзя подсказать, не поймет. Постригся бы наголо, благо мода позволяет. Череп-то лепной, хороший. А ну его! Я ему не жена и не любовница», – подумал Подседерцев и продолжил:

– А теннис – игра интриганов-индивидуалистов. Один на один. Без крови, в белых Штанишках. Под улюлюканье болельщиков, своих и чужих.

– А почему дядюшка Зю в волейбол играет? – В глазах Шефа вспыхнул нездоровый огонек.

– А это вариант тенниса, только коллективный. И без претензий на аристократичность. Все это называется умным термином – психодинамика личности.

Если умеешь ее вычислять даже в таких мелочах, как спортивные пристрастия, колешь людей, как грецкие орехи.

– Недурно... А сам во что играешь? – У Шефа была привычка задавать неожиданные вопросы.

– В шахматы. И еще хожу к ребятам в спортзал. У меня же разряд по дзюдо.

– Смотри, покалечат там тебя. Тюкнут умной башкой о пол, на кой хрен ты мне тогда будешь нужен?

– У Спасских ворот поставите, пропуска проверять, – не моргнув глазом ответил Подседерцев.

– Иными словами, Боря, ты со мной до конца, так я понял. – Он посмотрел Подседерцеву в глаза. – А я до конца с ним. – Он кивнул на портрет в рамке, стоящий на углу стола. – С Дедом стало труднее работать. Но пока он меня не попер, я буду для него таскать каштаны вместе с горящими углями. И ты это тоже будешь делать, Борис!

– Само собой, – кивнул Подседерцев.

– Всех, кто пытается нагадить Деду, мы будем – вот так! – Шеф вдавил большой палец в полированную столешницу. – Но и не дай бог, Боря, нам самим его подставить. Сначала мы ему были нужны, а теперь он нам. Не дай нам бог пережить Деда! – Он придвинул к себе папку Подседерцева. – Твоя операция красива, слов нет. Но уж больно запредельная.

– Провокация – нормальный прием работы спецслужбы. ФБР для таких операций целые липовые банки создает.

– Вот только не надо, – поморщился Шеф. – Это криворотые демократы чуть что кивают за бугор. Основной аргумент: «А там так делают». А Америка двести лет к этому шла! Сначала чумные одеяла индейцам подбрасывали, потом на черных пахали будь здоров как... Если разобраться, то Лютера Кинга и Кеннеди замочили в условиях развитой демократии, да? Так что придумай аргумент получше.

– Лучшего аргумента, чем необходимость ликвидации бардака и самостийности, я придумать не могу.

– Вот на этом и остановимся. – Шеф поморщился, дернул под столом ногой.Теперь конкретика. Гога Осташвили уже давно встал всем поперек задницы. Его пора показательно выпороть. Сидел бы со своими бандитами в кабаке, я бы слова не сказал. А он охамел и полез в большую политику. Тем хуже для него. Его кандидатура на роль основной жертвы в твоей операции меня полностью устраивает.

С банком сложнее...

– Он все равно на ладан дышит, Александр Васильевич! Заигрались господа банкиры. Банк скоро лопнет сам по себе, и это вызовет кризис на рынке межбанковских кредитов. Но наша совесть будет чиста, если тебя это волнует. В самое ближайшее время кредитный рынок обвалится не без участия и по злой воле Минфина, это я знаю точно. Надо использовать благоприятный момент и урвать свой кусок. Я уже говорил, как бы ни развивались события в стране, мы должны иметь собственные ресурсы. Можно называть это «внебюджетным финансированием», можно – «черной кассой», не суть важно. Никто не даст денег на закручивание гаек, дураков нет. А если и дадут, то на таких условиях, что мы век им будем обязаны.

И если мы взялись обеспечивать безопасность Хозяина, а по сути – безопасность страны, то пора лезть в драку. Все расхватают без нас. Пойми, кто сейчас нахапает в государственных масштабах, тот через пять лет купит себе государственную власть! Когда вышвырнут из Кремля, кому мы будем нужны – честные и нищие?

– Это и дураку ясно. А твой Гаврилов не посчитает, что ты ему на всю жизнь обязан?

– Когда закончится работа, все фигуранты исчезнут. Мне лишние концы не нужны. Так всем спокойнее будет. – Подседерцев указал глазами на портрет Хозяина.

Шеф полистал страницы в папке.

– Максимовы, Журавлевы, Кротовы всякие... Подбор исполнителей, говоришь, закончил?

– Да, Александр Васильевич, полный комплект. Карьеристы, идеалисты, подонки, душегубы, стяжатели и циники. Добавляем к этому вареву щепотку патриотизма – и результат гарантирован.

– Ты это серьезно? – Шеф поднял на него недоуменный взгляд.

– Абсолютно. – Подседерцев в упор посмотрел на Шефа. – Спецслужбы с ангелами не работают. И ангелов среди оперов я что-то не встречал.

– Да уж... – Шеф тяжело вздохнул. – Бог с ними, ты их набрал, ты за них и ответишь. Не это главное, Боря. Ты уверен, что операция рикошетом ударит по Горцу?

– Аб-со-лют-но, – по слогам произнес Подседерцев. – Независимость стоит больших денег. Но, с другой стороны, именно она и дает возможность делать большие деньги. А деньги для Грозного делают не в Сирии и Стамбуле, а здесь – в Москве. Большая их часть проходит через МИКБ. Банк контролирует Гога Осташвили.

Свалим банк, обвинив в развале Гогу, – на следующий же день Горца уконтрапупят свои. Все элегантно и просто, и главное – мы остаемся в тени. В тени, но с хорошими деньгами на черный день.

– Хорошо бы. – Куранты на Спасской башне пробили полдень. Шеф машинально глянул на часы. – Воевать будем, – тихо, как о давно решенном сказал он. – Грач перья распушил, за октябрь отмыться хочет. Ворье руки потирает... Знаешь, сколько на войне сделать можно? Тут такие интересы завязаны, страшно подумать!

На Деда давят со всех сторон. Боюсь, убедят. Нажмут на самолюбие – и дело в шляпе.

– Главное, продержаться до конца года. За это время я раздену Горца, как липку. Это сейчас все тихо, как в омуте, а если прижать Гоге хвост, он начнет метаться, и все выплывет наружу.

– Дай бог, Боря. Моего влияния уже не хватает. Хоть ляг поперек двери, эта сволочь к Деду через окно влезет! Прав ты был, свести бы все к спецоперации: ощипать Горца, стравить с ближайшими подручными. А тем временем прижать к ногтю московских чеченцев, поставить ультиматум: или независимость, или бизнес.

Думаю, заморозь мы их счета на неделю, они бы Горца сами скинули.

– Лучше меня знаете, Александр Васильевич, не дадут нам даже пальцем пошевелить!

– А жаль, – вздохнул Шеф. – Веришь, что можно за месяц-другой управиться?

– Вы о моей операции или о вторжении? – Подседерцев намеренно употребил военный термин. Слово было четким и беспощадным, как прицельный выстрел. Он с удовольствием отметил, что припухшие веки Шефа дрогнули. – Я-то в сроки уложусь, а Грач – никогда. Да и не дадут ему. День такой войны миллионов стоит. Дайте мне фамилии тех, кто ратует за полицейскую операцию, и я через два дня выдам список заинтересованных банков, вектора их интересов, план денежного потока и прочее.

Через неделю дам к Ванге ходить не надо! – список фирм, запланированных для восстановления народного хозяйства, объемы их финансирования и норму прибыли.

– Силен. – Шеф покрутил в пальцах ручку. – Если в Москве крутят деньги, которые пришли из-за бугра для Горца... Ох, Подседерцев, только сумей это доказать, век буду в ноги кланяться. Я покажу эти материалы Деду, и все ходатаи за войну начнут вылетать из его кабинета через окно. Уж что-что, а подтирать чужое дерьмо Дед не подписывался.

– Дерьмо пополам с кровью – жижа мерзкая. Отмыться от нее тяжело. А Горец сделает все, чтобы извалять нас в ней по самые уши. На войну можно многое списать: и разворованное со складов оружие, и деньги, намытые на авизовках...