Текст книги "Правда для прокурора. Рассказы"

6

Штанга, полуторапудовые гири и гантели водились на пароходе с незапамятных времен. Площадку для спорта мы оборудовали в кормовой части, на полуюте. Как должны выглядеть настоящие тренажеры мы и не подозревали, но книжка была рассчитана именно на не избалованного советского человека. Гимнастическую скамейку заменяла отшлифованная доска, которую мы закрепляли в разных положениях, а упражнения делали по очереди: один подавал или принимал штангу, или придерживал партнера за ноги на наклонной доске. Мы размялись, используя гантели и гири, и перешли к более основательным упражнениям. Юра устроился на доске, я вытащил из ящика восьмидесятикилограммовую штангу, встал над его головой и опустил снаряд на Юрины руки. Он напрягся, принимая вес, и я отпустил металлическую ось. В этот момент судно накренило, штанга пошла вбок, я кинулся на перехват, но скамейка уже качнулась и упала. Штанга покатилась по наклоненной палубе и ударилась об ограждение площадки. Пароход перевалился на другой борт. Штанга покатилась назад. Прямо на лежащего Антоненко.

– Юра!

Я кинулся на помощь, но Антоненко уже и сам оценил ситуацию. Он взлетел с необыкновенной скоростью, штанга прокатилась мимо, ударилась о скамейку, подпрыгнула и одним концом врезалась в ящик с гирями. Стенка треснула. Я с ужасом представил, что нас ожидает среди груды разбушевавшихся спортивных снарядов, и мельком взглянул за борт. Поверхность океана была спокойной. Пароход не качало. Не сговариваясь, мы разобрали коварную штангу и убрали ее подальше. Юра отделался легкими ссадинами на животе и локте.

– Что это было? – спросил он.

– Черт его знает, – признался я. – Прикатило откуда-то. Может, цунами?

– Скажешь тоже. Тут бы такая гора воды прошла – мало не покажется! И штанга бы нам не так врезала!

– Да нет, – объяснил я. – В океане цунами ничем не грозит. Качнет, как сейчас, и все. Волна только возле берега поднимается.

– А берег-то далеко?

– Относительно… Гавайские острова прошли неделю назад. Они ближе всего. До Японии еще недели две.

– А штормить нас будет?

– Ну, сразу и не скажешь. По прогнозу, вроде, все в порядке. А что?

– Да я так. – Юра потрогал ссадину на животе, потянулся. Полюбовался рельефным бицепсом. – Что-то есть захотелось. А не заглянуть ли нам к Гафарову?

– Попробуем, – легко согласился я.

Мы спустились с юта и зашагали к надстройке. Я подумал, что сейчас самое время будет заделать дыру в переборке.

По крышке трюма разгуливали несколько чаек. Откуда они взялись здесь, посреди океана? Кто-то придумал красивую легенду, что в чаек переселяются души моряков. Но мне не очень хотелось бы, чтобы моя душа оказалась в этом кричащем и гадящем создании.

– Рыбаки рассказывают, – сказал я, – что в дальних рейсах, когда рыба надоедает, они ловят чаек на крючок, как рыбу, и едят. Говорят, неплохое мясо получается, хотя и черное.

– Не очень-то они аппетитные, – усомнился Юра. – Конечно, это как приготовить… Интересно, а наш повар справится?

И я не стал его огорчать напоминанием об еще одной примете:

Чайка ходит по песку, моряку сулит тоску.

7

Вечером шторм разыгрался с новой силой. Направление ветра изменилось, волна била в правый борт, перекатывалась через трюмы, бурными потоками проносилась по палубным проходам между трюмами и бортом. Фильм крутили в столовые команды, но из-за духоты и постоянной качки зрителей не оказалось. Смотреть кино в одиночку Пахомов не захотел. Он поднялся на мостик, включил громкую связь и запретил любое перемещение по открытой палубе. Затем подошел к барометру, постучал пальцем по стеклу, словно надеясь вернуть на нужное место застрявшую в нижней части прибора стрелку, и повернулся ко мне:

– И сколько, по вашему мнению, продлится шторм?

Сводка погоды, которую ежедневно принимал начальник радиостанции, была путанная и касалась всей территории огромного Тихого океана, а никак не точки, в которой с неспешной десятиузловой скоростью перемещался наш пароход.

– Закат был багрово-красный, тяжелый, горизонт сильно размыт, – ответил я. – Барометр долго не менялся, но был внизу. Похоже, мы оказались в центре циклона. В лучшем случае штормить будет двое суток. Но это оптимистичный прогноз.

– Пессимистам лучше сидеть дома, – буркнул капитан и ушел к себе в каюту, где, по моим предположениям, его поджидала буфетчица, и я сомневался, что при этом на ней надето одно из знакомых всей команде платьев.

На третий день ветер зашел в корму, стало чуть тише, вахтенный машинист Карташов поленился добираться до юта через узкий туннель гребного вала, выбежал на палубу, был сбит волной и при падении разбил голову. По уставу, при отсутствии на пароходе доктора, медицинские обязанности возлагаются на третьего помощника капитана. Очевидно, считается, что молодой штурман должен еще хоть что-то помнить из нескольких часов училищного курса по оказанию первой медицинской помощи. Недостаток знаний компенсировался книгой «Медицинский справочник капитана» с грифом «Для служебного пользования».

От удара кожа на голове Карташова лопнула, образовав рану длиной сантиметров в семь, медленно набухающую пузыристой кровью. Я отыскал в справочнике нужную страницу в главе «Рассечение кожи головы», вручил книгу Юре и усадил его рядом с пациентом. Вместо анестезии Карташову выдали стакан водки. Чтобы стянуть разошедшуюся кожу, надо было наложить три скрепки.

Полчаса спустя операция успешно завершилась, пациент с перевязанной головой отправился на отдых.

– А мы? – спросил Юра?

– Что мы? – не сразу понял я. – Анестезию допить предлагаешь?

– Да нет, на вахту скоро. Есть хочется.

– Давай к Гафарову сходим.

– А что у него возьмешь? Ты здесь пошуруй, в аптечке. Вот в справочнике написано, что глюкоза является главным источником энергии в человеческом организме. Есть у нас глюкоза?

– У нас?

– Да ладно, не придирайся к словам. Она в ампулах должна быть.

Глюкозы оказалось много, и я не стал придираться. Мы выпили по две ампулы сладковатой жидкости. Энергии прибавилось, чувство голода не прошло.

– Еще по одной? – с надеждой предложил Юра.

– Хватит, пожалуй, – сказал я. – Еще неизвестно, что с этой энергией делать будем.

Я запер амбулаторный блок, и мы вышли подышать свежим воздухом на шкафут подветренного борта. Несмотря на неутихающий шторм, качка заметно уменьшилась. Чтобы не мешать моей операции, капитан развернул пароход так, чтобы он находился в наиболее стабильном состоянии. Пора было доложить, что мы можем ложиться на нужный курс. Но Пахомов уже сам вышел ко мне навстречу со стороны палубы, по которой им же было запрещено хождение. За ним с встревоженным лицом следовал старший механик. Не дослушав мои объяснения, капитан кивнул и ушел на мостик. Что-то было не так. Переглянувшись, мы с Юрой спустились на палубу. Сварка на одном из приваренных листов лопнула, совсем как на голове у Карташова, подумалось мне, и между стальным листом и палубой образовалась заметная щель.

– Ну, теперь Гафаров не отделается! – сказал Юра.

8

Икру мы намазывали плотным слоем на ломти свежевыпеченного в судовой пекарне белого хлеба. Гафаров нервничал, но ел. Щель с каждым днем становилась шире, и сварка отваливалась на втором листе. Чтобы уменьшить качку, мы шли переменным курсом, и время нашего прибытия все больше откладывалось в неопределенность. Единственным прибором для определения местонахождения судна был секстант, но и им мы вторую неделю не могли воспользоваться из-за нечеткости горизонта.

Юра слизнул с пальца несколько прилепившихся к коже икринок и задумчиво посмотрел в иллюминатор.

– А если палуба треснет, и пароход расколется на две половины… нет, ну я так, чисто теоретически, сколько мы продержимся на плаву?

– Тьфу, типун тебе на язык! – отозвался Гафаров и посмотрел на меня, словно ожидая поддержки.

Я задумчиво дожевал бутерброд и увлажнил горло глотком рислинга. Мне вспомнилась поговорка «упрежден, значит, вооружен».

– Смотря, какая половина! – авторитетно ответил я. – Учитывая место разлома, носовая часть долго не продержится. Сахар из трюма быстро вывалится или вымоется, вода через вентиляционные патрубки заполнит второе дно, внутренние переборки долго не выдержат. На мой взгляд, часа три – четыре протянет, не больше.

– А кормовая часть? – с надеждой спросил Гафаров.

– Здесь все зависит от искусства капитана. Переборка машинного отделения сделана прочней. К тому же корма остается управляемой. Если дать задний ход, чтобы снизить давление воды… Думаю, сутки, как минимум, протянуть можно. А то и больше. От погоды зависит. Так что в носовую часть лучше не ходите. Чтобы артелка оставалась в нашем распоряжении.

– Нет, кроме шуток, – сказал Алик. – Сколько времени надо спасателям, чтобы добраться до нас?

– А действительно, сколько? – присоединился к нему Юра.

Икра закончилась, вино тоже. Последнюю икринку и крошку хлеба я выдвинул на середину стола, но Ваську пока предусмотрительно не вызывал. Кто знает, вдруг эту карту удастся разыграть еще раз?

– Вот это, парни, самый сложный вопрос. Если поблизости есть другой пароход, добраться до нас можно довольно быстро, за несколько часов. Но вообще-то мы в стороне от традиционных морских путей. До берега, как минимум, неделя хода. Сомневаюсь, что вертолет может одолеть такое расстояние. Да и не слыхал я о вертолетах, которые способны взять на борт тридцать пять человек. К тому же нас еще найти надо.

– Что значит, найти? – напрягся Гафаров.

– Да мы уже вторую неделю идем по счислению, – признался я. – Горизонт плохой, звезды сажать некуда, точное место определить невозможно. В конце каждой вахты мы просто отмечаем на прямой линии очередные сорок миль, и все. А сколько раз мы курс меняли, чтобы качку уменьшить, плюс ветер, течения… За это время легко могло отнести миль на пятьдесят, а то и на сто в сторону. Знать бы, в какую.

– Это называется – приехали! – Гафаров в сердцах вскочил с места. – А у меня, корефаны, для вас тоже неприятное известие. – Все банки с икрой уже на четверть пустые. Крышки больше не вздуваются, лафа для нас кончилась. Конечно, если пароход и вправду развалится… Не зря же эта крыса чертова…

– Какая крыса? – встревожился я.

– Да вчера вечером. Я на камбуз зашел, а та себе так спокойненько по перекладине у переборки чешет. Совсем обнаглели. Ну, я швабру схватил, шварк ее, она метнулась, и прямо в бак с компотом.

– И?

– Ну, компот-то холодный, она туда-сюда, выскочила и сбежала.

– Понятно, – сказал Юра, тоже поднимаясь. – Так вот почему ты сегодня от компота отказался! А нам сказать…

– Да ладно вам, – попытался успокоить друзей я, и в этот момент в динамиках прозвучал сигнал шлюпочной тревоги.

9

Минуту спустя весь экипаж, натягивая по пути спасательные жилеты, собрался на шлюпочной палубе. В руках радиста был объемистый чемодан.

– Что это? – хмурясь, спросил Пахомов.

– Так это, э-э-э, я вещички собрал…

– Отставить! По шлюпочной тревоге полагается приходить одетому в спасательный жилет, и только. Тревога учебная, нечего панику разводить. Сварка на наваренных листах на палубе действительно трескается, это, наверное, уже все знают. Но это еще не значит, что из-за этого должен развалиться корпус. Но и на авось полагаться не будем. Поэтому мы с де… со старшим механиком, то есть, продумали превентивные меры. Сейчас вся команда, за исключением женщин, конечно, под руководством штурманов займется стяжкой парохода канатами. Приступить к работе!

Решительный тон капитана мне понравился. По правилам хорошей морской практики, худшее из всех действий – это бездействие. И в решении Пахомова, по крайней мере, проглядывала какая-то логика. Хотя я сильно сомневался, что несколько стальных и синтетических канатов могут серьезно повлиять на прочность корпуса.

По швартовому расписанию место третьего помощника капитана на полубаке, поэтому я сразу направился в носовую часть. За мной следовали матросы с боцманом, и Юра со своим подвахтенным. У разлома мы помедлили. Сварка на одном из листов отвалилась полностью с трех сторон и освободившийся лист медленно, но заметно, перемещался взад-вперед, словно одеяло над телом ровно дышащего человека. Кусок сварки на втором листе стрельнул маленькой серебристой пулькой и упал к моим ногам. На полубаке боцман отпер двери форпика, в котором хранились канаты, и мы взялись за работу. Гафаров сразу напросился добровольцем в кормовую команду. Юра должен был быть рядом со мной, но тоже исчез.

– До берега-то далеко еще? – спросил Гудков, оглядывая с высоты своего роста пенистую поверхность океана. – А если на шлюпке добираться?

– Держи канат, шлюпочник, – сердито оборвал я.

Главное было – не допустить паники. Особенной надежды на шлюпки в бушующем океане у меня не было. Гораздо больше шансов на выживание дают надувные спасательные плоты, но все они находились на палубах надстройки, отчего на полубаке я чувствовал себя особенно неуютно. Я изо всех сил подгонял моряков и хватался за работу сам. Мы протянули по четыре каната с каждого борта до середины парохода, к месту разлома, и передали их кормовой команде, чтобы оттащить обратно на нос канаты, притянутые с кормы. За нашими действиями наблюдали капитан и старший механик, обсуждая, что будет, если сквозь листы и палубу просверлить дырки и притянуть листы к палубе болтами.

Щель расширялась.

И тут я увидел Юру. С пакетом в руках.

– Евсей Кондратьич, – позвал он деда.

– Да погоди ты! – отмахнулся тот. – Потом. Не видишь, я занят.

Юра пожал плечами и отошел в сторону.

– Ты где был? – спросил я. – Берись за канат. Да брось ты этот пакет! Что там?

– Ладно.

Юра опустил тяжелый пакет на крышку трюма, бумага разошлась и сквозь нее посыпались электроды.

Дед повернулся к нам, и его лицо, а затем шея и даже руки начали медленно наливаться краской.

– Вот, – сказал Юра, – я случайно, тали в кладовке доставал, и обнаружил…

10

Атлетизмом мы больше не занимались. Юру я видел по большей части мельком, за обедом. После вахты он вооружался сварочным аппаратом и наваривал новые и новые заплаты поверх ненадежных листов. Мы благополучно добрались до Японии, продуктов стало в избытке и, по правилам того времени, съесть мы их должны были до возвращения в Союз. Судовой кок вместе с буфетчицей уговаривали едоков взять еще по одной порции. Экипаж ходил сытый и подобревший. Мы удивлялись гигантским, размером с арбуз, но совершено безвкусным японским яблокам, жирным бройлерам, вместо воблы посасывали сушеных каракатиц и кальмаров. О трещине не вспоминали. Об электродах тоже.

Через несколько дней мы выгрузили сахар в Хайфоне и пришли во Владивосток. Экипаж расформировывали. Я складывал чемодан, когда ко мне в каюту заглянул Гафаров.

– Капитан икру потребовал, – сказал он.

– Ну, и?

Гафаров вздохнул.

– Я попробовал банку подогреть, как ты советовал. На плите.

– А! – вспомнил я. – И как, расширилась?

– Хрена! Вот, посмотри, какая фигня получилась.

Он, как маг из коробочки, извлек из-за спины банку икры, снял крышку и показал на жидкую темно-серую кашицу. Я обмакнул в нее палец, слизнул плотно облепившую его субстанцию, скривился и соскреб остатки на середину стола. Ваське на память.

– И чего мне теперь делать? – растерянно спросил Алик.

Я подумал.

– Ты уже назначение получил?

– В общем, да. Сейчас иду в отпуск, а через месяц вернётся «Артемск», так меня на него.

– А капитан?

– Его, я слышал, назначают на «Находку».

– Значит, он тобой больше не будет командовать?

– Ну, не будет…

– Ну и плюнь, – сказал я. – ничего он тебе не сделает. На спор?

Сделка

1

Иногда ужасно не хочется идти на компромиссы. Даже в самых пустяшных, ничего не значащих обстоятельствах. Что само по себе глупо. Но разве не из таких глупостей состоит вся наша жизнь?

Конечно, мне надо было предложить капитану присесть. Но шел второй час ночи, мне отчаянно хотелось спать, и я понимал, что, если Яков Наумович Штейн сядет в удобное кресло, беседа, а скорей монолог, на который я пытался не отвечать вообще, растянется на неопределенное время. А утром, которое я собирался потратить на прогулку по Копенгагену, все мои лучшие душевные качества окажутся в глубокой дреме. Зато проснутся самые темные, сдерживаемые в узде силы, и я буду хмурым, раздражительным или просто злым. Между тем операция, которую я собирался провернуть, требовала особого душевного настроя и спокойного расположения духа.

Но сказать об этом капитану я не мог. По уставу, на стоянке вахтенный штурман торгового флота имеет право на отдых в ночное время, что подразумевает возможность спать, не раздеваясь, чтобы в любой момент быть готовым к любым непредвиденным обстоятельствам. И я не знал, относится ли к ним желание подвыпившего капитана поговорить по душам. И даже то, что в подобном состоянии я видел капитана впервые, меня не насторожило. Поэтому Яков Наумович, невысокий и круглый, с лицом, удивительно похожим на лицо моего любимого артиста Леонова, стоял надо мной, привалясь плечом к шкафу, и дышал свежим перегаром.

– Иногда кажется, что личные качества не так уж важны, – неспешно продолжал он. – Главное, быть не хорошим человеком, а хорошим специалистом. Но, если вдуматься глубже, все не так. Мы же не роботы. У нас у всех свои слабости. Хорошему человеку, который никогда не подведет в трудную минуту, простить можно многое, даже, если это идет вразрез с нормами или уставом, или в отношениях с женщинами… вы не согласны?

Я неопределенно пожал плечами, не очень понимая, к какой категории капитан относит меня. Вообще, капитаны – люди особенные, и это не фигуральное выражение. Нельзя же сказать, что генсеки, президенты или премьер-министры люди обыкновенные. Безграничная власть перемалывает душу человека, накладывает на нее неизгладимый отпечаток, какую-то сумасшедшинку. А что может быть безграничнее власти капитана в море?

Штурманскую жизнь я начинал с капитаном Бурковым. Всегда подтянутый, педантичный, службист до мозга костей он требовал от штурманов неукоснительного выполнения устава в любых мелочах, особенно в отношении одежды. На вахту и в кают-компанию приходить разрешалось лишь в полном форменном облачении, с белой рубашкой и галстуком. На мостике, с которого в море Бурков почти не сходил, любые разговоры были строго запрещены, а в штурманскую рубку вахтенный штурман мог заскочить лишь на краткий миг, чтобы нанести на карту очередные координаты по пеленгам маяков. Самым большим преступлением было распитие спиртного. Бурков был ярым трезвенником. Говорили, что он пришел к нам после длительного лечения от белой горячки. Моряк старой закалки, к новинкам техники Бурков относился с большим подозрением и считал, что нет ничего надежнее зоркого морского глаза и чуткого морского уха.

Проводя судно по Ирбенскому проливу в густом тумане, он, презрев локатор, взялся определять место по радиопеленгатору, на слух. Запуганный старший помощник не решался указать на несусветность решения прямого начальства и стоял на крыле мостика, с которого едва проглядывала носовая мачта. Капитан, не покидая штурманской рубки, с наушниками на голове, давал указания рулевому. Судно дернулось. Бурков продолжал командовать. Старпом увидал, как из вентиляционных патрубков на палубу побежала вода, и, удивленный странностью происходящего, позвонил в машинное отделение. Ему ответили, что ничего не предпринимали. Наконец, он решился сообщить о воде капитану. Бурков нанес на карту определенное им новое место положения, приказал рулевому повернуть еще на двадцать градусов влево и, только услыхав, что судно не слушается руля, разъяренный, выскочил в рулевую рубку. Некоторое время он молча вглядывался в потоки воды на палубе, затем подошел к судовому телеграфу и перевел ручку на «Стоп». Как выяснилось, последние двадцать минут судно с работающей машиной стояло на камнях. Пробоина протянулась по всему корпусу на восемьдесят метров. Капитана отдали под суд.

Следующим моим капитаном был Житков. В юности он мечтал стать морским офицером, ходить в позолоченных погонах и с настоящим кортиком. Конкурс в военно-морское училище был огромный. Один из доброхотов объяснил ему, что главная трудность – правильно определить на медицинской комиссии знаки по цветовой таблице, в которой все на самом деле не так, как кажется на первый взгляд. Всю ночь Житков зубрил добытый тем же доброхотом список знаков. Наутро с красными от недосыпа глазами он смотрел не на разноцветные изображения, а только на номера страниц, отвечал по памяти, был признан дальтоником и непригодным к морской службе. Разобравшись в чем дело, он начистил доброхоту физиономию, легко поступил в мореходное училище торгового флота и навсегда невзлюбил любые уставы и регламентации. Штурманы капитана обожали. Едва мы выходили в море, Житков запирался в каюте, наедине с ящиком водки, и появлялся вновь, когда судно уже стояло у причала. Мы возили уголь из Риги в Швецию. Однажды он спросил у меня, когда заканчивается погрузка. Я замешкался. Неловко было упоминать, что грузились мы пять дней назад в Риге, а сейчас готовимся к возвращению из шведского порта Лулео. Штурманы знали, что полагаться могут лишь на самих себя, оперативно принимали решения в любых ситуациях, и судно работало как швейцарские часы: точно, без сбоев и поломок.

Хрусталев был капитаном шагающим. Полный сил, ему не было еще сорока, он был не в состоянии усидеть или устоять на месте более двух минут подряд и постоянно перемещался по судну. В рулевой рубке он появлялся редко, всегда с неожиданной стороны. Остальные члены экипажа видели его везде и повсюду. В любой момент дверь любой из кают могла без стука распахнуться, в проеме появлялся Хрусталев, садился без приглашения, задавал ничего не значащий вопрос и, не дожидаясь ответа, исчезал. Как-то в датских проливах радист принес мне сообщение об упавшем за борт человеке. Я сверился с координатами. Получалось, что полчаса назад мы как раз прошли мимо обозначенного места. Я вызвал капитана на ходовой мостик по громкой связи. Хрусталев энергично взбежал на крыло мостика со стороны ботдека, выслушал мой доклад и невозмутимо заметил: «А, это, наверное, тот чудила, что махал из воды руками, когда мы с буфетчицей на корме стояли…».

В чем заключается сумасшедшинка Наума Яковлевича, я пока не разобрался. Одевать форму он требовал от штурманов только в родном порту, где всегда могло пожаловать пароходское начальство, к алкоголю относился спокойно, по чужим каютам не разгуливал. Работа капитана ему нравилась. В Копенгаген мы пришли из Эмпедокле, маленького порта на юге Сицилии с похожим на соду белым порошком неизвестного происхождения и назначения. Порошок засыпали прямо в трюмы по ленте элеватора, рейс ничем не отличался от других, и проблем было только две. Первая заключалась в том, что весы на элеваторе не работали и определить количество погруженного мы могли только на глазок, по осадке судна. Причем «глазок» у нас и у итальянцев значительно различался. Вторая проблема заключалась в контракте на перевозку. Контракт, коносамент по-морскому, представлял собой пять страниц мелкого, типографским способом распечатанного текста на итальянском языке. Штейн вызвал меня к себе и спросил, понимаю ли я по-итальянски. Перед заходом в каждую новую страну я и в самом деле заучивал десяток важнейших слов на местном языке и не упускал возможности блеснуть познаниями в выражениях типа «здравствуйте», «спасибо», «налейте мне еще рюмку» или «как пройти в центр города». При виде коносамента я честно признался в ограниченности моих познаний, и мне показалось, что Яков Наумович улыбнулся с особым удовлетворением.

– Вот видите, – сказал он сидящему на диване в его каюте судовому агенту, определенно не внушающему доверия щуплому человечку средних лет с бегающим взглядом, – мой грузовой помощник тоже не знает итальянского языка. Как же я могу подписать коносамент? Принесите мне заверенный нотариусом английский перевод.

– Mamma Mia! – человечек в отчаянье всплеснул руками и ожесточенно зажестикулировал. – Где же я вам возьму перевод? Сегодня пятница. К нотариусу надо ехать в Палермо. Если мы не подпишем сегодня, ждать придется до понедельника. Это такой стандартный коносамент. А кто заплатит за простой судна? Давайте я сам переведу вам коносамент, каждое слово! Чего вам бояться?

– А вдруг я подписываю сам себе судебный приговор, – непреклонно ответил Штейн. Агент умчался звонить своему начальству, а капитан поднялся в радиорубку и связался с коммерческим отделом пароходства. Его действия одобрили и пообещали разобраться. Через час, однако, мы получили новое указание: не выпендриваться и подписать коносамент, как есть.

Впрочем, все это было уже позади. Или почти позади. Ковш портового крана подхватывал порошок, предназначенье которого так и осталось для нас тайной за семью печатями, засыпал его в грузовики, и они быстро укатывали в место дальнейшего назначения. Не забывая, правда, тщательно взвесить погруженное. Палуба выглядела покрытой снегом. Порошок скапливался и на причале, но ненадолго. Каждые два часа докеры устраивали кофе-тайм, на причале появлялся трактор с грейдером и спихивал просыпанное в воду. К счастью, по ночам, как и в других европейских портах, выгрузка не велась. Работы оставалось в лучшем случае на одну рабочую смену. И у меня еще была возможность поспать часиков пять.

– Наверное, вы правы, – на всякий случай согласился я, надеясь, что уж теперь-то капитан успокоится и уйдет.

– Ага! – Штейн торжествующе ткнул пальцем куда-то вверх и чуть вбок от своего уха и удобней привалился плечом к шкафу. – Значит, в чем-то мы с вами все-таки можем найти общий язык! А то обычно вы все мои слова подвергаете сомнению. Да-да, я же вижу, даже если вы ничего при этом не говорите!

Я вздохнул и, чтобы успокоиться, незаметно провел рукой по карману, чтобы еще раз ощутить маленькую твердую выпуклость кольца с бриллиантом в полтора карата.