Текст книги "Суворов"

Главный лагерь указом Военной коллегии велено было собрать в тридцати верстах от Петербурга, неподалеку от Красного Села, и состоять ему из трех дивизий – первой, под руководством А. Б. Бутурлина, второй – А. М. Голицына, третьей – П. И. Панина. Кроме того, под командою бригадира И. М. Измайлова был сформирован «особливый легкий корпус» из Суздальского, Санкт-Петербургского карабинерного, Грузинского гусарского полков, ста пятидесяти егерей, двух орудий и двухсот казаков. Один из батальонов Суздальского полка наравне с лейб-гвардии Конным полком оставался для охраны «главной квартиры» – ставки Екатерины у подошвы Дудуровской горы. Гвардейские полки входили в состав первой дивизии, причем Измайловским командовал Суворов-старший.

Василий Иванович Суворов достиг к этому времени наивысшего своего положения; 12 июля 1762 года именным указом он был назначен членом Военной комиссии при высочайшем дворе, 9 марта 1763 года получил чин генерал-аншефа, а еще через три года – орден Святой Анны. 11 июля 1763 года Суворов-старший был пожалован в подполковники лейб-гвардии Измайловского полка, полковником коего, как известно, являлась сама Екатерина.

…Собранные войска 15 июня 1765 года вступили в лагерь, причем Александр Суворов привел свой полк из Новой Ладоги форсированными маршами. Несколько дней ушло на проведение ружейных экзерциций. 19 июня в пятом часу пополудни выстрел сигнальной пушки возвестил о начале торжественного парада. Полки выстроились в две линии перед своими палатками.

Находясь в строю суздальцев, которые были в парадном убранстве – шляпах с бантом и шерстяными кисточками, мундирах с красными лацканами и галстуках из красного стамеда, с бело-желтым погоном на левом плече, – полковник Суворов слышал накатывающееся с правого фланга могучее русское «ура». Как нарастающий гул морского прибоя, как надвигающаяся гроза, оно росло и надвигалось. Словно одна огромная грудь выдыхала это грозное слово, в котором слышался отзвук недавних побед при Гросс-Егерсдорфе, Кунерсдорфе и Кольберге.

Приближалась блестящая кавалькада. Впереди с обнаженною шпагою ехал командовавший парадом граф Бутурлин. Старый фельдмаршал держался в седле неловко и грузно, что еще более подчеркивала щеголеватая посадка следовавшего за ним конногвардейца, у которого взамен обычного парика из-под треуголки свободно ниспадали на плечи черные локоны. То была императрица. Ее сопровождал на смирном коне мальчик, живоглазый, курносый, в сверкающей золотом вензловой кирасе, синем кафтане и золоченом шлеме с плюмажем – полковничьем убранстве конной гвардии, – великий князь Павел Петрович. Позади них ехал красавец генерал-адъютант и с недавнего времени граф – Григорий Орлов. В пышной толпе придворных Суворов увидел и своего отца в мундире измайловца. Залпы сорока четырех орудий и беглый ружейный огонь сопровождали процессию на всем пути ее следования.

Были образованы две армии – государыни и Панина. 20 июня панинская дивизия дефилировала двумя колоннами в свой новый лагерь – при реке Пудости, близ деревни Пуско. На следующий день Екатерина произвела с легким корпусом рекогносцировку неприятельского расположения. Сначала Измайлову было приказано занять деревню Технину, не высылая никаких патрулингов, дабы форпосты противника до времени не тревожить, затем императрица отправилась с корпусом к насупротивному крылу. Разумеется, Панин в соревновании с Екатериною был уступчив, при приближении казаков и гусар отвел свои пикеты, хотя и чинил им непрерывные нападения. Наступательными действиями авангарда руководил полковник Суворов.

Характерно, что неизвестный автор, описывающий в официозной брошюре Красносельские маневры, приводит в ней имена только некоторых генералов, не упоминая вовсе штаб-офицеров. Исключение сделано лишь для Суворова. Этим подтверждается, что Суздальский полк уже успел выдвинуться из ряда других полков своей обученностью, маневренностью, быстротой.

При всей условности этих первых в истории русской армии маневров, они, однако, имели немалое практическое значение. Это была игра, но приближенная к военной обстановке, с атаками, обходами и даже главной баталией, которая состоялась 25 июня. 1 июля войска были распущены по квартирам, причем Суздальский полк двинулся в Ладогу снова ускоренным маршем, при этом не оставив в пути ни одного больного.

Опять потекли полковые будни, до предела насыщенные учебой и трудными упражнениями. Менее всего Суворов щадил самого себя. «Знают офицеры, – писал он впоследствии Веймарну, – что я сам делать то не стыдился… Суворов был и майор, и адъютант, до ефрейтора; сам везде видел, каждого выучить мог». В Ладоге он беспрестанно производил походные движения, заставлял полк бивуакировать, переходить реки и ручьи вброд, прыгать через широкие рвы, совершать в пути боевые ученья. Днем и ночью, летом и зимой, в жару, в дождь, в мороз неутомимый полковник водил солдат экзерцировать, маршировать с ружьем, заходить, атаковать. Порою он не спал по нескольку ночей кряду, питался самою грубой походной солдатской пищей, сутками не слезал с лошади.

Внешне он казался подчиненным воплощением силы, энергии, выносливости. Никто даже не догадывался, какой трудной ценой доставались Суворову его навыки. Он все еще продолжал борьбу с природной хилостью и слабостью организма. Процесс этот был долгий и многотрудный, пока наконец дух не одержал победу над плотью. Не раз самому Суворову казалось, что кончина близка, что тщедушный организм не выдержит установленных им же чрезвычайных нагрузок. «Головные и грудные боли не прекращаются, – жаловался он знакомой Л. И. Кульневой. – У меня остались кости да кожа, я раздражен, похож на осла без стойла. Во всем напоминаю настоящий скелет или тень, витающую в воздушном пространстве; я точно беспомощный, поглощаемый волнами корабль. Смерть чуть не перед глазами у меня. Она медленно сживает меня со свету, – но я ее ненавижу, решительно не хочу умирать так позорно. Хотел бы ее найти только на поле сражения». За скупыми строками этого письма, первого из дошедших до нас и датированного 1764 годом, возникает настоящая драма целеустремленного и героического характера.

В Петербурге меж тем уже ходили легенды о «чудаке-полковнике», о его странных выходках, оригинальничанье, необычных действиях. Однако за чудачествами Суворова скрывалась продуманная до мелочей, четкая система. Изучая действия пехоты, Суворов исключил залп, предшествовавший атаке, ради принципа: «в атаке не задерживай». Но, отводя ружейному огню скромную роль, командир суздальцев не отвергал его значения вовсе. Он лишь настойчиво указывал на неэффективность и даже вредность бесприцельных залпов, производя экзерциции и «цельные» стрельбы, занимаясь лично с теми ротами, где было более всего новобранцев.

Пройдя вдоль строя, Суворов взял у правофлангового – добродушного вида гиганта – его ружье и начал объяснять:

– Оружие и амуниция рядового фузилера суть: шпага с портупеею, фузея с медным шомполом, штыком, пыжевником, трещоткою, замочного заверткою, погонным ремнем, натруска, патронная сума с жестянкою и перевязью, ранец и водоносная фляжка.

Солдаты, старослужащие и новобранцы, с одинаковым вниманием слушали своего полкового командира.

– Фузея заряжается дульным патроном с бумажною гильзою, коя именуется картуз… Склеиваешь патрон… Перед заряжанием скуси картуз со стороны пороха… Теперь сыпешь из патрона немного пороху на полку. Остальной заряд – в ствол, закупориваешь пулею с бумажною гильзою и забиваешь шомполом. – Он вернул фузею солдату. – Можешь повторить?..

В огромных ручищах правофлангового фузея казалась игрушкою; тем удивительнее была ловкость, с которою великан зарядил ружье. Но особенно отличился он при стрельбе в ростовые мишени, не сделав ни одного промаха, в то время как многие ни разу не попали.

После учений Суворов по обыкновению собрал солдат для короткой беседы. Суздальцы так тесно обступили его казачью лошадку, что она не могла повернуть морды.

– В деле, хотя бы весьма скоро заряжать, скоро стрелять отнюдь не надлежит! – строго сказал он.

– Пуля виноватого найдет, господин полковник, – пробовал вступиться за своих мушкетеров Набоков.

– Сие могло быть в нашем прежнем нерегулярстве, – молниеносно обернувшись к капитану, отрезал Суворов, – когда мы по-татарскому сражались, куча против кучи! Задние не имели места целить дулы, вверх пускали беглый огонь!

Он нашел взглядом отличившегося солдата:

– Как звать, братец?

– Климов, ваше высокоблагородие.

– Искусен ты в огневом деле. Думаю, что и штычком русским владеешь не хуже…

– Штыковому бою обучен совершенно, – отозвался Набоков.

– Чудо-богатырь! Эдакими-то ручищами и толь быстро и сноровисто фузею зарядил…

– И, вашескородие, – ответил Суворову курносый и румяный солдатик, – что фузея! Наш Климов вошь на г… убьет и рук не замарает!

По толпе прошел хохот.

– Капитан Набоков, – переждав смех, сказал Суворов, – и как же такой чудо-богатырь по сию пору в капралы не представлен? Поздравляю, господин капрал! – И медленно выехал из толпы.

Пятилетнее командование Суздальским полком в мирных условиях позволило Суворову со всей страстностью и целеустремленностью его натуры отдаться преобразовательской деятельности. Нижние чины видели в своем полковом командире не только начальника строгого и требовательного, но и непрестанно заботящегося об «успокоении и удовольствии» солдата, о его «целости», в чем, по выражению Петра I, «все воинское дело состоит». Авторитет полковника зиждился на его безукоризненном, образцовом поведении, несении всех воинских тягот, хозяйственности, бережливости и кристальной честности.

При преемниках Петра полковые командиры часто употребляли солдат на свои личные нужды, не стеснялись пользоваться и казной. Их жалованье равнялось семистам – восьмистам рублям, а доход – пятнадцати – двадцати тысячам. Екатерина II раз так ответила чиновнику, ходатайствовавшему перед нею за одного бедного офицера: «Он сам виноват, что беден: ведь он долго командовал полком». Таким образом, воровство было разрешено, а честность считалась чуть не глупостью. Унаследовавший от отца сугубую бережливость, Суворов всю до копейки экономию употреблял на дальнейшее благоустройство полка.

Посетивший Новую Ладогу в 1766 году губернатор Сиверс нашел уже образцовое полковое хозяйство – выстроенные школы, церковь, конюшни, разведенный на бесплодной песчаной почве сад. В одной из школ имелось даже некое подобие сцены, на которой к приезду губернатора ладожские кадеты разыграли специально поставленную пьесу.

Умный и честолюбивый, предельно волевой и всесторонне образованный, всецело отдающий себя службе, Суворов, следуя заветам Петра, готовил подчиненных исключительно для военного времени: «Надлежит непрестанно тому обучать, как в бою поступать». Огневые испытания для суздальцев были близки: в 1768 году начались военные действия против польских конфедератов и турок.

Возведенный 22 сентября того же года в чин бригадира, Суворов стремился туда, где, по его собственным словам, «будет построже и поотличнее война», то есть на турецкий фронт. Ради этого он был готов даже расстаться со своим полком. Таков смысл его письма А. И. Набокову от 15 декабря 1768 года. 9 января следующего года он вновь повторил свою просьбу Андрею Ивановичу. Могущественный еще недавно покровитель, отец мало чем мог ему теперь пособить. Как раз в 1768 году он выходит в отставку с сохранением полного содержания и переезжает в Москву, где покупает дом в Земляном городе, вблизи Никитских ворот.

Вопреки его собственным желаниям Суворов был вызван в Польшу. В ноябре 1768 года он получил приказ о немедленном выступлении в Смоленск. Новоиспеченный бригадир устремился в поход с такой поспешностью, что даже не успел отдать распоряжений об оставшемся в Новой Ладоге полковом имуществе и посылал указания с дороги. Предстояло пройти восемьсот шестьдесят девять верст, в самое дурное осеннее время, болотистою стороною, по бездорожью, в грязь и распутицу. Но Суворов не был бы Суворовым, если бы не обратил все эти неблагоприятные условия себе на пользу.

До сих пор его марши не превышали ста пятидесяти верст; самым длинным был поход из Новой Ладоги до Красного Села и обратно. Представлялся случай проверить солдат в трудном деле. Посадив полк «на колеса», бригадир привел его в Смоленск ровно через месяц: за тридцать переходов захворало лишь шестеро и пропал один.

Россия вступала в полосу новых войн, которые должны были окончательно решить ее значение как великой державы в Европе и Азии. Суворову, состоявшему в скромном воинском звании бригадира, предстояло сыграть в этих кампаниях роль самую выдающуюся.

Глава пятая
От Смоленска до Вильны

1

Пасхальный стол полномочного министра Екатерины при варшавском дворе князя Николая Васильевича Репнина ломился от яств. За ним сидело не менее ста вадцати человек.

Хозяин, потомок знатнейшей в России фамилии, ведущей начало от великого князя Владимира, был внуком петровского фельдмаршала Аникиты Ивановича Репнина и племянником екатерининского вельможи Никиты Панина.

Поклонник масонов и сугубый мистик, он придавал числам особливый смысл. Все на столе должно было служить каким-либо символом: четыре кабана, нашпигованные поросятами, ветчиной и колбасами, соответствовали четырем временам года; двенадцать начиненных дичью зубров означали число месяцев; триста шестьдесят пять ромовых баб и столько же куличей, мазурок, жмудских пирогов и украшенных фруктами лепешек указывали на количество дней в году. Не позабыты были и вина: на столе стояло четыре стопы, двенадцать кубков, пятьдесят два бочонка итальянского, кипрского, испанского и триста шестьдесят пять бутылок венгерского; дворне было послано восемь тысяч семьсот шестьдесят кварт меду, по числу часов в году.

Среди однообразно зеленых генеральских и офицерских мундиров выделялись, как цветы на лужайке, яркие женские наряды – розовые, голубые, белые, алые; пышные прически были украшены шелковыми бантами, страусиным пером, целыми сооружениями из шиньонов с бриллиантами и жемчугом. Казалось, во дворце князя, дававшего прощальный обед перед отъездом в Россию, расцвел маленький Париж. Лишь более внимательный взгляд мог выделить в этой ослепительной веренице драгоценных причесок, хорошеньких лиц, роскошных туалетов голубоглазую красавицу, сидевшую подле Репнина, – его фаворитку Изабеллу Чарторижскую.

Кроме нее и десятка паненок, все собравшиеся за пасхальным столом были русскими подданными, и потому разговор тек свободно, без околичностей и политеса. Военные рассуждали о недавних победах над конфедератами, о восстании Железняка и Гонты в Правобережной Украине, о двусмысленном поведении короля Станислава…

Объединившиеся в XVI веке в одно государство Речь Посполитая, Польша и Литва распространили было свое господство на огромные территории к востоку от Днепра и Западной Двины. К XVIII веку, однако, все переменилось. Как отмечает советский историк, «в течение 20-60-х годов XVIII в. политическая жизнь Польши являла собой картину полнейшей» анархии. Бесконечные интриги магнатства и шляхты, бескоролевье и борьба за престол, правительство, не способное провести на сейме никакого решения, малочисленная, плохо организованная и вооруженная армия, лишенная твердой дисциплины, – все это приводило Речь Посполитую в состояние полного развала. Все более значительное влияние на ее политическое развитие стали оказывать иностранные державы, не желавшие допустить ее усиления или рассматривавшие ее как выгодный козырь в сложной дипломатической игре.

Избранный в 1764 году королем польским Станислав Понятовский, фаворит Екатерины в бытность ее принцессою, был наделен честолюбием, но отличался мягким, робким и нерешительным характером. Он сразу же столкнулся с трудностями, разрешить которые у него не хватило ни способностей, ни сил. Речь шла о положении диссидентов – разномыслящих в вере, большею частью православных – украинцев и белорусов, притесняемых католической церковью и искавших помощи у России. Воспользовавшись их жалобами, Екатерина II и Фридрих II потребовали уравнения диссидентов в правах с католиками. Репнин, опираясь на десять тысяч русских штыков, предложил польскому сейму обеспечить свободу вероисповедания и гражданские права иноверцам. Встретив сопротивление шляхты, он приказал ночью арестовать четырех влиятельных вожаков и отправить их под конвоем в Россию. Недовольные депутаты примолкли, и закон о диссидентах был принят.

Взрыв негодования распространился по дворянской Польше. В местечке Бар Каменецкий епископ Михаил Красинский, адвокат Иосиф Пулавский со своими тремя сыновьями 29 февраля 1768 года составили конфедерацию, то есть союз против решений сейма. Они объявили Станислава лишенным престола и послали своих людей в Турцию, Саксонию и Францию за помощью. Число конфедератов быстро увеличивалось, хотя движение это носило характер чисто дворянский: отвлеченные лозунги не могли увлечь подневольное крестьянство. Как отмечается в написанной советскими учеными «Истории Польши», «Барская конфедерация по своей программе в целом была реакционным католическо-шляхетским движением, направленным в такой же мере против каких бы то ни было реформ в Речи Посполитой, как и против царской России».

В ответ на конфедерацию Екатерина II ввела в пределы Польши новые войска, объединив их под командованием генерал-поручика Веймарна. Столкновения с конфедератами повсюду оканчивались их поражением. Тогда фанатизм конфедератов обратился против православного населения. Возбуждаемые католическим духовенством, они преследовали покинувших унию украинцев, издевались над православными священниками, запрягали их в плуги, били каменьями, секли терновыми розгами, насыпали в голенища горячих углей, забивали в колоды. Назревало уже иное восстание – угнетенных украинских крестьян против польской шляхты. Его возглавили запорожец Максим Железняк, оставивший уже войсковое житье и находившийся на послушании в монастыре, и казачий сотник Иван Гонта.

Страшившейся народного восстания больше, чем движения польских дворян, Екатерине II пришлось проявить сословную солидарность. Посланный ею бригадир М. Н. Кречетников обманом захватил гайдамацких вожаков. Железняк был сослан в Сибирь, а Гонта выдан королевским польским войскам, где его предали мучительной казни. Когда с его спины снимали двенадцать полос кожи, Гонта говорил полякам: «От казали: буде боліти, а воно нi крапки не болить, так наче блохи кусають!» Затем его четвертовали.

Между тем военные действия против конфедератов не прекращались ни на один день. Для успешного ведения начавшейся войны с турками и недопущения их в Польшу, где бы они могли соединиться с мятежными конфедератами, надобно было употребить усилия для занятия польских крепостей Замостья и Каменец-Подольского, пограничных с Оттоманской Портою. Гостей Репнина волновал поступок короля Станислава, который в ответ на тайное предложение Репнина уступить крепости собрал своих министров и объявил им о русских намерениях.

– Я заявил королю, что занятие Замостья необходимо для безопасности Варшавы в случае татарского набега из Крыма и что я овладею крепостью хотя бы и с огнем. Если вы хотите, чтобы война шла не у вас, а в турецких границах, сказал я Станиславу, то отдайте нам и Каменец… – слегка гнусавя, цедил французские слова маленький, смуглолицый и изящный Репнин, генеральский мундир которого украшал орден Александра Невского на пунцовой ленте – награда за успешные действия в Польше.

– И что же его величество? – спросил по-немецки генерал-поручик Веймарн, на котором зеленый, шитый золотыми лаврами кафтан сидел неловко, словно снятый с чужого плеча.

– Его величество? – снисходительно усмехнулся Репнин. – Потребовал в ответ вывода наших войск и уничтожения диссидентского дела…

– Императрица не может отступить от своих прав без унижения собственного достоинства, – важно заметил Веймарн, подцепив золоченой вилкой здоровенный кус молочного поросенка.

– Долг наш беспрекословно исполнять все ее повеления, – бесстрастно продолжал Репнин, – хотя, – он тонко улыбнулся, глядя на свет, как переливается бледно-желтое токайское в хрустале, – почему русское правительство так заботится о единоверцах в Польше, раз между ними нет дворян?..

– Зато их слишком много среди наших противников – барских возмутителей, – вкрадчиво сказал секретарь Репнина и будущий знаменитый дипломат Булгаков.

Репнин наградил молодого человека обворожительной улыбкой.

– Король дважды предупреждал меня о грозящей смерти от руки мстителей. – Растягивая слова, тридцатилетний князь покосился на Изабеллу, сидевшую с непроницаемым лицом. – «Вы забываете, ваше величество, – отвечал я, – что мой дом в Варшаве охраняют две тысячи мушкетеров…»

Чарторижская метнула на него быстрый и гневный взгляд.

– Ваше сиятельство, – напомнил Репнину педантичный Веймарн, – у Иосифа Пулавского с Красинским растет число приверженцев, в Галиции все полыхает мятежным огнем. Для его потушения надобно вдвое больше войск, чем мы имеем.

Репнин побледнел и поставил бокал на стол с такой поспешностью, что вино пролилось на скатерть.

– Таковы плоды медленности нашей!.. Ежечасно рождаются новые возмущения, которых предупредить нельзя!.. Нельзя по всей Польше войска иметь… – Волнуясь, он всегда переходил на русский язык. – Нет, я счастлив, что государыня вняла моим просьбам и освободила меня от таковой каторги. Пусть ужо князь Михайло Никитич Волконский тут помучается. – Обычное амообладание постепенно возвращалось к нему. – Иван Иванович, когда прибудет резервный корпус Нумерса?

Лифляндца на русской службе Ганса фон Веймарна переименовали в Петербурге Иваном Ивановичем.

Слегка замешкавшись от гневной вспышки вельможи, Веймарн не сразу ответил:

– Передовой отряд под командованием бригадира Суворова ожидается через месяц-два… Бригадир сей отлично себя проявил в минувшей войне с Фридериком…

– Вы хотите сказать, с Фридрихом Великим… – Вспыльчивый князь еще не остыл. Он провел несколько лет при берлинском дворе, был в близких отношениях с королем Пруссии, состоял с ним в откровенной переписке и преклонялся перед его личностью и военной системой.

– Несомненно! Кто может отнять славу у толь великого полководца! – с неожиданной для него пылкостью воскликнул Веймарн.

– Погодите, – Репнин наморщил смуглый лоб, – Суворов? Сын нашего генерал-аншефа и суздальский полковой командир?

– Да, и еще искусный партизан, хотя и чудак.

– Но ведь он, сказывают, не признает никакой системы и не ставит ни во что самого Фридриха… – Князь отхлебнул из бокала. – Я слышал, он сущий натуралист, а у нас и без того несказанная разладица, коей возмутители искусно пользуются.

– Очень уж мы церемонимся с этими поляками, – вызывающе громко сказал с другого конца стола по-немецки майор. Он один среди остальных военных был одет в голубой гусарский доломан, украшенный черными шнурами и пуговицами, выделялся непудреными волосами, отращенными на висках, и длинными висячими усами.

Князь знал о майоре, командире сербских гусар фон Древице (взявшем Бар и отправившем в Россию тысячу двести пленных), что это храбрый, но свирепый и холодный наемник, уважающий лишь деньги, откровенно презирающий всех славян и даже не пожелавший выучиться русскому языку. Брезгливо поморщившись, он вытер кончики пальцев батистовым платочком, зато Изабелла шумно поднялась и ушла из-за стола.

Репнин пылко любил красавицу Чарторижскую, рожденную графиню Флеминг, но ради своего чувства он ни разу не пожертвовал интересами России и теперь только проводил разгневанную Изабеллу взглядом. Националистически настроенная полька, известная «майка отчизны», она воспитала своего сына от Репнина, Адама Чарторижского, горячим патриотом Польши, ставшим впоследствии одним из вдохновителей восстания 1794 года.

После ухода Изабеллы за огромным столом воцарилось молчание, которое нарушил Репнин.

– Что ж, – глядя в сторону Древица, сказал он, – может быть, нам и нужен против польских партизан таковой натуралист, каков бригадир Суворов…

Высокомерный вельможа, конечно, не предполагал, сколь сложные отношения установятся у него скоро с этим скромным бригадиром, который затмит его воинскими подвигами, породнится с ним, женившись на княжне Прозоровской, наконец обойдет его, бывшего уже в двадцать восемь лет генералом, чинами и наградами. Во всем антипод Репнина, эксцентричный Суворов поведет со своим сиятельным родственником настоящую войну, осыпая его за педантизм, нерешительность, преклонение перед прусскими порядками ядовитыми прозвищами и «кусательными» эпиграммами. В свою очередь, Репнин до конца дней будет упрямо отказывать Суворову в выдающихся военных дарованиях, объясняя его победы удачей и счастьем.

2

В Смоленске ожидала приказа о выступлении в Польшу дивизия генерал-поручика И. П. Нумерса. 15 мая 1769 года Нумерс назначил Суворова командиром бригады в составе Суздальского, Смоленского и Нижегородского полков. Бригадир поспешно начал обучать солдат и офицеров, незнакомых с его «Полковым учреждением»: проводил штыковые экзерциции, совершал ночные марши и действия. В начале августа ввиду слухов о приближении к Варшаве крупного отряда конфедератов Веймарн потребовал от Нумерса подкреплений. Тот спешно отправил в Польшу Суворова с Суздальским полком и двумя эскадронами драгун. Бригадир посадил свою пехоту в полном вооружении и часть драгун на реквизированные у обывателей подводы и в двенадцать суток прошел двумя колоннами более шестисот верст, не потеряв ни одного человека и рассеяв попутно скопление конфедератов под Пинском. В ночь на 21 августа Веймарн вызвал только что прибывшего Суворова к себе.

Варшава жила тревожными слухами. Король Станислав склонялся то к русским, то к конфедератам, шляхта устраивала тайные сборища, организовывала нападения на одиночек-солдат. Веймарн был растерян и напуган.

– Мне донесли, – встретил он Суворова, – что варшавский маршалок Котлубовский находится вблизи столицы с восемью тысячами возмутителей. Он будто бы готовит нападение на Варшаву и приближается к ней сухим путем и водою, по Висле…

– Я тотчас же соберу сведения сам, ваше превосходительство, – поспешил успокоить его бригадир. – Варшава охраняется надежно – две роты моих суздальцев стоят в караульной команде в Праге, а две другие стерегут посольский двор.

В четыре пополуночи 21 августа Суворов выступил в поиск с двумя ротами Суздальского полка, с орудием при каждой, эскадроном драгун и сотней казаков. В разведку он взял своего племянника Николая Суворова, поступившего в полк поручиком.

В семи верстах выше Варшавы казаки нашли брод, немаленький отряд бесшумно переправился через Вислу. Выслав вперед казачий разъезд, бригадир прошел без остановок около семидесяти верст, собирая по пути сведения о противнике. Был обследован обширный район между Варшавою и Западным Бугом. Обыватели выглядели перепуганными, местечки были разорены.

Весь обратный путь Суворов проделал молча. Отдыхать ему пришлось лишь сутки. В районе Бреста появились крупные партии конфедератов под предводительством Казимира и двадцатитрехлетнего Франца Ксаверия Пулавских. «Староста жезуленицкий, полковник, ордена Святого Креста кавалер, панцирный товарищ, региментарь и комендант войск коронных конфедератских», как пышно именовал себя Казимир, и полковник воеводства Подольского Франц Ксаверий были замечательными силачами, лихими наездниками, мастерски владели оружием, проявляли в военных операциях находчивость и изобретательность. Не удивительно, что они быстро сделались кумирами конфедерации. В мае 1769 года пять тысяч партизан, ведомых Пулавскими, напали на Львов, сожгли несколько улиц в городе, но затем были оттеснены из города слабым гарнизоном. В августе Казимир и Франц Ксаверий во главе восьми тысяч заняли Замостье, но при приближении Каргопольского карабинерного полка фон Рённа отошли к Люблину, энергично преследуемые русскими. Вступив в Литву, Пулавские волновали шляхту и вербовали себе новых приверженцев. Суворов с семью сотнями солдат устремился к Бресту, наращивая скорость при переходах и преодолев в последние тридцать пять часов семьдесят пять верст.

Здесь он убедился, что весть о Пулавских справедлива, и решил с небольшим отрядом – ротою драгун, ротою гренадер, егерями и двумя единорогами – идти по дороге в Кобрин, на соединение с Рённом. Считая Брест важным опорным пунктом, бригадир оставил в нем остальные войска.

За ночь малочисленный русский отряд преодолел тридцать шесть верст. Первого сентября на рассвете он был встречен патрулем Рённа из полусотни карабинеров и трех десятков казаков под командованием ротмистра Каргопольского полка графа Кастели. Первым делом Суворов осведомился о неприятеле. Живой, чернявый Кастели, одетый в синий карабинерский кафтан с красным лацканом и обшлагами, с малиново-голубым каргопольским погоном, был возбужден недавней стычкой с арьергардом Пулавских.

– Мы довольно пощипали их, одних пленных взято двадцать человек…

– А где же господин полковник фон Рённ?

– Он со всем деташаментом идет другой дорогой.

Бригадир недовольно поморщился:

– Что же он толь долго в бездействии обращается вблизи мятежников?… – Он повернулся в седле: – Поручик Сахаров! Пойдешь со своими гренадерами впереди. Гляди, братец, лес, болота, гати, не ровен час потеряем Пулавских.

– Не может быть, – отвечал поручик, – ведь мы суздальцы!

Перестроившись, отряд Суворова с присоединившимся к нему разъездом каргопольцев вступил в довольно густой лес. Около десяти верст было пройдено в глубокой тишине, когда близ полудня на тесной поляне за болотом русским внезапно открылись главные силы Пулавских, готовые к бою. Прикинув, Суворов определил, что тремстам двадцати его солдатам противостоит не менее двух – двух с половиною тысяч конфедератов, исключительно кавалеристов. Решение было молниеносным:

– Господину квартирмейстеру Васильеву вести из единорогов отменный огонь… Сахарову с гренадерами немедля итить через гать, строиться – и в штыки! Драгуны и карабинеры атакуют на палашах!.. Казакам быть на месте для охранения тылу…

С обеих сторон загремела артиллерия. У поляков на фланге действовала батарея из трех медных трехфунтовых орудий. Гренадеры бросились, увлекаемые Сахаровым, по бревнам и фашинам через все три моста. Хотя огонь противника был метким и вскоре у русских оказался поврежденным зарядный ящик, остановить гренадер пальба была не в состоянии. Суворов видел, как, перейдя болото, Сахаров выстроил роту тылом к густому лесу, непроходимому для кавалерии. По сторонам рассыпались егеря поручика Борисова, открывшие прицельный огонь.