Текст книги "Суворов"

С непокрытою головою, без кафтана, в одном зеленом камзоле, бригадир пришпорил казачью свою лошадку:

– Братцы, за мной! С Богом!..

Огонь польских орудий усилился. Проскочив гать, Суворов повел драгун на батарею, а Кастели вместе с гренадерами атаковал польских кавалеристов. Боясь потерять орудия, конфедераты сняли их с позиций. Пользуясь многократным численным превосходством, они вводили в сражение все новые силы. Теперь уже пришлось обороняться Суворову. Был момент, когда в тылу русских произошло тревожное движение, заволновались казаки, и дежурный при бригадире майор крикнул: «Мы отрезаны!» Суворов тут же арестовал его. Бой продолжался.

Раз за разом накатывались на гренадер свежие конфедератские эскадроны, но меткий ружейный огонь и особенно картечные залпы отбрасывали их назад. После четырех неудачных атак повстанцы заколебались. Суворов приказал дать сигнал к общей атаке.

Гренадеры – неслыханное дело! – бросились в штыки на кавалерию и опрокинули ее; карабинеры Кастели и драгуны погнали поляков через горящую деревню. На глазах Суворова огромного роста сержант-суздалец сколол штыком одного за другим трех всадников. Бригадир узнал его: это был Климов, получивший сержантский чин незадолго до выступления полка в Польшу.

Взяв десяток кавалеристов, бригадир сам преследовал конфедератов версты три, нагнал их в поле, где они начали было перестраиваться, но те при появлении русских, потрясенные поражением, снова пустились в бег. Остатки рассеянного отряда Пулавских, наткнувшись 2 сентября на основные силы Рённа, бросили артиллерию и обоз. Вдогонку им поспешил Кастели. В поле он наскочил с пистолетом на Казимира Пулавского, но Франц Ксаверий заслонил своего брата, получив пистолетный выстрел в упор. Он скончался на другой день в плену, оплакиваемый поляками и окруженный уважением русских.

Разгром конфедератов был полный, и это при ничтожных потерях русских: пятерых погибших да десятке раненых. Суворов рекомендовал Веймарну отличившихся – графа Кастели, поручика Сахарова, квартирмейстера Васильева и, наконец, сержанта Климова. В указе Военной коллегии от 21 октября 1769 года подвиг последнего был отмечен особо: «…храброго же Суздальского же полка сержанта Климова, при будущем впредь в корпусе вашем произвождении, произвести преимущественно пред прочими в прапорщики».

Под Ореховом Суворов оставался недолго. В ночь после боя он выступил во Влодаву, надеясь, очевидно, нагнать остатки разбитых конфедератских сил. Во Влодаве он дал своим солдатам вполне заслуженный двухдневный отдых: под руководством своего командира они прошли без дневок сто восемьдесят верст и одержали победу над противником, превосходившим их численностью в пять-шесть раз.

«Отменная храбрость, расторопность и хорошая резолюция господина бригадира Суворова» не укрылись от внимания Военной коллегии. Победа, достигнутая им, сказалась на состоянии целого края. «По разбитии пулавцев под Ореховом вся провинция чиста», – сообщал Суворов Веймарну. Главнокомандующий русских войск в Польше предложил ему выступить в Люблин.

17 сентября Суворов был уже в Люблине.

3

Люблинский район имел в те дни особенное, первостепенное значение. Благодаря обилию лесов и болот, бездорожью, близости к австрийской границе, многочисленным укрепленным замкам и монастырям, годным к обороне, он словно был создан для партизанских действий. Владея им, конфедераты могли угрожать тылам русской армии, оперировавшей в Оттоманской Порте. Хорошо вооруженные, мобильные отряды состояли из кавалеристов, которые знали эти места как свои пять пальцев, ходили через топи и дремучие леса. О каждом появлении русских их извещали тайные доброжелатели. В ответ на партизанскую тактику противника требовались особые контрмеры – исключительная быстрота и стремительность. Суворов понял это в совершенстве.

Избрав своим капиталем, то есть столицей, сам Люблин, старинный город, расположенный почти на равном расстоянии от Варшавы, Бреста и Кракова, он мог наблюдать отсюда за Литвой, Великопольшей и областями Австрии, где формировались конфедератские соединения. В Люблине бригадир сосредоточил артиллерию, устроил амуничные склады и продовольственные магазины, учредил свой главный резерв. Из Люблина по мере увеличения своего отряда он постепенно растягивал по всему району сеть постов, благодаря которым ему становилось известно не только о сосредоточении, но о самом возникновении новых отрядов противника. Это позволяло Суворову являться как снег на голову в отдаленные городки и местечки. Благодаря внезапности часто удавалось избежать кровопролития: оружие отбиралось, и поляки распускались по домам.

Воспитанные своим командиром маленькие гарнизоны отдаленных постов не терялись в боевых переделках и, сталкиваясь с превосходящими силами противника, сами смело проявляли инициативу. Подросшие за годы ладожского обучения орлята могли уже летать самостоятельно. Когда стало неспокойно на среднем течении Вислы, Суворов выставил в местечке Пулавы, владении Чарторижских, пост под командованием Набокова. Набеги конных партий вынуждали храброго капитана постоянно высылать команду за Вислу.

15 января 1770 года Набоков вместе с поручиком Шипулиным и подпоручиком Железновым, восемнадцатью суздальцами и дюжиной драгун и казаков переправились через Вислу для очередного поиска. Проезжий еврей сообщил им, что в десяти верстах отсюда, в местечко Козеницы вступила партия конфедератов. Ускорив продвижение, команда подошла туда вечером. Решено было разделиться: Шипулин с десятью пехотинцами и четырьмя казаками направился к стоявшей с краю корчме, а Набоков и Железнов должны были тем временем совершить обход Козениц, чтобы зайти неприятелю в тыл. Польский караул поздно заметил шипулинцев, дал залп и скрылся; за ним бросилась горстка солдат. Они добежали до площади и без промедления ударили в штыки. Конфедераты очистили площадь, но дважды атаковали отряд Шипулина с фланга, через боковые улицы. Тем временем Набоков с Железновым вошли в Козеницы с другой стороны. Это и решило исход смелого предприятия: конфедератский отряд в полтораста сабель бежал из Козениц. Переночевав в местечке, команда на обратном пути в Пулавы рассеяла шестьдесят кавалеристов и захватила богатый обоз.

Сообщая о храбрых поисках Пулавского гарнизона, Суворов не без гордости за своих воспитанников писал Веймарну: «Они рекогносцировали, а что так дерзновенны, я один тому виновен. Как в Ладоге, так уже и под Смоленском, зимою и летом, я их приучал смелой нападательной тактике…» Он не только был доволен суздальцами, но и стремился защитить их от гнева пристрастного Веймарна, обвинявшего бригадира и его офицеров в напрасных потерях.

По приезде Суворова в Польшу у него очень скоро начались трения и размолвки с Веймарном. Довольно искусный дипломат и организатор, Веймарн как человек отличался вздорным самолюбием и излишним педантизмом. Защищая русские интересы, он не любил Россию. Мелочная его опека доходила до анекдотичности: так, он упрекнул Суворова в излишней трате денег на лекарства, указывал на недополучение четырнадцати (!) злотых из вырученной суммы за соль и всячески ограничивал самостоятельность начальника Люблинского отряда. В то же время Веймарн явно благоволил к командирам-немцам – Древицу, Рённу, предоставляя им льготы и поблажки.

Еще не добравшись до Польши, Суворов, как мы знаем, просил своего друга А. И. Набокова помочь ему перевестись на турецкий фронт, с такими же просьбами он обращался к разным лицам и позже. Однако Военная коллегия не соглашалась отпустить энергичного командира со сложного и запутанного польского военного театра. Боевые успехи принесли Суворову 1 января 1770 года чин генерал-майора; в том же году были повышены в звании многие его воспитанники-суздальцы – в их числе Парфентьев, Железнов, Шипунин, Набоков, а Сахаров получил крест Святого Георгия 4-й степени. 5 января командиром суздальцев коллегия назначила полковника В. В. Штакельберга, боевого офицера, правда, не отличавшегося какими-либо выдающимися дарованиями. До этого времени Суворов совмещал обязанности бригадного и полкового начальника.

В его распоряжении были теперь батальон и команда егерей Суздальского, рота Казанского и две роты Нашебургского полков, пять эскадронов 3-го Кирасирского, один – Санкт-Петербургского карабинерного, по два – Воронежского и Владимирского драгунских полков и сто семьдесят казаков, а также четыре единорога, восемь медных пушек и столько же чугунных. Всего в суворовской бригаде было три – три с половиной тысячи бойцов.

В начале апреля стало известно, что конфедераты подготавливают нападение на пост в Сандомире. Отряд под командованием Суворова – в двести пехотинцев и сотню кавалеристов при двух единорогах, – идя по следу противника, настиг его 8 апреля неподалеку от местечка Климентов и деревни Наводице, в густом лесу. Польская конница под началом полковника Мощинского находилась в боевом строю – около тысячи всадников под прикрытием шести орудий.

В спешке перестроившись, русские поставили справа драгун, карабинеров и казаков, а слева – пехоту, поместив на флангах егерей. Суворов начал атаку сразу в нескольких направлениях. По его приказу поручик Шипулин с двумя дюжинами егерей занял Климентов, чтобы преградить полякам путь к отступлению. Несколько позже последовала атака в центре: Сахаров ударил в штыки на батарею и «сорвал оную вмиг». Драгуны, карабинеры, казаки и посаженные на коней егеря атаковали конфедератов справа, врубились в их порядки и «все переломали». Поляки после этой атаки были выбиты в поле, но, ретируясь через два буерака и болотистый ручей, отступили в полном порядке. Их мужество и стойкость вызвали восхищение Суворова.

Ожесточенное сражение длилось три часа, пока наконец Парфентьев не провел с казаками и конными егерями решающую атаку, отбил оставшуюся последнюю неприятельскую пушку, после чего конфедераты, по словам Суворова, ударились «в совершенное бегство». Во время этого отступления они лишились лучших своих офицеров; сам полковник Мощинский, получивший в схватке с карабинерами сабельный удар в голову, был спасен от плена хорунжим, который поплатился за свой подвиг жизнью. Всего убитыми поляки потеряли около трехсот человек, в плен попало лишь десять. Были захвачены весь польский обоз и знамя.

«Гнали их по мягкому грунту больше мили. Тако они разбиты в клочки, жаль, что Тарновский и Пулавский… сего не видели», – ядовито замечал Суворов в рапорте Веймарну. Однако вожди конфедерации быстро узнали обо всех подробностях кровопролитного боя. Победа при Наводице, одержанная Суворовым над Мощинским, безусловно, охладила их пыл, и последующие два месяца почти ничто не нарушало монотонности люблинского «сиденья». Вскоре, однако, произошел неприятный инцидент, надолго испортивший настроение Суворову.

В местечке Сокал, в юго-восточном углу Люблинского района, был учрежден пост, который обеспечивал охрану коммуникаций русской армии, оперировавшей против турок. Начальник этого поста поручик Семен Веденяпин не был у Суворова на хорошем счету. Достаточно сказать, что Веденяпин перевелся в Польшу с турецкого театра военных действий, в то время как все лучшие офицеры стремились тогда к берегам Дуная. К тому же в местечке при Веденяпине было, по словам Суворова, «больше обид».

Прослышав о появлении конфедератов, Веденяпин 3 июня прибыл с командою, состоящей из семидесяти кавалеристов, в деревню Старые Соли и остановился у одного шляхтича, который дал ему подробные сведения о неприятеле. «В благодарность», как ехидно замечает Суворов, поручик забрал у гостеприимного хозяина жеребца и отправился дальше. На другой день отряд расположился в местечке Фрамполь. Никаких мер предосторожности Веденяпин не принял и прежде всего занялся экзекуциями: приказал выпороть за какую-то провинность казака, а затем под кнутом принялся допрашивать евреев.

Поручику скоро пришлось раскаяться в своей небрежности. Русский отряд был замечен конфедератами, которыми командовал ломжинский полковник Петр Новицкий. Польская дружина в составе трехсот всадников пробиралась по приказу Казимира Пулавского в Литву. Когда казачий пикет сообщил Веденяпину о неприятеле, поручик взял нескольких драгун и с ними поскакал навстречу Новицкому, не зная толком о численности его отряда. Подскакав к полякам на близкое расстояние, он оробел, приказал дать залп и помчался назад в местечко, преследуемый по пятам конфедератами.

Ворвавшиеся в селение поляки спешились, окружили русских и открыли губительный огонь. В результате трехчасового боя в команде Веденяпина погибло тридцать шесть человек, в том числе герой Орехова граф Кастели. Сам поручик приказал положить оружие и сдаться Новицкому. Молодой поручик Суздальского полка Лаптев и пятнадцать солдат сдаться отказались и, предпочитая смерть позору, ударили в штыки. Лаптев и восемь нижних чинов полегли на месте, остальные попали в плен.

Возмущению Суворова не было предела:

– Разбит в прах русской офицер с толь крупною командой! А почему? Токмо по его безумию, оплошности и неосторожности. Надлежит иметь всегда наиточнейшее разведывание! Малым партиям далее суточного марша с поста не ходить! Сделавши удар, на том месте ни минуты не останавливаться! Идти на свой пост назад, и лучше другой дорогой… Веденяпин с драгунами опешил. По своему расслабленному безумию он с семьюдесятью человеками не сумел разбить трехсот партизан польских! Всем внятно внушено, что на них можно нападать с силами в четыре и в пять раз меньшими, но с разумом и искусством!

Суворов повторил излюбленную свою мысль о решающем значении в бою атаки холодным оружием:

– Еще глупее, что Веденяпин, допустя себя окружить, отстреливаться начал скорострельно. Доселе во всех командах моей бригады едино только атаковали на палашах и штыках, а стреляли егеря. Веденяпин на храбрый прорыв не пошел…

Командир Люблинского отряда был недоволен своим положением и самим характером кампании. Вместо настоящего дела ему приходилось только оберегать коммуникации главной армии, громившей турок, препровождать курьеров да совершать молниеносные перелеты, гоняясь за мелкими партиями конфедератов.

Край был уже совершенно разорен войною, поборами с обеих сторон, где неизвестно даже было, кто приносил мирному населению более тягот – русские войска или польские дворяне-повстанцы. Слыша вокруг непрекращающиеся жалобы, Суворов повел борьбу с мародерами, главным образом из числа казаков. «Ежели впредь будут услышаны какие жалобы, – говорилось в его приказе, – то винные жестоко будут штрафованы шпицрутенами».

Рассеивая и уничтожая конфедератские партии, Суворов с необычною для той поры гуманностью обращался с пленными, требуя соблюдать в отношении к ним «порядок и человечество», кормить, «хотя бы то было сверх надлежащей порции», часто отпуская конфедератов под честное слово, а раненых передавая в монастыри.

– В бытность мою в Польше, – вспоминал он, – сердце мое никогда не затруднялось в добре и должность никогда не полагала тому преград…

Он с жадностью следил за турецким фронтом. Если 1769 год мог порадовать врагов России, то сменивший его 1770-й ознаменовался серией громовых, блистательных викторий, поразивших Европу. Ларга и Кагул, покорение Бендер и занятие крепостей по Дунаю, восстание греков и истребление турецкого флота в Чесменском заливе потрясли до основания весь государственный организм Оттоманской Порты. Помыслами своими генерал-майор был там, вместе с Румянцевым и Долгоруковым, горячо завидуя всем, кому удалось добиться перевода из Польши в главную армию. В августе он проводил на турецкий фронт проезжавшего через Люблин бригадира Кречетникова.

Рослый медлительный Михаил Никитич Кречетников едва поспевал за семенившим генералом. Впрочем, со стороны могло показаться, что генералом пристало быть, конечно, Михаилу Никитичу, дородному и щеголеватому, а не этому сухонькому и маленькому человеку, по случаю прохладного дня надевшему прямо поверх рубахи зеленый длиннополый, закрывающий икры сюртук, или сертук, с высоким стоячим воротником и круглыми красными обшлагами.

– Сколь вы счастливы, что направляетесь к Петру Александровичу Румянцеву! – отрывисто говорил Суворов. – Дела ваши будут видны, лишены невероятных хлопот. Способные случаи имеете отлично блистать!

– Вы доказали, ваше превосходительство, – слегка задыхаясь от непривычной скорой ходьбы, отвечал Кречетников, – что искусной командир и в Польше способен себя проявить.

– Какое там в Польше! – перебил его Суворов, все ускоряя шаг. – Коликая бы мне была милость, если бы выпустили в поле! Я такого освобождения не предвижу. Разве нечаянно благополучная будущая рапортиция сие учинить возможет.

Завидев, что бригадир хочет возразить, Суворов сердито добавил:

– Уповаю, верите, что я не притворствую паче… Я с горстию людей по-гайдамацкому принужден драться по лесам. А Древиц нерадиво, роскошно и великолепно в Кракове отправляет празднества. – Генерал нахмурился, отчего между глаз пролегла резкая морщина.

– Главнокомандующий наш в Польше довольно его выхваляет, – заметил Кречетников, едва сдерживая одышку.

– Не прилеплен он к России! – взорвался Суворов, начавший уже не идти, а бежать. – Купно и с нашим главнокомандующим! Ее императорское величество довольно имеет верноподданных, которые прежде Древица талантами прославились. А господин Веймарн таковым наемникам безмерно потакает!

– О сем генерал-порутчике, – Кречетников старался не отстать, – в Санкт-Петербурге знатную историю рассказывают.

Бригадир в душе давно уже с неприязнью относился к Веймарну, но был осторожен, пока оставался у него в подчинении. Теперь же он чувствовал себя независимо и рад был сообщить ходивший в придворных кругах анекдот.

– Поведай, батюшка Михаил Никитич! – Мучений Кречетникова Суворов не замечал и побежал еще быстрее.

– Извольте, ваше превосходительство… – Голос бригадира прерывался. Он отдувался и вытирал платком мокрое лицо. – Находясь в столице… генерал наш заметил, что из его спальни пропала шкатулка… с дорогими вещами и деньгами… Уф! Он заподозрил своего секретаря… ласково стал увещевать его: «Милый Гейдеман, признайся, тебе известно, кто украл ее». Тот клялся, что не способен на мошенничество… Уф! Тогда Веймарн трижды наказал его батогом, но признания не добился.

– Ай да Веймарн, храброй генерал! – не удержался Суворов, легко беря подъем в гору.

– В отчаянии секретарь на глазах у Веймарна распорол себе живот перочинным ножом… – продолжал вконец обессилевший Кречетников. – На другой день шкатулка нашлась в сарае… Вором оказался канцелярист… – Кречетников перевел дух и снова побежал за Суворовым. – Гейдеман послал жалобу императрице… но Веймарн заставил секретаря отказаться от жалобы… пообещав за это тысячу рублей… Но и тут словчил: отдал только шестьсот… Императрице же донесли… что генерал-порутчик вполне удовлетворил своего секретаря… за нанесенное ему оскорбление… Уф! – На бригадира жалко было смотреть: зеленый кафтан дымился на его полном теле.

– Тонкой Веймарн! – Суворов резко остановился. – Поступает в стыд России, лишившейся давно таких варварских времен. Здесь мне горькая мука. Даруй, Боже, нам скоро увидеться там, куда вы поехали!..

К неудовлетворенности своим положением и обязанностями прибавилась нежданная беда. В начале ноября Суворов стал получать тревожные известия о приближении к Сандомиру большого отряда графа Иосифа Миончинского. Самолично отправившись в поиск, генерал едва не утонул при переправе через Вислу и, вытащенный солдатами, так сильно ударился о понтон грудью, что «к живственным операциям» далее не годился и даже не мог сидеть на лошади. Он вернулся в капиталь, усилив пост капитана Дитмарна в Сандомире командою подпоручика Суздальского полка Арцыбашева.

15 ноября Миончинский с тремястами пехотинцами, почти полуторатысячным отрядом конницы и шестью пушками подошел к Сандомиру. Атака началась днем: после ружейной пальбы поляки бросились в направлении Краковских ворот, спеша ворваться в город через пролом в стене. Здесь их встретил и отразил прапорщик Климов. Главный удар конфедераты произвели с другой стороны, против Опатовских ворот, где действовали их отборные войска под командованием полковника Шица. Он нашел, однако, достойного противника в лице Арцыбашева: прицельный огонь из ружей и пушки заставил поляков отступить.

Двадцать один час продолжался штурм Сандомира. Гарнизон его, насчитывавший менее двухсот человек, раз за разом отражал настойчивые атаки. Сам Миончинский приезжал «на пароль» к воротам, уговаривая капитана Дитмарна уступить силе и сдаться. Потеряв множество убитых и раненых, поляки утром 16 ноября «все разом отступили». Через своего региментаря – командира полка Миончинский пригласил Дитмарна со свитою к себе. Желая отдать дань храбрости русских, граф дружески принял капитана, больше не упоминая о сдаче города. Эта встреча словно бы из рыцарских времен закончилась тем, что Дитмарн снабдил Миончинского провизией, так как поляки ничего не ели уже сутки.

Суворов по достоинству оценил оборону Сандомира, сказав, что «диспозиция его (Дитмарна. – О. М.) обороны может равняться с диспозициями славнейших полководцев».

Заканчивался тревожный 1770 год. Бой под Ореховом сделал Суворова генерал-майором; победы, одержанные в Люблинском районе, принесли ему орден Святой Анны (учрежденный в 1735 году в честь дочери Петра I). Орден этот стал у Суворова любимейшим: уже будучи знаменитым полководцем, он, отправляясь в бой, часто надевал только Аннинский крест.

Наступил 1771 год, с которым оказались связаны главные победы Суворова в Польше.

4

Дипломатические усилия французского двора и его первого министра герцога Шуазеля оказали немалое воздействие на характер русско-турецких и русско-польских отношений. Франция прибегла к прямой помощи Оттоманской Порты и конфедератам. В Константинополе лил туркам пушки посланец Шуазеля барон Франсуа де Тотт; в пределы Польши был послан с крупными суммами денег опытный офицер де Толес; в Эпериеш, в Венгрии, где собрался верховный совет конфедератов, явился от Шуазеля честолюбивый полковник Дюмурье.

Правда, вместо ожидаемых зрелых государственных и военных мужей он нашел в Эпериеше «вельмож с азиатскими нравами», которые предавались попойкам, карточным играм да волокитству. К тому же силы конфедератов в общей сложности не превышали пятнадцати-шестнадцати тысяч конницы под командованием десятка маршалков, постоянно враждовавших между собою. Для шляхтича, кичившегося своим происхождением, служить в пехоте издавна считалось унизительным, поэтому у конфедератов пехоты как таковой не было. Они щеголяли своими мундирами, оружием, лошадьми, восхваляли польское мужество, вспоминали Жолкевских и Ходкевичей, сравнивали своих маршалков с Александром Македонским и Юлием Цезарем, пировали, пели и плясали.

Чтобы привести шумных и заносчивых конфедератов к согласию, Дюмурье пришлось прибегнуть к услугам женщины – влиятельнейшей графини Мнишек. Он выписал французских офицеров всех родов войск, приступил к организации пехоты из австрийских и прусских дезертиров, предложил вооружить двадцать пять тысяч крестьян, на что, однако, шляхтичи не решились. Давал себя знать резко выраженный классовый, дворянский характер всего конфедератского движения.

К началу 1771 года Дюмурье надеялся собрать шестидесятитысячное войско. План его, столь же остроумный, сколь и авантюрный, заключался в том, чтобы «поджечь Польшу» сразу с нескольких сторон, захватив русских врасплох. Двадцатитрехлетний маршалок великопольский Заремба и маршалок вышеградский Савва Цалинский с десятитысячным отрядом должны были наступать в направлении Варшавы. Казимиру Пулавскому вменялось угрожать русским магазинам в Подолии. Великого гетмана Литовского князя Михаила Казимира Огинского, неудачного претендента на польский престол, просили двинуться с восемью тысячами регулярных войск к Смоленску. Сам же Дюмурье, имея двадцать тысяч пехоты и восемь тысяч конницы, собирался захватить Краков, а оттуда идти на Сандомир, развивая наступление (в зависимости от того, где конфедераты добьются большего успеха) на Варшаву или Подолию. При втором варианте тылы Румянцева оказывались под прямой угрозой и он был бы принужден очистить Молдавию.

Конфедераты приняли план 31 марта 1771 года. Химеричность его заключалась, прежде всего в том, что Дюмурье переоценил возможности польского дворянства; другою и не менее важною причиной невыполнимости плана было то, что французский эмиссар совершенно неожиданно встретил сильного противника. «При крайне трудных условиях своей деятельности, – пишет русский историк Д. Масловский, – Дюмурье нарвался на великого мастера своего дела, тоже открывшего новые пути в партизанской войне, – и в первом столкновении разумные, по существу, меры Дюмурье разбились вдребезги о гениальные распоряжения Суворова, о его образцово составленный и идеально выполненный план обороны люблинского участка».

Из Люблина Суворов внимательно следил за первыми шагами Дюмурье, хотя и не предполагал размаха готовящейся операции. Прослышав о появлении в окрестностях Сандомира генерала Миончинского, он выступил с «легким деташаментом» в начале февраля и в двух стычках рассеял конфедератов. Остатки партии бежали в горы, к старинному местечку Ландскрона, укрепленному замком, палисадником и рогатками. Суворов сразу понял значение этого опорного пункта для Дюмурье и вознамерился захватить его.

Гарнизон Ландскроны состоял из трехсот человек; у Суворова было около восьмисот – из них в штурме участвовало менее половины. 9 февраля в час пополудни пехота перелезла через наружные укрепления местечка, расположенного на скате холма, выгнала конфедератскую конницу и устремилась к замку. Разрубив и разбросав окружные рогатки, егеря овладели двумя пушками. Передовая команда гренадер уже пробила ворота и кинулась на последнюю пушку, когда был тяжело ранен картечью шедший во главе гренадер прапорщик Суздальского полка Подлатчиков; в то же время смертельное ранение получил начальник первой колонны храбрый Дитмарн, а поручику Арцыбашеву пуля пробила левую руку. Колонна отступила.

Суворов, по-видимости, не ожидал столь яростного сопротивления, привыкнув до сих пор легко одолевать польских партизан. Защитники Ландскроны вели непрерывный огонь, поражая наших солдат и офицеров. Надвинулась вторая колонна, но командир ее, поручик Сахаров, получил тяжелую рану, а Николаю Суворову пуля попала в правую руку. Подоспел резерв – его начальник, поручик Суздальского полка Мордвинов, тотчас был ранен. Сам Суворов пострадал от пули, лошадь под ним пала, почти все офицеры вышли из строя. Пришлось вновь отступить.

Возвращаясь к своей неудаче в Ландскроне, самолюбивый Суворов поначалу обвинял во всем суздальцев, «кои ныне совсем не те, как при мне были». Однако, поразмыслив, он понял, что каменную крепость открытым штурмом, без предварительной подготовки не возьмешь. Ему пришлось признать, что русским солдатам не хватало еще опыта.

У Ландскроны генерал-майор получил тревожное известие о намерении соединенной партии Пулавского и Цалинского захватить Люблин, где оставался Штакельберг. Суворов настиг Цалинского ночью 18 февраля, расположившегося в местечке Рахов с четырьмястами драгунами, лучшими кавалеристами в рядах конфедератов. Русская конница, опередившая пехоту, сорвала польский пикет и быстро заняла местечко. Поляки засели в избах и сараях; подоспевшие суздальцы вступили в бой с обороняющимися. Суворов, оставшийся по случайности один, оказался перед корчмою, где заперлось полсотни драгун. Ему удалось уже уговорить их сдаться, как несколько казаков, проезжавших мимо, открыли по ним огонь из пистолетов. Поляки ответили выстрелами. Генерал пригрозил сжечь корчму – драгуны сдались.

Всего взято было около ста пленных и весь конфедератский обоз. Савве Цалинскому удалось уйти, но 13 апреля он был захвачен в плен премьер-майором Салеманом. Тяжело раненный в схватке, он скончался тридцати одного года от роду на руках у своей матери, сопровождавшей его во всех походах. Гибель Саввы тяжело отозвалась на всем конфедератском деле, так как шляхта потеряла энергичного и боевого руководителя.

В то время как Суворов разоружал в Рахове драгун Саввы, Казимир Пулавский безуспешно штурмовал русский пост в Краснике. После девятичасового боя команда во главе с капитаном Суздальского полка Панкратьевым и поручиком Железновым отогнала пулавцев с большими для них потерями. Суворов, посадив пехоту на коней, поспешил на помощь Панкратьеву, но тот уже сам справился с противником, несмотря на его десятикратный перевес. Разгрому конфедератов у Рахова и Красника генерал-майор придавал большое значение, сообщая Веймарну: «Намерение их было одно из наиопаснейших – сорвать Красник, потом Пулаву, впасть в Люблин и потом в Литву».

Храбрость и решительность, проявленные суздальцами в двух последних боевых эпизодах, вернули им уважение Суворова. Как он отмечал, «пехота поступала с великою субординацией), и за то я с нею помирился».

В Люблинском районе, как и во всей Польше, наступило затишье. Но то было затишье перед бурей. Ночью 18 апреля, внезапно атакованные крупными силами к югу от Кракова, русские были отброшены за Вислу. Дюмурье занял Краков, не овладев лишь замком, и тотчас приступил к образованию опорных пунктов в городских окрестностях. Однако первый же успех вскружил головы конфедератам; возобновились раздоры, попойки, к которым прибавились грабежи местного населения. В этот момент, делая стремительные, по сорок верст в сутки переходы, у Кракова появился Суворов. Он присоединил к себе двухтысячный отряд Древица, собрав всего около трех с половиной тысяч пехоты, драгун, карабинеров и казаков.

Спокойно ужинавший в Заторе Дюмурье был застигнут врасплох. Пока французский полковник, спешно собирая войска, скакал навстречу Суворову через деревни, где безмятежно спали конфедераты, русские обложили укрепленный и превращенный в крепость монастырь Тынец. Несмотря на сильный огонь пехоты, набранной из австрийских дезертиров, казанцы во главе с подполковником Эбшельвицем ворвались в редут и захватили два орудия. Развить успех Суворову, однако, не удалось. Уже был сделан выстрел по монастырю из единорога, как со стороны Ландскроны показался Дюмурье. Русские обратили польскую конницу в бегство и двинулись за конфедератами. Суворов решил покончить с отрядом Дюмурье одним ударом.

В седьмом часу утра 10 мая русский генерал с казачьим авангардом уже был у Ландскроны. На противоположной высоте, за глубокою лощиной, выстроилось четырехтысячное войско Дюмурье. В последний момент Казимир Пулавский со своей конницей отказался присоединиться к нему, заявив, что не намерен подчиняться иностранцу и будет воевать самостоятельно.