Текст книги "Генерал Ермолов"

Капитан Ермолов потревожил генерал-майора Булгакова в его палатке во время скромной трапезы. Денщик принес командиру корпуса баранью похлебку в глиняной чашке и бутылку простого красного вина. Генерал, сидевший по-турецки, на корточках, предложил Ермолову разделить с ним ужин. Тот отказался, хоть и был голоден: в горах с провиантом было туго, местные жители, покидая свои селения при приближении русских, угоняли с собой скот и сжигали зерно.

Булгаков молча принялся за еду, словно позабыв о Ермолове. Мысли его витали далеко.

Самонадеянный граф Зубов наивно полагал, что занятием городов он овладевает не только краем, но и умом и сердцем горцев, и принимал их изъявления покорности за истинные чувства. Однако его великодушие воспринималось жителями Дагестана, воспитанными на строгом соблюдении воздаяния и мести, как непростительная слабость. Недавно клявшийся в верности русским хан дербентский Шейх-Али, бежав в горы, соединился с хамбутаем казикумыкским Сурхай-ханом. Внезапно выросшие скопища двинулись на Кубу, занятую отрядом Булгакова, и захватили вход в ущелье с аулом Алпан. Ворота на Кубу оказались в руках неприятеля. Отправив на разведку роту кавказских егерей под командой капитана Семенова, Булгаков приказал вслед за ним выступить подполковнику Бакунину с тремя егерскими ротами и казачьей сотней…

Ермолов терпеливо ждал. Булгаков тщательно обглодал каждое ребрышко, дохлебал жижку, потом корочкой дочиста вытер дно, запил все добрым глотком вина и лишь затем поднял на капитана умные маленькие глазки.

– Тебе сколько годков-то, Алексей Петрович? – тихо сказал он.

Что-то старческое, даже отцовское услышал Ермолов в его голосе.

– Девятнадцать в мае исполнилось, – не понимая, куда клонит боевой начальник, ответил он.

– Девятнадцать… – задумчиво проговорил Булгаков, поднялся с вытертого ковра и положил руки на широкие, могучие плечи Ермолова: – Не спеши, Алексей Петрович, тебе еще будет время!..

Следующий день, 28 сентября, прошел в томительном бездействии; от Бакунина не было никаких вестей. Ермолов, бомбардирский батальон которого был придан Углицкому пехотному полку полковника Стоянова, выступил на соединение с главными силами, стоявшими к югу от Кубы, у города Шемаха.

29 сентября, двигаясь форсированным маршем, русские услышали в горах выстрелы, и полковник Стоянов без промедления повернул к реке Самур, где у аула Алпан должен был находиться отряд Бакунина. Предчувствуя недоброе, солдаты не шли, а бежали. Выстрелы становились все громче, уже стали слышны крики и стоны, заглушаемые заунывным «алла». Наконец с пологого склона, идущего к реке, Ермолову и его боевым товарищам открылась ужасная картина.

Тысячные толпы горцев окружили таявшую на глазах горстку егерей. Джигиты, подлетая на полном скаку к израненным, истекающим кровью русским, арканами выхватывали то одного, то другого. Казаки, пытавшиеся спастись от позорного плена и мучений, выскакивали навстречу им и гибли от пуль. Ожесточение горцев было так велико, что они даже не заметили, как появился полк Стоянова.

Пока угличане выстраивались для атаки, Ермолов выставил на высоте свою батарею и скомандовал:

– В картечь!

Горский уже сам подтаскивал деревянные коробки со свинцовыми пулями и кусками железа. Не испрашивая указаний у командира, он открыл огонь.

Брызнула густая картечь, поражая горцев в спины, и Ермолов, не мешкая, отдал приказ:

– Шрапнелью!

Картечь могла поразить только ближние ряды неприятеля, шрапнель же осыпала толпу во всю ее глубину. Новый залп заставил горцев смешаться. В это время под громовое «ура!» русские со штыками наперевес, ринулись в атаку. Неприятель, позабыв, что численностью во много раз превосходит и новых своих противников, ударился в беспорядочное бегство. Панический ужас, охвативший горцев, был столь велик, что они оставили на лоле боя всех своих убитых и раненых, а это случалось с ними крайне редко.

Израненные, иссеченные егеря и казаки со слезами встретили своих спасителей. Среди убитых были подполковник Бакунин и капитан Семенов. Причиной неудачи было то, что оба храбрых офицера не имели опыта войны на Кавказе.

Руководствуясь суворовским принципом «быстроту и натиск», Бакунин повел свой отряд незнакомой местностью и не обратил внимания на то, что ущелье перед Алпаном сплошь покрыто густым лесом из чинар. Ночь провели в ущелье, а когда наступило утро, Бакунин увидел, что его отряд окружен со всех сторон горцами. Они стояли тихо, творя утренний намаз; между ними были Шейх-Али-хан, казикумыкский Сурхай-хан, старейшины Алпана, муллы и хаджи.

Русские поняли, что попали в ловушку. Начался отчаянный рукопашный бой – навалившиеся с гор массы неприятеля выдержали первый залп и уже не дали возможности перезарядить ружья. В ближней схватке, грудь в грудь, ружья превратились в бесполезные палки, горцы работали кинжалами. Без стона, без жалоб падали егеря. Если бы не случайно подоспевший полк Стоянова, ни один солдат не ушел бы из ущелья…

10

Несчастье, случившееся с отрядом подполковника Бакунина, задержало Каспийский корпус в Шемахе. Однако и оно не могло остановить наступательного порыва русских. Зубов выслал Римского-Корсакова к крепости Гянджа, которая была занята его отрядом. Главные же силы подошли к слиянию знаменитых рек Аракса и Куры. Кавказская война на этом кончилась, начиналась уже персидская – первая, если не считать малозначительных походов в пограничные области еще при Петре Великом.

Державин воспел поход Зубова и дикие красоты Кавказа в оде, которую Пушкин позднее назвал превосходной и привел в своих комментариях к «Кавказскому пленнику».

До сих пор, несмотря на некоторые просчеты графа Зубова, война была победоносною. В короткое время оказались покорены и присоединены к России ханства Казикумыкское, Дербентское, Бакинское, Кубинское, Ширванское, Карабахское, Шекинское, Ганжинское и весь берег Каспия от устья Терека до устья Куры. Не встречая сопротивления, русские кавалерийские отряды перешли Куру и Вошли в Муганскую степь, а затем появились в Гилянской провинции. Азербайджан был открыт, дорога на Тегеран оставалась незащищенной.

Ага Мухаммед, занятый внутренними делами, теперь спешно собирал армию для выступления против русских. Ермолов слышал, что в войсках шаха будет восемьдесят боевых слонов, но особливый интерес вызывала у него походная артиллерия персов: небольшие пушки прикреплялись к огромному седлу на верблюде, которое вмешало также артиллериста; при выстреле верблюд становился на колени. Такая артиллерия, как рассказывали кавказцы, была особенно удобна для действий в горах.

У русских все было готово для встречи с Ага Мухаммед-ханом. Екатерина II, которую персы, с их склонностью к высокопарности, именовали «солнцешапочной царицею», назначила Валериана Зубова наместником всего Кавказского края, предоставив ему в отношении Персии полную свободу действий. Но все изменилось, однако, с внезапной кончиной императрицы, последовавшей 6 ноября 1796 года, и вступлением на престол ее сына Павла Петровича. Отвергавший екатерининские порядки, он круто изменил политику государства и первым делом прекратил так удачно начавшийся персидский поход, во главе которого стоял один из ненавистных ему Зубовых.

Командиры полков получили приказание немедленно возвращаться в прежние границы. Главнокомандующим войсками на Кавказе был вновь назначен Гудович. Возвращение русских – возвращение победителей! – больше походило на беспорядочное бегство. Оборванные, голодные; удрученные, отступали русские войска. Горцы нападали на отставших, добивали больных и раненых. На Терской линии возвращавшихся ожидал своенравный Гудович, готовый свести счеты с теми, кого он подозревал в преданности Зубову. А сам граф, вернувшись в Россию, был отдан под присмотр полиции в Курляндии.

Избегая встречи с Гудовичем в Кизляре, Ермолов, как и многие другие командиры, пробрался степью в Астрахань, а затем в Петербург. Здесь он услышал о том, что произошло после печально окончившегося русского похода.

Весною 1797 года Ага Мухаммед, собравший восьмидесятитысячную армию, узнал об уходе русских из Закавказья и снова решил покорить Грузию и Азербайджан. Он перешел уже Араке, достиг Шуши; как одно, по существу, самое ничтожное обстоятельство положило конец его замыслам и самой жизни. Двое невольников шаха, поссорясь между собою, произвели шум и до того разгневали Мухаммеда, что он повелел отрубить им головы. Но так как это случилось вечером, в час, посвященный молитве, то исполнение казни отложили до утра. Осужденные, коим между тем повелёно было продолжать обыкновенные свои занятия, не ожидали пощады. Ночью они прокрались к постели Ага Мухаммеда и закололи его кинжалами.

Смерть свирепого шаха-евнуха лишила персидское войско предводителя, и оно рассеялось. Грузия была спасена… В пределы Кавказа Ермолову суждено было вернуться через долгих двадцать лет.

Глава четвертая
«Исключен из списков как умерший…»

1

Старый помещичий дом в сельце Смоляничи Краснинского уезда Смоленской губернии жил своей особенной, таинственной и удивительной жизнью.

Сюда наезжали часто офицеры из расквартированных в губернии полков – Петербургского драгунского вместе с их командиром Дехтеревым и шефом полка генерал-майором Баборыкиным, 4-го артиллерийского, Московского гренадерского… Здесь постоянно находилось восемь-десять офицеров, отставленных от службы сумасбродным государем Павлом Петровичем.

В имении была собрана богатейшая библиотека и имелся кабинет, хорошо оснащенный самыми современными для той поры физическими и химическими приборами. Здесь читывали вслух и разбирали сочинения Гельвеция, Руссо, Вольтера, Дидро, а также отечественных вольнодумцев, и в их числе – «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева. Отсюда тянулись нити в Москву, Калугу, Орел, Дорогобуж, в Курляндию – к братьям Валериану и Платону Зубовым и даже в высшие сферы Петербурга – к генерал-прокурорам А. Б. Куракину и П. В. Лопухину, к государственному канцлеру А. А. Безбородко. Здесь, в подвалах, на крайний случай хранился изрядный арсенал оружия и более шести пудов пороху. Здесь нового императора именовали презрительной кличкой Бутов или Курносый. Здесь открыто порицались прусские порядки, введенные Павлом Петровичем, и горячо отстаивалась русская самобытность. Здесь пылко спорили о «царстве разума», о том, как развеять с помощью разума тьму невежества, сделать ясным все, что окружает человека, что тревожит его мысль, – тайны природы и общественной жизни. Здесь говорили о положении простого народа, об ужасах деспотизма и одобряли меры Французской революции.

Строгая конспирация соблюдалась ядром этого кружка.

Важнейшие письма посылались через подставные адреса и подставных лиц, документы, по их использовании, уничтожались. Шифр именовался «итальянским диалектом». За фискалами и доносчиками в полках следили сами полковые командиры, грозившие служебными карами «мухам», «клопам», «сверчкам», как называли сторонников гатчинского режима. Участники тайной организации носили условные имена: полковник Петр Дехтерев – Гладкий; капитан Василий Кряжев – Вырубов или Отрубнов; полковник Иван Бухаров – Бачуринский; полковник Буланин – Мухортов; подполковник Алексей Тутолмин – Росляков; полковник Тучков – Крючков; капитан Стрелевский – Катон; офицер Ломоносов – Тредьяковский, и т. д.

Сам хозяин имения Смоляничи – Александр Михайлович Каховский, отставленный от службы после восшествия на престол Павла I, – имел прозвище Молчанов. Его брат Алексей Петрович Ермолов, служивший с начала 1797 года в чине майора в 4-м артиллерийском полку, получил в кружке имя Еропкин.

2

Сын Екатерины II Павел Петрович вступил на престол уже сорока двух лет от роду, пережив много тяжелых минут в своей жизни и испортив свой характер под влиянием холодных, неискренних и даже враждебных отношений матери. Подозревая в нем претендента на престол, она держала Павла вдали от дел, он был в открытой опале при дворе и не избавлен даже от дерзостей со стороны придворных.

Понятно, как все это угнетало и раздражало самолюбивого Павла. На государственное управление и на придворную жизнь он смотрел со стороны, как зритель, и поэтому оценивал все факты с полной свободой критики. Россия была истощена непрерывными войнами. Хищения и стяжательство достигли в чиновничьем мире степени узаконенного грабежа, офицеры относились к своим солдатам, как к крепостным. Видя все это, Павел рвался к деятельности, а возможности действовать у него не было никакой.

Рано нарушенное духовное равновесие нового императора не восстановилось и в пору его царствования, напротив, власть, доставшаяся ему поздно, кружила голову сильнее, чем страх перед матерью. Исполненный самых лучших намерений, Павел I стремился к благу государства, но, желая навести порядок при дворе и в администрации и искоренить пагубное старое, он начал насаждать новое с такой суровостью и дилетантизмом, что оно всем казалось горше старого.

Павел освободил политических узников – Радищева, Новикова, Костюшко, прекратил подготовку к войне с Францией, ограничил самоуправление дворян и запретил продавать дворовых и крестьян без земли, с молотка. Однако он с жестокостью, почти патологической, принялся вводить в армии прусские порядки, капризно и своенравно низвергал старых талантливых людей и возносил мало подготовленных к государственной деятельности, чуждых России «гатчинцев».

Возобновился фаворитизм, едва ли не более уродливый, чем при покойной государыне. Так, один из любимцев Павла – Аракчеев – уже 7 ноября 1796 года из подполковников гатчинской артиллерии стал петербургским городским комендантом и генералом; 9 ноября получил сводный гренадерский батальон лейб-гвардии Преображенского полка, 13 ноября – аннинскую ленту, 12 декабря – богатейшее имение в Грузине; 5 апреля 1797 года стал Александровским кавалером и бароном; 19 апреля сделался генерал-квартирмейстером и начальником всей артиллерии, 10 августа – командиром лейб-гвардии Преображенского полка, и т. д. Если Екатерина II за 36 лет своего царствования и при огромном числе награжденных раздала 800 тысяч крестьян, то Павел только за четыре года успел раздарить более полумиллиона.

Число лиц, пострадавших от своеволия нового императора, росло с каждым днем. Среди них были, как мы уже знаем, и отец Ермолова, который по воцарении Павла I был удален от генерал-прокурорских дел и предан заключению, и Александр Каховский, и сам великий Суворов, сосланный в апреле 1797 года в глухое сельцо Кончанское. В далеко идущих планах Каховского Суворов занимал особое место.

3

Зимой 1797 года Ермолов, произведенный в подполковники, получил назначение на должность командира роты 2-го артиллерийского батальона генерала Эйлера. Прежде чем отправиться к месту расквартирования части – в город Несвиж, он заехал к брату в Смоляничи, где ожидался сбор всего «канальского цеха», как именовали себя кружковцы Каховского.

Весело было ему катить в возке сорок пять верст от Смоленска до имения, оглядывать заснеженные поля, вспоминать дерзкие стишки и песни, сочиненные братом, карикатуры на Павла и его гатчинских «клопов», рисованные Иваном Бухаровым. Весело было и потом – войти в тепло, воздух, пахнувший трубочным табаком, стеарином, корицей, печкой, услышать приветственные крики разгоряченных пуншем офицеров:

– Ба! Младший брат Еропкин! Кстати, кстати!

Энергичного и остроумного двадцатилетнего подполковника в Смоляничах считали по праву душою общества.

– Совсем покидаешь нашу «галеру»? – поднялся навстречу Ермолову белокурый полковник с чубучком в одной руке и стаканом горячего пунша в другой. – Будем крепко без тебя скучать, брат Еропкин!

– Что поделать, брат Гладкий, – в тон ему ответил Ермолов, пожимая друзьям руки и усаживаясь за холостяцким столом с дымящейся пуншевой чашей и нехитрой закусью. – Отсылают меня, горемыку, под начальствование прусской лошади – Эйлера, Бутова друга.

– Сколько можно повторять, – поднял на говоривших черные цыгановатые глаза Каховский, – что в России уже небось нет ни одного человека, который был бы гарантирован от мучительств и несправедливостей! Тирания с каждым днем только растет!..

Полковник Дехтерев в возмущении стукнул об стол, рассыпая огонь из чубучка, на котором был искусно вырезан карикатурный профиль Курносого.

– А мы всё терпим! Хоть и равную ненависть испытываем! – обратился он к сумрачному Каховскому. – На что же у нас ружья? На что пушки? На что солдаты?..

– В Петербурге, сказывают, – вмешался Ермолов, – гатчинские «клопы» совсем русских заели. Памятный мне по шляхетскому корпусу Каннабих преглупейшие лекции читать во дворце изволит. И что вы думаете? Первейшие особы в государстве, и в том числе фельдмаршал князь Николай Васильевич Репнин, желая угодить Бутову, являются слушать эти нелепицы! А так как голштинец Каннабих в русском языке не силен, то и городит: «Э, когда командуют: «Повзводно направо!», офицер говорит коротко: «Во!» Э, когда командуют: «Повзводно налево!», то просто: «Налево!» Или молча начинает ходить журавлем по комнате, выделывая различные приемы своей тростью…

– Этот бессмысленный Каннабих, – невесело усмехнулся Каховский, – так подписывает билеты увольняемых в отпуск: «Всемилостивейшего государя моего генерал-майор, Святой Анны первой степени и аннинской шпаги, табакерки с вензелевым изображением его величества, бриллиантами украшенной, и тысячи душ кавалер». Как не вспомнить мученика – его сиятельство графа Суворова: «В слезах – мы немцы…»

– Господа, господа! – дурашливым голосом перебил его Дехтерев. – Прошу всем налить пуншу и немедля выпить за его курносое величество Бутова, который сейчас самолично припожалует…

Офицеры еще не успели наполнить стаканы, как из соседней комнаты под шутовским конвоем торжественно вошел маленький и очень курносый человечек в короне из золотой бумаги, в переделанной из простыни мантии, с большой палкой и с фальшивой державой в руках. Это был дворовый Никита Медведовский, или просто Ерофеич, который по наущению Дехтерева появлялся на обедах и вечеринках, в кабаках, среди народа и даже на разводах Московского полка, изображая Павла I.

Ерофеич встал в позу, выпучил пьяные глаза и картаво, подражая императору, закричал:

– Кар-р-раул! Я из вас потемкинский дух вышибу! Щука умер-р-рла, да зубы целы!..

Офицеры захохотали и шумно повскакали из-за стола, окружая Ерофеича. В тот же миг по сигналу Дехтерева раздался пушечный залп, и за окнами вспыхнул фейерверк: после штурма Праги Ермолов прислал в Смоляничи шесть маленьких орудий, захваченных у поляков.

Каховский сделал знак Ермолову и вышел с ним в кабинет. Тут, среди полок с книгами, реторт и физических приборов, сама обстановка настраивала не на смешливый, а на серьезный лад.

– Что ты так скучен сегодня, Саша? – тихо спросил Ермолов.

– Слишком много шутов развелось на нашей «галере», – так же тихо отвечал Каховский, – а к серьезному никто не готов. Кажется, мы пропустили свой час…

– Ты говоришь о сопротивлении тирану? – догадался молодой подполковник.

– Да. И слушай. Помню, в Тульчине, как только Курносый сел на трон, наблюдал я, что фельдмаршал наш Александр Васильевич делается день ото дня все мрачнее. Когда услышал я от него горькие шутки о засилье немцев, то как-то, оставшись наедине, спросил: «Удивляюсь вам, граф… Как вы, боготворимый войсками, имея такое влияние на умы русских, – и соглашаетесь повиноваться Павлу?»

– И что же его сиятельство? – в сильном волнении спросил Ермолов.

– Суворов подпрыгнул и перекрестил мне рот со словами: «Молчи, молчи!.. Не могу!.. Кровь сограждан!..» – Он принялся ходить взад-вперед по кабинету, рассуждая, словно бы разговаривал сам с собою: – Если бы Суворов пошел на Петербург, все войска по дороге к нему конечно же пристали б… Я бы отправился в Полтаву, где стоял дядя наш, Василий Денисович Давыдов, со своим легкоконным полком… И если б он не примкнул к Суворову, я сам бы принял полк и повел его. А на пути, в Киеве и других городах, довольно нашел бы казенных денег, нужных этому предприятию. А что может сейчас наш «канальский цех»?..

Каховский недоговорил. В кабинет ворвались возбужденные обильным истреблением пунша офицеры во главе с капитаном Василием Кряжевым, на котором синий форменный мундир сидел неловко, колом. Отпущенный на волю крепостной крестьянин графа Панина, он получил первый офицерский чин в 1791 году и среди членов «канальского цеха» выделялся особливой резкостью суждений, требуя уничтожения царской фамилии.

– Брут, ты спишь, а Рим в оковах! – воскликнул он, цитируя тираноборческую трагедию Вольтера. – Вспомни, брат Молчанов, Цесареву смерть!

– Если б этак и нашего!.. – ответил Каховский.

Майор Московского полка Потемкин придвинулся к нему со словами:

– Дай мне на сие десять тысяч рублей, и ты увидишь, что станется с Бутовым!

Каховский пал на колени.

– Если ты готов на это, я тебе отдам все свое имение! – в восторге крикнул он.

– Да будет так! – воскликнул краснощекий здоровяк майор Мордвинов.

Ермолов глядел на них и повторял про себя одну и ту же поразившую его фразу: «Не могу… Кровь сограждан…»

4

Мушкетерские, драгунские долки и 2-й артиллерийский батальон, расквартированные в Несвиже, занимались экзерцициями, готовясь к высочайшему приезду.

Инспектор государя Клингенер, долговязый голштинец со скопческим лицом, в сопровождении генералов и обер-офицеров продвигался вдоль развернутых, вытянутых в одну линию батальонов, наводя страх и ужас на армейских начальников. Заслуженные, поседевшие в боях екатерининские генералы представляли свои части и отдавали рапорты недавно еще никому не известному, не нюхавшему пороха гатчинскому полковнику. В особенности страдал командир драгунского полка, отряженного в резерв: в его роты не успели доставить новых высоких сапог для всех солдат, и он ожидал жестокой расправы. Только что Клингенер учредил разнос командиру артиллерийского батальона князю Цицианову за наличие у него на шляпе не по образцу тесьмы. Цицианов мрачно вышагивал рядом с Ермоловым, который, наблюдая за государевым «клопом», не мог сдержать насмешливой улыбки.

Клингенер, презрительно щуря водянистые, бесцветные глаза и покачивая форменной тростью с костяным набалдашником, внимательно оглядывал солдат – их выправку, амуницию.

Одной из первых реформ, последовавших по вступлении на престол императора Павла I, была перемена внешнего вида солдат. Прежнее удобное обмундирование, введенное во времена Екатерины II князем Потемкиным, состоявшее из короткого кафтана с широким поясом и широких панталон, заткнутых в сапоги, не нравилось новому государю и его сподвижникам: по их мнению, солдат в таком костюме имел вид не воинский, а мужицкий. Новая, перенятая у пруссаков экипировка совершенно преобразила русского воина. На него напялили длинный и широкий мундир из толстого сукна, с лежачим воротником и фалдами, и очень узкие панталоны. На ноги натянули чулки с подтяжками-крючками и лакированные черные башмаки. Волосы были напудрены, на затылке висела уставной длины коса, туго перевитая проволокой и черной лентой, над ушами болталась пара насаленных буклей. На голову нахлобучили низкую, приплюснутую треугольную шляпу.

Правофланговые взводов – унтер-офицеры – получили вместо ружья высокую алебарду. Это нововведение сделало совершенно бесполезными для боя до ста человек в каждом полку. Да и у прочих солдат ружья были приспособлены более для маршировки, чем для стрельбы.

Под взглядом страшных водянистых глаз Клингенера солдаты еще более сжимали колени, вбирали в себя живот, выпячивали грудь и подавали всю тяжесть корпуса на носки; при этом строго воспрещалось шевелить головой, а предписывалось всегда держать ее направо. Взятые от сохи и изнуренные усиленной муштрой, солдаты были совершенно сбиты с толку.

– Какого полка? – чуть тронув тростью грудь русого великана, осведомился Клингенер.

Мушкетер молчал и, в соответствии с уставом, ел глазами начальство.

– Подлый и неловкий мужик! – повысил голос Клингенер и грязно выругался по-немецки. – Какого ты полка, я тебя спрашиваю!..

Еще со времен Петра Великого все полки имели названия по имени русских городов и земель. С этими наименованиями войска свыклись в течение многих славных походов, они напоминали солдату блестящие подвиги, совершенные его предками в делах с врагом. Теперь в каждом полку кроме командира был назначен еще особый шеф в чине генерала, и полки высочайше было велено именовать по фамилии их шефа. Но так как шефы часто менялись, то менялись и названия полков.

– Не знаю, ваше высокопревосходительство! – гаркнул наконец мушкетер. – Прежде был Петербургского, а потом какому-то немцу дан полк от государя!

На плацу все онемели. Клингенер, меняясь в лице, принялся что есть силы тыкать солдата тростью в живот и в грудь: уставом запрещалось трогать лицо, потому что от такого прикосновения на нем появлялись синяки, портившие вид строя. Во время пытки мушкетер стоял недвижимо и, как полагалось по уставу, смотрел весело.

– Командиру полка выговор, командира роты под арест, солдату – шпицрутены!.. – бросил особый инспектор и отправился далее.

Ермолов невольно сделал движение, словно собирался опустить сзади свой кулачище на сморщенный затылок Клингенера с торчащей косицей, но только засопел, сдерживая ярость. О, немцы на русской шее, когда придет конец вашему засилью!

Между тем Клингенер уже обошел строй.

– Господина главнокомандующего прошу начать маневры.

Генералы и офицеры тотчас разошлись по своим полкам и батальонам.

На ровном, изумрудном от майской муравы поле длинные тонкие линии войск двигались стройно, равняясь, словно по нитке. Все движения солдат были плавны и медленны: в минуту каждый делал не более семидесяти пяти шагов. Развернутые батальоны расходились и сходились, изображая игрушечный бой.

Клингенер, растягивая длинное лицо в улыбке, говорил своему любимцу белокурому генерал-майору Эйлеру по-немецки:

– Смотри-ка! Эти русские свиньи экзерцируют почти так же хорошо, как настоящие прусские солдаты.

– Но свинья всегда останется свиньей, – в тон ему отвечал пруссак.

Еще более понравилась инспектору одновременная пальба из ружей и пушек – безвредная, но зато чрезвычайно эффектная, и он обещал командирам поощрения.

На возвратном пути только один Ермолов оставался мрачным; прочие офицеры и генералы радовались тому, что все так благополучно обошлось.

Но особенно счастливым чувствовал себя драгунский полковник: его часть продефилировала мимо страшного Клингенера, который мог видеть кавалеристов только с правой стороны. Поэтому солдатам было приказано обуть в новые сапоги лишь правую ногу, а левую оставить в старых…

5

Ермолов – Каховскому

«Любезный брат Александр Михайлович. Я из Смоленска в двое суток и несколько часов провел в Несвиже. Излишне описывать Вам, как здесь скучно, Несвиж для этого довольно Вам знаком. Я около Минска нашел половину нашего батальона, отправляемого в Смоленск, что и льстило меня скорым возвращением к приятной и покойной жизни; но я ошибся чрезвычайно; артиллерия вся возвращена была в Несвиж нашим шефом, или, лучше сказать, Прусскою Лошадью (на которую надел Государь в проезде орден 2-го класса Анну). Нужно быть дураком, чтоб быть счастливым; кажется, что мы здесь долго весьма пробудем, ибо недостает многаго числа лошадей и артиллерию всю починять нужно будет. Я командую здесь шефскою ротою, думаю, с ним недолго будем ходить, я ему ни во что мешаться не даю, иначе с ним невозможно. Государь баталиону приказал быть здесь впредь до повеления, а мне кажется, уж навсегда. Мы беспрестанно здесь учимся, но до сих пор ничего в голову вбить не могли, и словом, каков шеф, таков и баталион; обоими похвастать можно, следовательно, и служить очень лестно. Сделайте одолжение, что у Вас происходило во время приезду Государя, уведомьте, и много ль было счастливых. У нас он был доволен, но жалован один наш скот. Несколько дней назад проехал здесь общий наш знакомый г. капитан Бутов; многие, его любящие, или, лучше сказать, здесь все бежали к нему навстречу, один только я лишен был сего отменного счастия – должность меня отвлекала; но я не раскаиваюсь, хотя он более обыкновенного мил был. Поклонитесь от меня почтеннейшему Вырубову, Каразцову, тож любезному Тредьяковскому, может, и Бутлеру; хотел писать на «итальянском диалекте», но нет время, спешу, офицер сию минуту отправляется. Однако ж с первым удобным случаем ему и Гладкому писать буду. Мордвинову – также; я воображаю его в Поречье и режущегося с своим шефом, как в скором времени надеюсь резаться с своим; но он еще меня счастливей – он близко от Смоленска, от вас, которые можете разогнать его скуку, – а я имел счастие попасться между такими людьми, которые только множить ее могут. Вспомните обо мне Бачуринскому, Стрелевскому и всем тем, которые меня не совсем забыли. Прощайте.

13 мая

Алексей Ермолов

Проклятый Несвиж, резиденция дураков».

6

В Несвиже Ермолов находился уже более года.

Все притерпевается, пообвык и он к новому месту. И здесь нашлись близкие по духу люди, хотя Ермолов по-прежнему тосковал по Смоленску, по сборищам в самом городе и Смоляничах, то конспиративно-деловым, то праздно-веселым, по единомышленникам «канальского цеха».

В часы тоски и уныния спасали письма брату, которые чаще всего он писал шифром, на «итальянском диалекте», но порою не удерживался и давал пищу желчному уму открыто.

Катилось к закату очередное лето красное, лето 1798 года…

Ермолов, заострив конец гусиного пера, неподвижным взором уставился в темное оконце, за которым неясно угадывались синие контуры деревьев, а над ними, на кресте далекой колоколенки, кротко блестела полночная луна. Наступало 20 июля – день славного пророка Илии. Как это говаривал Горский? «До Илии – тучи по ветру, после Илии – против ветру… Придет Илья – принесет гнилья. Илия грозы держит, на огненной колеснице ездит…» Где-то он сейчас, веселый, неунывающий фейерверкер? Служит ли, не замучен ли порядками, введенными новым начальником артиллерии Аракчеевым? Ах, сколь легче было в военном Кавказском походе, где из-за каждого камня могла вылететь меткая пуля горца, чем в этой бессмысленной прусской муштре под начальствованием скота Эйлера и под высочайшим наблюдением его гатчинского величества Бутова!..

Конечно, много всякого беспорядка осталось в армии от екатерининского царствования. Взять хотя бы их прежнего батальонного командира Иванова, который был горьким пьяницей. Этот Иванов во время производимых им учений имел обыкновение ставить позади себя денщика, снабженного флягою с водкой. По команде Иванова «Зелена!» ему подавалась фляга, которую он быстро осушал. После того он обращался к артиллеристам со следующей командой: «Физики, делать все по-старому, а новое – вздор!» Рассердившись однажды на жителей города Пинска, где было нанесено оскорбление подчиненным ему батарейцам, Иванов приказал бомбардировать город из двадцати четырех орудий, но благодаря расторопности офицера Жеребцова снаряды были поспешно заменены холостыми. Пьяный Иванов, не заметивший этого, приказал по истечении некоторого времени прекратить пальбу. Вступив торжественно в Пинск и увидев в окне одного дома полицмейстера Лаудона, он велел выбросить его из окна…