Текст книги "Крах атамана"

Олег Петров
Крах атамана

Глава первая

1

Министр достал из кармана белый, сложенный вчетверо носовой платок, вытер потеющую шею, оглядел наполненный зал, щурясь и помаргивая от рези в воспаленных глазах.

– Товарищи! На текущий момент обстановка в Республике сильно беспокоит не только меня, но и правительство в целом. Вот буквально один пример. Утром 21 января секретарь уездного комитета партии большевиков товарищ Крылов телеграфировал из Сретенска в Забайкальский губком РКП(б) Зачитываю: «В ночь на 21 января 1922 г. была разгромлена шайка грабителей, терроризировавшая население. При попытке ограбления 10 грабителей, оказав сопротивление, убиты на месте. В числе членов банды судебный следователь Костик (бывший член партии, исключенный), бывший помощник начальника милиции Иванов, известный крупный коммерсант Орликов Вениамин. Операцию произвел начальник милиции Борисов, коммунист, человек, заслуживающий чести красного кавалера. Население в восторге от того, что избавились от грабителей».

Министр отложил телеграфный бланк.

– Товарищ Борисов в зале?

– В лазарете он. Получил ранение при задержании бандитов! – раздался голос с места.

– Вот, вот… Потому и спросил, чтобы все это услышали. А население, видите ли, в восторге. Иронизировать не собирался! Пострадал наш товарищ, но задачу выполнил. Честь и хвала ему! И радостно, товарищи, слышать такую оценку от населения. Однако если бы так было всегда и везде. Что так обстоят дела в Сретенске – это хорошо. Зато ничем пока не может похвалиться наша столица. В Чите и Читинском уезде бандиты окончательно распоясались! Стыд и позор, товарищи! Вместо того чтобы демонстрировать пример периферии, мы, в центре, где собраны самые значительные милицейские силы, не можем навести элементарного порядка! Вот только послушайте, что про нас пишет «Дальне-Восточный путь», одна из самых уважаемых газет в Республике.

Докладчик зашелестел газетным листом.

«Каждый день местная печать уделяет значительное место уголовным происшествиям прошедшего дня. Как это ни странно, но здесь, в Чите, с наступлением темноты опасно выходить на улицу, держать не запертыми ворота или двери помещения… Каждая ночь знаменуется несколькими свежими грабежами и убийствами. Грабители и убийцы нахальны донельзя. Убивают и грабят уже вблизи центральных улиц. Органы власти обязаны усилить борьбу всеми доступными средствами, чтобы ликвидировать преступность. Только при таком положении дел граждане не будут чувствовать себя, как в осажденном лагере».

– И что, вы думаете, газета обстановку в Чите утрирует? – Министр выжидательно оглядел собравшихся. – Отнюдь! Город в самом деле начинает походить на осажденный лагерь! Вот еще одна выдержка из этой же самой газеты:

«13 января около 10 часов вечера по городскому бульвару было произведено около 10 выстрелов и брошена граната недалеко от дома гр. Петрова. Одновременно были задержаны Андреев, Калистратов и Щеголев, заподозренные в краже, стрельбе и бросании гранаты. При обыске у них обнаружена краденая мануфактура и 5 только что выстреленных гильз от револьвера “Наган”»

– А? Каково?! Впрочем, об этом и массе других фактов вы не хуже меня знаете из ежедневных сводок. Но хотел бы обратить внимание на другое. Перечисленные преступники, обокравшие мануфактурную лавку, для того, чтобы безнаказанно скрыться, палят из револьверов, швыряют гранаты! О чём это говорит? Прежде всего о том, что воры и грабители сравнялись с убийцами, на тряпки и другое барахло могут преспокойно разменять человеческую жизнь! И это свидетельствует о высшей степени преступного разгула!

Министр откашлялся и продолжил:

– Ограбления и нападения на торговцев, на крестьян, доставляющих в Читу продукты, участились. В округе бродят шайки разбойников, творят свои черные дела. Без-на-ка-зан-но! Почему? Благодаря неопытности и неорганизованности милиции в подавляющем числе случаев!

Выступающий в сердцах бухнул кулаком по трибуне, тут же отозвавшейся утробным гулом.

– Помимо этого среди населения сильно развито производство самогонки и контрабандный провоз из-за границы спирта, китайской водки – хани. Махровым цветом, товарищи, процветает пьянство, подрывающее физическую и духовную мощь народа. Процветает и спекуляция, разоряющая в корне бедное население. Вздутие цен барыгами вызывает справедливый ропот со стороны выведенного из терпения населения. И поэтому, товарищи, нам предстоит в этом году напряженная работа по ликвидации шаек и борьбе с пьянством и спекуляцией.

Министр снова взялся за платок. Продолжил уже не столь эмоционально:

– И текущие дела требуют от милиции максимум знаний, опыта, жизненных сил. А еще, товарищи, такта и неусыпного наблюдения. А для этого, разумеется, требуются достаточные и вполне пригодные к делу сотрудники. Но из кого, товарищи, в основной своей массе вербуется милиция? Скажу прямо: не из каких-либо специально подготовленных работников, а из кого попало. Первый выпуск милицейской инструкторской школы дал нам около пяти десятков подготовленных милиционеров – командиров младшего звена. В полтора раза больше дал второй выпуск. Но совершенный мизер из этих, нами уже выращенных спецов оказался в рядах уголовного розыска – самого нашего главного, товарищи, на сегодняшний день инструмента для борьбы с преступностью. В этом направлении положение дел необходимо немедленно поправить…

Первой ласточкой выполнения министерской директивы оказался Иван Иванович Бойцов. По согласованию между начальником городского угрозыска и начальником Читинской уездной милиции, Ивана перевели старшим агентом в уездный угрозыск.

Уже 2 февраля – первая командировка по уезду. С начальником пятого участка Лукьяновым и шестью милиционерами из управления уездной милиции отправился Бойцов в село Александровское, где располагался первый уездный участок. Для помощи в ликвидации грабительских шаек.

Нетрудно предположить, насколько эффективной оказалась работа милицейской группы при наличии в ней Тимофея Лукьянова. Милиционерам удалось задержать лишь нескольких грабителей-одиночек. Ни один ленковец в расставленные сети не угодил.

Зато в период этого рейда Лукьянов умудрился променять одну из лошадей на продукты и фураж у крестьянина Артамонова, из-за чего вся операция завершилась начальственной взбучкой. И больше всего досталось Бойцову, потому как спрос учинили не столько за утраченную лошадь (это можно было понять в условиях голодухи), сколь за жалкий результат командировки.

Но полученный от начальника уездной милиции разнос не шел ни в какое сравнение с другой неприятностью, хотя она вроде бы напрямую Бойцова не касалась.

Ивана Ивановича неприятно поразило, а вернее сказать, сразило известие о том, что старый его знакомый совершил должностное преступление. Речь шла о Петре Михайловиче Сметанине, помощнике начальника городского угрозыска.

Печальной была история Сметанина. Где, в какой день и час, при каких обстоятельствах, от опостылевшего голода ли или вечной нищеты, от накипевшей злости на то, что жируют другие, – трудно сегодня сказать, что привело этого человека к черте, отделяющей закон от беззакония.

26 февраля поздним вечером во 2-й участок городской милиции прибежал китайский подданный Ли-фу, проживающий по улице Сретенской в доме Горбачева. Китаец заявил, что к нему в квартиру пришли трое вооруженных милиционеров и, угрожая оружием, произвели ограбление, забрав все деньги, которые только были, и часы.

Утром следующего дня Сметанин, придя на работу, как обычно поинтересовался у дежурного происшествиями минувших вечера и ночи. В числе прочих оказалось и сообщение о грабеже на Сретенской.

Тут же Сметанин вызвал к себе старшего агента Александра Дружинина и младшего агента Василия Петрова. Через полчаса и Ли-Фу, и его компаньон Сун-Фун-Сян уже были доставлены в уголовный розыск. Их отвели в темную подвальную комнату, где Сметанин и Дружинин стали избивать китайцев, в основном стараясь ногами и рукоятками револьверов.

Но случилось так, что в отделении появился Фоменко, которого на работе в этот день, в связи с выездом в район, не ждали. Услышав вопли из подвала, Дмитрий Иванович спустился вниз. Картина, что говорится, предстала во всей красе. Был вызван врач, который засвидетельствовал побои, китайцев опросили и отпустили домой, а со Сметанина и Дружинина Фоменко потребовал объяснений, лично взявшись за немедленное служебное расследование. Подробности случившегося оказались самыми неприглядными

Оказывается, не было никакого ограбления китайцев. Еще до заявления Ли-фу, днём раньше, Сметанин получил сведения, что в квартире Ли-фу находится опиумокурильня. Сметанин взял с собой Дружинина и Петрова и, нагрянув к китайцу, устроил самочинный обыск, в ходе которого были обнаружены принадлежности для курения опия – трубки, лопаточки, банка с припеком опия.

Хозяин квартиры засуетился, сначала завуалированно, а потом в открытую предложил Сметанину взятку. Тот отказался, но так неуверенно, что это почувствовал и Ли-фу. Вскоре его обхаживания увенчались успехом. Однако китайца сразил аппетит «господина насяльника»: Сметанин потребовал 150 рублей золотом.

После долгого препирательства и клятвенных заверений китайцев, что такой суммы у них нет, Сметанин согласился на 150 рублей серебром, 6 рублей медью и приплюсовал к деньгам открытые черные часы с наручным браслетом. Однако пригрозил китайцам: де, должок за ними остается. На том и разошлись. Но китайцы, сообразив, что вымогательство может быть бесконечным, а вымогатели не из криминальной среды, – обратились в милицию. Попытка расправы с непокорными, учиненная Сметаниным и пресеченная Фоменко, поставила точку. Дмитрий Иванович подытожил расследование соответствующим постановлением о передаче всех материалов начальнику городской милиции для принятия решения.

Младшего агента Василия Петрова, как выполнявшего приказание помнача угро, наказали за самочинство в дисциплинарном порядке, а материалы на Сметанина и Дружинина были переданы в Нарполитсуд.

С горечью и возмущением в очередном приказе Фоменко писал:

«Несмотря на мои неоднократные распоряжения и запрещение производства обысков без постановлений, выданных мной на каждый в отдельности обыск, такое все же продолжаются. Категорически и последний раз приказываю: ни один обыск не должен быть произведен без моего на то постановления. К сотрудникам, нарушающим данный приказ, буду беспощаден.

Мною установлено, что несмотря на мои распоряжения о прекращении в корне тех инквизиторских замашек при производстве дознаний, таковые все же некоторыми из производящих дознание продолжаются. Предлагаю запомнить и уяснить всем сотрудникам угрозыска, что малейшее нарушение упомянутого в будущем повлечет за собой суровые последствия».

Тон начальника можно было понять. Книга приказов по Читинскому отделению уголовного розыска содержала примеры иные:

«Поступившая на приход по протоколу от 13 февраля с.г. предложенная взятка от кит. подданного Син-Чан-фа ст. агенту Бурлакову на предмет освобождения из-под стражи арестного помещения, 20 руб. золотом записать на приход в денежную кассу на канцелярские и хоз. расходы.

Поступившая на приход по протоколу от 16 февраля с. г. предложенная взятка в 20 руб. серебром ст. агенту Ашихмину гр-ном Любомирским как должок, записать на приход в денежную книгу на канц. и хоз. расходы.

Основание: резолюция нач-ка Читгорнармилиции от 21-II-22 г.».

Бойцов разыскал Сметанина, переставшего в отличие от Дружинина выходить на службу, не дожидаясь решения Нарполитсуда.

Петр Михайлович сидел дома, в маленькой кухонке и, грея на углях молоткообразный паяльник, лудил почерневшую кастрюлю.

– А, Иван, проходи, – глянул исподлобья Сметанин. – Не побрезговал со взяточником пообщаться…

– Не пойму я ничего, Петр Михайлович… Вы и это…

– А я и сам не пойму!

Бойцов непонимающе уставился на Сметанина.

– Что смотришь? Ей-богу, не пойму… Просто устал я, Иваныч, так жить, – обвел он глазами убогую кухню. – При всей этой чехарде… Ведь, почитай, уже пять лет ей стукнуло! Что я был в старой полиции, в старом сыске? А был я человеком! И получал не гроши, а достойное жалованье! Что осталось теперь? Кто я есть? Нищета, голь перекатная… А иной, Иван, за раз к торговцу опием несет твою или мою месячную получку. Посмотри вокруг! Сколь сытых, для которых срубить деньгу, да такую, что ты и за год не увидишь, – пара пустяков! И развеять по ветру! А придет им в голову поделиться? Смешно? Не смешно. А почему только им всё это? Я что, прокаженным родился?! Надоело… Выть хочется. Устал я, Иван… Кабы не это…

Сметанин тяжело опустил лысеющую голову.

– Кончился, Иван, сыскарь… Помнишь, как говорил-поучал, мол, последнее это дело – из подозреваемых признания выколачивать? А сам-то, ишь… Чтобы правду скрыть… Бил… Кончился я, Иван! Уходи… Сочувствия не хочу, да и недостоин. Уходи, не трави душу!.. И дай тебе Бог, как я, от нищеты не сломаться…

Бойцову было жалко Сметанина. Но и оправдания ему найти не мог. На общем фоне нищенским довольствие сотрудников милиции назвать было нельзя. Получали денежное содержание госслужащего, рабочий паек, обмундирование.

Понятное дело, для многодетной семьи, как у Бойцова, это капля в море, но все равно уже не бедствовали так, как до его устройства на службу. Шестеро ртов накормить – дело нешуточное, кому как не ему, Бойцову, известное. Перед Сметаниным такой проблемы не стояло, поэтому и заботой о домочадцах объяснить его преступное самоуправство было невозможно. Да и может ли это быть оправданием? Неправедно нажитое, преступлением добытое отнять у преступника и в собственный карман затолкать – такое же точно преступление, как ни оправдывай. Робингудство только снаружи лаковую оболочку имеет, а по сути – было и есть насилие, самоуправство и произвол. И как любая вседозволенность – кружит голову, туманит, превращая «благородного» разбойника в разбойника обыкновенного. Да и кто это выдумал, про благородного разбойника?..

Не мог, как Сметанин, Бойцов разделить тех, кого они призваны защищать от преступников, на чистых и нечистых. Не получалось. Где эта грань? И что же, если узнал бы, что перед тобой преступник, набивший мошну на темных делишках, так грабь в отместку, для некой собственной своей справедливости? А не выходит ли в тех случаях, когда представитель закона действует преступными методами, обратное? Иной правонарушитель – погрози ему закон только пальцем – уже сворачивает с грязной дорожки, а иной, еще и не завязший в преступной трясине, под воздействием нечистого на руку служителя закона, становится еще более ярым врагом существующих порядков.

Оборотень, переступивший черту закона, теперь уже бывший его страж, словно выписывает еще сомневающемуся в избранном уголовном пути преступнику индульгенцию на будущее – иди, грабь, убивай! Что это, как не потеря ориентации в обществе? Насколько его усугубляют оборотни? Неважно, какие и в чем, – в мантии судьи, в милицейской форме, в маске депутатствующего политика. Разнятся, разве что, только масштабы последствий – ориентацию теряет целое общество или индивид…

Бойцов не знал, что именно в эти же дни, оглушившие его историей со Сметаниным, милицейскому начальству пришлось разбираться еще с парочкой упившихся властью сотрудников, которые фактически сломали жизнь молодому парню, столкнули его на преступную дорожку.

2

В середине декабря минувшего года, несчастливого тринадцатого числа, угрозыском были арестованы шестнадцатилетние Федор Кислов и его троюродный брат Илья Бедкин.

Попались они на краже коров у бурят. Разделать на мясо похищенную скотину не успели – оказались в кутузке. Вышли из нее лишь через два месяца.

В общем-то, отнеслись к ним по малолетству снисходительно.

Но тюрьма оставила на хлопцах свой неизгладимый след. В прямом и переносном смысле. На руках и на теле засинели уродливые татуировки, разве что у Федора одна забавная: на ягодице, возле копчика были изображены кошка с мышкой. Смешно в бане смотреть на это художество – при ходьбе получалось, будто кошка так и норовит поймать мышку.

Жил Федор с отцом, Иваном Яковлевичем Кисловым, на Малом острове по Вокзальной улице, в доме Кирзана. Глава семьи состоял в гражданском браке с тридцатидевятилетней Гликерией Федоровной Скляровой. Вместе с ними жили сироты – братья Бедкины. Одногодок Федора Илья и девятилетний Коля.

Все началось с того, что три года назад отец привел в дом мачеху. Невзлюбил ее Федор, а весь свой протест стал выражать уходами из дома, ночевками у родственников в поселке противочумной станции, в Гавани у госконюшни. Связался сам и втянул в знакомство со шпаной Илью. Вскоре это привело к пакостному случаю.

В середине августа 1921 года шпанистые приятели притащили откуда-то бутылку китайского спирта. Компания отправилась на берег Читинки, залезая по дороге в китайские огороды за огурцами и луком.

Расположились на берегу в кустах. Пили, закусывали зеленой добычей, смеялись незамысловатым шуткам. Каждый стремился показать свою взрослость: припадал к бутылке, суетливо потом прихлебывая воду из найденной и сполоснутой в речке чеплажки. Вскоре не могли встать на ноги, что-то пьяно орали, блевали, свесив головы меж ног, после расползлись по кустам и свалились в пьяный сон.

Федор проснулся под закатывающееся солнце. Растолкал Илью, поплелись к воде. Сначала, когда попили и умылись, стоя по колено в струящемся потоке, вроде бы полегчало, но потом – опять развезло. Илья снова свернулся калачиком под кустом, а Федора ноги понесли домой.

Осоловело поглядывая вокруг, решил идти через старый базар. И вдруг увидел группу арестованных, которых куда-то вел милицейский конвой. С пьяной дури Федор внезапно схватил камень, запустил в одного из арестованных и бросился наутек. Но далеко ли убежишь на ватных ногах… Так оказался Федька Кислов в каталажке в первый раз.

За неделю познал азы тюремного бытия: как положено в камеру входить, за что лишний раз выпадает повинность выволакивать из камеры тяжелую и вонючую парашу. Когда на свободу вышел, из другого – за что в камере оказался – мало, что понял.

В ожесточении и угрюмости домой вернулся, виня подростковым умом всех и вся. Мачеху в первую очередь. А как же? Кабы не она в доме, чего бы он, Федька, шатался по разным компаниям и пил ханьку! И ничего уже на Федора не действовало. Отец и так и эдак пытался сына с супруженицей своей примирить; как могла старалась заботиться о парне и Гликерия Федоровна. Но от ее забот пасынок шарахался, как черт от ладана.

Второй заход на тюремные нары, за бурятских коровенок, ещё больше ожесточил Федора. Тут еще и отец масла в огонь подлил. Когда он пошел с исхудавшими на тюремной пайке пацанами в баню, приготовленную Гликерией, то еле сдержался, увидев у сына на заднице «кошку с мышкой». Руки чесались прописать по первое число. Но только обругал непотребно.

За ужином помирились. Оказалось, что и к рюмке Федор тянется по-взрослому, и махорочной «козьей ножкой» затянулся, не поперхнувшись. «Большой уже, пора в работу парня определять», – подумал отец. Заговорил, что может устроить Федора к себе помощником – на варку сапожного крема.

– Отдохнуть надо, батя, от тюремных нар, – сказал Федор, многозначительно глядя на троюродного брата Илью, – а там видно будет… Может, опосля и взаправду, как думашь, Илюха, пойти на гуталинное дело?

Вроде мирно потекла жизнь в доме Кисловых. Спокойнее стал относиться пасынок к Гликерии, всячески старавшейся сохранять сложившийся покой и уют. Целыми днями хлопотала она у печки, стараясь накормить всю ораву повкуснее, стряпала ватрушки и пироги, варила наваристые щи и студень из говяжьих лыток. Только хватило мирного течения этого на полторы недели.

3

В ветреный и морозный февральский день, аккурат это было 25-го числа, Иван Яковлевич послал Федора за покупкой на новый базар – штанами обзавестись на выход.

С тридцатью рублями мелким серебром в кармане довольный Федор походил по базару, но ничего путного не приглядел.

Озябнув, решил зайти отогреть ноги в столовку Филиппа Притупова, которого немного знал через отца. Потому надеялся, что не прогонит.

Внутри было не особенно людно, из раскрытой двери отдельного «кабинета» раздавались пьяные голоса. А вскорости оттуда выглянул явно знакомый Федору человек. Но Федор и вспомнить не успел, где видел эту физиономию, как из «кабинета» вышел молодой парень с наглыми от спирта глазами и, подойдя вразвалку к Кислову, мотнул кудлатой башкой в сторону открытой двери:

– Зайди в кабинет, там тебя дожидаются!

Федор недоуменно поднялся, шагнул через порог.

В ярко освещенном закутке, за столом, заваленном рыбьей требухой, посредь которой высились две пустые бутылки из-под китайской водки, сидели, не считая позвавшего Федора в кабинет, еще четверо. Двоих из них, по той истории с бурятскими коровами, Федор знал.

Это были помощники начальника 4-го участка гормилиции Коршунов и Васильев. Последний-то и высовывался из «кабинета», – теперь Федор его узнал.

– Чего, гаденыш, по базару шаришь? – пьяно спросил Васильев. – Зыришь, чего бы стырить? Не пошла коровья наука впрок?

– Но че вы так говорите-то! – возмутился Федор. – Ничего я не шарю! А за коров ответил…

– Цыц, молокосос! Ты – арестован!

– Да за што это?!

– Сказал «цыц» – значит цыц! – тяжело поднялся Васильев. – Мы тут не шутки шутим! В засаде сидим с товарищами из угрозыска, – мотнул он головой в сторону незнакомой Федору троицы. – Вот ты, шкет, и попался! Арестован!

– Дядечки! Да за што же?! Меня тятька ждет!.. – заплакал Кислов.

– Нет, ты понял? Тятька ждет! – покачиваясь, Васильев оперся на плечо Коршунова. – А? Врешь, гаденыш! Я тебя снова упеку в каталажку, говнюка такова!

Васильев в пьяной гримасе страшно округлил глаза и уставил на Федьку узловатый, желтый от табака палец.

– Упеку!

– Упеку я его, как думашь? – повернулся он к Коршунову.

– Упекешь! – радостно кивнул собутыльник.

– А можа, Ваня, его не упекать?

– Как это, не упекать? – недоуменно, даже с какой-то обидой, вопросом на вопрос ответил, икая, Коршунов. – Как это не упекать, ежели это полный гадёныш? – И погрозил Федору пальцем.

– А не будем мы его, Ваня, упекать! – решительно заявил Васильев. – Не будем. Тюрьма – она не резиновая, там и так без продыху жулья набито…

– И чо же? Вот так от вот… – тряхнул кистями, растопырив руки, Коршунов.

– Ни в коем случае, Ваня! Ни в коем случае! – с ещё большей решительностью протрубил Васильев. – Мы возьмем с него штраф!

– Точно, штраф! – скаля лошадиные зубы, загоготал Коршунов.

– Ты понял, да? – снова качнулся в сторону Кислова Васильев. – Ставишь четверть спирту и – свободен, как птица! – Он так резко махнул рукой, что не удержался на ногах и с размаху плюхнулся обратно на табуретку. Помолчал, испытующе глядя сквозь Ивана, лениво бросил в рот хлебную корку. – Давай, короче… Четверть спирту!

– Где же я его возьму?! – закричал, плача, Федор.

– Не наше дело! – рявкнул Васильев. – Или деньги гони на четверть!

– И на закуску! – громко дополнил Коршунов, отрыгивая и икая. – Давай деньги, живо, твою мать!

– Нету у меня денег!

– Щас проверим! – Снова, шатаясь, поднялся из-за стола Васильев и подошел к Федору, обдавая его свежим перегаром. Зашарил по карманам. – Ах ты, гнида парашная! Гляньте, ребятки – полны карманы!

Васильев бросил на стол вытащенные у Федора из кармана шесть пачечек бумажных денег – по 5 рублей серебром каждая.

Коршунов вытащил из-за пазухи «наган», наставил на пацана.

– Доставай остальные!

– Всё вы, гады, выгребли, чо тятька дал! – зарыдал Федор.

– Я тебе, Гаврила, вот што скажу, – обратился Коршунов к Васильеву. – Надо его шлепнуть! Непременно! Арестуем, по дороге поведем и – шлепнем!

– А-а-а! – заорал Кислов благим матом.

– Ну-ка, дай ему, штоб заткнулся! – взревел Коршунов.

Васильев тут же сбил низкорослого Кислова с ног одним ударом. Пнул, остервенясь, сапогом в бок, потом снова, снова. До этого сидевшие молча собутыльники тоже, не удержавшись, вскочили, пнули по паре раз лежавшего ничком и тихо скулившего Кислова. И быстренько распрощались с Васильевым и Коршуновым.

– Вы… это… сдайте в милицейскую будку субчика, не связывайтесь, – посоветовал напоследок один.

Васильев за шиворот поднял Кислова. Выволок из столовки и повел в обустроенную на базаре будку милицейского поста. Коршунов плелся сзади, сопя, икая и размахивая рукой с револьвером. Народ меж торговых рядов испуганно расступался.

– Эй, служивые! – подозвал милицейский наряд Васильев. – Этова злодея сопроводите в участок. И дежурному мой приказ передать: без меня субчика не выпускать! Приду – разберусь…

Федора Кислова отвели в 4-й участок и заперли в темной и холодной кандейке.

Прождав сына битых полтора часа, встревоженный Кислов-старший отправился на новый базар. Но Федьки не встретил. А вот возле столовки Притупова увидел его приемного сына – Мишку Мелещенко, выпрягавшего лошадь.

– Здорово, Мишка!

– А, дядя Иван! Добренького вам здоровьичка! А тут такие дела!..

– Погодь… Слышь, моего тут, Федьку, не видал?

– Во, про то и говорю! Федьку какие-то тузы из милиции схватили! Били! Вроде деньги отобрали… А потом повели вон в ту милицанерскую будку…

Иван Яковлевич поспешил к будке. Но там никого не оказалось. Покрутив головой по сторонам, Кислов-старший в тревоге отправился скорыми шагами назад, домой.

Почти у дома нагнал сгорбленную плачущую фигурку.

– Федя, родной ты мой, что такое?

– Милицейские… Суки, избили в кровь! Ногами пинали! Деньги отняли все!

– Точно милиция?

– Куда уж точней! – Сплюнул сукровицей Федор. – Васильев одного фамилия, а другой – Коршунов. Пьяные!

– Стой! – приказал Иван Яковлевич. – На вот, утрись. Я этого так не оставлю!

Поймав извозчика, Кисловы поехали в городскую милицию на Енисейскую.

Управление гормилиции, а также 3-й городской участок располагались на Енисейской в двух каменных домах, владельцем которых считался крупный скотопромышленник Бер Симонович Беркович. Именно считался, потому как надеждой на возврат зданий или справедливую денежную компенсацию Беркович не обольщался. Кабы малые милицейские чины засели, а и само Главное управление Нармилиции Дэвээрии место тут же облюбовало.

Давно уже, в сентябре 1917 года, за 5000 рублей он сдал дома во временное содержание так называемой «Монгольской экспедиции», занимавшейся в годы войны с германцами закупкой скота для действующей царской армии. В связи с развернувшимися в России революционными событиями эта заготовительная экспедиция просуществовала до конца января 1918 года, а после дома освободила. Тут же сюда вселились самочинные квартиранты, однако ненадолго. В феврале 1918 года помещения были заняты под милицейский участок, через полгода, когда в Чите воцарился семеновский режим, здесь тоже частично размещалась обновленная милиция, а уже в период ДВР дома Берковича окончательно отдали под милицейские учреждения.

Кисловых принял и внимательно выслушал помощник начальника гормилиции Арказанов, тут же связавшийся с дежурным по городу Зайцевым.

– Меня из участка Васильев отпустил, – пояснил Федька. – Просил его вернуть хотя бы часть денег… Куды там… Еще и пригрозил мне: молчи обо всем, деньги я у тебя не брал, это все – уголовный розыск, но если рот разинешь, то завтра же будешь пущен в расход.

Тут же Арказанов, Зайцев и Кисловы поехали в 4-й участок. Но там не оказалось ни Васильева, хотя он и числился дежурным по участку, ни второго помнача – Коршунова. В участке сообщили домашний адрес Васильева, подтвердив, что появлялся он не так давно, был крепко выпимши, поговорив, отпустил вот этого самого пацана, вокруг которого весь сыр-бор.

Тогда поехали на квартиру Васильева. Он там и оказался. Храпел, пуская слюни, на кушетке. Еле добудились.

Несколько минут Васильев мало чего соображал, наконец тупо уставился на Федора Кислова.

– А, воровская рожа! Што, еще чего-нибудь натворил?

– Васильев, ну-ка, встряхнитесь! – сурово прикрикнул Арказанов.

– Оп-па-чки! Граждане начальники пожаловали! – с пьяным весельем глянул Васильев на окружающих.

Тихо заплакала, утираясь кончиком фартука, его жена, поникшая за спинами пришедших.

– Зайцев, составляйте протокол. Уже одного этого непотребства хватит, – приказал Арказанов, с брезгливостью взирая на Васильева.

Когда в его присутствии Федор, снова заплакав, рассказал подробности вымогательства и избиения, Васильев, прямо на глазах пришел в себя, уже трезво и снисходительно глянул на Кислова-старшего, издевательски усмехаясь.

– Ты, значит, их папашка? Ну-ну… Стало быть, всю эту карусель ты закрутил… Слышь, товарищ начальник, – перевел наглые глаза на Арказанова, – ты што же это, заарестовать меня решил? Ладно, давай!

Опять уставился на Ивана Яковлевича.

– Давай, давай! Ты нас арестуешь, а двадцать человек за мной останутся! Ты от нас не уйдешь!

– Вот ты как запел! – покачал головой Арказанов, переглянувшись с Зайцевым. – Занеси-ка это тоже в протокол. А ты, Васильев, сдай оружие и удостоверение!

Этот случай стал для Федора Кислова большим потрясением.

Почему так жестоко подошли к нему те, кого поставили защищать людей? Выходит, что он, отсидев в тюрьме, превратился уже в человека ущербного, постоянно находящегося под подозрением? Раз сидел в кутузке – значит, навсегда преступник? И сам дальше катишься по наклонной дорожке, и друзьями могут быть у тебя только такие же…

Что получилось в тот день, теперь ясно раскрылось перед его глазами. Еще отец говорил, что владелец столовки Филипп Притупов якшается с темными личностями. Потом и этот Васильев сболтнул с пьяных глаз, что сидят они в столовке в засаде… От оно как! Стало быть, коли он, Федька, побывал в тюрьме да зашел в подозрительное для милиции место – значит-ца, это он неспроста, – хватай, потроши!

Обида жгла душу. Жутко возненавиделись милицейские власти Федору!

Даже когда, в начале марта, к ним на дом пришла бумага о том, что помощники начальника 4-го участка Читинской городской Нармилиции Гаврила Федорович Васильев и Иван Филиппович Коршунов обвиняются в нанесении гражданину Кислову побоев, отнятии у него денег, – и данными дознания это доказано, – потому начальник гормилиции В. Сержант постановил: заключить оных в Читинскую областную тюрьму под стражу «с зачислением содержанием за Нарполитсудом», Федор презрительно скривился, слушая, как отец бумагу от милицейского начальника зачитывает.

– Ты чо, тятя, это же полная фикция!

– Каво несешь! Печать и подпись проставлены, на бланке казенном!

– Суд их оправдает, ежели воопще состоится! – убежденно проговорил Федор.