Текст книги "Именем народа Д.В.Р."

Глава третья

1

Молодой и гибкий паренек, затянутый в хрустящие ремни, в глаженой, побелевшей от многократных стирок гимнастерке, таких же бумазейных штанах-галифе, но зато в новых, до ослепительного блеска нагуталиненных сапогах, быстро вошел в настежь распахнутые ворота больничного сквера. Приглаживая непослушные русые волосы и – со смешной, не по возрасту степенностью – щегольские усики на широкоскулом, гуранском лице, зашагал по дорожке, которую обступили старые тополя, к приземистому корпусу больницы – старинному зданию красного кирпича. В одной руке паренек нес нечто длинное и изогнутое, обмотанное чистой портяночной фланелью, другой – прижимал под мышкой фуражку военного образца.

– Яшка! Смородников! Стой, чертяка! – раздался радостный возглас справа, из-за разросшегося куста акации.

Опираясь на самодельную трость, с облупленной скамейки поднялся бывший партизанский командир бравого паренька, Абрам Иосифович, бледный и худой до неимоверности, с прорезавшими узкое лицо двумя вертикальными складками.

«Щеки-то как ввалились!» – огорченно подумал Яшка, но тут же улыбнулся во весь рот навстречу одному из самых дорогих ему людей.

– Батя!

– Какими судьбами, добрый молодец? – усаживая Яшку рядом с собой на скамейку, спросил «Батя». – А справный какой, мать чесная! Чисто гренадер его императорского лейб-гвардии полку!

– Ну, по лейгвардиям, Батя, не сподобился. Мы их, наоборот, в хвост и гриву чехвостили! – Польщенный Яшка, положив на скамейку свой чудной сверток и фуражку, в очередной раз пригладил чуб. Прищурившись, загадочно улыбнулся, громко откашлялся в кулак и неожиданно встал.

– Однако прибыл я, уважаемый ты наш командир Абрам Иосифович, для важного поручения!

– Тю-ю!.. – шутливо протянул «Батя». – А я-то, дурак, обрадовался! Думаю, Яшка меня, болезного, навестить пришел, про болячки мои послушать, посочувствовать… Ан нет! Яшка, да какое еще может быть больному человеку важное поручение?!

– Так это… я, знамо дело… и попроведывать… – обескураженно проговорил Яшка и тут же, спохватившись, подхватил со скамейки свой загадочный сверток. С шутливым поклоном положил командиру на колени, остро обтянутые желтоватой бязью больничных кальсон, торчащих из-под коротенького грязно-коричневого потертого халата, ощутимо пахнущего карболкой.

– Вот, значится!

– Дерите меня козы, что за диво?! – ошарашенно вскричал Абрам Иосифович, разворачивая байку. – Ого-го! Мать чесная!

В руках оказался темно-зеленый, гладкий, лаково блестящий и неправдоподобно длинный огурец.

– Да-а, брат ты мой… Вот удивил, так удивил! Это где ж ты такое сокровище отхватил? – Командир жадно понюхал овощ. Огурец, правда, ничем не пах.

– Знаем места… – важно выговорил Яшка и счастливо засмеялся. – Это у меня, Батя, знакомый кореец на Большом Острове, у Ингоды живет. Там у него эти… как их… Теплицы и парники! Веришь, Батя, томаты уже наливаются, под стеклом! От те и макака! Ты, Батя, того… ешь огурец этот, в ем витанминов – пропасть! Дюже, говорят, от любой болезни помогает. Тебе, Батя, надобно щас особенно питаться, чтобы быстрее на ноги встать. Погоди, завтра я тебе еще картохи молодой котелок притараню!

– Яша, Яша! – укоризненно покачал головой командир. – Ты совсем сдурел! Какая картоха! Во-первых, питание тут у нас налажено…

– Питание! – Яшка ехидно скривился.

Видел, что командиру приятна его забота, потому осмелел поболе.

– Ага, вижу я, каково тут у вас питание! Ты, Батя, чистый шкилет стал, в самый раз костями греметь! Да я у корейца тебе витанминов…

– Яшка, не зли! – Абрам Иосифович свел брови. – Говорю, что кормят нормально, значит так и есть. Это, как сказал, во-первых. А во-вторых, дело на выписку идет. Не сегодня завтра уже и выхожу…

– А про это, Батя, я знаю! – самодовольно надул щеки Яшка, вытянув ногу, полюбовался глянцем на сапоге. – Посему-то, Батя, насщет особо важного поручения и прибыл!

– Ну-ну… Давай, добрый молодец, сообщай, а то вконец уже я от любопытства измучился! – рассмеялся негромко командир.

– Я теперича, значится, Батя, состою на военной службе.

– Ого! Народоармеец, так, что ли?

– Именно! – важно кивнул Яшка. – Но не просто там абы как! А порученцем при товарище военминистра!

– Я же говорю – чисто лейбгвардеец! – хлопнул себя ладонями по коленкам Абрам Иосифович.

– Да ладно тебе, Батя, – обиженно отвернулся Яшка. – Как был язва, так и есть!

– Не сердись, Яша, сам же знаешь: воду на сердитых возят! Ну что с больного взять?… – смеясь, ткнул парня в плечо парня бывший командир. – Рассказывай все по порядку.

Умиротворенный Яшка повернулся к Абраму Иосифовичу.

– Дело сурьезное, Батя, хотят тебе поручить по выздоровлению. Велено, как отсюда выпишут, прибыть тебе в моботдел Военного министерства для откомандирования. Вот! – Яшка выпалил все на одном дыхании, шумно перевел дух.

– Та-ак… Откомандирования, значит? И куда же это? – «Батя» удивился не на шутку.

– Вот чего не знаю, того не знаю, – почему-то шепотом ответил Яшка.

– Понятно… – протянул Абрам Иосифович.

– Чего? – С непонимающим видом Яшка уставился на бывшего командира. – Так ты, Батя, знаешь? И куда это?

– А чего тут, Яшка знать! Меня нынче хоть куда откомандировывай – не боец…

– Но, Батя, это ты зазря! – принялся успокаивать Яшка.

Но глядел с жалостью – оптимизма нынешний вид бывшего командира не внушал.

А тот ничего не отвечал, криво усмехаясь сквозь густо побитые проседью усы, с прищуром смотрел на Яшку и поглаживал дареный огурец – гостинец от своего бывшего ординарца.

Еще лежачим, на неудобной и короткой для него больничной кровати, Абрам Иосифович то и дело гнал от себя подступающую к сердцу тревогу – переживал, что по ранению могут и комиссовать.

Рана была застарелая, недолеченная. Сутками в седле, ночевки у костра на стылой земле – все сказалось. Рана открылась, а потом подцепил еще и воспаление легких! Нянечка недавно поделилась с ним, от доктора таючись, что выходить его и не надеялись.

Да чего уж там! Даже сейчас, перед выпиской, чувствовал себя Абрам Иосифович неважнецки. И внешне – краше в гроб кладут. Поневоле начнешь по поводу комиссации переживать. Вот и Яшка, ишь, успокаивать прибежал. Однако совершенно непонятно, что это за откомандирование ему предстоит? Хотя, чего там гадать, скоро все прояснится…

Без седла и шашки Абрам Иосифович себя не мыслил. Привык за минувшее грозовое время. Вот только несколько этих последних, мучительных от болей месяцев уже приучили к мысли, что военная песенка его, по всей видимости, спета.

И совершенно не представлял свое гражданское занятие. Но, видимо, что-то ему нашли, коли Яшка с поручением нагрянул.

В этот вечер Абрам Иосифович впервые уснул быстро и спал всю ночь хорошо, спокойно…

После выписки, пару дней отлежавшись у Яшки дома, он явился в Военмин.

Неразговорчивый, страдающий одышкой служащий, явно из бывших чиновников, протянул ему предписание – явиться на следующей неделе, во вторник, к товарищу министра внутренних дел Иванову.

– Его, случаем, не Михал Данилычем кличут? – попытался «Батя» разговорить хозяина кабинета.

– Он самый, – буркнул чиновник. – Не смею задерживать…

С тем Абрам Иосифович и вышел из приемной Военного министерства. Остановился на углу, молча обвел глазами серую громаду бывшего Горного управления, где теперь располагались Военмин и Главштаб ДВР. Чего это ему почти неделю судьбы ожидать!

И решительно направился на Большую, куда и было предписано, – в Минвнудел.

Предстоящая беседа с товминистра Ивановым воспринималась как ненужная проформа. Все равно же с ним уже определились, чего в высоком кабинете утешать!

Об Иванове он был наслышан, но встречаться не доводилось. Знал, что в Приморье нынешний товарищ министра командовал партизанской разведкой, то есть в переделках побывал всяких. Чем нередко разведчики сильно кичились, задирали носы. И кто знает – нынче стал Иванов большой шишкой, – сколь это ему норова добавило.

Больших начальников «Батя» не переваривал. Власть, как давно известно, людей портит, а власть военная еще и ожесточает, убивая в ее носителе умение переживать чужую беду, прислушиваться к другому мнению. Зачем оно, чье-то мнение, если действует принцип единоначалия, а начальник – ты?

Это «Батя» по себе знал. Иногда приходилось столь глубоко закапывать свое командирское самолюбие, так наступать себе на горло… А бывало, и не раз, что и его заносило, хотя и поменьше, чем других. Наверное, потому, что в жизни своей не только командирства попробовал…

За свои сорок два года Абрам Иосифович прошел такие горнила, что хватило бы и на десятерых.

Он был полной противоположностью отцу, незаметному, вечно сгорбленному портному Иосифу Абрамову, дневавшему и ночевавшему в полуподвальчике с грязными окошечками, через которые были видны, вместо синего неба, только шагающие, плетущиеся, прихрамывающие, бегущие и подпрыгивающие ноги.

За гроши обшивал сутулый еврейский портной такую же голытьбу, что и сам из себя представлял. Абрам уже ушел из дома, когда отца прибрала чахотка.

И то это ему случайно рассказали чужие люди, потому как связи с родными Абрам не поддерживал. Что сталось с матерью, сестрой Софочкой и братцем Мишаней, не знал, пока не вернулся с каторги.

А на каторгу попал как террорист и бомбометатель. Схватили его в девятьсот шестом, когда не жил – существовал, скрываясь после раздольного вихря девятьсот пятого года, баррикад и перестрелок с городовыми.

Счастье Абрама, что ничего при нем не было, даже вида на жительство. Когда бы размотали его клубочек!.. А так – именем своим назвался, за которым ничего не числилось. Среди бомбистов и на баррикадах известен он был под прозвищем Барс, за сумасшедшую смелость свою и неуемность. Благо, не пронюхали ищейки! Посему отделался пятериком каторжных работ. Посчитали, что голодному и завшивленному долговязому еврею и такой срок до могилы изряден. Посчитали да просчитались! Выжил он, прошел-прогрызся через грязь и мрак!

Боевое свое прозвище вспомнил, когда началась мобилизация на германскую. В воинском присутствии гоготали над двойной фамилией добровольца-верзилы. Барс-Абрамов! Го-го-го! Еврейский «лыцарь»! Витязь, мать твою, в тигровой шкуре! Уморил, зараза! Да еще, это надо же – чтобы жид добровольно на передовую пер! Цирк!

– И куда же ты, тигра халдейская, определение свое видишь, ха-ха-ха!? – не мог остановиться призывной воинский начальник. – Могет тебя, Барса, мать ети, к ероплану привязывать и на германца сбрасывать, а ты его – когтями, когтями!

Про недавнее каторжное прошлое в призывной комиссии не ведали. К тому времени под новую двойную фамилию Абрам новую биографию придумал, а через старых боевых друзей, уцелевших на воле, получилось и новые документы выправить.

Все шло к тому, что опять бы он, наверное, вернулся на стезю бомбиста и подпольщика, но почти в самом начале войны произошло то, что толкнуло Абрама на слепую и страшную месть.

При обстреле германский снаряд, выпущенный из тяжелой дальнобойной пушки, оставил вместо той халупы, где жили после смерти матери сестра с братом, лишь огромную воронку, в которой стояла ржавая вода. В одночасье Абрам лишился всех родных, включая незнакомых ему племянников и невестки – детей и жены братца Мишани, перенявшего отцовское ремесло. Снаряд ударил под утро, когда все еще спали. Портновская мастерская в полуподвальчике осталась без хозяина, и вскоре там поселились какие-то беженцы.

И тогда Абрам решился на добровольную мобилизацию. Он хотел на германскую войну! Потому балаганный и оскорбительный разговор в воинском присутствии перетерпел.

Определили Абрама Иосифовича Барс-Абрамова, из мещан, в пластунскую роту 1118 Кенсгольмского полка. И пошло-поехало! Известно же, кто они такие, пластуны! Карабин коротенький, тесак острый, – и под покровом темноты на неприятельскую передовую, за призом!

Спустя пару месяцев над двузвучной фамилией Абрама уже никто не ерничал. Первая медаль в роте у него – на георгиевской ленте, «За храбрость»! А потом и унтер-офицерский чин! Немецких семей немало осиротил, пока остыл в мести своей…

Известие из Петрограда об отречении царя встретил подпрапорщиком с солдатским Георгием 4-й степени на груди.

«Штык – в землю! По домам!» – это кричали другие. Думать, где он, его дом, Барс-Абрамову не приходилось, а прямота и конкретность военного дела были ясны и понятны.

Ярость боя, сиюминутная рулетка «жив – убит» магической силой увлекали Абрама. Он чувствовал себя нужным на поле боя, за треногой сотрясающегося «максима», ему была необходима остервенелость истошного «Уа-а-а-а-р-ра-а-а!!!», сменяющаяся глухим хеканьем штыкового боя, вдвойне жуткого своей молчаливостью и кровавостью. Ему уже было нужно это екающее содрогание всех внутренностей при гулком орудийном залпе, в бешеном галопе кавалерийской лавы, в визге шрапнели и храпе рухнувшей лошади, захлебывающейся черной кровью…

Еще при этих временных перевертышах – львовых-гучковых, Барс-Абрамова избрали полковым командиром. При истеричных комиссарах Керенского он принял сторону большевиков, безраздельно, не задумываясь. Мятеж Корнилова на многое открыл глаза. А потом был октябрь, сумасшедшая и счастливая питерская ночь, охрана Съезда Советов, оборона Петрограда от немцев и Краснова… И завертела, закрутила вновь свинцовая метель!

Высоко мог бы подняться по военной лестнице Барс-Абрамов, уже собирался дивизию принять. Но оказался вместо этого на госпитальной койке, после тяжелого ранения и контузии. По выздоровлении – служебная командировка на восток, в Забайкалье, к Лазо.

Поначалу очумел – партизанщина! Но вскоре на Амурском фронте самолично возглавил летучий отряд и понесся по японским тылам!

Помотала судьба боевая! Особенно в ту тяжелую пору, когда за Благовещенском в тайгу уходили, огрызаясь от наседавших на пятки золотопогонников, а потом мотались по таежным увалам, совершая изматывающий переход до Витима, где зимовали на охотничьих заимках, кормились чем попадя.

Но зато весной снова слились в ручейки, с сопок багульных стекая в укромные пади, формировались в полки, – и покатил грозный партизанский вал!

Эх, если бы не раны… В седле бы по-прежнему качался он, Барс-Абрамов, а не валялся на больничной койке! И это в такое время, когда япошек столь ощутимо поперли с Дальнего Востока!

М-да… Вышло – и вовсе от военной службы уволили, раз в Минвнудел послали…

«Это что же, поставят из кабинета городовыми командовать? Пардон! Не пойду! Не для того столько пройдено! Я – человек военный, а не жандарм какой-то, пусть и в Дэвээрии! Да я еще!.. Рано списали! Надо будет – до военного министра дойду!» – раздраконивал себя по дороге Абрам Иосифович, зарываясь носками сыромятных мягких сапожек в песок, которого на любой читинской улице в избытке. Похожие на ичиги сапоги носил после ранения в ногу, да и не было у него другой обуви, не избаловался за время командирства.

2

С самыми невеселыми мыслями доплелся Барс-Абрамов до Большой, потянул тяжелые двери. И оказался в прохладном и темном вестибюле, из которого направо и налево в глубь здания уходили такие же темные коридоры.

У входа, за столом, сидел вихрастый парень в косоворотке, но с револьверной кобурой на боку. У стены на столе тускло горела настольная лампа под зеленым стеклянным абажуром, возвышался телефон, лежала толстая амбарная книга.

– К кому, гражданин? – строго спросил вахтер, настороженно глядя на Абрама Иосифовича.

Тот молча протянул выданное в моботделе Военмина предписание. Парень долго разбирал написанное, шевеля толстыми губами, потом степенно пробасил:

– На второй этаж, кабинет 107. Я тебе, товарищ, пропуск выпишу.

Вахтер раскрыл амбарную книгу, в которой закладкой лежала тощая узенькая книжечка пропусков, долго, каракулями заполнял корешок пропуска, потом сам пропуск. Наконец, оторвал его и протянул посетителю.

– По калидору, товарищ, налево, до лестницы, там – наверх и опять налево, как упрешься в переборку, там и будет…

Но в приемной, отгороженной от коридора фанерной переборкой, миловидная женщина средних лет указала Абраму Иосифовичу на венский стул.

– Посидите, пожалуйста. Михаила Даниловича вызвали к Предсовмина, но они скоро будут…

«Ишь ты, какая фифа! – неприязненно оглядел секретаршу Барс-Абрамов. – И где только этому учат – „они скоро будут“! Как будто этих ивановых тут минимум пара!»

Ожидание затягивалось. Заныла спина, потом засвербило раненую ногу, хотелось поудобнее усесться на жестком стуле, переменить положение…

– Героическому командиру – почет и слава! – раздался вдруг знакомый голос.

Абрамов обернулся, невольно вставая, и увидел располневшего, в неизменных круглых очках, Сокол-Номоконова. Боевые друзья крепко обнялись.

Вышли в коридор, к лестничной площадке, задымили номоконовскими папиросами. После сетований по поводу крайне исхудалого вида Абрамова, Василий Михайлович рассказал старому соратнику о новой своей должности, милицейских нуждах и заботах, о том, что многие из общих партизанских знакомых пошли на службу в милицию. Последнее несколько приободрило Барса.

– Не робей, паря, – гудел Сокол-Номоконов. – Если тебя к самому Иванову вызвали, должность будет предложена ответственная, ничуть не хуже твоего командирства, а то еще и повыше!

Сокол-Номоконов многозначительно поглядел на товарища, выдерживая паузу для придания своим словам большей солидности.

Но Абрам Иосифович до конца значимости сказанного оценить не успел – на лестнице показался немолодой мужчина, при виде которого Василий Михайлович поспешно принялся разгонять рукой папиросный дым.

– Здравствуйте, товарищи! – подошедший поздоровался с обоими за руку. – Ко мне?

– Точно так, Михал Данилыч! – пробасил Сокол-Номоконов. Из чего и дурак бы догадался, что товарищ министра Иванов прибыл собственной персоной.

Прошли в кабинет, просторный, но пустой. Скромный двухтумбовый стол, диван, обитый потертым дерматином, несколько таких же, как в приемной, стульев.

Через пару минут, получив от Иванова резолюцию на какой-то документ, Сокол-Номоконов попрощался, взяв с Абрама Иосифовича слово сегодня же вечером быть у Номоконовых к ужину.

Басок начальника облмилиции еще слышался в приемной – с кем-то там заспорил, – а Абрам Иосифович уже взял быка за рога:

– Уважаемый Михаил Данилович! Я тут, вас дожидаясь, со старым боевым другом малость успел переговорить, он нынче такой высокий пост в милиции занимает, что про многое просветил. Работы, вижу, хватает у вас, и кусок нелегкий. Но, поймите! Все-таки я – человек военный, к тому же, считаю, что предписание выдано мне ошибочно. Не разобрались, бюрократы чертовы! Надо – я к самому Блюхеру пойду!.. Ну не мое это дело – какими-то околоточными заведовать! Я – боевой командир!..

Абрамов злился. Он видел, что Иванов, молча выслушивающий его тираду, еле заметно улыбается. Понимает, мать его, что командир-то с него, Барса, нынче никакой!

– Улыбаетесь! Ага, значит! Кипи, мол, самовар!..

– Абрам Иосифович, дорогой ты мой. Наоборот! Все правильно говоришь, только текущий момент определил неверно! – прервал его гневную тираду Иванов.

Поднялся из-за стола, быстро зашагал по кабинету, от стола – до двери, от двери – до стола.

– Что ты, Абрам, боевой и способный командир, я знаю. Больше того, убежден, что большой пост в Нарармии тебе доверить было бы самым правильным. Думаю, что и товарищ Блюхер такого же мнения. Кстати, никто ведь тебе и не запрещает к нему со своей просьбой обратиться… Но есть ли резон, дорогой товарищ Барс-Абрамов?

Замерев напротив, Иванов пристально, прямо в глаза, на Абрама уставился. А тот вдруг поймал себя на мысли, что ведь не со шпаком, пороха не нюхавшим, разговор ведет. Сокол-Номоконов про Иванова ему много интересного порассказал, пока перекуривали. Три Георгия получить в германскую – однако!

И запал у Абрама стал понемногу проходить.

– Вот ты мне сам ответь? – продолжал Иванов. – Каков резон? Я не говорю, что врачи могут и белым билетом пригрозить. Понятно, что от эскулапов ты вскорости отобьешься, как малость на харчах подымешься. Но, батенька дорогой, война-то, почитай, заканчивается! Только с кем? Правильно, с белой и желтой сволочью! А знаешь ли ты, Абрам, что другая война уже идет? На те, к которым ты привык, непохожая! Думаешь, пьяный Ванька с кистенем самодельным ограбил парочку новоиспеченных буржуев – и амба? Нет, батенька, сотни их, мародеров, грабителей, убийц и воров! И вооружены до зубов! Во всей милиции, веришь ли, трехлинеек – раз-два и обчелся, до сих пор в основном «берданки» и смит-вессоновские ржавые револьверы, а бандит из-под полы «кольт» самозарядный тянет или «маузер», с карабином на тракт выходит, ручную бомбу, не раздумывая, швыряет в людей!

Иванов снова резко заходил по просторному кабинету.

– Наверное, Абрам, ты уже достаточно наслушался, что народ-то говорит? Правильно! Чехвостят власть и милицию за то, что беззубые мы! От японцев отбились, от Семенова и прочих, а тут… У людей – страх неимоверный перед бандюгами, а в милицию веры, увы, совсем мало. Да нам, друг ты мой, позарез, слышишь, позарез нужны командиры и бойцы, огонь и воду прошедшие, которых люди знают и уважают, которым верят! Если такой пришел народ защищать – защитит? Защитит! Люди обязательно в это поверят, а если поверят – бояться перестанут, будут помогать с преступниками бороться. Или я не прав?

Иванов присел рядом с Абрамовым на диван.

– Сам знаешь, что прав. Но не только об этом думаю. Милицию формируем, много молодежи необученной. Не имеем мы права их под бандитскую пулю или нож подставлять – научить сначала обязаны! Согласен со мной? Вот! Ну и скажи тогда мне, батенька дорогой, а кто новичков боевому делу обучать будет, дисциплине военной, чтобы, как и в бою, не стала расхлябанность или неумелость причиной поражения и гибели, а? Или, может, мне бандеролями из Советской России таких инструкторов присылают?

Иванов поднялся с дивана, вернулся к столу, уселся, шумно двигая стулом.

– Скажу тебе, Абрам Иосифович, две вещи. Первое. Положение с преступностью в Республике крайне серьезное. Поэтому даже закон принят, что все служащие милиции, как внутренней охраны государства, считаются мобилизованными наравне с призванными в Народно-революционную армию. Так-то вот. И второе. Имею я, Абрам Иосифович, очень серьезные виды на тебя. Извини, что в начале нашего разговора слукавил… Да не вскидывай ты так голову! Это я про Блюхера. Мы с министром, товарищем Матвеевым, были у него недавно. Как раз с просьбой об укреплении милиции командирами и бойцами НРА. В чем нам не отказали! Понял? Нет? Да я к тому, батенька дорогой, что Евгений Михайлович самолично Василия Константиновича за тебя просил. Он тебя здорово помнит!..

Барс-Абрамову было приятно, что за своей высокой министерской должностью Матвеев не забыл их совместное участие в боях на Восточном фронте.

А Иванов продолжал:

– По твоей кандидатуре выбор не случаен. Евгений Михайлович в курсе, как тебя старая рана и лихоманка прихватила. Сожалеет. И не раз мне говорил, что не встречал более толкового и волевого командира, у которого всегда дисциплина среди бойцов была на высоте, как бы там ни поворачивала удача. Ни дезертиров, ни паникеров, ни мародерства! Так? Так… Вот и взяли мы тебя до выздоровления на заметку. Дело в том, что собираемся создать милицейскую школу. Конечно, это в перспективе, пока лишь курсы трехмесячные. Но милицейскому делу будем учить по-военному, чтобы, как в добром строевом полку: распорядок, дисциплина, строевая подготовка, субординация! Чтобы сразу, с первого дня, любую разболтанность и разгильдяйство закрутить на тугие гайки! И вот тут-то, батенька дорогой, очень ты нужен! Посему должность тебе предлагаю наи-ответ-ствен-ней-шу-ю! – произнес товарищ министра чуть ли не по слогам. – Предлагаю эту будущую милицейскую школу возглавить! Пока там бывший помощник начальника Прибайкальской милиции Добронравов занимается, первый набор в полсотни курсантов сформировал. Вот тебе и заместитель готовый. Ну что скажешь?

А что мог сказать Абрам Иосифович? В логике Иванову отказать было трудно, все по полочкам разложил, напористо и убедительно. И как человек, он Абрамову понравился. Несмотря на свой высокий пост, мужиком оказался простым, свойским, с понятием.

А уж чем вовсе напрочь убил, так это пересказом про состоявшийся разговор двух министров, Матвеева и Блюхера, про него, Барса-Абрамова. Вот, значит, как! Рассчитывают на него в новом деле!..

Они еще долго беседовали. О том, какой видится будущая школа, где ей выделили помещения, как организуется снабжение и обеспечение процесса учебы.

Потом, здесь же, в кабинете Иванова, Абрамов написал заявление: «Прошу зачислить меня на имеющееся вакантное место начальника инструкторских милицейских курсов». Поставил подпись и дату – 28 июля 1921 года.

Но одно условие товарищу министра оговорил – выпустит он, Абрамов, первый курсантский набор и полномочия начальника школы сложит, ежели здоровье у него в улучшение не придет, потому как командовать с лазаретной койки он не привык и не желает.

3

Четыре дня спустя во дворе здания бывшего епархиального училища, что расположилось на углу Троицкосавской и Мариинской улиц и теперь было отдано под милицейскую школу, перед строем первого набора – пятьюдесятью курсантами, обмундированными во все новое, вплоть до сапог, был зачитан приказ № 1:

«Вступая в должность начальника милицейско-инструкторских курсов, я считаю нужным разъяснить значение таковых:

1. Курсы являются фундаментом Народной милиции, откуда должен выйти дисциплинированный, примерный, главное – верный народу, инструктор Народной милиции, который должен стоять на защите интересов трудящихся масс.

2. Курсы должны создать стойких и преданных народу и Правительству ДВР инструкторов Народной милиции с новыми народными принципами. Знайте, что на вас ляжет вся тяжесть реорганизации Народной милиции, где еще и по сие время есть примазавшийся элемент, со старыми полицейскими замашками, которые нужно изжить, ибо ему среди милиционеров-граждан места нет.

Я уверен, что вы, сознательные сыны народа, пойдете навстречу стремлению народной власти, избранной Учредительным собранием, чутко и бдительно будете сохранять внутренний порядок и спокойствие Республики, борясь неустанно и честно с врагом народа, как политическим, так и уголовными преступниками.

Начальник Центральных милицейских инструкторских курсов АБРАМОВ».

В тот же день газета «Дальне-Восточный телеграф» опубликовала:

«ОБЪЯВЛЕНИЕ

Начальника Центральной Милицейской Инструкторской Школы

С 1 августа с.г. открыт прием в Центральную Милицейскую Инструкторскую Школу. Принимаются граждане не моложе 18 лет, физически здоровые, вполне грамотные и состоящие в подданстве Д.В.Р. Каждый поступивший в школу снабжается казенным обмундированием и довольствием (ударный паек). Срок обучения в школе не менее 3-х месяцев. Окончившие школу обязуются прослужить в милиции Д.В.Р. не менее одного года. При успешном окончании курса назначаются на командные должности Главным Управлением Народной Милиции. На курсах преподаются: Строевое обучение, грамотность, Уголовное право и процесс, Конституционное право, Общие милицейские обязанности и политическое воспитание.

Прием прошений производится в Главном Управлении Народной Милиции (Чита, Енисейская ул. дом Беркович).

Начальник школы Абрамов».

Объявление о наборе в милицейскую школу, как и публиковавшийся по главам в начале сентября, в том же «Дальне-Восточном телеграфе», только что принятый «Закон о милиции», произвели заметное впечатление на забайкальцев.

Все это указывало на устанавливающийся государственный порядок. Население обретало, хоть и робкую, но надежду, что за усмирение уголовщины власть берется всерьез.

– Пожелаю успеха на новом поприще, – подошел после одного совещания, где Барс-Абрамов вновь поднял вопрос о недостаточном материальном обеспечении милицейских курсов, важный и лощеный начальник снабжения Главупра Антонов. – Начинал я когда-то это дело… Ох, и неблагодарная работа! Какого только сору не собирается. Некоторые только ради пайка да обмундирования…

– Разберемся, – отрезал Абрамов, еле сдержавшись, чтобы не послать Антонова подальше. Тот еще чинуша! Снега зимой не выпросишь. В октябре-ноябре минувшего двадцатого года Антонов действительно возглавлял первую учебную команду милиционеров, а потом его утвердили начснабом Главупра. Освоился на тыловом поприще за минувший неполный годок: приемная, секретарша, без доклада которой к главному снабженцу не прорваться. Зато какие-то непонятные и скользкие личности туда-сюда снуют, как у себя дома… Поговаривали, что «особый подход» к Антонову требуется, всех поделил на своих и чужих. Первые – с руки кормятся, вторые – пасынки, этим – что останется, крошки со стола. По крайней мере Абрам Иосифович не мог припомнить случая, когда даже оформленная по всем правилам заявка, изобилующая полным набором необходимых резолюций, удовлетворялась Антоновым полностью, обязательно что-то урежет, а то и вовсе мог развести руками, мол, никакой возможности не имеется-с.

4

Изучая поступающую на имя начальника областной милиции почту, Иван Иванович Бойцов видел, что все больше и больше граждан искали у милиции защиты, сообщали о непорядках. Люди хотели спокойно жить и работать, растить детей, любить.

Убеждался Бойцов и в том, что не все из бывших полицейских чинов, адвокатов и юристов встречают с неприятием рождение Народной милиции. Приходили и предлагали свои услуги. После проверки на благонадежность некоторых привлекали к работе в качестве инструкторов на местах, в уездных и волостных милициях.

Преподавали старые «спецы» и в Центральной милицейской школе.

В общем, совсем неудивительным было прочитать на газетной странице, среди объявлений типа «Продается 2-х цилиндровый в 3 с половиной лошад. силы мотоциклет французской фирмы „Пежо“» или среди сонма афишек хиромантов-физиогномиков, академиков оккультных наук и футурографологов, и такие строчки: «Гражданином М.М. Немеровым пожертвовано Центральному Управлению Уголовного розыска собрание книг по тюрьмоведению и уголовному сыску». Народного милиционера люди хотели видеть профессионально грамотным, способным пресечь мутную и кровавую волну бандитизма, захлестывающую ДВР.

На столе у Бойцова лежала потертая коленкоровая папка, куда он собирал газетные вырезки о происшествиях в Чите за месяц.

Иван Иванович с болью и горечью посмотрел на это хранилище свидетельств того, что по читинским улицам ныне опасно ходить даже днем. Более того, и в собственном доме никакого спокойствия и безопасности не жди: