Текст книги "Три цвета любви"

Рой Олег
Три цвета любви

 
Стеною выстроенной лжи
Мы заслоняемся от мрака —
Там не достанут нас ножи,
Там сладок чай и спит собака.
 
 
И мы опять, опять соврем —
Чтоб сохранить дыханье чая!
И даже если мы вдвоем
всего лишь – врем. Во имя счастья!
 
 
Ведь правду – честно и жестоко —
Клинком вонзают в сердце прямо!
Но… Яго подает платок,
Взгляд Нины полнится туманом…
И где-то, где-то – за чертой —
Про «врать нельзя» нам шепчет мама.
 

Александра Гест, из неопубликованного

Пролог

– Смотри, смотри! Чайка! – Мальчишка лет восьми выскочил из-за крайнего столика, подбежал к белой балюстраде, висящей, казалось, прямо над волнами террасы прибрежного кафе, замахал рукой оставшимся сзади родителям. Красивым, загорелым, улыбающимся.

– Да их тут как у нас воробьев… – Отец помахал мальчишке в ответ.

– А Христа говорила, что они как ангелы-хранители. Разве ангелы… охотятся?

– Ну, ангелам тоже нужно что-то есть, иначе они летать не смогут, – засмеялся отец.

– Смотри! Смотри! – Мальчишка вцепился в белые камни балюстрады так, что костяшки пальцев тоже побелели. – Э-эх…

Чайка, рухнувшая в стремительном пике в неправдоподобно синюю гладь – всего лишь чуть темнее, чем сияющий небесный купол над ней, – взметнула бриллиантово сверкающий веер брызг и опять взмыла вверх, недовольно дернув пустым клювом…

Синий. Отчаяние

* * *

Рыбалка, как оно и полагается, поначалу не задалась. Или, наоборот, задалась – как посмотреть. Известно же: если сперва все идет как по маслу, жди проблем. А вот если старт корявый – значит, все получится.

Сперва позвонила мать:

– Валя! Какие могут быть дела, сегодня суббота! Ты же обещал!

Валя! Хотя все уже чуть ли не двадцать лет называли его Леней. Но мать никогда не желала ни видеть, ни слышать того, что ей не нравилось. И ведь ничего он ей не обещал! Но могло быть и хуже – если бы они уже ехали, например. Ее же звонок случился, когда он только собирался сесть за руль. И разговор удалось свернуть быстро. Но настроение, конечно, подпортилось.

Бурливший внутри все утро веселый азарт – как перед любым сколько-нибудь важным событием – сменился почти равнодушным спокойствием. Не приключение, а дело, которое нужно исполнить. И тогда все будет хорошо. Вроде визита к дантисту или оформления каких-нибудь документов: никакого тебе праздника, скучно, нудно, – но когда все сделано, чувствуешь себя героем. И, как нынче модно говорить, ощущаешь улучшение качества жизни. Качество жизни, да. Мыть окна – занятие не сказать чтобы увлекательное (он сам всего раза три такое проделывал), зато как после этого меняется окружающий мир! Словно не стекла изменились, а вся картинка за ними.

Дим, едва выехали за ворота, вытащил из рюкзака небольшой альбом и принялся что-то рисовать: то лица, то руки, то какие-то непонятные схемы, время от времени сверяясь с содержимым кожаной папки с фирменной надписью по верхнему краю. Работал.

Джой вертелся на заднем сиденье, бурно радуясь поездке, и то и дело порывался просунуть башку между передними спинками, угомонился, лишь получив символический щелбан.

Телефон всю дорогу пиликал смс-предупреждениями от МЧС: оттепель ослабила лед, особенно на малых реках, будьте максимально осторожны. Он даже развеселился. Ха и еще три раза ха-ха-ха! Можно подумать, он первый раз на подледную рыбалку собрался!

Ну оттепель, и что? Та же оттепель расшевелила снулых подледных обитателей. Лед ослаб? Ай, ладно, не первый год замужем! Да еще ночным бураном они меня пугать будут!

Сейчас небо сияло непривычной для марта синевой. Только по краям лохматились длинные облачные языки – как будто облизывали эту синеву, примеривались, как ее съесть. И воздух – никакого смога! – прозрачный до хруста! До звона.

Когда-то сюда подходила дорога – не шоссе, конечно, но вполне приличная грунтовка, бог весть зачем тут проложенная. Сейчас от нее остались почти одни воспоминания.

Тяжелый черный джип, пробираясь по «воспоминаниям», недовольно фырчал и взревывал. Но – довез. Как всегда довозил. Куда бы он делся! Джип обиженно взревел в последний раз, огибая замыкавший «воспоминания» полусгнивший еловый комель, и наконец вздохнул облегченно.

Избушка, притаившаяся в просвеченном березовой порослью ельнике над одним из притоков Свири, числилась в ведении местного егеря, но тот бывал здесь нечасто. Леня свел с ним знакомство в стародавние времена и тогда же получил разрешение хибаркой пользоваться. Ну денег давал, конечно, – за беспокойство. Хотя какое там беспокойство, наоборот: обновлял запасы продуктов и прочего необходимого в кладовке, вел себя аккуратно, огня где попало не разводил и вообще безобразий не устраивал, беспорядка после себя не оставлял. Даже «подгрызенную» за время наезда поленницу, бывало, восстанавливал. Впрочем, дрова – не бог весть какое беспокойство, они тут дешевы. Хорошее, в общем, место. Речушка-невеличка изобиловала бочагами и омутами, так что рыбалка здесь была вполне ничего себе. Впрочем, даже если бы клевала одна негодящая мелочь, Леня все равно бы сюда ездил.

Жаль, редко получалось. Реже, чем хотелось бы. Раза три-четыре являлся с компанией, но чаще – один. То есть с Джоем. Это было его собственное место. Его и Джоя. Временами с ними увязывался Дим. Но это было все равно что без никого. Дим никогда не мешал. Хотя рыбак из него – как из носка патрон.

Помощи от него тоже не сказать чтоб много, примерно как от Джоя. Но тот, после того как сходил с хозяином «на разведку», разлегся метрах в десяти от крылечка с важным видом: мол, не просто так валяется, а по делу – сторожит и вообще процесс контролирует. Дим же встал столбом посреди, глазеет вокруг, как будто впервые на ледовую рыбалку выбрался.

Зато компаньон – отличный. Старый друг лучше новых не то что двух, а сотни. А Дим уж такой старый, что старее и не придумаешь. Разве может он Леньку одного отпустить? Да и ладно. Помешать он не помешает, просто потому что не может, зато польза от его присутствия, безусловно, есть. Вдвоем действительно надежнее.

* * *

Леля помахала вслед машине – легонько, пальчиками, они с Микой всегда так друг другу махали, та сейчас наверняка на нее в зеркало заднего вида смотрит – и улыбнулась, вспоминая давешнего гаишника. Правильное нынче «гибэдэдэшник» она даже мысленно выговорить не могла. Невзирая на всю свою филологическую подготовку. А может, как раз из-за нее. Ну что это за слово такое – гибэдэдэшник? Водителей хорошо на трезвость проверять: выговорил – молодец, проезжай, запутался в согласных – ну-ка, ну-ка, друг любезный, давай рассказывай, чего и сколько принял. Но называть этим корявым кошмаром живого человека даже как-то и неловко.

В общем, гаишник этот, молодой, круглолицый, белобрысый, румяный от вредного мартовского мороза, остановил их на самом подъезде к Питеру. Сунулся в водительское окно, завел стандартную мантру про техпаспорт, права и все такое. И тут Мика… гавкнула. Негромко, но весьма достоверно. Парень отшатнулся. А Мика засмеялась:

– Не бойся, я привязана. Обе привязаны.

Микина голова закрывала наклонившегося к ней гаишника, но Леля как будто увидела, что тот нахмурился. Хоть и симпатичный, а наверняка рассердился. Она вздохнула: ну, начнется сейчас – выйдите из машины, подышите в трубочку, откройте багажник и прочая морока. Однако белобрысый, помолчав секунды две… тоже расхохотался. И палкой своей махнул – проезжайте, мол. Леля тоже прыснула тихонько. А Мика, уже с серьезным лицом, подмигнула.

Ужасная придумщица! Леля вон никогда ничего придумать не может. Ленька смеется: восточная женщина, идеальный ведомый. Но разве это плохо? Где они были бы, придумщики, если бы никто за ними не следовал, ахая и распахивая от восторга глаза? Леля ведь не притворяется, ей действительно ужасно нравится, когда кто-нибудь что-то придумывает и можно нырять в эту придумку, как в веселую зеленую воду – чтоб брызги сверкали во все стороны и чтоб смеялось само собой!

Микина машина уже скрылась из виду, но Леле было приятно стоять вот так – ни за чем. Она словно смотрела на себя со стороны: коротенькая лайковая курточка цвета топленого молока, узкие блекло-голубые джинсы, ладно обрисовывающие круглую попку (Ленька бы сейчас не удержался, хлопнул!), сама вся легкая, летящая, светлая – волосы над откинутым капюшоном пушатся, глаза сияют. Солнечный зайчик посреди серого питерского марта.

Ленька очень гордился, что у него такая молодая (мало ли что там в паспорте значится) красивая жена. На официальных мероприятиях принимался вдруг шептать Леле в ухо всякие неприличности, так что из выреза вечернего платья поднималась жаркая волна, щеки начинали пылать, дыхание перехватывало. А он, негодяй, еще и насмешничал:

– Ай-яй-яй, чего это мы так покраснели? Такая на вид приличная девушка… Этому столику шампанского больше не давать… – и смеялся прямо в ухо!

В кармане завозился забытый на виброрежиме телефон. Леля вздрогнула, заторопилась – это же, наверное, Ленька! И, может, уже не в первый раз! Ленька звонить, конечно, никак не мог, но Леля яростно дергала язычок молнии – зачем, зачем она застегнула этот карман?! «Чтобы в машине не выронить», – тихо прошептал кто-то в голове. И молния наконец поддалась.

– Прости-прости-прости, я не слы-ышала! – радостно пропела Леля в теплую трубку. – Как это ты ухитрился? Там же сигнала нет. Или ты на елку залез?

– Добрый день, – холодно поприветствовала ее трубка.

Настроение моментально осело, потухло. Как лопнувший воздушный шарик.

– Здравствуйте, Лидия Робертовна, – уныло ответила Леля, моментально погружаясь в пучину недовольства собой: как же это она на экран не посмотрела! – Что-то случилось?

– Это ты мне должна сказать, – сухо потребовала свекровь. – Валя на звонки не отвечает.

– К-какая Валя? – Леля тут же прикусила язык, но было поздно. Ленька не любил свое полное имя – Валентин, и все давным-давно привыкли называть его Леней. Понятно, что она сейчас с ходу не сообразила. Дала свекрови повод для еще одного выговора.

Та, разумеется, тут же за повод ухватилась:

– Вряд ли ты могла забыть, как зовут твоего собственного мужа. Игра в легкомыслие должна иметь какие-то пределы. Двадцать лет назад это могло выглядеть мило, но в твоем возрасте следует быть более серьезной. Валя тебе потакает, но в итоге и сам заражается этой безответственностью. Вчера он должен был непременно ко мне подъехать (у отца годовщина, помнишь?), но сказал, что у него дела, что вернется поздно. А сегодня все утро недоступен. Он что, не в городе?

Свекор умер девять лет назад, но Лидия Робертовна каждый год таскала Леньку на кладбище – в начале марта, посреди сугробов! А после устраивала поминки – и страшно сердилась, если установленный порядок нарушался. Наверное, Ленька сбежал на эту свою подледную рыбалку, чтобы не слушать несколько часов подряд разглагольствований на тему «разве мы тебя такому учили» и «отец бы не одобрил». Хотя тот как раз никогда не выговаривал сыну за то, что он подался в «капиталисты», и к Леле всегда по-человечески относился. Но свекровь, разумеется, лучше знала, «что сказал бы отец».

– Простите, Лидия Робертовна. У него… – залепетала Леля, лихорадочно соображая, как бы поаккуратнее выкрутиться из ситуации. – У него переговоры. В пансионате. Там связь плохая.

– Переговоры проводят в рабочих кабинетах, – назидательно сообщила свекровь. – То, что происходит в… пансионатах, называется как-то по-другому. Тем более в ночь с субботы на воскресенье. Не хотелось бы бросаться огульными обвинениями, но у меня складывается впечатление, что твои слова не совсем соответствуют истине. Впрочем, меня это ничуть не удивляет. Я надеюсь, Валя наконец поймет, что так жить нельзя.

Леле вдруг стало обидно. Не потому, что свекровь обвинила ее во лжи, – ну да, она же действительно соврала, назвав рыбалку «переговорами». И даже не устыдилась этого: иногда ложь лучше правды хотя бы тем, что короче. Но это вот в стомиллионный раз услышанное «так жить нельзя» ее вдруг возмутило. Как – нельзя? Создать дело, где работает сколько-то там тысяч человек (Леля точно не знала сколько, но точно много), – и все зарплату получают, причем немаленькую? И не воздухом ведь Ленька торгует на какой-нибудь бирже! Реальные вещи делает! Как вот этот дом – она взглянула через ажурную ограду – был ведь мрачно-тесный монстр, прямо как у Достоевского. А теперь – бледно-зеленые изразцы, узкие полуколонны цвета топленого молока, такие же карнизы на каждом из шести этажей. На верхнем, где их квартира, карниз пошире. Очень красиво. Второй дом – близнец этого – Ленька перестроил под офисы, а в этом – люди живут. Удобно живут, комфортно. И это Ленька сделал! И почему же, скажите пожалуйста, вдруг – так жить нельзя!

– Что это еще за профессия такая – бизнесмен? – возмущалась Лидия Робертовна. – Как у буржуев! Он же мог отличным инженером стать, сейчас бы уже и кандидатскую, и, может, даже докторскую защитил, в приличном НИИ работал бы…

Остались ли еще в России «приличные НИИ», Леля не знала, как и свекровь, скорее всего, тоже. Дело было не в этом, а в принципе.

Денежки от «буржуя» она, впрочем, брала исправно.

Лелина мамуля тоже… брала, но хоть в позу оскорбленного в своей классовой чистоте пролетария не становилась.

Обычно Леля пропускала наставления свекрови мимо ушей, а сейчас вдруг подумала: «Какого черта, почему я должна это выслушивать?»

– Простите, Лидия Робертовна, – торопливо проговорила она. – Мне нужно… Я не могу больше разговаривать.

– Но…

– Извините, Лидия Робертовна, – повторила Леля.

– Передай Вале, чтобы мне перезвонил, – сухо распорядилась свекровь. Наверняка только для того, чтобы оставить за собой последнее слово.

* * *

– И чего это вы тут расхозяйничались?

Голос был скрипучий, требовательный, явно возмущенный – под стать своему обладателю. Леший его знает, откуда этот «обладатель» взялся, до ближайшей деревни километров не то шесть, не то все восемь. Может, и вправду леший его принес? Или он сам – леший? Потому и недоволен, что в его владениях посторонние?

Дим поймал себя на том, что рассматривает визитера почти с восхищением. Профессиональным. Все-таки стилистом он стал не только ради куска хлеба насущного. Далеко не только.

Явившийся незнамо откуда дедуля был хорош! Драный овчинный полушубок – когда-то, вероятно, белый, а теперь изрядно пожелтевший, в грязно-пестрых пятнах и потеках, свидетельствующих о его, полушубка, бурном прошлом. На правом рукаве – неопрятные подпалины, словно дедок совал руку в костер. Хотя, может, и правда совал… На левом боку – размазанная черная клякса, не то деготь, не то гудрон. Горло замотано арафаткой – черно-белой и на удивление чистой.

Из-под расстегнутого полушубка и закрывавшей горло черно-белой клетки виднелся синий трикотаж, изрядно застиранный и поблекший. Во времена Димовой и Ленькиной юности такие курточки с застежками-молниями именовались почему-то олимпийками, хотя плотная ткань, насквозь синтетическая, для спортивных занятий не годилась вовсе. Впрочем, для спорта олимпийки использовать жалели, они считались если не вершиной модного шика, то чем-то к нему близким. Носили их невзирая на пол и возраст и с чем попало, вплоть до шелковых платьев. Хотя теоретически к подобной курточке-кофте прилагались еще такие же штаны. Вроде бы даже с белыми лампасами.

Штаны на «лешем» оказались обычные – ватные. Ну да, по лесной чаще шкандыбать – самое оно.

Такому сказочному персонажу, пусть и в выпадающей из образа арафатке, подобало бы носить заношенные до лохматости стоптанные валенки. Серые или серо-коричневые. И чтоб на одном из них – кривоватая кожаная латка, пришитая через край крупными неровными стежками. Но на ногах у «лешего» красовались стильные зимние кроссовки. Высокие, почти новые, неправдоподобно яркие: пронзительно-синие, с оранжевыми и белыми вставками. Совершенно ослепительные и чудовищно неуместные. Откуда бы у деревенского деда – даже если он не леший, а просто местный житель – подобная роскошь? Должно быть, кто-то из рыбаков-охотников, таких же, как они с Ленькой, «с барского плеча» пожаловал. Егерь-то, владелец избушки, скорее всего, не только Леньку привечает. Сколько им там, егерям, платят? А тут какой-никакой приварок.

Сказочный же дедуля, надо понимать, контролирует процесс. Хотя, может, просто так, для собственного развлечения лезет не в свое дело. Ишь развопился как. Словно чужаки в его собственную избу приперлись. И расположились, да. Классный экземпляр!

Дим воровато, не поднимая руки от кармана, направил на гостя телефон – потом в жизни не простил бы себе, если бы не сфотографировал столь колоритное явление. Ладно арафатка, их сейчас все подряд носят, но кроссовки, надо же!

И воняло от дедка почему-то не лесной чащей и даже не перегаром – а бензином. Современный такой… леший.

Джою дедок не понравился. Набрасываться на непрошеного гостя пес, конечно, не стал – не дурак, – но поднялся со своего места, подошел поближе, остановившись шагах в десяти (или в двух прыжках, если вдруг что) от незваного гостя, гавкнул басовито. Не залился лаем, как цепные пустобрехи, а – обозначил присутствие. Подумав, для убедительности еще и рыкнул – тоже без особого азарта, но убедительно. Дим на всякий случай сделал и общий кадр: слева напрягший плечи Джой, справа «леший» в ослепительных кроссовках.

Зато Ленька гостю будто бы даже обрадовался. Или просто привычка «налаживать контакты» стала у него уже автоматической? Диму, чей бизнес (при всей, в общем, успешности) на фоне Ленькиного холдинга и в микроскоп было не разглядеть, эта способность друга казалась удивительной. Вот как можно улыбаться всем подряд – и чтоб улыбка не выглядела «американской»? Пластмассово-фальшивой то есть. Впрочем, Ленька вообще уникум. Все ему – игра, шуточки, как будто так и не вырос из двенадцати лет. Однако все готовы под его шуточки тут же плясать. Как под дудку Крысолова. Вот и сейчас Джоя осадил небрежно, почти смеясь:

– Фу на тебя! Ты как себя ведешь? Человек пришел, а ты на него бочку катишь. Ай-яй-яй!

Пес тут же повалился на бок, картинно раскидав лапы по сугробу, – и вовсе, мол, я ни на кого никакую бочку не катил, птичка пролетела, вот я и гавкнул.

– Да вы проходите, он больше не будет. – Ленька приветливо улыбнулся «лешему» и повел рукой в сторону избушки. – Чайку с нами выпьете?

– Чайку? – не то недоверчиво, не то недовольно буркнул дедок.

– Ну или не чайку, найдется и что иное, если пожелаете.

Друг рассыпался перед затрапезным гостем так, словно тот был потенциальным инвестором, готовым под соответствующее настроение вложить в дело пару-тройку миллиардов. Вот Ленька и создавал «соответствующее настроение». Очень похоже. Или наоборот – словно заговаривал зубы потенциальному конкуренту (еще не ведающему, что он таковым является), дабы усыпить бдительность. А после – ам, и нет конкурента.

Интересно, акулы улыбаются своей добыче?

Дим редко вспоминал, что Ленька – акула. Хотя поди такое забудь. Владелец гигантского холдинга, поднявшийся – и не пропавший, как большинство тогдашних, – в лихие девяностые. С мелочи начинал, с книгообмена. А сейчас – владелец заводов, газет, пароходов. Газет, правда, в Ленькиной собственности вроде бы не имелось. Но вот насчет пароходов Дим уже не был так уверен. И нате вам – расшаркивается перед обтерханным, хотя и колоритным местным «лешим».

Именовался тот вполне подходяще: Трифон Кузьмич. Виски ему не понравился:

– Дык самогон он и есть самогон. Благодарствуйте, конечно, за угощение, но нам бы чего попроще. По-нашему чтоб… ну там красненького могем или беленькой, еще лучшее. – Он так и выговаривал «лучшее», с ударением на предпоследнюю «е». Экий посконный дедуля, подумал мельком Дим, удивительно, что такие нынче еще остались. В двадцать первом-то веке!

Хотя внутри егерской избушки двадцать первый век казался куда менее реальным, чем посконное «лучшее». Даже широкая лавка под окном была накрыта вытертым гобеленовым ковриком с лебедями – экая древность. Спинкой лавке служил длинный, набитый душистым сеном мешок. И, честно, такого удобного сиденья Дим в жизни, кажется, не встречал, какие там анатомические диваны, что ты!

«По-нашему» у Леньки в рюкзаке тоже нашлось – прозрачная тяжелая литровка «беленькой» (явно недешевой, хотя Дим в водке и не разбирался).

– От это совсем другой коленкор!

Ленька осторожно поинтересовался:

– Трифон Кузьмич, а что это мы с вами раньше-то не встречались? Я к Семенычу (так звали егеря) не первый год наезжаю, а вас не припомню.

– Дык я тут живу-то всего третий год. У меня дом в Брянской губернии. Ну был то есть. Тут, вишь, кака история вышла. – Кузьмич повозился, устраиваясь поудобнее: когда еще выпадет возможность поведать свою историю свежим слушателям? – Дочурка моя с зятем фермерствовать надумали. Надоело им, вишь, в городе. И то – чего там, в Брянске, ловить? Даже еще и не в самом Брянске. В столицу ехать, карьеру делать (он так и сказал «карьеру делать») поздно уже, не молоденькие, свои детки взрослые, все выучились, все при деле каком-нибудь. Да и кака там карьера у продавщицы да у электрика? Не, зять у меня рукастый, не токмо электрик, он и столярку, и сантехнику всякую – все могет. А тут, вишь, домик их под снос обозначили – трасса, что ли, какая-то там идет, не то еще другое строительство. Квартирку взамен выделили, ясно дело, но они-то привыкшие собственным домом жить: огородик там, курочки, козочка, иногда свинок подращивали. В земле-то оба умеют копаться, в квартире им тесно и душно. Ну я им свою хату и отдал, а сам сюда, к куму перебрался. Он тоже вдовый, осьмой год уж, кум-то, ему тож одному куковать невесело. А вдвоем мы ого-го! Кум-то, пока один куковал, сильно по этому делу поплыл… – Дедуля щелкнул себя по кадыку. – Я ему мозги-то прочистил, ты чего, грю, на погост раньше срока собрался? Погоди пока, не время. И – завязал кум! Не то чтоб начисто, тут у нас совсем без этого дела тоже никак. Но аккуратно потребляет, в плепорции. С морозу там или с устатку. Хозяйство его вдвоем налаживаем. Вот крышу прошлым годом перекрыли, нонешним – баньку бы подновить надобно.

Початую литровку дедуле отдали с собой.

От свежего воздуха и длинного-длинного дня Дима сморило рано. Ленька еще возился, приготовляя что-то к завтрашнему действу и шикая на лезущего под ноги Джоя, а Дим подремывал. Как будто на теплых волнах качался. Качался, качался, качался… Стуки, возня и шорохи наконец смолкли, но обступившая его тишина почему-то не убаюкивала, а наоборот. Да и тишина была не совсем тишина. Даже посыпавший вдруг снег шептал за окнами довольно явственно. Переговаривался с принесшим его ветром, постукивал мелко в окна, позванивал стеклами, поскрипывал досками ветхого крылечка…

* * *

– Не извольте беспокоиться, беспременно передам, – пробурчала Леля, словно свекровь еще могла ее слышать.

В ее возрасте, видите ли, пора стать серьезнее! Можно подумать, Леля сама не понимает, что сорокалетняя женщина, демонстрирующая ужимки пятнадцатилетнего подростка, выглядит смешно и жалко. Но Леля ведь никогда! Никогда-никогда!

Она же не уродует себя, как вон та сворачивающая за угол девица! С волосами, выкрашенными в три цвета: бледно-синий с зеленоватым оттенком, почти бирюзовый, вырвиглазный персиковый, скорее даже оранжевый, и – ослепительно белый. Собственно, в пестрых волосах нет ничего ужасного… Вот если бы трехцветная девица надела длинное черное пальто или коротенькую джинсовую курточку (трехцветную, как волосы, или белую), было бы отлично. Но на фоне унылого пуховика цвета подгнившей болотной тины и еще более унылого полосатого серо-коричневого шарфа грубой вязки пестрая девицына голова выглядела неуместно, как бриллиантовое колье с купальником. Она-то, Леля, всегда чувствовала, что уместно, а что нет.

Сам Вадим Леонтьевич Рерих, модный питерский стилист, владелец крупнейшего «бьюти-центра», а для нее и Леньки просто Дим, говорил, что у Лели чувство стиля врожденное. Как музыкальный слух. Так что Лидия Робертовна – просто дура!

– Чтоб тебе сдохнуть!

Она вздрогнула. Не от страха (ничего пугающего в раздавшемся подле голосе не было, голос как голос, женский, по-старчески скрипучий) – от неожиданности. Или от неловкости, что ли. Как будто на новое – белое-белое! – пальто нагадила вдруг пролетавшая птичка. И теперь посреди сияющей белизны – отвратительное пятно. Ни ты в этом не виновата, ни тем более птичка. И страшного, в сущности, ничего. Но неприятно. Мало было звонка от свекрови, так еще и это!

Секундой позже она почувствовала и запах. Не то медицинского чего-то, не то химического. С отчетливой примесью гнилой затхлости.

– Чтоб тебе сдохнуть! – повторил голос.

Леля осторожно повернула голову. Хотя ей совершенно не хотелось. Как будто, если не смотреть, окажется, что скрипучий голос просто померещился, и никакого запаха нет, и той, что его источает, – тоже.

Но она была.

Старуха, конечно. В полном соответствии с голосом и «ароматом».

Леля уже видела ее – но раньше только издали, а тут вдруг ведьма зачем-то решила подойти. Хотя, может, это вовсе и не та, что несколько раз за зиму Леле попадалась. Все бедные старухи похожи одна на другую. Хотя эта пожалуй что и особенная.

Гротескная настолько, что казалась ненастоящей. Как будто под обильными лохмотьями – никакого тела. Пустота. Хотя, конечно, просто тощая старуха. Напялила на себя почему-то много всякого тряпья – словно собиралась на маскарад и не смогла выбрать, какой костюм ей больше к лицу. К лицу, да. Темному в тени обвисших полей нелепой джинсовой панамы, с почти черными провалами морщин. Какой маскарад?! Скорее уж мешок старья из благотворительной конторы… Точно! И запах этот – наверняка запах дезинфекции. А навертела на себя столько одежды, чтобы не мерзнуть. Или… или просто негде держать свое «имущество»… Это же просто нищенка! Бомжиха!

Нищих Леля опасалась. Чувствовала себя почему-то виноватой – как будто украла у них что-то. Благополучие свое, счастье, беспечальную, в сущности, жизнь.

– Чего вылупилась? – проскрипела старуха. – Сытая, довольная? Нахапала, нагребла? Все себе, а остальным – фигу без масла!

Вот тут Леля впрямь испугалась. Старуха словно мысли ее прочитала.

– Что вы такое говорите? – пролепетала она.

– Что слышала! Не век тебе жировать! Сдохнешь в собственной блевотине – всем на радость!

Наверное, надо ей денег дать! Несчастная же бабка! Бездомная, вонючая… Леля принялась шарить по карманам в поисках наличности – тут карты банковские, тут телефон… Были же какие-то деньги… Кажется…

– Сейчас, сейчас, погодите, где-то у меня…

Старуха явно догадалась, о чем Лелин бессвязный лепет, и взъярилась еще больше:

– Засунь свои паршивые деньги себе в… – и подробно объяснила, куда именно следует отправить милостыню. – Не откупишься!

– Что вам надо? Кто вы…

– Судьба твоя, неуж не признала? – Старуха ухмыльнулась. Зубов у нее, вопреки ожиданиям, имелся полный комплект. Не редкие гнилые пеньки, как положено нищенке, а два ровных плотных ряда. Только не белых, а темно-желтых. – Что, не нравлюсь? – Зубы как будто щелкнули. – Привыкай…

Правый рукав, длинный, скрывающий руку до кончиков пальцев, поднялся, словно для удара. Леля отшатнулась. Но старуха, ухмыльнувшись на прощанье, уже шагала прочь.

Настроение испортилось стремительно. Хотя с чего бы? Подумаешь, сумасшедшая старуха! К тому же не совсем трезвая. Запаха перегара Леля не почувствовала, но наверняка, наверняка старуха просто пьяна!

С Петропавловки донесся едва слышный отсюда пушечный удар – полдень. Леля поежилась, вспомнив вдруг бетховенское «так судьба стучится в дверь». Это та ужасная старуха сказала про судьбу, а Петропавловская пушка тут вовсе ни при чем, она каждый день стреляет! Мика рассказывала, что некоторые не слишком чистоплотные экскурсоводы собирают с японских туристов отдельную мзду, убеждая тех, что пушечный выстрел – это такой дополнительный сервис. Интересно, правда или нет?

* * *

Диму показалось, что так он продремал всю ночь: слушал громкую тишину и зачем-то пытался вспомнить, как все-таки называется эта затянутая льдом речушка. Не может же она зваться «приток Свири»? Нет, конечно. Приток носил какое-то сложное чухонское имя, Дим за все эти годы так и не смог его запомнить, называл речушку попросту Каменкой. Бог весть, откуда у него в голове взялась эта Каменка – из детства, что ли?

Класса до седьмого-восьмого его отправляли на каникулы к деду, у которого был собственный дом в Ставрополье. Не у моря, правда, но все равно по сравнению с промозглым даже в середине лета Питером – благословенные края: солнце, фрукты, лес с орехами-грибами-ягодами. Станица называлась Верхняя. Дим удивлялся: почему Верхняя есть, а Нижней нет? Потому что на юру стоит, усмехался дед. На обрыве то есть, на правом, высоком берегу той самой Каменки.

Егерская избушка тоже стояла на небольшом обрывчике, с которого торчала подмытая паводками береза. За ее наклоненным почти до горизонтали стволом обрывчик понижался, потом опять появлялся. Что там дальше, Диму было неведомо, бродить по лесу он не любил. Это вот Ленька вчера, едва приехали, сразу, чтоб не угодить в сумерки, пошел выбирать место, ходил довольно долго, потом сказал, что от добра добра не ищут, и провернул лунку прямо за обрывом – чтоб наутро не возиться, только ночную наледь сбить. И лишь потом принялся распаковываться, таскать в избушку припасы…

Когда Дим проснулся, в окошко уже било неожиданное солнце. Избушка была, конечно, пуста. Ну да, а чего он ждал? Что Ленька станет торчать в домике до полудня? Не ждал, конечно, это было бы как-то совсем глупо.

До кривой березы Дим дошел минуты за две. И застыл, глядя вниз.

Вместо аккуратной лунки на ледяном поле красовалась неровная сизая клякса. Не особенно большая, метра два или три, максимум пять, но… Но.

Оскальзываясь на засыпанной ночным снегом крутой тропинке, он спустился к воде. Ну то есть к затянутой льдом речке. Частично затянутой, вот ведь какая штука. Сизая клякса явственно поблескивала стылой, похожей на студень водой. Ни Леньки, ни Джоя нигде не было видно. Только истоптанный снег и дальше – сизая промоина, окаймленная белесыми закраинами свежего льда.

Откуда ни возьмись появился давешний дедок, бормочущий деловито и как будто с удовлетворением:

– Чего в пролубь-то пялишься? Уронил, что ли, чего? И забудь! Тут течение знаешь како? Даже коли чего потяжельше, ну там на дно опустится, так и по дну уволочет, не достанешь. Эй, ты чего застыл-то? – голос дедули наполнился чем-то вроде тревоги. – А где приятель твой? Вы ж вчерась вдвоем были?