Текст книги "Тени Донбасса. Маленькие истории большой войны"

Отпусти мне, батюшка, грехи

В израненном храме через разбитую крышу на пол льётся золотой свет весеннего утра. Он золотит нимбы святых на пощербленных осколками иконах, он играет солнечными зайчиками на лицах прихожан, ожидающих исповеди.

Пожилой диакон степенно обходит храм, оставляя за собой приятный запах ладана из кадильницы. Чтя традицию, люди оборачиваются к нему лицом и потому не сразу замечают, как из алтаря выходит батюшка, который будет их исповедовать.

Батюшка идёт медленно, сильно припадая на левую ногу. Один его глаз прикрыт белой повязкой, за которую его причет зовёт «Володей Освящённым» – по аналогии с древними страстотерпцами. Встав у аналоя, батюшка подзывает к себе исповедников и начинает зачитывать молитвы, но на миг прерывается, увидев среди пришедших какого-то, очевидно, знакомого ему человека.

Закончив читать молитвы, отец Владимир устало садится на раскладной стульчик у аналоя и начинает Таинство. Первыми к нему подходят дети. Детей исповедовать легко – маленькие люди ещё не успели сделать ничего по-настоящему плохого; но эта исповедь очень важна, важно, чтобы человек с самого раннего детства привыкал быть с Богом, стараться не огорчать Небесного Отца своими поступками.

«Благослови, владыко!» – восклицает диакон. Начинается служба, но у отца Владимира – своё служение, исповедь. Один за одним к нему подходят люди, и отец Владимир знает, какой ад прошли все они за долгие восемь лет оккупации. Их городок лишь недавно освободили от бандеровцев, и почти сразу возродилась служба в полуразрушенном храме. Сейчас храм восстанавливается, и отец Владимир, несмотря на раны, как может, помогает в этом деле. Он знает одну простую истину, которой охотно делится с окружающими: когда тебе плохо, самое лучшее лекарство – помощь тем, кому ещё хуже.

Исповедь проходит быстро – многие приходили в храм на вечернюю службу и исповедались на ней. Другие приготовили листики из тетрадок и блокнотов, на которых записали свои грехи – кто-то по порядку, кто-то вразнобой, потому отец Владимир прочитывает их все. Потом разрывает листочек, накрывает голову исповедующегося епитрахилью…

«Прощаю и разрешаю» – а ведь это так важно! Человек бывает связан своими прошлыми грехами, парализован ими, а у священника есть власть избавлять людей от этой кабалы. Но сегодня, судя по всему, отцу Владимиру предстоит испытание. Он знает об этом, ждёт – и, как ни старается, не может избавиться от воспоминаний.

– А ну-ка, поп, скажи: «Слава Украине»!

– Слава Господу нашему, Иисусу Христу!

– Ты только посмотри на него, ещё кочевряжится! Н-на!

Он помнит, как отправил свою семью в эвакуацию. Жена плакала, а дети просто не понимали, почему они уезжают, а папка остаётся. Пожилая тёща у самого автобуса сказала:

– Поезжал бы с нами, Вова! Ты же знаешь, что то за люди! У них нет ничего святого…

– На кого же я свой приход оставлю? – пожимал плечами отец Владимир. – Что это за пастырь, что бросает овец при виде волка?

Он остался. Какое-то время его не трогали. Приезжали какие-то люди, агитировали вступить в ПЦУ к раскольникам. Сначала уговаривали. Потом угрожали.

– Мы не допустим на Украине москальских попов!

– Я не «москальский поп». Я служу Богу. Для Бога нет ни «москалей», ни «хохлов». Поэтому я и не перейду в вашу церковь. Бог принимает всех, а не только «расово правильных».

Такие слова не могли не выйти боком. Но Бог хранил и батюшку, и его приход. Правда, весьма своеобразно – нацисты втащили в усадьбу храма гаубицу, стреляли из неё по ополченцам, не боясь ответного огня, поскольку ополченцы никогда не стали бы стрелять по храму, по школе, больнице… свои орудия оккупанты как раз и размещали – у храмов, школ, больниц, в детских садах…

Ничто не бывает вечным. Позиции бандитов, конечно же, скоро стали известны командованию освободительной армии. В один прекрасный день высокоточный снаряд «Краснополь» с ювелирной точностью накрыл бандеровскую гаубицу, не повредив ничего вокруг. В тот же день, во время вечерней службы, за отцом Владимиром пришли. Он тогда вздохнул с облегчением: больше всего батюшка боялся, что за ним придут на утренней службе и осквернят Святые Дары.

Благословив дьякона закончить службу, отец Владимир протянул руки, на которых защёлкнулись наручники. Среди тех, кто пришёл за ним, были его прихожане – те, кто между Богом и нацизмом выбрал нацизм. Всю дорогу до своего узилища отец Владимир молился за них: «Прости им, Боже, ибо не ведают, что творят!»

Куда деться от этих воспоминаний? Рука привычно заносит епитрахиль, вторая осеняет кающегося крестным знамением, а перед глазами всё то же…

Его бросили в подвал Дома культуры, занятого эсбэушниками. Подвал был низким – не разогнуться в полный рост, тем более отцу Владимиру, грязным, а главное – влажным: воды, точнее, какой-то дурно пахнущей жидкости, было по щиколотку. Заключённые – а кроме отца Владимира в подвале было ещё несколько человек, посаженных за «пророссийские взгляды», – жили, забравшись на грязные трубы. На трубах ели, на трубах спали. В качестве отхожего места использовали находившийся в выгородке бетонный колодец со скользкими краями.

И это было ещё не самое страшное. Как и кормёжка. Заключённых кормили мало и нерегулярно. В основном давали хлеб, иногда – какую-то жуткую, подгоревшую кашу. Ещё хуже было с водой – её выдавали изредка, по кружке на человека в день. С жаждой боролись, собирая со стен и низкого потолка испарину. Она пахла подвалом, и организм поначалу отказывался принимать её.

Но человек привыкает ко всему. Даже к пыткам.

Пытать начали под конец. Сначала увещевали:

– Мы вас немедленно выпустим, мы восстановим вас в сане и даже поможем отремонтировать церковь…

– А что с церковью? – Сердце болезненно сжалось.

Нацист отводит глаза.

– Ну… был бой…

Что такое «был бой», отец Владимир узнает намного позже, когда в уже освобождённом городе вновь войдёт в ограду храма. Нацисты стреляли от церкви из «града», реактивные снаряды сильно повредили крышу, выбили окна, снесли главки. А потом, когда город освобождали, во дворе разорвалось несколько мин. Осколки залетели в храм, изранили фрески на стенах, пробили оба запястья большого заалтарного образа Одигитрии, словно у Матери на руках появились раны Сына…

– Чего вы хотите от меня? Я не солдат, я не воюю с вами. Я молюсь Богу.

– Вы – участник антиукраинской группы! Если вы просто молитесь Богу – какая разница, в каком патриархате? Переходите в ПЦУ, заявите о том, что не согласны с патриархом, благословляющим войну.

– Патриарх не благословляет войну. Он молится за мир. А я не могу перейти к тем, кто является раскольниками. Если бы вам предложили перейти, скажем, в российскую армию?

Нацист воровато оглядывается и тихо шепчет:

– Да хоть сейчас. Но свои мочканут. Так что приходится тянуть волыну, чтоб её…

Потом он куда-то пропал. Пришли другие – с чёрными лицами, хотя и с белой кожей. Они говорили только по-украински, притом с каким-то странным акцентом. Они начали пытать и расстреливать.

Его били – руками, ногами, обрезком трубы, цепью от велосипеда. Ему плоскогубцами выдернули ногти на ногах и несколько зубов. Левую ногу зажимали в тиски и выкручивали. А однажды «хорунжий Ондрейко» выколол ему глаз и собирался выколоть второй, да его остановил его командир. Отвёл в сторону и что-то долго говорил, не обращая внимания на истекающего кровью отца Владимира.

Пришлые бандеровцы жили прямо в Доме культуры – жили семьями, с женами и детьми. Это было похоже на жуткую пародию на цыганский табор – нары вдоль стен, бельё на верёвках, женщины и чумазые дети, сгрудившиеся у буржуек, на которых варили еду… и рядом кого-то пытают, человек кричит, но на него никто не обращает внимания…

С наступлением холодов в подвале стало ужасно холодно. Там постоянно умирали – кто-то замерзал, кто-то от пыток, от истощения. Отец Владимир служил за них заупокойную – как могу, поскольку у него даже нательный крест отобрали, а если успевал – то причащал, водой и хлебным мякишем, который носил с собой. Он даже служил службы – по памяти, и вскоре все заключённые подвала стали его паствой. Службы служили тихо, чтобы не привлекать внимания охраны.

Однажды, готовя Святые Дары перед нацарапанным на побелке крестом – его единственной иконой, отец Владимир увидел, что справа от него кто-то стоит. Лица мужчины он не рассмотрел, видел только силуэт, окутанный сиянием. Намного позже батюшка понял, что вообще не мог ничего видеть – человек стоял со стороны выколотого глаза.

…Он стоял тихо, а потом осторожно коснулся плеча и сказал:

– Не бойся, доколе повергну врагов твоих у ног твоих.

– Кто Ты? – спросил отец Владимир шёпотом.

– У тебя в кружке Моя плоть и кровь, – ответил незнакомец – и исчез.

В то утро их вывели на расстрел. Так им сказали. Заключённые недоумевали – зачем тратить на них пули? Несколько человек бандеровцы просто повесили, а теперь расстрел.

Им надели на головы мешки, погрузили в машину и повезли. Затем машина остановилась. Заключённые сидели тихо и услышали, как вдалеке кто-то переговаривается:

– Как договорились? Мы вам их оставляем, а вы нас выпускаете?

– Оружие сложите и валите, куда глаза глядят.

Какое-то время что-то происходило, но что – ни отец Владимир, ни его собратья по несчастью не знали. Потом скрипнул борт кузова, затем отца Владимира кто-то подхватил на руки – могучий священник исхудал до сорока пяти килограммов! – отнёс и заботливо уложил на что-то мягкое. Мешок с головы сняли, и батюшка понял, что находится в санитарной машине. А рядом были солдаты с буквой Z на шевронах… свои!

В госпитале отца Владимира спросили, нуждается ли он в помощи психолога.

– Я нуждаюсь в том, чтобы служить литургию, – ответил тот, хотя израненное тело, оказавшись в полном покое, поведало ему всё, что с ним сделали за это время, – болело всё, что только могло болеть. – У вас есть здесь храм?

– Конечно, – ответил врач. – Но вам пока рано служить. Поправляйтесь, набирайтесь сил…

Тот же врач рассказал батюшке, что его храм освободили и что командование уже пообещало помощь в его восстановлении. Отец Владимир оказался единственным выжившим из трёх клириков и после выписки из госпиталя стал настоятелем своей церкви, на которую военно-инженерные части краном водрузили сброшенные взрывами главки.

И вот он здесь, поют Херувимскую, а к нему подходит тот, кто когда-то держал его в подвале. Он не пытал, пытали другие, пришлые. Но он был среди тех, кто арестовал отца Владимира. Он держал батюшку в подвале. Он угрожал…

И его надо простить. Насколько велико твоё сердце?

Мужчина всю службу стоит склонившись, не поднимая глаз. У аналоя он становится на колени…

«Повергну врагов твоих у ног твоих».

– Вадим, – говорит его тюремщик хриплым, изменившимся голосом. А он вспоминает, как тот говорил ему, что готов перейти в Российскую армию, но боится мести – от «своих». – Батюшка, я всё решил. Я прятался в городе, когда ваши его взяли. Но нельзя прятаться вечно. Вы пришли навсегда. Я решил сдаться. Но сначала – хочу покаяться.

– В чём? – спрашивает отец Владимир.

Исповедник на мгновение замирает, потом говорит:

– А разве вы не знаете?

– Важно, чтобы вы это знали, – отвечает священник.

– Я потерял человеческий облик, – отвечает Вадим. – Поверил в то, что я – представитель «высшей расы». Я… отче, мне стыдно.

– Это хорошо, – отвечает отец Владимир, видя, что мужчина плачет. – Стыд и боль очищают душу. Говори мне, что ты сделал, а потом повтори это тем, к кому придёшь сдаваться.

– Я боюсь, – признаётся мужчина в конце исповеди. – Я сотворил такое… я боюсь, что Бог никогда меня не простит.

– Пусть этот страх направит твои руки, – отвечает отец Владимир. – Пусть он направляет тебя в дальнейшей жизни. Ты жив, а значит – можешь всё искупить.

Пройдёт время – и Вадим вернётся в этот храм вместе с командой заключённых, чтобы участвовать в ремонте. Он окажется мастером на все руки – справится и с сантехникой, и с электрикой. Потом пропадёт, но через несколько лет, когда на улица этого русского городка уже ничто не будет напоминать ни о войне, ни о какой-то Украине, вернётся и попросится в служки. Со временем дорастёт до церковного старосты.

Но это уже совсем другая история…

Мама

Глава сельсовета деревни с нежным именем Кринички, которого все по-простому звали дядей Мишей, зашёл к Серафиме Ильиничне рано поутру, ещё до рассвета. Серафима только-только подоила корову Ладу и как раз выходила из сарая с ведром парного молока, накрытым чистым подойником. Молока в ведре, правда, было литра три, не больше – на сене Лада доилась плохо, но Серафиме Ильиничне и того хватало с лихвой – жила она одна. Что не выпивалось, шло на творог, простоквашу-кисляк или сметану; их Серафима отдавала дочке бригадира Машеньке, та возила их в райцентр со своим товаром и продавала на привокзальном рынке, покупая «тёте Симе» продукты, каких в деревне не было, – конфеты, печенье, чай…

– Здравствуй, Симочка, – поздоровался дядя Миша.

Ему было под восемьдесят, но бывший лучший комбайнёр района сдаваться старости, кажется, не собирался. В четырнадцатом хотел даже в ополчение пойти. Усталый военком посмотрел на «новобранца» хмурым взглядом и сказал:

– Ну куда вам на фронт? Или думаете, что в тылу мужские руки не нужны? Если загребём всех подчистую, кто на земле работать будет, бабы?

Дядя Миша по этому поводу переживал сильно и почти год ходил хмурым, как туча. Потом, правда, отошёл – бандеровцев остановили, организовали им несколько знатных котлов и отбросили назад. В Кринички тем временем вернулось несколько односельчан, ушедших в ополчение и демобилизованных по ранениям. В итоге председатель сельсовета и его «слабосильная команда» скрепя сердце занялись мирным трудом. Восстановили ферму, разрушенную обстрелом бандеровцев, поставили на ход несколько стареньких тракторов и комбайнов, засеяли поля, собрали урожай…

А рядом шла война, и, хотя до Криничек боевые действия так и не докатились, война чувствовалась во всём, её мрачная тень накрывала посёлок, как мгла далёкий Иерусалим…

– Здравствуй, Михал Григорич, – ответила Серафима. – По делу пожаловал или так, мимо шёл?

– По делу, – кивнул дядя Миша.

– Так заходи, чего за калиткой стоять? – сказала Серафима, направляясь к дому. – Погодь, я сейчас ведро занесу, а потом посидим, чайку попьём. Мне Маша из райцентра привезла накануне какой-то чай «Седой граф». Необычный, но вкусный. И печенье «Любятово» – раньше такого не было.

– Да я на минуточку, – извиняющимся тоном сказал дядя Миша, заходя в калитку. Пёс Дружок вылез, гремя цепью, из конуры у курятника, повёл носом, лениво гавкнул, исполняя свой собачий долг – дядю Мишу он знал. – На пару слов, некогда мне чаёвничать, но за приглашение спасибо.

– Что ж у тебя за срочное дело? – удивилась Серафима. Жизнь в далёких от фронта Криничках, несмотря на войну, текла размеренно, и чрезвычайных происшествий в них почти не бывало.

– Тут такое дело, Сима, – сказал дядя Миша, понизив голос. – К нам в Кринички отводят роту морпехов с передка. Будут они здесь пару дней, пока им подкрепления не пришлют, потом опять на фронт. Решили их на постой по хатам поставить, не в чистом поле ж ребятам ночевать…

– Да уж точно, – согласилась Серафима. – Думаю, поле им и на передке осточертело. Ты мои условия знаешь – у меня три кровати, сама я и на печке перебедую.

– Сима, – серьёзно сказал дядя Миша, – не могу не сказать – знаешь же, что у нацистов теперь есть эти… как их, бесов? – «гаймарсы». А наши черные бушлаты у них в печёнках сидят не хуже «оркестра». Они их давеча с помпой «хоронили» – по ошибке раздолбали свою же колонну, засняли на видео и сказали, что это морпехи. Всё вскрылось, конечно, но теперь нацисты на наших ещё больший зуб затаили. Могут своим… как его, всё забываю… геморроем этим приложить. Из пушек по воробьям, конечно, но наши воробушки их так заклевали, могут и решиться.

Серафима поставила на крыльцо ведро с молоком, выпрямилась и упёрла руки в боки:

– Ты что ж, дядь Миша, думаешь, я твоих «хаймарсов» испугаюсь?

– Они не мои, – смутился дядя Миша, – они американские.

– Сказала, что троих бойцов приму – и баста, – отрезала Сима, потом смягчилась: – Себе-то сколько берёшь?

– Восьмерых, – потупился дядя Миша. – Знаешь же, дом у меня большой, два этажа. Места хватит…

* * *

После ухода главы сельсовета Серафима развила бурную деятельность: принесла дров, натаскала воды, из погреба нанесла овощей, сала, молока с творогом; зарезала курицу Юльку, самую жирную и вредную в курятнике. Ощипала, выпотрошила, начистила и нарезала овощей, поджарила на сале заправку и поставила в печь чугунок борща. Пока варился борщ – вымела хату, вымыла полы, перестелила чистым бельём три панцирные кровати. Сама ещё успела переодеться – надела яркую кофту, юбку, повязала платок и только закончила, как звонкий лай Дружка оповестил о прибытии гостей.

Они вошли во двор – три ладных, молодых парня. Чёрных бушлатов у них не было, обычный камуфляж, но из расстёгнутых воротов поглядывала «морская душа» – грозная тельняшка, которую враги боятся не хуже гаубиц и ракет.

– Добрый день, – сказал старший из них немного смущённо, что выглядело странно. – Вы Серафима Ильинична? Нас к вам на постой отправили.

– Заходите, заходите, сыночки, – улыбнулась Серафима. – Знаю, что отправили, давно жду уже. Проходите в хату, родненькие, я вам сейчас обед справлю.

– Ну что вы, не стоит беспокоиться, – сказал второй боец, опередив командира, – у нас с провизией всё хорошо, ещё и с вами поделимся.

– Да знаю я вашу провизию, – махнула сухонькой рукой Серафима. – Дед мой Филипп, упокой, Господи, его душу, что до Праги в войну дошёл, так говорил: в армии не так страшна бомбёжка, как кормёжка.

Ребята заулыбались.

– Где у вас умыться можно с дороги? – спросил старшой.

– Вон у колодца рукомойник, – показала Серафима. – Вы уж простите, у меня по-простецки всё. Сыновья перед войной насос для колодца справили было, да он забарахлил из-за перебоев со светом. Так что вода из колодца, умываюсь в рукомойнике, а уборная, простите, за погребом.

Старшой быстро зыркнул на самого младшего. Тот кашлянул:

– Можно, я потом ваш насос посмотрю?

– И сбегаешь к Кузьмичу, – приказал ему командир группы. – Пусть автомат даст, чтобы от перебоев линию защищать. Справишься?

– Ну, командир, не впервой, – улыбнулся тот.

– Вы, вообще, если надо помочь что, говорите, – продолжил старший, обращаясь к Серафиме. – Не стесняйтесь, пожалуйста, и вам легче будет, и мы без дела сидеть не будем. Вижу, хозяйство у вас большое…

– Да где там большое, – пожала плечами Серафима. – Коровёнка Лада да десяток курочек. Пока муж был да сыновья помогали, и поросят держали, и овечек, и кролики были. А сейчас сама не утяну. Спасибо дяде Мише, голове нашему, помогает с сеном да с дровами…

* * *

В хате ребята сбросили верхнюю одежду, поставили в углу тактические рюкзаки, а потом достали из большой сумки гостинцы – в основном консервы и сладости. Серафима тем временем накрывала на стол. Она постелила вместо видавшей виды клеёнки белую скатерть, расставила посуду из старого буфета, потом разлила по глубоким тарелкам вкусно пахнувший борщ, позаботившись, чтобы каждому бойцу досталось по хорошему куску мяса. Себе плеснула поменьше, хотя в чугунке ещё хватило бы, но вдруг кто-то захочет добавки? Добавки, кстати, захотели все трое, но вначале раззнакомились.

Старшим в группе был сержант по имени Виктор. Вите было двадцать шесть, родом он был с Урала, из Магнитогорска. Служил по контракту, после службы думал поступать в военную академию.

Контрактником были и остальные двое. Среднего звали Ярослав, или просто Слава. Он был родом из Питера, мечтал строить корабли – и отец, и дед Славы были связаны с конструкторским бюро Балтийского завода. Слава был ефрейтором, как и третий, самый младший боец. У того было очень необычное имя – Сила, что неудивительно. Отец Силы был священником, а семья его была из Краснодарского края. Сила был на удивление рукастый – разбирался в электрике, в сантехнике и впоследствии настроил Серафиме колодезный насос, а старый счётчик с пробками заменил на новый, с автоматами защиты.

Сытно пообедав, ребята занялись делами. В большом хозяйстве Серафимы, конечно, накопилось много проблем – где-то забор покосился, где-то в двери несмазанные петли стёрлись, где-то сквозило из-под рамы…

– Хороший у вас дом, – сказал Виктор, прибивая оторвавшийся наличник.

– Дед мужа ставил, – ответила Серафима. – Как с войны вернулся. Он в Ленинграде был, в блокаду. Вернулся худой, как скелет, и ушёл рано – семидесяти не было. Но дом построил. Плотник он был от Бога. На нашем околотке половину домов выстроил.

– Я заметил, – добавил Слава, который щепил доску на штапики для окна взамен прогнивших. – Характерный резной рисунок тех же наличников по всей улице, как у нас на севере.

– Муж мой тоже так умел, – сказала Серафима. – Рукастый был в отца, в деда. И сыновей научил.

– Он умер? – осторожно, чтобы не задеть чувства, спросил Витя.

– Давно уж, ещё до войны с бандерой, – ответила Серафима. – Он в шахтоуправлении бригадиром был, да заработал силикоз. В тринадцатом подхватил ураганное воспаление лёгких, за месяц сгорел…

Помолчали. Тем временем вернулся Сила.

– Я по телевизору передачу смотрела, про Ковид, – добавила Серафима. – До нас эта зараза не дошла, но то, что я увидела, очень похоже на то, как мой муж умирал. В Артёмовске, говорят, американская лаборатория, оттого бандеры за него и держались. Думаю, может, оттуда что-то просочилось? – Она вздохнула, потом обратилась к Силе: – Кстати, телевизор у меня совсем плохо показывает, видать, с антенной плохо. Не посмотришь, сынок?

– Посмотрю, – пообещал Сила, – как с насосом управлюсь и счётчик заменю.

* * *

Антенну Сила, конечно, тоже наладил – снег с изображения и треск в эфире исчезли, картинка стала чёткой, не хуже, чем в Москве или Питере. Но смотреть не стали – вместо этого, поужинав жареной картошкой с тушёнкой из солдатских гостинцев, уселись чаёв-

ничать.

– А неплохая у вас галерея, – заметил Виктор, разглядывая фотографии по стенам. Фотографии были увешаны расшитыми рушниками, их было действительно много.

– Ну, так то ж семья, – сказала Серафима. – Вон дед Филипп с бабушкой Марусей, – указала она на старое фото моряка, стоявшего под руку с красивой женщиной с длинной толстой косой, – а это – мой дед Мирон и его жена Катерина. Вот это – родители наши, мой отец Илья, и мама Ида, и отец мужа, тёзка твой, Витя, с мамой Настей. Это фото с нашей свадьбы – тут ещё мой брат Сергей, и мужнины брат с сестрой – Коля и Оля. Олю жалко, она в Киеве сидит,

уехать не может. Мать её мужа ногами не ходит, с собой не увезёшь, и одну не бросишь. Колька на Дальнем Востоке, а Серёга – на Черноморском флоте служит, капитан.

– А эти добры молодцы кто? – спросил Сила, указывая на фото, где Серафима Ильинишна с мужем сидели в окружении трёх справных юношей, чем-то похожих на её нынешних гостей.

Серафима ответила не сразу. Ребята обеспокоенно обернулись к ней.

– Сыновья это мои, – наконец сказала она. – Справа – старший, Илюша. Слева – Витя, а посерёдке – Миша. Все трое воюют сейчас. Илюша ранен был тяжело, у Саур-Могилы. Глаз потерял, но на фронт вернулся, санитаром. Витя в танке горел, но тоже Бог миловал – так и воюет танкистом. Мишеньку Бог бережёт, хотя он в самое пекло ходит – разведка. Пишут они мне, но редко, новости о них я через знакомых узнаю.

Стало тихо, так тихо, что было слышно, как гудит спираль лампочки накаливания и постукивают по стеклу ветки шиповника и сирени, растущих у дома.

– Сохрани их, Господь, – тихо сказал Сила, и ребята вместе с хозяйкой торопливо перекрестились на висящие в углу образа…

* * *

– Жаль, что вы уже уходите, – сказала Серафима на прощание.

Прошло три дня, часть, где служили ребята, получила пополнение. Вместе с пополнением прибыли гостинцы, которыми бойцы щедро делились со своими квартирными хозяевами. Теперь у Серафимы в буфете был годовой запас консервов, сладостей, чая…

За эти три дня Витя, Слава и Сила стали Серафиме как родные. Вернее, не так – как родные они стали сразу же по прибытии. Но в эти три дня Серафима чувствовала себя так, будто вернулись с фронта её сыновья.

«А ведь они тоже, как эти ребята, где-то останавливаются на постой, – думала она. – Дай Бог, чтобы их тоже принимали, как родных».

Ребята молчали. Было видно, что им тоже грустно.

– Вот уйдёте, а у меня и памяти не останется?

– Почему не останется, тёть Сима? – спросила из-за забора Машенька, которая тоже забежала попрощаться. На следующий день по прибытии бойцов «в распоряжение Серафимы Ильиничны» Маша зашла к тёте Симе, вернувшись из города, – и познакомилась с морпехами. А ещё точнее… в общем, так как-то получилось, что между ней и Силой возникла, как говорит молодёжь, химия. Друзья по этому поводу подтрунивали над поповичем; тот смущался. – Давайте я вас на телефон щёлкну? А потом ребятам вышлю фото, а вам, тётя Сима, в городе распечатаю и привезу.

– Мне вышли, хорошо? – тихо сказал Сила. – Только я не сразу отвечу. Мы мобильниками не пользуемся, когда на передке. Враг по ним арту наводит.

– Конечно, вышлю, – тихо сказала Маша. – И… я подожду, пока ты ответишь.

Она вздохнула, а потом решительно сказала:

– Становитесь-ка у вербы, вы, тёть Сима, у вербы, а ребята – кружком…

* * *

Теперь у Серафимы Ильиничны в доме на стене висит новая фотография. Она очень похожа на фото, где она с сыновьями. Вот только вместо Ильи, Вити и Миши – другой Витя, а ещё Слава и Сила. И Серафима Ильинична знает, что они все вернутся к ней. Её сыновья познакомятся между собой. А Сила сделает предложение соседке Машеньке – если ещё не сделал. Хотя Маша, наверное, сказала бы.