Текст книги "Дневник переводчика Посольского приказа Кристофа Боуша (1654-1664). Перевод, комментарии, немецкий оригинал"

В мастерской историка

Хотя при первом чтении кажется, что подневные записи в «Дневнике» синхронны событиям, а «Дополнения» составлялись в конце каждого года, в действительности картина была более сложной. Боуш определенно редактировал свои записи, порой спустя довольно продолжительное время. Нередко события в «Дневнике» датированы с опозданием в несколько дней, вероятно, тем числом, когда Боуш делал записи. Обратные ситуации редки. Наибольшее хронологическое расхождение с другими источниками относится к приезду в Москву польского посланника Петра Галинского. Согласно русским документам, посланник прибыл в столицу 4 апреля 1656 г., в то время как «Дневник» относит его появление там к 16 марта (л. 19 об.). Столь ранняя датировка не имеет аналогов в «Дневнике» и, возможно, стала следствием ошибки самого Боуша или переписчика.

Порой подневные записи включают информацию о событиях, произошедших после названной в «Дневнике» даты. Так, запись от 26 ноября 1664 г. рассказывает о комете, появившейся в те дни над Москвой, и заканчивается описанием ее угасания к 18 января следующего, 1665 года (л. 182). Характерно это и для некоторых погодных «Дополнений». «Дополнение» 1658 г. включает краткое сообщение об осаде Ковно литовским ополчением вплоть до снятия этой осады, пришедшегося на февраль следующего, 1659 года (л. 62). Очевидный рекорд такого рода представляет собой рассказ о пленении шведскими войсками герцога Курляндского Якоба с семьей в Митаве. В «Дневнике» этот рассказ помещен в «Дополнении» к 1658 г., но заканчивается упоминанием об освобождении герцога полтора года спустя по условиям Оливского мира 23 апреля 1660 г. (л. 62 об. – 63).

Некоторые нарушения хронологии автор «Дневника» допускает внутри «Дополнений», где точные датировки отсутствуют. Иногда эти искажения можно объяснить его ошибками. В других случаях автор, вероятно, сознательно меняет события местами, выделяя важнейшие из них. Так, в «Дополнении» к 1661 г. речь идет сначала об образовании конфедерации войска Литовского в сентябре 1661 г., победе, одержанной ею над русскими при Кушликовых горах 25 октября, и взятии польско-литовскими войсками Вильны в начале декабря, а лишь затем – о менее значимой в военном и политическом отношении потере русскими Могилева и Дисны в феврале-марте того же года (л. 100 об. – 101). Вообще же в «Дополнениях» зачастую отдается предпочтение географическому, а не хронологическому принципу, с последовательным обзором ключевых событий в отдельных регионах без строгого соблюдения временной последовательности.

Хотя значительная часть сведений «Дневника» основана на личных наблюдениях, его автор также пользовался разнообразными устными и письменными источниками. В пересказе слухов он был достаточно осторожен, и очевидно ложные сообщения в его тексте, такие как уже упоминавшийся рассказ о казни ребенка за «игру в царя» (л. 20 об.) или известие о не имевшем в действительности места восстании в Астрахани в 1663 г. (л. 113 об.), довольно редки. Обращает на себя внимание и аккуратность нашего автора в работе с количественными данными. В большинстве случаев приводимые им сведения о численности войск, если только речь не идет о плохо поддававшихся исчислению, а потому вызывавших чрезмерный страх войсках крымского хана, не слишком сильно отклоняются от подсчетов современных историков. Точен автор также в оценках расстояний и, по всей видимости, в сведениях о ценах и изменении стоимости монеты.

В ходе своей службы в Посольском приказе Боуш постоянно имел дело с разного рода дипломатической корреспонденцией. «Дневник» почти на каждой странице обнаруживает следы подобной повседневной работы. В особенности она очевидна в записях за последний, 1664 год, в которых неоднократно пересказывается переписка между русскими и польскими послами. Упоминает автор «Дневника» и некие «книги», т. е. рукописные, а возможно, и печатные сборники, содержавшие государственные договоры и иные правовые тексты, к которым послы с обеих сторон апеллировали в ходе переговоров (л. 162). Помимо «книг», в «Дневнике» используются «известия» (Zeitungen), устные и письменные, которые получал Посольский приказ в Москве или русские представители на посольских съездах.

Сведения из Западной Европы в «Дневнике» подвергались некоторому отбору. В тексте упоминаются события, прямо или косвенно влиявшие на ход русско-польского конфликта. Так, о противостоянии Дании и Швеции в рамках Северной войны 1655–1660 гг. говорится достаточно подробно, включая упоминания военных действий в Голштинии и Померании и даже маневров английского и голландского флотов в Северном море (л. 72 об.). Неудивительно, что единственным немецким князем, который неизменно пользуется вниманием автора, остается курфюрст Бранденбургский Фридрих Вильгельм, игравший важную роль в шведско-польской войне 1655–1660 гг. В остальном же события в Священной Римской империи германской нации не интересуют автора «Дневника», если не считать короткого сообщения о вторжении в чешские земли турецких и татарских войск в 1663 г. (л. 134–134 об.). Подробный рассказ о переговорах русских бояр с английским послом графом Карлайлом в Москве в 1664 г. по необходимости включает в себя некоторые пассажи, касающиеся недавней истории Англии, но очевидно, что тема эта автору не близка. О романской Европе – Франции, Италии и Испании, событиями в которых Посольский приказ не занимался в повседневном режиме, – в «Дневнике» не говорится вовсе. Сообщения же источника об исламских странах ограничиваются краткими упоминаниями о приезде в Москву крымских и персидских послов, а также рассказами о походах крымских и османских войск против России и земель Габсбургов.

Сложнее обстоит дело со свидетельствами, которые автор «Дневника» мог собрать в личных разговорах. Разумеется, в жалобах автора на обесценивание приказных окладов вследствие распространения медных денег в начале 1660-х годов можно усмотреть не только его личное недовольство, но и выражение некоторого совокупного мнения коллег. К огорчению историка, «Дневник» почти ничего не сообщает о событиях внутри Посольского приказа, если не считать предельно краткой заметки об опале Алмаза Иванова в связи с ратификацией Кардисского мира 1661 г. (л. 118–118 об.). В остальном же Боуш избегает упоминать своих сослуживцев, в особенности умалчивая о деятельности переводчиков и называя последних по имени только в тех случаях, когда они входили в официальный штат посольств или выполняли самостоятельные миссии за рубежом в качестве гонцов и посланников. Едва ли, впрочем, на основании подобных умолчаний можно сделать вывод о характере отношений автора «Дневника» с коллегами. Верно лишь, что он или не получал от них сведений об их работе или по каким-то причинам предпочел скрыть этот факт от читателя.

Хотя структура «Дневника», его основные темы и диапазон использованных источников на протяжении десяти лет оставались неизменными, нельзя не отметить некоторую интеллектуальную эволюцию автора. О смягчении критики в адрес «московитов» и отказе от самого этого экзоэтнонима уже говорилось. Еще более значимо изменение характера изложения в «Дневнике» дипломатических переговоров. В первые годы автор занят преимущественно формальной стороной происходящего, уделяя первостепенное внимание вопросам церемониала и титулатуры. Рассказ о первом в жизни автора посольском съезде под Вильной в 1656 г. кажется по сравнению с русскими и польскими источниками несколько плоским, отражающим внешние проявления дипломатической борьбы. Сообщение о переговорах в Дуровичах восемь лет спустя, напротив, детально воспроизводит аргументацию обеих сторон по ключевым вопросам о границах, причинах войны и перспективах выхода из нее. Вероятно, по мере накопления автором опыта рос у него и интерес ко все более подробному и вдумчивому анализу дипломатических хитросплетений – не случайно описание событий 1664 г. занимает около трети всего объема «Дневника».

«Дневник» в поисках читателя

Каковы же были причины, заставившие Боуша в 1654 г. взяться за перо и не прекращать своей тайной работы в течение как минимум десяти лет, за которые сохранились записи, а по всей вероятности, и большего времени, возможно, вплоть до самой смерти в конце 1667 г.? Конечно, отчасти его поведение, вероятно, объяснялось внутренней потребностью. Написание подобного рода текста могло стать способом переживания травмы, нанесенной пленом и последующей службой в чужой стране врагам тех, кого автор считал «своим» сообществом. Обратим, однако, внимание на то, что «Дневник», по крайней мере в некоторых своих фрагментах, ориентирован на стороннего читателя, не вполне знакомого с московскими реалиями, как, например, в авторском комментарии о погребальных обычаях русских (л. 64). Многочисленные русские и польские наименования придворных, военных и государственных должностей, равно как и географические названия, однако, остаются без подобных пояснений – то ли вследствие небрежности автора, то ли из-за того, что предполагаемый читатель не должен был испытывать сложности при их понимании.

По своему содержанию и стилистическим особенностям «Дневник» довольно плохо соотносится с современными ему европейскими, и в частности немецкими, источниками личного происхождения[139]139
  См., например: Krusenstjern B. von. Selbstzeugnisse der Zeit des Dreißigjährigen Krieges. Beschreibendes Verzeichnis. Berlin: Akademie Verlag, 1997.


[Закрыть]. Хотя повествование в них и ведется от первого лица, их авторы, как правило, встроены в более широкие структуры воспроизводства коллективной памяти внутри семьи, рода, сельской или городской общины или же определенной корпорации – будь то монастырь или воинская часть. Текст Боуша в этом смысле имеет мало общего с современными ему немецкими образчиками дневникового или мемуарного жанра. Ничто не указывает на то, что автор рассчитывал передать свои записи детям или иным способом сохранить в семье. Нет никаких свидетельств того, что дети Боуша от его русской жены знали немецкий и имели бы желание и возможности для чтения такого рода.

Потенциальный читатель «Дневника» мог быть иностранцем, неплохо ориентировавшимся в русском контексте. В XVII в. зафиксированы несколько случаев, когда переводчики Посольского приказа тайно передавали сведения, полученные ими по служебной надобности, иностранным послам или резидентам[140]140
  Некоторые примеры см. в: Лисейцев Д.В. Переводчик Посольского приказа Иван Фомин и источники по истории приказной системы Московского государства конца XVI – середины XVII века // Иноземцы в России в XV–XVII веках: сб. материалов конф. 2002–2004 / отв. ред. С.П. Орленко. М.: Древлехранилище, 2006. С. 241–252; Лаврентьев А.В. Переводчик Посольского приказа Леонтий Гросс и его потомки в России // Вспомогательные исторические дисциплины. Т. 25. 1994. С. 94–102 (здесь – с. 98); Гундулич Ф. Путешествие из Вены в Москву… С. 147.


[Закрыть]. В отношении Боуша подобные подозрения неизвестны, хотя многие страницы «Дневника» и выглядят как подборка информации для передачи за рубеж. Против такого предположения, однако, есть как минимум два аргумента. Во-первых, в «Дневнике» пропущены некоторые важные эпизоды карьеры Боуша, как, например, уже упоминавшееся посещение царских покоев в качестве толмача немецких докторов. В этом отношении бросается в глаза контраст между «Дневником» и современными ему записками сослуживца Боуша по Посольскому приказу подьячего Григория Карповича Котошихина, который, работая по заказу шведского правительства, не скупился на подробности внутренней жизни московского двора[141]141
  Котошихин Г.К. О России в царствование Алексея Михайловича. 3-е изд. СПб.: Издание археографической комиссии, 1884.


[Закрыть]. Во-вторых, многие части «Дневника», особенно в «Дополнениях», выходят далеко за пределы простой фиксации событий и предлагают читателю почти художественное повествование, законченное композиционно и стилистически, но вторичное по отношению к иным источникам, зачастую иностранного происхождения.

Автор «Дневника», по крайней мере с определенного момента, не просто собирал сведения, относящиеся к внешней политике России, но и составлял рассчитанную на относительно широкого читателя историю войны России и Речи Посполитой. Его текст сочетает в себе черты сразу нескольких типов исторического повествования раннего Нового времени. Дневниковая форма и структура отдельных подневных записей восходят к официальным дипломатическим отчетам, равно распространенным в немецкой, польской и – в качестве важного составного элемента статейных списков – русской политической культуре XVII столетия. В Речи Посполитой подобные записи могли включаться в личные дневники или стилизованные под них переработанные позднее отчеты отдельных дипломатов, которые, выступая в качестве частных лиц, добавляли к официальным сведениям собственные впечатления[142]142
  См. некоторые примеры, относящиеся ко времени русско-польской войны 1654–1667 гг.: Chrapowicki J. A. Duariusz. Cz. 1: Lata 1656–1664 / Oprac. Tadeusz Wasilewski. Warszawa: Pax, 1978; Medeksza S.F. Księga pamiętnicza…; Бростовский П.К. Дневник дороги на комиссию в Вильну 1656 года с самого акта комиссии наскоро списанного / пер. Д.А. Подгурского // Сборник Муханова. СПб., 1866. С. 483–542.


[Закрыть]. Наконец, «Дневник», в особенности в «Дополнениях», приближается к компилятивным историческим сочинениям, основанным на широком круге источников и предлагавшим панорамное видение истории Европы – таким как, например, многотомное немецкое издание Theatrum Europaeum, выпускавшееся на протяжении всего XVII в.[143]143
  Theatrum Europeaum. Bd. 1–21. Frankfurt a/M: Matthäus Merian, 1635–1738.


[Закрыть]

Необычным делает «Дневник» позиция его автора по отношению к описываемым событиям. Его взгляд из Москвы определен и подбором источников, и личным опытом, и – чем дальше, тем больше – его интересами как дипломата и историка. Вместе с тем главными субъектами истории в том виде, в каком она предстает в «Дневнике», выступают две общности, ни с одной из которых автор не может себя ассоциировать в полной мере. Первая – это «польский народ», от которого автор оторван географически и политически, а в известном смысле и лингвистически. Вторая – русское государство, которому он служит, не питая к нему никакой привязанности и будучи полностью чужим для его населения и элиты по вере, культуре и политическим идеалам. Эта трагически ощущаемая двойственность создает в «Дневнике» невысказанное внутреннее напряжение, очевидное за скрупулезностью дипломатических отчетов, клишированными инвективами в адрес «московитов» и похвалами польскому королю.

Мы не беремся судить, рассчитывал ли Боуш на то, что его труд когда-либо увидит свет в виде печатной книги или в рукописных копиях. Едва ли он питал надежду переправить свою рукопись за пределы России для издания или распространения, не рискуя при этом своей приказной службой. Сам переводчик мог строить планы побега, но не воспользовался ими в последние месяцы жизни из-за привязанности к оставшейся в Москве семье либо по иным причинам. Так или иначе, о «Дневнике», по всей видимости, не узнали ни современники Боуша, ни потомки, исключая нескольких академиков времен императрицы Анны. Можно только надеяться, что настоящее издание, осуществленное более чем через три с половиной столетия после смерти автора, найдет своего читателя.

Дневник войны русских и поляков (1654–1664)

Год 1654

4 августа князь Яков Черкасский отправился со своей армией и со всеми присоединившимися к ней войсками из Копыси, оставив там Трубецкого, переправился под Оршей через Днепр и расположился лагерем на другом берегу близ Дубровны. Русские вскрыли склепы, бывшие в монастырях в Орше, выбросили останки из гробов, положили в них своих воинов, павших в стычке под Шкловом, и отослали в Москву, чтобы похоронить их там.

5 августа пришел приказ от Его Царского Величества, который стоял с главной армией под Смоленском в укрепленном лагере на Девичьей горе и обложил крепость, чтобы Черкасский со своей армией и присоединившимися к нему войсками возвратился под крепость Дубровну, выбрал из своих войск шесть тысяч лучших всадников и отослал Трубецкому, которому было приказано преследовать бежавшего генерала Радзивилла.

13 августа польских пленных доставили из войск боярина Василия Петровича Шереметева, стоявших под Полоцком, в главную армию под Смоленск. Среди пленных был высокородный Петр Беганьский, подкоморий полоцкий, взятый в плен в стычке под Глубоким.

14 августа под Смоленск к армии прибыли тысяча конных казаков от Золотаренко. Их встретили с большой радостью.

В ночь с 15 на 16 августа враг атаковал крепость Смоленск решительным приступом.

16 августа приступ прекратился с большим уроном для врага, потерявшего более шести тысяч человек, и т. д.

24 сентября из Никольского монастыря[144]144
  Вероятно, здесь и далее, в записях за 1655 г. имеется в виду Никольский Рождества Пресвятой Богородицы мужской монастырь в деревне Возмище под Волоколамском.


[Закрыть] прогнали монаха по имени Варлам, который ночью объезживал у крестьянина кобылок[145]145
  Использованный в немецком оригинале глагол bereiten предполагает, по всей видимости, сексуальный подтекст.


[Закрыть].

Дополнение к 1654 году

В этом году Его Царское Величество выступил из Москвы, своей резиденции, с мощной армией в триста тысяч человек[146]146
  Очевидно баснословная оценка численности войск. Современные историки оценивают численность царских войск в Смоленском походе более чем в 40 тысяч человек, а общих русских сил в кампании 1654 г. не более чем в 100 тысяч человек. См.: Курбатов О.А. Русско-польская война 1654–1667 гг. М.: Руниверс, 2019. С. 20.


[Закрыть] и превосходной артиллерией из стенобитных орудий и искусно сделанных мортир и лично направился с главной армией под крепость Смоленск. Во время этого похода сдались Дорогобуж и Белая, два укрепленных замка. Крепость Смоленск же осаждали вплоть до того, как она принуждена была сдаться в соответствии с соглашением, не рассчитывая больше на свои малые силы перед лицом превосходящих сил врага, после приступа, в котором русская сторона потеряла около шести тысяч человек. Воеводу Филиппа Обуховича, полковника Вильгельма Корфа со своим полком пехоты, подполковника фон Тизенхаузена с полком генерал-цейхмейстера Гонсевского, а также часть дворян, не желавших покориться русскому игу, по соглашению отпустили в Литву со всеми своими домочадцами. Оставшиеся дворяне и часть рядовых солдат, которым в русских дипломах, написанных золотом, были обещаны великие вольности, подпали под ярмо русского рабства и, хотя и имели вначале некоторую свободу, в конце концов потеряли все разом. С ними обошлись намного более сурово, чем они могли себе представить.

Граждане Могилева отправили при подстрекательстве вероломных казаков посольство к Его Царскому Величеству под Смоленск и добровольно сдались под русскую защиту, получив, согласно грамотам, великие вольности, которые сохраняли долгое время против всяких ожиданий. Гомель, Кричев, Рославль и другие крепости Северской земли на Соже, переметнулись к казакам нежинского полковника Ивана Золотаренко[147]147
  В действительности Кричев сдался полковнику Константину Поклонскому, а Рославль – князю Алексею Никитичу Трубецкому. Золотаренко взял лишь Гомель и некоторые другие крепости на Соже. См.: Там же. С. 21.


[Закрыть]. Себеж, Невель, Полоцк, Велиж[148]148
  В действительности воевода Матвей Васильевич Шереметев взял Велиж лишь в июне следующего, 1655 года.


[Закрыть], Дисна и другие крепости на Двине сдались русскому воеводе боярину Василию Петровичу Шереметеву, который действовал в тех местах с новгородским войском в сорок тысяч человек, и все были заняты русскими гарнизонами. Витебск, оборонявшийся храбро и доставивший врагу довольно неприятностей, был взят Шереметевым после длительной осады поздней осенью, когда Смоленск уже давно был сдан. Замок, в котором дворяне и солдаты укрылись после завоевания города, сдался, наконец, под тем условием, чтобы все, кто не пожелает оставаться под русской властью, имели свободу выезда в Польшу, Литву и куда бы кто ни пожелал со всем имуществом и домочадцами. Однако, хотя после сдачи крепости всем не пожелавшим остаться было позволено собраться в дорогу и майор Вольф отправился со шквадроной[149]149
  Шквадрона – тактическая единица, включавшая в себя от двух до четырех рот (ок. 150–300 драгун или рейтар).


[Закрыть] драгун сопровождать их, когда они уже были в пути, египтяне сообразили, что отпустили народ Израиля[150]150
  Аллюзия на Исх. 8: 1.


[Закрыть]. В спешке приказали вновь схватить их и взять под стражу. Все их имущество отобрали, а их самих с женами и детьми увели в бедственное рабство. Другие же, выказавшие русским послушание и повиновение, остались невредимыми со всеми своими домочадцами и имуществом и пользовались рабской вольностью в той мере, в какой это возможно. Крепость Мстиславль также покорилась и сдалась в короткое время, когда осада не продлилась и двух недель, боярину и генералу князю Алексею Никитичу Трубецкому и его товарищам. Весь ее гарнизон, в том числе большое число знатных дворян, которые бежали туда из различных мест, жестоко вырезали. Часть выживших женщин и детей разделили между солдатами для вечного рабства, знатные женщины и девицы подверглись надругательству, так что судьба их была весьма плачевна. Горы, Копысь, Шклов и другие замки на Днепре сдались тому же генералу и остались нетронутыми, не считая того, что некоторых из дворян и горожан, показавшихся подозрительными, взяли в плен и увели в Москву, а их имущество отобрали. Крепость Дубровна на Днепре, выдержав много вражеских нападений, жестоких приступов и долгую осаду, но не ожидая подмоги и не будучи более в состоянии выдерживать непрестанный натиск врага, сдалась в конце концов генералу Трубецкому на определенных условиях, скрепленных высокими клятвами, но весьма скверно исполненных. После того как крепость сдалась под честное слово, вверив свое благополучие вероломному врагу, тот жестоко вырезал тысячу человек без малейшего сожаления, разграбив все имущество и добро. Прочих же, избегнувших острого меча ценой горьких стонов и жалоб, он раздал немилосердной солдатне, которая увела их, горестно стенавших, на продажу в вечное рабство. В конце концов он разорил прекрасный графский город[151]151
  Дубровна принадлежала роду Глебовичей, имевших титул графов Священной Римской империи.


[Закрыть], предав его огню и обратив в развалины.

Литовская армия под началом генерала князя Януша Радзивилла, которую перед тем обратил под Шепелевичами в бегство русский генерал Трубецкой, не смогла собраться вновь в этом году из-за великого нестроения и непослушания сельских жителей. Вследствие этого войска московитов оставались хозяевами на реке Двина, заняв все укрепленные места и крепости усиленными гарнизонами и назначив во вновь завоеванные пограничные города губернаторов, которые надзирали за оставшимися поляками и то тут, то там обрекали их на страдания и постепенно душили под рабским ярмом. Его Царское Величество же с главной армией и другими войсками, бывшими под началом бояр и генералов, из которых немногие остались на границе, чтобы охранять ее безопасность, отправился с великой радостью и торжеством назад в Москву, с тем чтобы наилучшим образом подготовить следующей весной военный поход и упрочить достигнутую победу.

В русском государстве свирепствовала в этом году столь жестокая заразная болезнь, именуемая чумой, что многие города, села и деревни совершенно вымерли и опустели. Только в столичном городе Москве умерли более семисот тысяч человек из числа благородных[152]152
  Безусловно преувеличенное число умерших. Современные оценки числа жертв чумы 1654–1655 гг. в Москве весьма приблизительны и разнятся от 6 тысяч до 300 тысяч человек. См.: Супотницкий М.В., Супотницкая Н.С. Очерки истории чумы: в 2 кн. М.: Вузовская книга, 2006. Т. 1. С. 154; Alexander J.T. Bubonic Plague in Early Modern Russia. Public Health and Urban Disaster. Baltimore, MD; L.: John Hopkins University Press, 1980. P. 18.


[Закрыть], не считая простого люда, среди которого многие сгнили без погребения и имена их остались в безвестности. Этот мор начался в столичном городе Москве и в близлежащих городах, селах и деревнях в марте и длился вплоть до января[153]153
  В действительности чума в Москве длилась с сентября 1654 г. по январь 1655 г.


[Закрыть]. Русские, однако, восполнили эти тяжелые потери своих подданных – в польских землях, откуда они вывели в этом году многие тысячи пленных мужчин и женщин, благородных и неблагородных, сделав их рабами взамен умерших. Видит Бог, людей в Москве продавали много дешевле, чем неразумную скотину. Знатнейшие лица мужского пола стоили до десяти польских флоринов[154]154
  Польский злотый (floren, Gulden) – золотая монета номиналом ок. 3,5 г золота или эквивалентная ей серебряная монета.


[Закрыть], в лучшем случае четыре рейхсталера[155]155
  Рейхсталер (Reichsthaler) – серебряная монета номиналом ок. 27 г серебра, чеканившаяся в немецких землях, или ее восточноевропейские аналоги и продукты перечеканки (ефимки).


[Закрыть]. Женщин же, если они были хоть немного красивы, оценивали дороже, поскольку русский народ весьма склонен к похоти, продавали для поругания и разврата и обращались с ними много хуже, чем со зверьми. Один, использовав их для своего удовольствия, продавал другому за меньшую цену, чтобы выгадать на этом сущие гроши. Хозяева, потешившись вдоволь, отдавали жен и дочерей знатных людей благородного звания в жены подлым людям и отребью, которых у них зовут холопами, несмотря на то что у многих жен еще были живы мужья в рабстве у других господ, которые равным образом принуждали их взять других рабынь в жены на место прежних. Вообще русские обходились с поляками столь жестоко, что скорее смилостивились бы над собакой или иным животным, чем над людьми из этого народа. В особенности же тяжело пришлось женщинам и девушкам благородного звания, которым не оказывали никакого сострадания, презрев их высокое сословие, дворянские свободы и добродетели, которыми они славились. Напротив, их унижали и мучили самым жестоким образом, о каком только можно помыслить. К тому же великая удача московитов, которой они пользовались в этом году в войне с поляками, завоевав за столь короткое время и без всякого сопротивления столь многие сильные крепости и заняв и подчинив себе столь обширную часть страны, преисполнила их такой гордости и спеси, что они совсем забыли, что сами смертны. Напротив, они совершенно уверились, что им как храбрейшим, мужественнейшим, умнейшим и во всем превосходнейшим людям надлежит главенствовать и быть хозяевами над поляками и всеми прочими народами даже и на небе, которое они закрывают всем прочим народам и оставляют одним лишь себе. Они не хотели и думать о том, что удача может изменить им и поляки когда-нибудь ускользнут из-под их власти, так что никому не было позволено вести об этом речь. Если же кто, в особенности из числа польских пленников, по своему безрассудству начинал рассуждать о том, что не стоит доверяться счастью, того наказывали самым жестоким образом как предателя и врага Его Царского Величества и его государства, подвергая мучениям и обрекая на смерть. Посему с бедными пленниками обращались столь немилосердно, что их страдания и нужда пробудили бы сочувствие в самых жестоких сердцах, будь они сделаны из цельного камня. Однако среди этого народа, который столь прославляет свои христианские добродетели и никого другого под солнцем не признает достойным христианского имени, нечего было и надеяться на сострадание и милосердие.