Текст книги "Они уходят"

Они уходят
Олег Сергеев

Посвящается М.

Иллюстратор Рене Магритт

© Олег Сергеев, 2017

© Рене Магритт, иллюстрации, 2017

ISBN 978-5-4485-5727-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Часы пробили восемь, и на лестнице раздалось, как каждодневный ритуал, цоканье каблуков жены. Она никогда не позволяла себе опаздывать на работу. Солнце светило особенно ярко, прыгая бликами по носкам ее красных лакированных туфель, вероятно, приобретенных у Тремерса – его магазин испокон веков славился самыми дорогими и роскошными вещами, а также пафосными клиентами. Таковой и была моя Алиана.

Мы познакомились с ней чуть более восьми лет назад, и при первой встрече она произвела на меня незабываемое впечатление. Ей тогда уже было за тридцать; состоявшаяся и успешная, она не гналась за мужским вниманием, этим и привлекла меня с первого взгляда. Поначалу я смущался очевидной пропастью между нашими социальными положениями, однако ее это нимало не заботило, и каждый раз при моем робком упоминании об этом она всегда удивленно вскидывала брови и целовала меня в щеку, весело хохоча. Работа была для нее всем: еще с ранней молодости ступив на путь деловой женщины, она упрямо продолжала следовать по нему, уже будучи моей женой. К моменту нашего знакомства она занимала руководящий пост в одной из крупнейших международных корпораций, в ее подчинении была не одна сотня людей, а я же работал скромным программистом в крошечной и отслужившей свой век конторке, и если бы ей не пришлось сдать в ремонт свой роскошный автомобиль и не отправиться на работу поездом, мы бы вряд ли когда-нибудь встретились. За все эти годы я так и не смог ответить для себя на вопрос, зачем она позарилась на меня, когда имела в своем распоряжении лучших мужчин планеты. Я никогда ничем особенным не выделялся из толпы: роста я был среднего, телосложения хоть и худощавого, однако, местами начинал уже проглядывать предательский жирок – сказывался недостаток физических упражнений и сидячий образ жизни; внешностью обладал я самой заурядной и никогда особым женским вниманием не пользовался. Родители и вовсе готовы были поставить на мне крест и навсегда записать в бобыли, когда я ни с того ни с сего сделал такую удачную партию, что все мои друзья едва не удавились от черной зависти. Я и сам в первые пару лет нашей семейной жизни не чуял под собою ног от счастья, впрочем, обратная сторона проживания с бизнес-леди дала о себе знать практически сразу: Алиана заявила, что детей она заводить не собирается. Очень долгое время я надеялся, что все изменится, но год от года она становилась все неприступней и холодней, мы все реже общались без видимых на то причин, на работе она стала проводить даже выходные, на этом и кончилось мое семейное счастье, фактически так и не начавшись.

Как всегда, в спешке пробегая мимо меня и едва задевая мое плечо ладонью, она бросила сухое:

– Ну, я пошла, – не удостоив меня ни поцелуем, ни даже взглядом.

– Постой, – я поймал ее за талию и, прижав к себе, заглянул в эти холодные, ничего не выражающие серые глаза. – Останься еще хоть на час, ты и так вчера очень поздно вернулась. Мы с тобой почти перестали видеться…

– Как будто тебя это беспокоит, – выдавила сквозь зубы она.

Я разжал руки.

– Иди. Работа для тебя всегда была важнее. За эти восемь лет ты даже ребенка не захотела завести, чтобы не испортить карьеру и фигуру! И после этого ты будешь попрекать меня тем, что меня тяготят наши отношения! Да у нас никогда и не было отношений, мы всегда существовали по отдельности.

– Хорошо, что ты это понял, – со злостью процедила она, и я заметил, как ее по обыкновению бледное лицо покрылось красными пятнами.

Через несколько секунд входная дверь нашего двухэтажного особняка яростно хлопнула, а еще через пару минут во дворе зашуршали шины отъезжающего автомобиля. Алиана всегда выбирала самое лучшее.

До вечера я снова обречен был остаться один. Вот уже год, как я нигде не работал, нас обоих содержала жена. Впрочем, это слишком грубое обобщение – в наш век царствования компьютерных технологий без IT-специалиста не мог уже обойтись никто, и моими услугами пользовался весь квартал. Хотя я всегда умел говорить «нет» и тщательно оберегал личное пространство и право на отдых от любых посягательств.

Стеклопанель деловито зажужжала, и я радостно бросился в гостиную поприветствовать Бетрею.

– Привет! – проворковала она, поправляя белый халатик. – Твоя уже отчалила в мир бизнеса?

Я кивнул:

– Можно я приеду?

– Прямо сейчас? Ну, давай. Думаю, погулять мы успеем. Сегодня у нас всего пять клиентов. Видимо, психологическая ситуация в городе улучшается, – и она рассмеялась.

– Буду через пару часов! – крикнул я и отключил панель.

Мы давно уже жили за городом, и в столице я бывал только по зову Бетреи – единственного светлого пятна в моей унылой жизни. Она вошла в нее около двух лет назад и с тех пор прочно там обосновалась – мы виделись даже чаще, чем с женой, и с некоторых пор я стал подумывать о разводе. Это милое голубоглазое создание, сведшее меня с ума с самой первой встречи, вполне подходило на роль матери моих будущих детей: она готова была отказаться от работы, чтобы поселиться со мной в какой-нибудь богом забытой деревушке и каждый вечер встречать меня горячим ужином, расспрашивать о делах, качая на руках нашего первенца. С ней я вновь ощутил свою принадлежность к сильному полу

Автомобиля у меня не было, да я и не любил это древнее благо цивилизации и предпочитал поезда – именно там я когда-то познакомился и с Алианой, и с Бетреей. В поездах в последнее время стало безлюдно: все пересели в автотранспорт в условиях многополосных высотных шоссе. Электрички остались прерогативой пенсионеров и романтиков, которые никуда не спешат: Алиана добирается до работы за двадцать минут, у меня то же самое расстояние отнимает полтора часа.

Помнится, раньше, еще в прежние приснопамятные эпохи, люди в поездах неизменно боролись за места у окна, чтобы понаблюдать за живой природой, пролетающей мимо. В наши дни на всем промежутке от пригородной станции до столицы можно было от силы насчитать всего дюжину деревьев: нам перестало хватать земли под промышленные и цивилизационные нужды. Мы научились создавать кислород в лабораториях, зеленые насаждения были нам уже более ни к чему. Поэтому в поездах и не было окон. Каждое кресло оснащалось стеклопанелью, и пассажир мог провести время в пути с пользой – за работой, просмотром фильма или общением с близкими.

На этот раз моя панель оказалась разбита. Проводница лишь пожала плечами и извинилась: до конечной станции они вряд ли могли ее заменить, а потом посоветовала посмотреть фильм вместе с соседом. Однако, мой попутчик и не думал воспользоваться стеклопанелью, пока я, наконец, не осмелел и не попросил поменяться с ним местами.

– Не можете и часа провести в тишине? – со смехом согласился он и уступил мне свое место.

– Я не желаю умирать от скуки, – буркнул я.

– А что, книги уже вышли из моды?

– Ах, оставьте! Ваши нравоучения мне ни к чему, я сам не вижу смысла в зашкаливающем развитии цивилизации, только вот бежать от нее уже некуда.

– А что мешает взять жену и переселиться куда-нибудь в глушь?

– Мне? Ничего. А вот моя жена – полноценный раб прогресса. Карьера и гаджеты – вот смысл ее жизни. Мне приходится соответствовать.

– Приходится? Что-то не похожи Вы на карьериста.

– Еще чего не хватало! Достаточно того, что Алиана живет на работе. Я вольная птица.

– Отчего же Вам не развестись? Найдите себе милую девушку и увозите в деревню. С женой Вам явно не по пути.

– Мы вместе уже восемь лет. Вряд ли она согласится на развод.

– А зачем Вы ей? Она отлично обеспечивает себя сама. Дети у вас есть?

– Нет. Но она и не планирует их заводить, хотя неоднократно проходила лицензирование и получала разрешение.

– Вот именно. Зачем Вы ей нужны?

Я потер подбородок: а ведь он был прав, у Алианы не было ни единой причины продолжать этот нелепый брак.

– Пожалуй, Вы правы. Я не задумывался о разводе, но давно понял, что мы с ней слишком разные, чтобы быть вместе.

– И что же заставило Вас на ней жениться?

– Не вспомнить уже. Кажется, тогда она мне нравилась… Эффектная карьеристка и дауншифтер – чем не красивая пара?

– Поди мечтали посадить ее дома, нацепить фартук и заставить рожать?

– Всем нужна семья, тепло, тыл, уют…

– Не вышло, да? А не задумывались почему?

– Карьеризм и вещизм… в наш век дети уже не столь важны.

– Любая женщина мечтает обзавестись потомством. Вы говорили с ней на этот счет?

– Да, и много раз. Она все время давила на то, что дети мешают ее бизнесу.

– А Вы не задумывались о том, что у нее могли быть причины, чтобы так врать Вам?

– Врать? С чего Вы взяли, что это была ложь?

– Я хорошо знаю женщин: ни одной из них карьера не мешала заводить детей. Думается мне, за восемь лет Вы так и не узнали ничего о своей жене. Не пора ли начать заполнять пробелы?

– О чем это Вы?

– Поговорите с ней по душам. Может, она раскроется и все Вам расскажет.

– Нечего рассказывать. Я Алиану знаю как свои пять пальцев. Думаю, Ваш первый совет насчет развода вполне нам подходит. Я устал жить с женщиной, которая меня не понимает.

– А Вы сами хоть раз попытались понять и узнать ее?

– Она бездушная бизнес-леди.

– Слишком часто бездушными нам кажутся те, кто заковал свою душу в броню, защищая ее от сторонних посягательств. Сдается мне, она просто Вам не верит, поэтому Вы и не можете найти с ней контакт. Впрочем, никогда не поздно попытаться. Даже сейчас для Вас еще не все потеряно. Честь имею.

Поезд остановился, и люди потекли к выходу. Мой попутчик затерялся в толпе, и я так и не успел с ним познакомиться.

Глава 2

Центры милосердия стали появляться в нашей стране несколько десятилетий назад и поначалу вызвали резкое отторжение в обществе. Закона об эвтаназии как такового тогда еще не существовало, и каждому врачу приходилось делать нелегкий выбор, заканчивавшийся подчас сделкой с собственной совестью. Появление первого Центра милосердия – официального учреждения, целенаправленно подбиравшего персонал для дальнейшего оказания платной услуги эвтаназии для всех желающих – ознаменовалось расколом общества на два воинствующих лагеря: одни твердили, что жизнь дается человеку лишь раз и нельзя ее отнять по какой бы то ни было причине, даже если носитель этой самой жизни жестоко от нее страдает; вторые же ценили в жизни только положительные моменты и посему призывали сочувствовать тем, кто уже более не может наслаждаться жизнью ни в коей мере – ведь если человек молит о смерти, то он дошел до точки невозврата во всех смыслах.

Закон, разрешающий эвтаназию по медицинским показаниям, был принят вскоре после открытия Центра, и не прошло и нескольких лет, как вся карта нашей страны уже была испещрена крошечными точками – местами расположения новых Центров милосердия. Эти заведения обрели бешеную, но при этом и совершенно печальную популярность, да такую, что в итоге персонал многих клиник скатился до того, что принимал подчас и липовые медицинские справки, либо довольствовался заключением о тяжелом заболевании, не придавая значения тому, а действительно ли оно неисцелимо. Но даже после явно вопиющих случаев, когда людям делали укол, потому что они мучились от болей в результате перелома, центры продолжали работать и принимать клиентов, а прокуратура на многие вещи смотрела сквозь пальцы. Вероятно, лозунг о перенаселении планеты давал о себе знать так или иначе.

Эмблемой центра был выбран скромный и выполненный всего несколькими грубоватыми штрихами портрет Зигмунда Фрейда, который и сам в свое время, не желая терпеть боль, сделал выбор в пользу морфия, в чем помог ему его лечащий врач. Поначалу руководство центров пыталось заменить Фрейда на Сократа, но последний принял яд в результате судебного приговора, а не по личному волеизъявлению, да и кроме того он выступал ярым противником демократии, а затыкать ей рот центры не решались.

Медицина, не смирившаяся с собственными пошатнувшимися позициями, взялась за пропаганду «жизни во что бы то ни стало» с новой силой, избрав своим символом образ Стивена Хокинга – человека, открыто плевавшего в лицо болезни и смерти, умудрявшегося шутить над своей беспомощностью и все еще продолжавшего делать научные открытия. На этом борьба надежды и отчаяния зашла на новый виток.

Сам я не задумывался о столь глобальных вопросах жизни и смерти ровно до того момента, как в мою жизнь вошла Бетрея. Я познакомился с ней в поезде за год до описываемых событий и больше не смог от себя отпустить. Наш брак с Алианой к тому времени уже давно исчерпал себя, и отношения с другой женщиной я мог называть про себя как угодно, только не изменой. Скорее напротив – это Бетрее я изменял с женой, хоть у нас давно уже не было никаких супружеских отношений.

Эта девочка поразила меня своим жизнелюбием, несмотря на свою суровую профессию – медсестра Центра милосердия. И именно благодаря ей я тогда впервые задумался о функции, которую выполняли эти заведения. Бетрея любила свою работу, что поначалу меня немало удивило и даже испугало – этой хрупкой кукле приходилось каждый день вводить людям смертельные инъекции или отключать их от аппаратов жизнеобеспечения, а потом спокойно идти домой смотреть свой любимый сериал и есть пиццу. Сперва на мои вопросы она отвечала весьма уклончиво, а затем все же объяснила, что, по ее мнению, название учреждения говорит само за себя: они дарят людям то, чего никто кроме бога им дать не в состоянии – тихую, спокойную и безболезненную смерть в тот момент, который они выбирают для себя сами. В этом смысле даже суицид здорово проигрывает эвтаназии. Одним словом, ей удалось убедить меня не бояться ее профессии, и я даже иногда ездил к ней в клинику, чего, впрочем, старался по возможности избегать.

Бетрея уже ждала меня и даже успела переодеться.

– Как прошел день? – она слегка отстранилась.

– Ничего особенного. Очередные пять психов, которым надоело жить. Главврачу просто фантастически повезло, что прокурор – его лучший друг.

– Что ты имеешь в виду? Кажется, совсем недавно твои интонации были совсем иными…

– Я отлично понимаю желание умереть у тех, кто мучается от неизлечимых заболеваний, но в последнее время среди пациентов стали проскакивать те, кому просто по той или иной причине надоело жить. И мы их принимаем.

– Как?!

– Вопрос денег и липовых справок, – пожала плечами она. – У всех у них есть справки, хотя отличить настоящего больного от притворщика ничего не стоит, они сами себя выдают. Но что я могу поделать, санкцию дают врачи, я просто ввожу укол…

– Девочка моя… тебе надо бросать эту работу, пока она окончательно не свела тебя с ума. Я подам на развод, мы переедем куда-нибудь в другую страну и забудем обо всем как о страшном сне…

– Если бы все было так просто… Алиана оставит тебя без гроша, ты это понимаешь?

– Да зачем мне ее деньги? Мне бы только вырваться, а с нашими специальностями найти работу в любой другой местности не составит никакого труда.

Бетрея явно поникла после моих слов и несколько минут мы шли молча, пиная по асфальту желтые листья. Осень была в самом разгаре, это время года всегда навевало на меня самое романтическое настроение… Парков в нашем городе почти совсем не осталось, но те немногие кущи поистине радовали глаз своей увядающей прелестью. Дожди шли почти каждый день, но в них еще не было ноябрьской промозглости, а небо по-прежнему голубело, как и месяц назад. Бетрея озябла и рвалась в кафе или кинотеатр, а мне просто хотелось погулять с ней по мокрым улицам, полюбоваться последними аккордами джазовой импровизации под названием осень…

– Беточка, – снова робко начал я, – сегодня я скажу жене о том, что намерен развестись. Мне уже почти сорок, и если я останусь с ней, то так никогда и не смогу обзавестись потомством. А тебя я попрошу уйти из центра – не думаю, что нашим деткам будет полезно знать о том, чем занимается на работе их мама. В стране достаточно медицинских учреждений другого профиля, и ты без труда найдешь себе работу…

– Тругор, но я не хочу увольняться, мне нравится то, чем я занимаюсь, и я неоднократно говорила тебе об этом!

– Девочка моя, это слишком жестокая стезя…

– Что ты называешь жестокостью? Когда человек годами лежит в коме, а его семья продает имущество и влезает в долговую кабалу, чтобы оплатить лекарство, поддерживающее чисто символические функции едва живого овоща, который отдает богу душу через секунду после отключения от аппаратов? Прекращение мучений его родных – это и есть, по-твоему, жестокость? А что насчет тех, кто годами мучается от адских болей? Кому из них хоть раз укололи настоящее болеутоляющее, а не эту пародию – морфий – который спасает от силы минут на тридцать, если метастазы уже проникли в кости? Облучение можно делать только курсами, как же избавляться от ужасных мук между курсами и по их окончании? Ты когда-нибудь слышал крики онкобольных? Ты смотрел им в глаза? У них в глазах даже не смерть и не последняя степень страдания, у них в глазах пустота, их как людей, как полноправных членов общества, полноценных личностей уже более не существует. Вся их суть исчерпывается только одним – болью. И прекращение этой боли ты называешь жестокостью?

– Девочка моя, так ты ведь только что сказала мне, что ваши центры давно уже отправляют в лучший мир не только овощей и онкобольных, туда давно уже проторена дорожка депрессивным личностям, да и каждому, кто по той или иной причине отказывает себе в праве на жизнь.

– Тру, а тебе не кажется, что право на смерть для каждого гражданина столь же неотъемлемое, как и право на жизнь? Почему родные, близкие и посторонние морализаторы считают себя обязанными удержать их в этом мире? Нет, не попытаться спасти, не постараться улучшить их жизнь, не принести им радость, а просто для галочки уговорить остаться в живых? Не похоже ли это на акт эгоизма и сделку с совестью: я спас жизнь, и мне это непременно зачтется в небесной канцелярии? А что значит «спасти жизнь»? Иногда смертельная инъекция для отчаявшегося – и есть спасение, сохранение его личности, ибо что от нее останется, если пустить дело на самотек, уговорить человека остаться в живых? Он дойдет до крайней степени отчаяния, он замкнется и перестанет общаться с людьми, он будет похож на того же онкобольного, только первый беспрестанно кричит о боли физической, а этот будет столь же бесконечно молчать о своих душевных муках. Кто дал нам право их продлевать?

– Но Бета, ты же сама знаешь, сколько злоупотреблений случается на этой почве… И сколько еще случится…

– Знаю. Именно для этого у нас в центре с некоторых пор работают психологи, через их кабинет проходят все, у кого нет смертельного заболевания и чья смерть – не вопрос нескольких недель. И психологи эти общаются не только с выразившими желание умереть пациентами, но и с их родными, потому что мало не дать человеку шагнуть в пропасть – от этой пропасти его нужно оттащить как можно дальше и больше никогда не позволять приближаться к ее краю. А на это способны только близкие люди. Нет, Тру, мы творим благо, и я не смогу уйти с этой работы, только здесь я ощущаю, что приношу пользу обществу.

Она опустила глаза и слегка замедлила шаг, а я задумался над ее словами в очередной раз: мы уже неоднократно спорили на эту тему.

– Несколько лет назад, – продолжила вдруг она, – еще до открытия первого центра один юноша попал в аварию и оказался полностью парализованным, даже глотательные рефлексы были нарушены. Медики изо всех сил боролись за его жизнь и благополучие, боролись в первую очередь с ним самим и его волей: он был настроен умереть любым способом и любой ценой, но в его состоянии самоубийство не представлялось возможным. Он написал прошение на имя президента с просьбой разрешить ему эвтаназию, но президент со скорбью в голосе отказал, клятвенно пообещав оказать ему любую другую помощь в необходимом объеме. Первой не выдержала мать и уколола ему огромную дозу нейролептика, но в результате сын только впал в кому. Тогда уже дрогнуло сердце и у лечащего врача, который довершил дело матери. Обоих впоследствии посадили за решетку, а общественность заклеймила их позором, но вот, казалось бы, за что? Во имя мифических законов, галочек, привычек, перечеркивающих интересы человека, отдельно взятой личности?! Что защищало это общество? Человека или свои традиционные и комфортные представления о жизни? Это мы называем гуманизмом? И чем это в таком случае отличается от превышения пределов необходимой самообороны? Скажи мне, Тру, жизнь – это право или обязанность?

– Спроси об этом у фармацевтов, они точно знают ответ, продавая копеечную ацетилсалициловую кислоту почти по цене золота под громким именем «аспирин», – вяло пожал я плечами.

– Они ведь так осуждали коммунизм за подчинение личности коллективу, а сами что вытворяют? Чистенькими хотят остаться, потому умывают руки, отворачиваются от больных и страждущих, дескать, коли так хочет, пускай сам на себя руки накладывает как сможет. А мозолить глаза своим страданием обществу нельзя, надо молча терпеть, не привлекая излишнего внимания. Ишь чего захотели! Эвтаназию им подавай!.. А знаешь, что самое интересное в этом вечном противостоянии личности и общества? Лицемерие последнего. В те годы люди столь же сильно стремились заполучить право на достойную смерть, и одна из стран, придерживающаяся в целом довольно нейтральной позиции в этом отношении, позволила открыть на своей территории некое подобие современного центра. Тогда, правда, это был крошечный домик с двумя комнатками и кухней, расположенный в промышленной зоне, ибо никто не желал существовать по соседству с той «страшной организацией». Клиенты платили безумные деньги за возможность самостоятельно принять безболезненный препарат. Зачастую там же их и кремировали, а урны с прахом хоронили на дне городского озера, местной достопримечательности. Мало-помалу жители той страны начинали возмущаться положением дел, выходили на митинги протеста против того крошечного синего домика и праха на дне озера. Говорили громкие слова, апеллировали, к богу, религии и гуманности. Но правительство решило проблему в один счет: согласившись закрыть центр, оно заявило о значительном повышении налогов, поскольку центр этот делал немалые отчисления в бюджет страны за возможность своего существования. Все протесты прекратились в одночасье, и никого уже не беспокоил ни синий домик, ни прах на дне озера… Да и регулярная поставка донорских органов заставила замолчать даже самых ретивых активистов…

– Есть ли на свете такая идея, которую невозможно было бы купить?.. – протянул я.

Из нашей с ней съемной квартиры я вышел, когда уже вечерело и на город спускалась обычная предзакатная дымка. Небо подернулось широкими розовыми разводами, воздух посвежел, и поднялся легкий ветерок. Я поднял воротник и поспешил в сторону вокзала, чтобы успеть на отходивший поезд: я должен был попасть домой немного раньше Алианы.

Однако, возле дома уже красовался ее шикарный автомобиль, и я постарался придать лицу как можно более спокойное выражение:

– Привет, дорогая! Ты уже дома? А я как раз с вызова возвращаюсь, даже и не думал застать тебя так рано.

– Я давно дома, – сухо проронила она, – я уволилась.

От неожиданности я рухнул на диван в прихожей и начал лихорадочно расстегивать пальто:

– Ты уволилась?!

– Ты рад? – с усмешкой посмотрела она на меня, а я растерянно прятал глаза, не зная, что ответить, ибо все два часа пути готовил проникновенную речь о желании развестись с ней.

– Но… почему? Почему ты это сделала?

Она поднялась со стула и дружески похлопала меня по плечу:

– Все будет хорошо, любимый, вот увидишь.