Текст книги "Тайкино счастье. рассказы и стихи"

Обход

– Броня Исааковна, сколько вам лет?

– Много, много, много!

Сморщенная, с крючковатым носом, старушка напоминает птицу. Движения рук хорошо дополняют это сходство.

– В нашем городе есть только две женщины, которые скрывают свой возраст. Это Фейга Яковлевна и Броня Исааковна.

Гиннес, медлительный и высокий, закончил наконец причёсывать плотные седые кудри, обрамляющие лучезарную лысину, и поворачивает голову туда-сюда, раздумывая, что бы такое с ней ещё сотворить.

– Сегодня вечером я её увижу. Мне передать от вас привет?

– Вы идёте? О-о, я такая рада за вас.

– Да, Броня Исааковна. Я не могу не пойти. А вы-ы?

Она машет рукой. Её жилистая кисть из рукава белого халата кажется тёмно-коричневой.

– Какое пойти! Сегодня Софа опять подкинет мне своих золотушных отпрысков.

– А что Семён Семёнович?

– Семён Семёнович страшно занят. Он реставрирует мебель.

– Всё ещё реставрирует? Или это уже другая мебель?

Мужчина распахивает дверцу шкафа. Критически оглядывает свежевыглаженный халат, держа плечики на вытянутой руке. Со стороны можно подумать, что он поймал кого-то за шкирку.

– Нет, это всё та же мебель. Дело в том, что прежде, чем что-нибудь решить, он сначала всё рассчитывает. Имеет такую привычку.

Стуча старомодными каблуками, она пробегает в смежную комнату и склоняется над столиком, уставленным баночками с мочой.

– А правда, что если в какой-то баночке недостаёт урины, то вы добавляете в неё из других?

– Вы всегда всё путаете, Леонид Наумович! Это говорили о Евдокии.

– А-а.

Он оборачивается к зеркалу. Поправляет галстук и застёгивает халат на все пуговицы.

– О Евдокии, которая уже сорок лет, как здесь не работает.

– Сорок лет! Как бежит время.

– Я удивляюсь, откуда вы вообще можете о ней знать!

Губы мужчины трогает едва заметная улыбка.

– Мадам Кудасова уже на работе?

– Она, коне-эчно, уже на работе. Но до меня ещё не добралась.

– Ещё бы! До вас не так-то просто добраться.

В палате бело и солнечно. Навстречу доктору лица больных самопроизвольно растягиваются в улыбках.

– Ну-у, и как тут у нас? – вместо приветствия заговаривает он. – Вот вы, молодой человек. Вижу, вы поменяли койку. Поближе к выходу?

– Всю ночь бегал. Не знаю уж, куда, – сипит с дальней кровати грузный Жорик, водитель. – Прибёг только под утро, весь в духах. Вы вот его обнюхайте!

– Один мой знако-омый примерно так же набегал на тысячу двести рублей в месяц. Это ещё теми деньгами!

Доктор ощупывает поясницу парня. Тот дёргается от резкой боли, но, закусив губу, терпит.

– Як? Заробыв? – удивляется пожилой поджарый каменщик Павло Зима.

– Заработал двадцать пять процентов алиментов. Как одну копеечку.

Палата взрывается хохотом. В проём двери просовываются две любопытные посторонние физиономии и встают там на мёртвый якорь.

– На свидания бегать пока рановато.

Он переходит к Жорику.

– Так будем ещё лазить зимой под машину?

– Да как же под неё не полезешь, Леонид Наумович! Ехать-то надо.

– И снова приедете прямо сюда. Это я вам обещаю как родному сыну. Берите сейчас же направление на ВТЭК.

– А так можно?

Жорик поднимается с постели, изо всех сил превозмогая боль. Глаза заполняются слезами. Губы дрожат, готовые искривиться в стоне.

– Попросите мадам Кудасову, она сделает.

– Неужто!

– Ну… – пожимает плечами доктор. – Чего не попросите, того не сделает.

Он закуривает сигарету. Дым тонкой струйкой вытягивается в большую форточку – так, что в палате чувствуется лишь лёгкий аромат «Золотого руна».

– Ты ведь ещё и псих, – говорит он Жорику.

Тот грустно качает головой.

– Оно тебе нужно как гадюке стоматолог.

– Да как же!..

Жорик дёргается и осекается, сражённый болью.

– В мире очень мало вещей, которые стоят того, чтобы тратить на них нервы.

– Да ну-у!..

– И если я не прав, пусть меня поправит тот, кто скажет, что их и совсем нет.

С соседней койки слышится мычание парализованного, что привезли накануне вечером.

– Ваня! – зовёт Гиннес, пройдя своей иголкой вдоль рук и ног больного.

Парень подходит хотя и скрючиваясь, но довольно проворно.

– Никогда не бери пример с этого человека, – картинно указывает врач на Жорика. – Ради всего святого не валяйся зимой под машиной.

– У меня нет машины.

– Даже тогда, когда у тебя её нет. И очень тебя прошу, не рви тяжести перед собой. Ты у нас грузчик?

– Студент. И по совместительству грузчик.

– Ты это усвой как студент. И запомни на всю жизнь как грузчик. Постой! Я, вообще-то, не для того тебя подозвал. Видишь, кто это?

Лежачий сводит на парня глаза и пытается улыбнуться.

– Это Василий Никитич, ветеран войны и труда. Ты подзаймись-ка с ним, пожалуйста.

– Чем же я с ним займусь?

– А ему надо петь.

– Петь… Чего петь?

– Всё равно. Хоть «Катюшу», хоть «Тачанку». Хоть «В лесу родилась ёлочка». Вот попробуй. Попробуй, не зарывай талант в землю!

Парень несмело затягивает: «В лесу-ро-ди-лась-ё-лоч-ка…» Василий Никитич изо всех сил пытается подпевать, но из него вырываются лишь свистящие звуки.

– Вот так понемножку, помаленьку. Но каждый день. Чем по девкам-то шастать. Да ещё с ишиасом.

Похлопывает Ваню по плечу.

– Я на тебя рассчитываю.

Василий Никитич смотрит на доктора широко раскрытыми бледно-голубыми глазами.

– Вот так, дорогой, – повышает голос Гиннес. – А научитесь петь, будете вот с этим молодым человеком разучивать польку. Бабочку.

Он вспорхнул руками, и голова лежачего затряслась от деформированного недугом смеха.

А доктор уже обращается к Зиме.

– Я посмотрел ваши снимки. Мне можно. Другим советую показывать их как новенький червонец: только из своих рук. И на расстоянии. Я не шучу. Их могут забрать и смыть. А вам очень важно хранить их. Всю жизнь. Что ещё-о? Ещё скажу, что операция вам нужна.

– Та мэни вже обещалы узяты.

– Где это обещали? У нас?

– У областным.

– Вы с ума сошли.

– Но там ж робят…

– Конечно, делают. Раз в месяц. По високо-осным. Надо ехать туда, где их делают… Хотя бы по одной в день. К ребятам, которые на этом сидят.

– Й-ихать?..

– Например, в Питер. Или, скажем, в Новокузнецк.

– Ось як!

– Геморрой, и тот надо знать, где вырезать. А тут позвоночник… Ни в коем случае! Хоть и предложат с любезной улыбкой. А то получится: «Доктор, у меня язва, а вы вырезали аппендикс. – Нет, вы посмотрите на эту язву! Ему уже жалко аппендикса!»

Посторонние физиономии в проёме сдавленно фыркнули.

– Леонид Наумович! – дрожащим голосом зовёт мелкий старикашка с угловой кровати. – Вы про меня не забы-ыли?

– Ну, что-о вы! – громко отзывается доктор. – Ру-унчик! Владимир Абра-амыч, дорогой. Как же я могу про вас забыть?

Усаживается перед больным на табуретку и смотрит долгим внимательным взглядом.

– Давно хочу у вас спросить. Кого вы защитили?

– Что-о? – вскидывает тот голову, лысую и лёгкую как майский шарик.

– Я говорю: вы всю жизнь в юриспруденции. А хоть кого-нибудь защити-или?

Взгляд старика загорается, и он, вскинув вверх тоненькую руку, взвизгивает:

– Я-а?! Многих, о-очень многих. Одному человеку грозил расстрел. А я защищал так, что его оправдали. Вынесли оправдательный приговор. Это было ещё при Сталине. Вы понимаете, о чём я говорю?

– Вы так рисковали?

Он прижал тощую как каркас от зонтика пятерню к грудной клетке.

– Но я был на сто проце-энтов уве-эрен, что он невиновен.

Гиннес достал молоточек, постучал пациента по коленкам. Провёл иглой по голым подошвам. Соседи прыснули, видя, как тот извивается.

– Что ж, рефлексы…

– Ноги ника-ак не улучша-аются.

– Что делать, Владимир Абрамыч, что делать. Годы берут своё. У меня когда-то была великолепная шевелюра. А теперь смотрите, вот!

Он сгибается и звонко шлёпает себя по лысине.

– Значит, купания в реке отменя-аются? – не унимается Рунчик.

– За всё на свете надо платить. Вы жизнь обманули! – с улыбкой наклоняется к нему Гиннес. – Молодую жену взяли? А? Расплата. Я говорю: расплата-то должна быть?

– Да-а… Взя-ал, – эхом отзывается Рунчик. – Но кто мне теперь позавидует!

– Зато очень многие позавидовали ей.

– Скоро и ей не позавидуешь.

Доктор хитро сощуривается.

– Как знать, Владимир Абрамыч, как знать. Вдруг позавидуют ещё больше!

На лицах обоих расцветают скромные усмешки.

– «Купа-ания»! Кажи спасибо, шо ще живый до цих рокив, – чуть слышно бормочет Зима, когда Гиннес скрывается за дверью.

– Ему легко говорить: «Не трать нервы»! – гремит Жорик, обращаясь ко всей палате сразу. – Что ему, профессору! А тут… Начальство лает, жена пилит, дети орут, гаишники зверствуют. Бандюки на всех дорогах. Эх-х!..

Боль снова пронзает его, и он застывает в живописной позе.

Из кабинета Кудасовой раздаётся звонкий смех хозяйки.

– Добрый день. Захожу к главному врачу, а попадаю в «Белый попугай»?

– Здравствуйте, Леонид Наумович. Тут Игорь Петрович рассказывает, как он ездил в Белгород получать рентгеновский аппарат.

– Дела давно минувших дней, – улыбается Игорь Петрович, отчего веснушки анимашками расползаются по всему лицу.

– Вот им хорошо, не-ври-патологам. – кивает он в сторону Гиннеса. – Они словом лечат. А нам, бедным, куда без оборудования!

Гиннес наклоняет голову, понюхивая ароматную сигарету.

– Это ещё при повальном дефиците было. Я в третьей работал, и меня как единственного там мужчину снарядили. Дали машину со «скорой», с крестами. А я уговорил для компании ехать со мной Лёву.

– Из травматологии?

– Ну, да. Лёва-шкаф, губищи такие… И волосы только что из глазных яблок не растут. В общем, знаешь его. Туда проехали нормально, аппарат получили. А обратно – стоп машина. Нигде по трассе бензина нет. Дело к вечеру. Стоим у очередной заправки. Смотрю – ментовка подъехала, заправилась. Я к девушке. Что ж это, говорю, нет бензина, а вы заправляете! Она: это, мол, только для спецтранспорта. Я: а мы-то кто? Э-э, – говорит она, вы спецтранспорт, но не тот. Не из нашей области.

Тьфу, ей-богу!

Тогда наклоняюсь к окошку и так, полушёпотом: знаете, девушка, я везу буйного больного. Ему если вовремя укол не сделать, он тут всё переломает. И убить может, ему ничего не будет! А у меня препарат закончился, и получить я его могу только в Пензе…

Кудасова кладёт голову на стол и трясётся вместе с ним в припадке немого хохота.

– Вот чем угодно тебе клянусь: не сговаривались! – продолжает рассказчик, слегка покосившись на женщину. – Отлетает боковая дверь, оттуда такой Лёва с баллонником в руке и гремит своим знаменитым басом: «Ну вы там чё-о-о!? А-а-а!?» И к нам шлёп-шлёп-шлёп. Пузо во! По пояс голый, весь в шерсти. Баллонником помахивает, белки в закатном свете – фонарями. Зубы как ножи! Веришь, нет – я сам испугался.

– О-ой, не могу, – выдохнула Кудасова, поднимая голову. – Как представлю эту картину…

– И прямо-таки не сговаривались!

Нанюхавшись, Гиннес засовывает сигарету обратно в пачку.

– Вот ей-богу! – Игорь Петрович демонстративно крестится. – Даже ни намёком. Только когда уже в машину заталкивал, шепнул пару слов. А то он бы не поддался. И залила нам девка полный бак. Только, мол, катитесь поскорей!

– Ну, добро. – Кудасова поправила причёску и, ещё не стерев с лица остатки смеха, продолжала. – А у меня как раз вопрос по оборудованию. Хочу вас, Леонид Наумович, попросить составить к заявкам хорошее обоснование. Как вы умеете. Давайте уж поэксплуатируем ещё разок ваше имя и способности!

– Да конечно. Коне-эчно составлю. Когда я вам отказывал! Но лучше бы вам того Лёву вместе с баллонником. Вот это было бы самое хорошее обоснование!

Аудитория, заполненная белыми халатами, имеет праздничный вид. Начинаясь у кафедры, она изгибается и заканчивается где-то на самом верху, и чтобы увидеть «камчатку», приходится задирать голову. Ничего в ней не изменилось с тех пор, как он в первый раз переступил этот порог – тому лет двадцать с гаком. Как и тогда – не успеешь начать лекцию, как уже пора закругляться. Удивительно это свойство времени…

– У кого есть вопросы? Задающим вопросы на экзамене ставлю на балл выше!

Глубокая тишина. За все эти годы нашлось едва ли пять человек, воспользовавшихся такой возможностью.

– А как лучше пройти цикл? – слышится с самой верхотуры.

– Вопрос не по существу. На оценку не повлияет.

– И всё-таки, как?

Собирая листки конспекта, Гиннес пожимает плечами.

– Рецепт прост и стар и как весь этот мир. Учиться. Дённо и нощно учиться!

Хорошо им, профессорам. А тут хвост на хвосте! Не знаешь, за что хвататься.

Можно бы сказать, что парикмахерскую в главном городском отеле легко найти по запаху. Если бы этот запах не занимал равномерно весь этаж. Новый посетитель как правило вначале устремляется не в ту сторону. Но только не Леонид Наумович. Он-то посетитель совсем уже не новый.

– Ваша очередь.

– Проходите, проходите, молодой человек. Я жду своего мастера.

– Вы ко мне зачастили, профессор. И что такое?

– Чем меньше у человека остаётся волос, тем больше они требуют ухода.

– Это так. А всё-таки?

– Я не узнаю тебя, Григорий. Сегодня же юбилей у Дорфинкеля. Разве ты не приглашён?

Седовласый Григорий протирает очки перед тем, как взяться за дело.

– Я приглашён. Но лучше я поздравлю его позже.

– До сих пор носишь всё это в себе? Удивляюсь, как ты не нагулял за эти годы хотя бы маленький инсульт.

– У меня такой юбилей мог бы быть в прошлом году…

– Брось, Григорий. Тебя так же, как и его, знает весь город. Даже лучше! Недавно я говорил с одним о-очень высоким начальником. У него чудесная стрижка. Я сказал ему об этом, так он мне ответил с гордостью: «Я стригусь только у Андера». Это чего-нибудь да стоит! И заметь: ещё никто не заявил, что ходит в театр только на Дорфинкеля. Представь, какой судьбы ты избежал. И какую получил взамен.

– Я не твой пациент. Так что можешь не стараться.

– Ну, если ты напрашиваешься, так я уже скажу, что мог бы в своё время и не писать тех стихов. Про наши звёзды.

– Мог бы, – вздыхает мастер. – Но кто же знал, что как раз к тому моменту они подгадают эту свою войну.

– Значит, жалеешь?

Андер неожиданно рассмеялся так, что на него обратили внимание из соседних кресел.

– Не-эт, – снова протирает он очки. – Я своей жизнью вполне доволен.

– А что же морочишь мне голову?

– Знаешь, иногда так хочется, чтобы тебя уже кто-нибудь пожалел.

Гиннес тщательно выбрал у торговки три розы. Подумал и добавил ещё две.

Театр встретил его обычным великолепием, от которого поначалу хочется зажмурить глаза. Маленькая женщина в коричневом пиджаке с двумя медалями на выдающейся груди, пробегая мимо, резко останавливается возле него.

– Фейга Яковлевна, приветствую вас! Всё в хлопотах!

– Здравствуйте, здравствуйте, Леонид, – скороговоркой отвечает она, не переставая выискивать кого-то глазами. – Надеюсь, вы останетесь на церемонию?

После спектакля посреди сцены установили бутафорский трон и усадили Дорфинкеля, который сразу как-то затерялся среди пурпурных складок. Подходы заблокировали студентки-актрисульки в предельно коротких юбочках, и желающим поздравить юбиляра пришлось передавать цветы через них. Плотный и жизнерадостный композитор Гайднов, откинув хвостики только что перелицованного фрака, уселся за рояль и торжественно затянул:

Пою-у-у тебе-э-э…

Публика замерла, ожидая в этом дифирамбе Гименею услышать намёк на обсуждаемый всеми, кому не лень, очередной грядущий брак юбиляра. Но композитор после многозначительной паузы продолжил словами:

…наш друг Дорфинкель!

Заканчивать ему пришлось под хлопанье сидений и отдалённый топот расходящегося люда.

Приглашённые разместились в театральном буфете.

– Да здравствует наш дорогой друг, – заканчивая тост, произнёс главреж. – Самый русский Счастливцев из всех, что были на этих подмостках…

– И самый еврейский Тевье! – подхватили из дальнего угла.

– Кто это сказал? – прокричал главреж. – Дай, я тебя обниму, незнакомец, потому как то, что ты сказал, – святая правда!

– По количеству часов, проведённых на этой сцене, – произносит очередной тостующий – наш юбиляр вполне мог бы попасть в книгу Гиннеса…

– Не надо! – испуганным голосом отзывается Дорфинкель. – Я уже был у Гиннеса. И больше не хочу. Леонид, дорогой! Хочу выпить за твоё здоровье. Суставы как новенькие, поясницы и вовсе нет. Друзья, давайте выпьем за него! Без этого человека сегодняшнего праздника вполне могло бы и не быть.

– Только не делайте из меня героя, – поднимает руки Гиннес. – Как сказал Абрам, когда ему хотели дать лопату. Моё место в зрительном зале.

– Хорошо им, врачам, – замечает главреж. – Даже у себя в больнице они всё равно в зрительном зале. А нам, пациентам, опять приходится страдать на главных ролях.

– Что поделаешь, – смеётся доктор. – Плохие люди не болеют.

Фейга Яковлевна нагоняет его в гардеробе.

– Это для Цили.

Гиннес берёт пакет и, склонившись, целует её как всегда в щёку, чуть пониже бородавки.

Чёрный вечер наполнен запахом уходящего снега. Капли, срывающиеся с крыш, подхватываются ветром и шлёпают куда попало.

Женщина в простом халате, открыв на краткий звонок, прикладывает палец к губам.

– Уснула?

Она молча кивает.

– Вы свободны, Катюша. Сегодня вам досталось…

– Ничего, – шепчет она, накидывая куртку. – Завтра как обычно?

– Нет. Только до обеда. Завтра у меня нет ни одной пары. Возьмите зонт.

– Так добегу.

Придержав дверь, он бесшумно раздевается и проходит в ванную. Присев на деревянную скамеечку, с наслаждением опускает ноги в тёплую воду. Нестерпимая боль, мучившая все последние часы, ослабевает. Тогда он начинает массировать ступни. Сначала бережно, затем сильнее и наконец уже яростно, не в силах заставить себя оторваться от этого занятия.

– Ленчик!

Она протягивает к нему руки и улыбается.

– Ты уже вернулся.

– Теперь это называется «уже». Да. На сегодня обход закончен.

– Интересно, как всё там было, у Дорфинкеля.

– Спектакль хорош. Кажется, все сегодня особенно старались. Да! Фейга передала тебе привет. И вот это от их стола. Сейчас мы с тобой будем пировать!

Он включает люстру и подкатывает коляску к столу.

– Дай-ка я поправлю подушку. Ты не устала сидеть?

– Нет. Катюша меня укладывала днём. Открывай же своё шампанское!

– Так за Дорфинкеля!

– А ну его, Йоську Дорфинкеля. За тебя.

– За меня-а? Как мне хорошо!

– За все эти годы.

Порыв ветра с шумом отворяет форточку, и комната наполняется влажной свежестью. Весна. Скоро снова можно будет вывозить Цилю в соседний парк.

Пишите письма!

Я робко потянул дверь с табличкой «Главный редактор В. Т. Калугин»

– Здравствуйте, Владимир Трофимович…

Владимир Трофимович, стоявший ко мне спиной, вздрогнул, и вода из графина вместо стакана плеснула ему на брюки.

– Тебя стучаться не учили? – нахмурился он, отчего его соломенные волосы на секунду блеснули иссиня-чёрным.

Вообще-то, и не учили. Периодические визиты к директору школы всегда происходили в сопровождении какого-нибудь учителя, и обряд вхождения внутрь вершился без моего непосредственного участия. Посещать же другие кабинеты мне пока ещё не доводилось.

– Извините… – пробормотал я, вынимая зачем-то носовой платок.

Он вскинул руку, вероятно, пытаясь смахнуть влажное пятно, образовавшееся на самом интересном месте, но, передумав по дороге, указал мне на стул.

– Ты кто? – спросил он, когда мы оба уселись.

– Я Ракитин, – еле слыша себя от смущения, пробормотал я.

Он поднял глаза к потолку.

– Та-ак… Ракитин… Толстого знаю. Гоголя знаю. Евтушенко… А Ракитин?

Он вопросительно посмотрел на меня.

– Я слушатель школы молодого репортёра, – еле слышно пролепетал я.

– А-а-а! Так школа продолжит занятия с ноября, – сказал он с радостным облегчением и попытался углубиться в лежащие на столе бумаги.

Но за моей «прямо-таки девичьей» стеснительностью прячется извозчичья настырность. Об этом были в курсе все учителя родной школы. А он пока нет.

– Я… «Открытие хлеба», – прошептал я, заглатывая концы слов.

– Так во-от это какой Ракитин, – отрывается он от бумаг и смотрит на меня, как мне кажется, с некоторым интересом. – «Открытие хлеба». Из позапрошлого номера?

Как будто было ещё какое-то «открытие».

– Что ж, – продолжает он изучать мою физиономию. – Справился ты неплохо. Говорили, что и правка почти не понадобилась. Только вот машины по шоссе у тебя почему-то пробегают «импульсами».

Передо мной его смеющееся лицо.

– А если бы не эти «импульсы», вы бы мою работу и не вспомнили, – красноречиво гляжу я на его стол, загруженный бумагами.

– Хорошо-о! – смеётся он уже в голос. – А чего… Чего ты вообще-то хотел?

– Работу.

Лицо его становится серьёзным.

– Ты ещё в школе?

– Уже нет. Поступил в институт.

– Филфак, – наклоняет он голову.

– Нет, – отвечаю я. – Строительный.

Глаза его округляются, но лишь на мгновение.

– Что ж. В своё время я закончил индустриальный техникум. И это мне до сих пор помогает.

С этой минуты мы смотрим друг на друга по-иному.

– Что же ты хочешь делать?

– Очерки.

– О-очерки! – усмехается он. – И о чём же?

– Я думаю, вы дадите какое-нибудь задание…

Продолжая улыбаться, он набирает номер. В динамике раздаются короткие гудки.

– Ладно, – бросает трубку. – Ступай в конец коридора. Последняя дверь направо. Там Шерер, Людмила Евсеевна. Скажешь, что по моему приказу ты поступаешь в её распоряжение.

– Но там же…

Я прекрасно знаю эту дверь.

– Да-да. Там именно то, о чём ты хочешь сказать.

Он выходит из-за стола и, положив ладонь мне на плечо, многозначительно произносит.

– Отдел писем. Ты знаешь, что это такое?

Я разочарованно молчу.

– Вижу, что не знаешь, – продолжает он. – Так знай: отдел писем – это отдел номер один. В любом издании.

– Отдел №1 – это отдел кадров, – выкладываю я крупицу знания жизни, только что почерпнутую в институте.

Он не обращает на это никакого внимания.

– Без очерков газета может существовать сколько угодно. Ну. нет очеркиста и нет. Плохо, конечно, но не смертельно. А вот представь, что будет, если перестанут письма приходить. Это всё. Смерть! Такую газету можно даже и не закрывать. Она сама сдохнет. Уяснил?

– Уяснил, – вздыхаю я.

В отделе писем на мой стук никто не реагирует и, постояв с минуту, я решаюсь войти просто так. На дальнем столе спиной ко мне, впившись ухом в телефонную трубку, восседает мужчина. На скрип двери он оборачивается, и я узнаю поэта Георгия Гужевого. Посмотрев на меня сквозь пелену своих мыслей и образов, Гужевой вновь отворачивается и продолжает задорным тенорком:

– Нет. А ты вот посмотри, как у него это подано… Да-да, вот именно. Не-ет… А я… Вот ты послушай: а я… Да погоди ты! Мне недавно вспомнилось похожее… Ну, вот опять. Что? Вот… Да что ты будешь делать! Вот, к примеру, у Гаршина, у Всеволод Михалыча… Подожди!

Он зажимает ладонью трубку.

– Закурить есть?

На мой отрицательный ответ безнадёжно машет рукой.

– А чего не садишься?

И тут же отворачивается, забыв и о своём вопросе, и о моём существовании.

– Нет, Ваня, ты всё-таки послушай… Да это ты уже читал. Что? Что я скажу? Сущий Бакланов. А ты не обижайся. Тебе сколько было? Ско-олько? И он ещё чего-то там возникает. Я? Я уже семилетку заканчивал. Вот так-то!

Входит девушка лет двадцати пяти с пухлыми щёчками. Слегка кивнув на моё приветствие, достаёт из ящика стола сумочку.

– Люська, дай сигарету, – оборачивается к ней Гужевой.

Она открывает большую форточку, и оба принимаются пускать дым в серое и без того небо.

– О чём можно было полтора часа трепаться с Бухаровым?

Поэт делает важное лицо.

– Мы говорили с Ваней о Великой Отечественной войне.

Она встрепенулась.

– «Мама-мамочка»? Он закончил?

– Куда там. Вот я ему как раз мозги и вправлял.

– Не знаю. То, что я прочла, мне понравилось.

Неожиданно её плечи начинают трястись. Он отбирает у неё окурок, тушит в пепельнице и склоняет голову, пытаясь заглянуть в глаза.

– Что? Опять?

Она шепчет что-то очень быстрое. Его лицо вытягивается, и он произносит визгливо и громко:

– Да хватит тебе наконец. Ну, дурак он. Дурак. Ну его на хрен!

Я выскальзываю за дверь, которая при этом странным образом не скрипит. Через окно в коридоре наблюдаю за кошкой, крадущейся к беспечному с виду воробью, и пытаюсь решить, смыться мне отсюда сейчас или повременить ещё немного.

Выйдя из комнаты, Гужевой приближается ко мне.

– Георгий Васильевич, как вы думаете…

Он останавливает меня жестом.

– Это молодёжная газета. Тут все на «ты». Ты люськин стажёр?

Я почему-то киваю.

– Слушай, старик. Ты посиди там немного, а? Может, телефон будет звонить или ещё что… Добро?

– Да что отвечать-то, если звонить будут?

Он машет рукой.

– Сам сообразишь.

На столе у Людмилы вокруг пишущей машинки громоздятся разноцветные стопы писем. Протягиваю руку и беру одно наугад.

Здравствуйте дорогая редакця. Я решил стать жирналистом. Напишите где на это учут. Спасибочки!

И станет, чего доброго, человек «жирналистом». Судить мне его, что ли!

Вставляю в машинку бланк редакции.

Здравствуйте, молодой человек. На журналиста можно выучиться в Московском государственном университете, на факультете журналистики.

А что! Пускай штурмует.

За стеклянной дверцей шкафа белеет хорошо знакомый мне корешок. Вытаскиваю этот справочник для поступающих и нахожу нужное.

Адрес университета. … Желаю удачи!

Сделав два пропуска, ставлю большое «В» и точку. Хорошенько подумав, всё-таки добавляю ещё и «С», и только потом пишу фамилию. Перечитываю написанное: В. С. Ракитин. Что ж, выглядит неплохо. Да… А, собственно, кто такой этот «В. С. Ракитин»? Получит парень письмо и будет ломать голову: кто же это ему ответил? Может, мол, он сам ни фига не знает, а так – накарябал что-то там наобум-лазарь… Нехорошо. Так как же мне обозваться? «Люськин стажёр»?

Развеселившись от такой мысли, неожиданно для самого себя набираю: Литсотрудник. Ух ты! Литсотрудник В. С. Ракитин. Просто, но солидно.

Дорогая редакция. Пишет вам семиклассница Лида Фомина. Прошу вас напечатайте слова песни про паренька. Ноты можете не печатать. Я мотив знаю.

Снимаю трубку и набираю номер однокурсницы Динки Веселовской.

– Привет, Динуля. Как поживаешь?.. Нет, представь себе, не «вышку» списать. Я сам решил, ещё в четверг. 301-й? Тоже решил. Завтра покажу: я сейчас не дома. Слушай, ты на вечере пела про какого-то паренька. Можешь продиктовать слова? Давай, записываю…

Ну уж не-ет, ребята, печатать в газете такую чепухень! Однако… Не пропадать же добру. Здравствуй, Лида Фомина. Слова хотела – вот тебе слова. Как просила, про паренька. С пламенным приветом!

Здравствуйте. Пожалуйста, помогите не знаю что делать. Я проводила парня в армию, а он тут Вадька как начал приставать. Я говорю я буду дожидаться, а он смеётся говорит ни одна девка ещё не дожидалась. И всё лезет не знаю что делать. Прошу помогите. Катя.

А скажи ты, Катя, этому Вадьке, что парень твой служит в секретной части и там изучает каратэ. Запомни хорошенько это слово: «каратэ». Если не отстанет, пиши снова: вместе что-нибудь придумаем.

Здравствуйте, уважаемый тов. В. Калугин. Хочу изложить свои соображения по поводу Вашей статьи о политпро…

Нет уж. Из этой стопки писем брать не буду. Давайте как-нибудь сами.

Здравствуйте. Я тут кое-что написал. Прошу прочитать.

Стих

Что делать, если любит тебя та,

К которой ты симпатий не питал?

Как быть, когда ты любишь

Её, когда она тебя не любит?

Бедная муха в окошко бьёт,

И в голову ничего не идёт.

И не подскажет мне ответ

Ни коллектив, ни педсовет.

И сам я ничего не знаю

И потому страдаю.

И как мне всё организовать,

Чтобы никто не стал страдать?

Прошу отпишите мне понравилось или нет. Если понравилось, я ещё напишу. С приветом Юра Кулябко.

Здравствуй, Юра. Если по-честному, то мне понравилось не очень. Но ты пиши ещё. Когда-нибудь что-нибудь да понравится. И главное – чтобы понравилось не мне, а ей – той, для которой ты пишешь. Удачи!

– О! Стажёр уже весь в работе. А я-то думаю: кто ж это у меня тут так бойко отстукивает!

Людмила Евсеевна смотрит на меня с любопытством.

– Как. Разве ваши сотрудники на машинке не пишут?

– Во-первых, у меня всего один сотрудник. Во-вторых, он сейчас в отпуске. А в-третьих, он с трудом тюкает одним пальчиком. Как большинство мужчин.

Нельзя сказать, чтобы она идеализировала нашего брата.

– А ты молодец.

– Я закончил курсы… – скромно признаюсь я, освобождая начальнице место.

Проснувшееся тщеславие чуть было не подвигло меня добавить: «… машинописи и стенографии», но что-то заставляет прикусить язычок. Не хватало ещё, чтобы меня тут произвели в секретари!

– Сиди-сиди!

Она подходит к окну и с наслаждением затягивается сигаретой.

– Ты у нас студент…

– Строительного факультета, – с готовностью отзываюсь я.

Она смотрит с недоумением.

– Кажется, ближе филологический. Или, скажем, исторический.

– Я считаю, что газетчику необходимо по-настоящему изучить хоть одно какое-нибудь дело.

Она пожимает плечами.

– У журналистики есть свои законы. И вовсе не обязательно знать, что в огороде бузина, а в Киеве дядька.

Я вспоминаю, как в недавней передаче её участник-тележурналист вместо «Надо забутить пень водонапорной башни» выдал: «Надо замутить пеню водоприборной башни», и из глаз выскакивают две тайные смешинки.

– А как у нас с русским языком?

Она берёт наугад один из моих ответов.

Дорогая редакция! Пишут вам солдаты Советской Армии. Мы всем взводом решили бросить курить. И очень просим рассказать, какие есть способы, чтобы бросить окончательно и бесповоротно. Заранее говорим своё гвардейское спасибо.

Дорогие воины Советской Армии. Самый лучший способ бросить курить – это не начинать. Наверняка в вашем или хотя бы в соседнем взводе есть такие, кто не начинал этого ни разу. Спросите у них – они подтвердят. А остальным могу посоветовать то же самое. Завтра, как только сыграют подъём, вставайте – и не начинайте. Лучшего способа вы вряд ли найдёте. Уверен, что всё у вас получится. А мы будем болеть за вас. Здоровья вам и успехов в службе!

– Пожалуй, это можно и поставить на полосу, – задумчиво произносит она.

– Людмила Евсеевна. Вы разрешите мне взять несколько писем с собой? Я бы посидел с ними дома… Ну, хотя бы вот эту стопку.

– Людмила, – поправляет она меня. – Просто Людмила. – И прищуривается, как мне кажется, хитровато.

– Эту?..

Выдержав паузу, добавляет:

– Ну что ж, попробуй.

Письмо написано крупным, ровным и красивым – почти ученическим почерком, каким независимо от возраста всю жизнь пишут круглые отличницы.

Здравствуйте. Меня зовут Антонина Крутикова, мне уже за 80 лет. Я пенсионерка. Пенсия не очень большая, но на хлеб да молоко хватает. А много ли мне надо! Квартирка маленькая, но отдельная. Соседи – добрые, воспитанные люди. Есть телевизор и радиоприёмник. Всё это работает, так что я в курсе всего, что происходит в стране и за рубежом. На здоровье пока не жалуюсь, чего и вам желаю. До свидания.

Беру следующее письмо. Потом ещё. И ещё.

Здравствуйте. Сегодня ударили первые морозы, но снега ещё нет. Полдня куталась в мой прекрасный оренбургский платок, который как всегда меня согрел, а после обеда на радость всем включили отопление! Так что я теперь живу в тепле, чего и вам желаю. С уважением А. Крутикова.

Здравствуйте. Хочу рассказать, какие замечательные люди окружают нас. Сегодня на рынке попросила продавщицу взвесить мне маленький кусочек сала. Так представляете – она дала мне его совсем даром! Я сама давно не ем ничего жирного, а сало мне было нужно, чтобы покормить синичку. Она, бедная, прилетает и уж так стучит по сливу, так стучит… Я покрошила сало маленькими кусочками. Должно хватить на два-три раза, если давать понемножку. Ну, до свидания вам. Антонина.

Здравствуйте. Два дня идёт снег. Намело! Мне за хлебом выйти, а я боюсь поскользнуться. И вдруг смотрю – посыпают дорожку! Ну, какие же у нас молодцы. Дворник Вася дорожку посыпал и машет мне (я у окна стояла). Выходи, мол, Петровна, не боись! Ну, я вот теперь и не боюсь. Сейчас выйду и заодно это письмо вам отправлю.

Сегодня у меня сплошные радости: пришла весна и добавили пенсию. Теперь заживём ещё лучше! Вокруг посёлка всё в тюльпанах. Они как солнышки! Дети собирают их и дарят ветеранам. Даже мне подарил букетик какой-то незнакомый мальчик. У всех радость на лицах и радость в душе. Чего и вам желаю! А. Крутикова.

Здравствуйте. Как летит время! Только что была весна, а теперь вот уже дело к осени. Поделюсь с вами: у нас только что открыли новый магазин. Теперь за хлебом ходить в два раза ближе. Вот как здорово! Почти каждый день какая-нибудь радость. До свидания!

– Шеф распорядился поставить ещё одну машинку, для тебя. Так что ноги в руки и марш к завхозу!