Текст книги "ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ. Книга 2"

Подозвал к себе Башкина, посмотри в прицел;

─ Теперь смотри в прицел! Живо смотри! Горит танк! Запиши себе!

И еще раз похвалил его:

─ С первого выстрела, и танк подбил! Надо же! Говорю, везучий! Быть героем! Только вожжи не распускай.

IV

Трое суток руссы держали бастион! Враг не прошел к городу Сталина! Звездные миры на всю ночь застыли в изумлении! На четвертые сутки, на горизонте, там, где было пиршество солнечного света, показались самолеты-крестоносцы. Они вытянулись в одно трехглавого Дракона и заполнили собою все пространство неба.

Раздалась тревожная команда:

─ Воздух! Воздух! Всем в укрытие!

Половодье бомб обрушилось на бастион. Фашистские самолеты бомбили его, в лютую ненависть, в злую и радостную исступленность! Ад, что описан Данте, ─ сладкая ягодка, с тем, что вершилось наяву! Вся земля Русская была вывернута наизнанку, обратилась в Одну Печаль и Одну Боль, кричащую, стонущую, тревожно-обреченную. Негде было изыскать спасительное прибежище! Все смешалось в диком разливе скорби: стоны, кровь, слезы, пепел, сатанинские клубы дыма, мужские проклятья, женские причитания и молитвы к всемогущей Богородице о милосердии! Вся земля горела, как костер Джордано Бруно!

Но бомбы все падали и падали на Русскую землю, на безвинную землю страдалицу!

Досыта насладившись мщением, самолеты улетели, покачав на прощанье крыльями, скорее в издевательство защитникам бастиона.

Спустя время, на крепость помчались танки с черными крестами! Помчались неостановимо, неисчислимо, как в психическую атаку, где даже под выстрелами, под смертью, не сворачивали с избранного курса. Только вперед и вперед! Не только командирам было в разумение: немцам приказано прорвать оборону к городу Сталинграду или погибнуть во славу великого фюрера и великой Германии! Следом бежали автоматчики, и в удалую ненависть, от живота, рассылали по полю густым роем трассирующие пули, разя все живое.

Артиллеристы полка с трудом сдерживали и отбивали озверелое наступление немецкого воинства. Стволы раскалялись добела. На батарее рвались снаряды и мины. Их осколки щедрым горячим градом с гневом бились в щиты, осыпали орудия, пробивали сердца артиллеристов. Над позициями густо высились облака от пушечного горячего дыма, черные, неподвижные. Солнце опять исчезло в дьявольской круговерти, как замуровало себя в темницу из черных туч.

С неба валил, кружился мелкий пепел.

Трепетал раскаленный воздух.

Снаряды с обеих сторон носились, как молнии, прожигая, сметая на пути все живое. Вся земля была охвачена зловеще воющим, свистящим железом. Поле боя давно уже перестало быть полем жизни, стало гибельным эшафотом, кладбищем.

Но враг все наседал и наседал! Подбитые танки горели, распространяя по полю рыже-золотистое, свирепое пламя. Пехоту из орудия и пулемета рубили, секли, как могли. Фрицы умирали нервно, не соглашаясь с гибелью, громко, пьяно, кричали, то ли предсмертную молитву, то ли взывали к пощаде и милости! То ли слали проклятья себе и России, что необдуманно пришли завоевателями на чужую славянскую землю и теперь вот убиты и не вернутся больше в родные края к любимым фрейлинам, не увидят поседевшую от горя и ожидания мать.

Но живые еще больше свирепели и шли, шли на рубеж в страшном натиске, неизъяснимом исступлении.

В грохоте лязгающих гусениц, в плену черного дыма Михаил Ершов живо наводил орудие и метко разил железные громады, подступающие все ближе к редуту. И дико кричал:

─ Врете, гады! Не возьмете деревню Подклетную! ─ И снова торопил воинов. ─ Заряжай бронебойными! Живо, гробину твою!

В это время на бруствере с гулом разорвался дальнобойный снаряд. Взметнулся огонь, как в неумолимом гневе высеченный из земли. Повисло черное облако, гибельно, в жаркий дар, забили осколки по щиту, стволу и лафету. Пушку качнуло, накренило, из-под сошников выбило брусья. Она покатилась с позиции, из дворика, но ее удержали. И с трудом на руках вознесли обратно.

Командир орудия, припав к прицелу, увидел в перекрестье танк:

─ Чего встали, гробину твою! Гони снаряды в казенник!

Башкин по печали произнес:

─ Убит он, товарищ командир!

Протерев глаза от порохового дыма, Ершов оглянулся. И печально посмотрел на взгорок, где в луже крови, на траве, широко раскинув руки, лежал, скорчившись, Степан Банников. Он прислонил голову к обугленной березе. Горячие осколки разнесли затылок, лицо было бледное, без кровинки, но спокойное и красивое, брови нахмурены, ясные глаза смотрели в небо с интересом, с изумлением, словно в последнее мгновение увидели солнце и клином летящих журавлей и все еще радовались их необычно благословенному полету в дальней синеве. Несли в себе свет жизни. Не было в глазах гибельной пустоты. «Хорошо умер, ─ невольно подумал командир. ─ Умер, не почувствовав смерти».

Еще один снаряд громом разорвал землю около бруствера.

Командир, как очнулся, взревел:

─ Решили добить, дикари двадцатого века! Врешь! Не возьмешь!

Он посмотрел в бинокль на поле битвы. Увидел, как в котловине у танка собрались немецкие автоматчики, оттуда и стреляли по его орудию! Немцы уже бежали в атаку, на высоту, рассеивая во все пространство гибельные светящиеся трассы.

Ершов повернулся, спросил:

─ Александр, можешь заряжать?

─ Учен, товарищ командир! ─ подтянулся воин.

─ Тогда не стой, как огородное пугало! Заряжать осколочными! Будем бить по пехоте! Отсекать ее от танков!

И сам себе стал командовать:

─ Огонь! Огонь!

Башкин еле успевал в спешке загонять снаряд за снарядом в прокрустово ложе казенника, руки его дрожали от нервного волнения, глаза заливал пот, гимнастерка была вся просолена, густо белела присевшими голубями на спине. Мучила усталость. Но он ничего не чувствовал, кроме ликования боя. Он понимал: идет смертельная дуэль с танками! Возможно, его последняя. Слишком уж велико наступающее немецкое воинство, лезущее на батарею с упрямым желанием ее уничтожить. Враг не считался с потерями. Все поле сражения было усеяно убитыми. Бесконечными земными кострами горели танки!

Но атака шла за атакою! Вражеская артиллерия вела прицельный огонь. Земля у батареи, где воевал Александр Башкин, была вся изрыта воронками; землянки, блиндажи разрушены. Сраженные пулями, падали убитые, раненые. На всю роту капитана Ивана Мороза остались только две пушки.

Но артиллеристы билось героями.

Героем дрался и Башкин. Он старался, как мог. Но снова не угодил командиру орудия.

─ Как заряжаешь, душа дьявольская? ─ ожесточенно выдохнул он, с трудом разлепляя ссохшиеся от жажды губы, заметив, что новичок-артиллерист Башкин, тяжело дыша, стоял среди стреляных гильз, держал снаряд, растерянно посмотрел:

─ По уставу заряжаю, по науке.

─ На колени привстань! ─ обозлился его недогадливости сержант. ─ Нельзя заряжать, не пригибаясь. Собьют, не успеешь маму вспомнить! Теперь разобрал, гробину твою? Ты что, от пули заговорен?

Неожиданно наводчик Павел Куликов, оторвавшись от прицела, испуганно вскрикнул:

─ Командир, танк на наше орудие мчит!

Михаил Ершов припал к панораме, и тоже сильно побледнел.

Из близкого соснового урочища, варварски, внезапно, вырвался тяжелый танк. Он, зловеще лязгая стальными гусеницами, устремился на редут Ершова, на ходу разворачивая башню и ствол орудия, из какого через мгновение должен полыхнуть огонь, разнести в клочья людей и пушку.

Командир орудия не стал скрывать опасность:

─ Мчит наша смерть. Или мы или он!

Он вскричал:

─ Александр, гробина твою, чего стоишь, как огородное пугало? Снаряд в казенник на танк! Живо!

Из пушки полыхнул оскал пламени! Было послано еще три снаряда! Но танк-крестоносец шел и шел. Как заколдованный.

Он тоже выстрелил, и тоже снаряд промчался мимо, прямо над головою артиллеристов!

Дуэль не получалась. Танк-крестоносец мчал по кочкам, прицельно выстрелить на ходу, было нельзя. И нельзя остановиться, дабы хорошо прицелиться! В мгновение расстреляют! И танк-крестоносец решил на скорости вдавить в землю, растоптать орудие Михаила Ершова, вогнать в землю, в могилу.

Александр Башкин все понял. Такая горько-трагическая ситуация складывалась не раз в Смоленском сражении. Он схватил связку гранат и быстро устремился по ходу сообщения к дерзкому рыцарю-крестоносцу. Бежал, тесно прижимаясь к земляной стене траншеи. Он строго понимал свою ответственность. Понимал и то, что на войне убивают! Без жертв она не бывает. Но одно дело, когда гибнешь в бою, не видя летящей пули, летящей гибели. И другое дело, когда видишь эту смерть. Глаза в глаза! Осознаешь ее. В печали, неотвратимо. Она стоит у сердца. И в то же время дарит надежду, наполняет смелостью и верою, что еще можно выжить, спастись. Видимая гибель, конечно, лучше. Невидимая, в тебя летящая, какая в мгновение убивает, ─ хуже. От нее не спастись, не защититься. Танк был ─ видимая смерть.

Гремучее чудовище сделало еще выстрел по орудию сержанта Ершова. Надо было спешить. До танка еще далеко, гранату не докинуть! Можно выползти из окопа, на равнину, там к танку будешь ближе, но он не решался. Было опасно! Пулеметчик сразу бы прострочил его, ползущего к танку, как бы он ни вжимался в родную землю-матушку, какие бы ни шептал молитвы о спасении.

Александр Башкин как воин, несомненно, был поцелован Богом, где по величию соединились смелость и талант мыслителя! Он сердцем чувствовал поле боя, казалось, даже знал, куда летит пуля, в его ли сердце, мимо ли? Угадывал движение танка, знал, когда будет стрелять! В воине жило загадочное чувство, свое дьявольское зрение, каким он и чувствовал грохочущее поле сражения с разливом густого порохового дыма и пламени. И теперь он просчитал верно: вырвется в смелом отчаянном порыве на хлебное поле с истоптанными колосьями ржи, ─ и через миг будет лежать на земле-страдалице с простреленною грудью. Обождет, ─ переиграет врага, перехитрит его!

Танк-крестоносец пока не видит воина, он мчит прямым курсом на орудие Ершова, какое стояло с краю! Путь его с чугунным гулом, непременно, проляжет через окоп, где и затаился воин-охотник. Другого пути не было! И все свершилось по его святцам. Танк, наполняя мир страшным гудом, стреляя на ходу, только-только переполз через окоп, ─ как вслед полетела связка гранат, и тут же раздался взрыв. И крестоносец с оторванною гусеницею беспомощно закружился на месте, горестно покачиваясь, не прекращая звериного, бешеного рева. На броню с жадною радостью вырвался огонь, и танк все больше становился костром, гробницею. Расстрелять из автомата фашистов, какие не пожелали заживо сгореть в огне даже во имя фюрера, было уже проще.

Вернувшись к орудию, Башкин устало отер полою прокопченной гимнастерки пот с лица.

Ершов обнял его.

─ Солдат-хват, не с ухват! Выручил наши грешные души! Так бы хана! Умеешь воевать! Знаешь, где выждать, как перехитрить врага. Это и есть наше искусство! Быстро мою науку усвоил, ─ похвалил он себя и Башкина. ─ Ценю! В нашем полку героев прибыло.

V

Наступила ночь. И передышка. К переднему рубежу подкатила походная кухня. Весело зазвенели котелки, ложки. Обедали прямо у орудия, расставив снарядные ящики. И тут же утомленно засыпали прямо на земле; она остро пахла пороховым дымом. Кому удавалось, делали ночлег из сена или соломы. Командир орудия Михаил Ершов лежал между станинами, принакрывшись гимнастеркою, какая была не раз обожжена и осыпана осколками, спал нервно, тревожно, словно нес тяжкий крест, губы сухо вышептывали: «Огонь! Огонь!» Но звука не было, волнение перехватывало горло. Александр Башкин не спал, он облокотился на лафет и смотрел в небо, на звезды. И вспоминал Пряхино, матерь у иконы, любимую девочку Капитолину, какая величаво шествует к колодцу, неся на коромысле ведра, наполненные ключевою водою. Слышал, как играет на вечерке гармонь Леонида Рогулина, девушки поют русские песни. В такие мгновения пиршество радости не знало края. Вместе с тем, потирал уши, где постоянно слышалось от выстрелов орудия тугое звенящее гудение. Мучить не мучило, была сила, власть над собою. Но спать не мог. И не спал сутками. Всю войну.

С рассветом опять началось сражение. После сильного и оглушительного обстрела гитлеровцы, держа на весу автоматы, вслед за танками пошли в психическую атаку.

Едва заняли огневую позицию, как Павел Куликов воскликнул:

─ Посмотри, командир, сколько танков! Во все поле ─ танки, танки! Семьдесят, сто, тьма!

Ершов поднял бинокль, пытливо посмотрел, небрежно заметил:

─Последнее из сусеков выскребли. Нам пахать, не привыкать! Так, Александр?

Башкин кивнул.

─ Чего желал бы?

─ Выжить. И побыть в Берлине.

─ Выживем, ─ заверил сержант. ─ Воина русская земля силою жизни питает! Как Антея! Ты еще с умом воюешь, с везением; чувствую, Александр, как пророк, чувствую ─ в тебя заложено бессмертие! Быть тебе у Гитлера!

Наводчик не отступал, в раздумье прикидывал:

─ Интересно, сколько на долю выпадет?

Командир орудия вошел в гнев:

─ Въедливый ты, Паша! Какая твоя печаль? Знай, крути жернова, и пусть с похмелья не болит голова! Или впервою коршун вьется над русскою землею?

Поклянемся выдержать!

Все сняли каски, зазвенела сталь.

На этот раз вражеские танки оставили психическую атаку. Слишком много машин горело, дымилось желтыми клубами на поле сражения. Они открыли гибельный огонь уже с дальнего расстояния! Палили бешено. И не в белый свет. Над пушками

артдивизионами высоко, у самых облаков, летали самолеты «Фокке-Вульф», какие с высоты корректировали огонь.

Все опять смешалось, спуталось в водовороте огня и дыма, снарядных разрывов. Несмотря на то, что воины, едва приподняв голову, обреченно падали в смерть, все батареи ответили на сокрушительный огонь. Началась нескончаемая дуэль пушек с танками. Свист снарядов объял, заполнил всю землю. Вспышки от выстрелов бесконечно загорались и гасли кострами, словно на поле сражения шел диковинный танец света и тьмы.

Орудие Михаила Ершова разило танки метко, удачливо. Фашисты ее отметили, стали окружать. Снаряды рвались у орудия все щедрее, воины только успевали прятаться за шит от летящих осколков. Но вот у пушки с оглушительным воем разорвался снаряд. Фонтан из огня и земли взметнулся в небо! Ощущение такое, обвалилась каменная гора! И камни разрушительным половодьем понеслись на пушку, сшибая в гибель, в излом, ее и героев-воинов.

Орудие ушло в молчание!

Над окопом взлетел траур!

Спустя время, тяжело приподнялся Ершов, выполз из могильного холма. Кровь текла по его лицу, скапывала на грудь, на гимнастерку. Отплевывая землю, превозмогая боль, тихо спросил:

─ Живые есть?

Прихрамывая, тоже крепясь от боли, подошел и встал у орудия Башкин.

─ Все? ─ сурово спросил командир.

Воин не ответил. Они оба, как сговорились, в мгновение посмотрели на наводчика. Павел Куликов лежал неподвижно, сгорбившись, руки распахнуты, словно хотел на прощание обнять и поцеловать русскую землю. Лежал в крови, какая перемешалась с землею. Смотреть было страшно.

Близко донесся грохот битвы. Ершов как ожил, опомнился. Тихо спросил:

─ Как пушка, Александр?

─ Жива! Щит разбит, броня треснула.

─ Садись в кресло наводчика!

Башкин быстро открыл затвор, загнал снаряд в казенник. И в перекрестье прицела стал рассматривать поле сражения.

Михаил Ершов, еще в трауре, тоже стал его вдумчиво рассматривать в бинокль:

─ Бери танк, что выскочил на взгорье! Сам отдается! За Родину, за Сталина! Огонь!

Выстрел не получился. Снаряд пролетел мимо.

Командир орудия взбеленился:

─ Куда к дьяволу стреляешь? ─ он сам внес поправку в прицел, пока Башкин засылал тяжелый снаряд в казенник пушки. ─ Смири волнение! В сталь обратись! В снаряд, какой посылаешь в танк!

Успокоившись, артиллерист Башкин подкрутил панораму к цели, нажал на спуск. Резкий грохот сотряс воздух. Орудие дернулось, полыхнув ослепительным пламенем, и снаряд точно ударил по черной башне танка, с которого торопливо, в панике стали спрыгивать немецкие автоматчики.

─ Быть тебе командиром батареи! ─ возликовал Ершов, довольно рассматривая в бинокль поле сражения. Увидев, как из лощины цепью вывалилась пехота, нетерпеливо подал команду: ─ Заряжай осколочными! Огонь! Огонь! ─ вновь и вновь приказывал он.

И Башкин в жаре, в поту, размазывая в суете по лицу черную гарь, сжав спекшиеся в порохе губы, без устали, уже не пригибаясь, не боясь пуль и осколков, метался по изученному крестному пути от орудия до ящиков с боеприпасами. Загонял в казенник то бронебойные снаряды, то осколочные, садился в кресло наводчика и стрелял, стрелял, поражая фашистское воинство.

Но немецкие танки все шли и шли вперед, решив умереть или разделаться с непокорным орудием.

Неожиданно Башкин вскричал в испуге:

─ Командир, кончились снаряды! Все ящики расстреляны!

─ Что, значит, кончились? ─ взревел Ершов. ─ Живо спустись в землянку командира огневого взвода. Там есть запас, тридцать снарядов! Не мельтешись, быстро! ─ с угрозою потребовал он.

И в тот момент, когда воин-храбрец занырнул в землянку, прикрытую плащ-палаткою, у пушки раздались три взрыва, заполнив вокруг пространство пороховым дымом и пламенем. Скопище осколков осыпало горячим железом пушку, изогнуло ее в подкову! Выбежав со снарядом, Башкин увидел у пушки глубокую воронку, где он сидел в кресле наводчика, и где теперь густела гибельная пустота, невольно подумал: не спустился бы в землянку, точно бы убило!

И опять удивился: почему же не убило?

Ужели его матерь Человеческая, благословенная Мария Михайловна, нашла единение со святою Богородицею, и постоянно отмаливает его от смерти?

Чудо! Живое чудо!

Вернувшись к себе, в битву, стал искать глазами Михаила Ершова, желая угадать, од каким завалом лежит командир? Надо было скорее его раскопать! Может, еще жив? Но где он, где? Ужели снаряд попал в живую плоть и та плоть обреченно разнеслась в разные стороны вместе с осколками? Так воины умирали не раз! И только у Бога заново собирали плоть, угадывали человека, кто он? Чем жил?

Так думать было страшно. Но вскоре он увидел, как в самом углу траншеи, зашевелился могильный холм, и показалась треснутая каска Ершова. Он подбежал, помог ему выбраться. Сержант встать не мог, сидел, прикрыв лицо руками. Между пальцами сочилась кровь.

─ Врача, врача! ─ во всю силу души крикнул Башкин, желая перекричать зловещие раскаты сражения. ─ Помогите, помогите!

Надежда Сурикова выносила с поля битвы раненого артиллериста, когда услышала крик о помощи. Спустившись в траншею, врач в тревоге наклонилась:

─ Михаил, родненький, что случилось? Покажи, куда ранен? В глаза? Ты ослеп? ─она пыталась с необычною нежностью отнять его руки с лица.

─ Это ты, Наденька, ягодка сладенька? ─ с любовью, пряча боль, произнес он. ─ Кто еще? Такие ласковые руки. Открою глаза ─ и увижу тебя! Увижу солнце! Ведь увижу? Как же я стану жить, если не буду видеть тебя, любимую?

Врач поняла, командир орудия контужен взрывом. Он ничего не слышал, ни себя, ни поля сражения. Он только чувствовал ее близость. И жил ею.

─ Отними руки, ─ ласково попросила женщина от милосердия. ─ Только не спеши глаза открывать. Хорошо?

Она взяла ватку с йодом, стала осторожно очищать веки от осколочного стекла. Затем чисто промыла спиртом брови и лицо. Не чувствуя больше под чуткими пальцами опасности, колкого стекла, попросила открыть глаза.

Михаил Ершов принял отречение:

─ Боюсь, ─ слепо улыбнулся сержант. ─ Боюсь, что больше не увижу тебя. И солнце.

─ Увидишь, ─ заверила врач, сама не зная, насколько права. ─ Еще надоем! И я, и праздник света.

─ О чем ты? ─ выразил волнение Ершов, блуждающе нащупав ее руки, в печали целуя. ─ Разве можешь ты надоесть? Страшно не это. Страшно жить незрячим. Не видеть тебя. Вот что страшно.

Женщина, решившись, сам разлепила ему глаза.

Со страхом спросила:

─ Видишь?

Ершов закрыл глаза ладонями, медленно открыл:

─ Вижу, Надя, вижу! ─ радостно воскликнул он. ─ Помоги встать!

Надежда подала руку, воин поднялся. И он совсем неожиданно взял ее на руки, закружил в ласковом вальсе у пушки. Но быстро обессилел, выпустил ее из рук, присел на станину. ─ Закружилась голова, ─ честно, с сожалением признался артиллерист.

─ Ты контужен, ранен, потерял много крови. Надо срочно идти к реке Девица, на пункт эвакуации. Ночью придет пароход, повезем вас в госпиталь.

─ Перевяжи мне голову, ─ тихо выговорил он. ─ И налей спирту. Я выпью.

Он выпил, поцеловал любимую:

─ Иди! Раненые ждут тебя. Я останусь. Я не могу срочно! Прости! Я должен бить врага. Я обессилел, да. Потерял много крови. Но я еще не утратил честь и совесть! Я должен взять Семилуки. Такую клятву я дал себе и России. Иди, не то я заплачу. Уже подступают слезы.

─ Почему заплачешь? ─ нежно спросила Надя Сурикова. ─ Раны мучают?

─ Зачем так спрашивать? Ты знаешь, почему? Я люблю тебя! И боюсь, что убьют! Если убьют, значит, вижу тебя в последний раз! Почему и плачу!

Он желал на прощание поцеловать ее в губы, но устыдился, и поцеловал руку, как джентльмен:

─ Все, иди, ягодка! Тебя ждут раненые.

Любимая женщина сама поцеловала воина. И, взяв сумку с красным крестом, выбралась из траншеи, и как исчезла, истаяла в дыму, спеша к раненым на поле сражения.

Михаил Ершов громко крикнул:

─ Живые есть в траншее?

─ Есть, командир! ─ подбежал Башкин, глаза горели битвою, у груди держал пулемет; правая щека опалена красно-пороховыми вылетами пуль. ─ От фашистов отбиваюсь! Прут бешено. Как озверели.

Он подошел к пушке:

─ Как голубушка? Отслужила? ─ он с любовью погладил остывший ствол.

─ Живое! Чего станет? У пушки колеса на резине! Попрыгает, как царь-государь на балу, и снова, как с гуся вода! Но сильно разбит прицел!

─ Разбит прицел! Разве это беда? ─ возликовал командир орудия. ─ Бьем враг прямою наводкою! Заряжай осколочным! Живо, гробину твою.

Башкин подтянулся:

─ Слушаюсь! ─

Снаряды понеслись в гущу врага. Смерть шла за смертью. Гитлеровцы растерялись. Они были уверены, что орудие, какое сдерживало наступление пехоты, уничтожено. И вдруг произошло невиданное чудо: пушка, загнанная в могилу, стала опять стрелять. Немецкое воинство в панике залегло.

Три танка-крестоносца развернулись и повелительно устремились на редут Ершова ─Башкина. Ждать сближения не стали, открыть огонь издали, на поражение. Грозные стволы беспрестанно озарялись вспышками.

─ Александр, живи верою! Выстоим! Или не победим? Выстоим! За Родину! За Сталина! Огонь! Огонь! ─ кричал во все поле битвы командир орудия, дабы не слышать в себе страха гибели.

Александр Башкин только успевал загонять в казенник снаряды и бить по танку, как прикажет командир; он все поле видел в бинокль, как полководец. Битва был немыслимо трудная. Пока получалось ничего. Был подбит танк командирского танка, слышно было, как с грохотом слетела башня, он задымился, заиграл огнем.

Ершов ликовал:

─ Молодчага! С тобою можно воевать.

Но танки-крестоносцы все крепче сжимали в петле редут Ершова ─Башкина. Снаряды рвались у орудия щедро. Без устали стреляли пулеметы, но трассирующие пули растекались по щиту и пока не задевали героев. Но вскоре танковый снаряд оглушительно разорвался на площадке, у самого колеса. Пушка вздыбилась, и с силою толкнула Михаила Ершова на землю. Он упал, заливаясь кровью. Он еще жил и все старался подняться, но каждый раз по боли, обреченно падал на землю. Собрав последние силы, поднял голову, дико, невидимо посмотрел в пространство, вышепнул:

─ Александр, держись! За Родину! За Сталина! ─ и упал Сашка, держись…– и упал лицом вниз.

Башкин не знал, убит командир орудия или не убит?

Он не мог ему помочь.

Танки были уже у позиции! Кровавая схватка ожесточилась. Воин один работал у пушки за пять артиллеристов. Носил снаряды, заряжал, наводил, стрелял.

─ Врете, гады! Не возьмете! ─ нервно подбадривал он себя. И стрелял, стрелял.

А злобствующий враг все наседал и наседал. И страшен был его натиск. Все ближе подбирались танки, автоматчики, какие тучею бежали по всему полю, держась за железные подолы, бежали зверьем, полупьяные, и секли, секли из автоматов все живое. Они были настолько близко, что уже уверовали в победу, что возьмут живьем отчаянного храбреца. И надменно кричали:

─ Рус, сдавай-с!

Страх гибели давно покинул Башкина. В сердце жила только ненависть к врагу. И жило желание больше взять с собою незваных пришельцев в вечность. Но страх, правда, тоже был, обжигал и мучил его. Страх попасть в плен. Сколько он в плену натерпелся, врагу не пожелаешь. Вспомнишь все муки, и ручьем льются слезы из глаз. Плена он боялся. И знал, больше враг не увидит его с поднятыми руками. Увидит только с простреленным сердцем.

─ Я вам сдамся, ─ кричал он громовым голосом, подобно богу Перуну, во всю землю и во все небо, и знал, что немцы его не слышат. Но кричал громко, разгневанно. Так было легче, приятнее душе. ─ Сюда, ближе, сволочи! Возьмите! Я вам сдамся! Кровью поганою захлебнетесь.

И бил по врагу то из орудия, то из пулемета.

Но вот снаряд угадал в пушку. Взрывная волна вознесла Александра Башкина высоко в небо и бросила по боли, со стоном на Русскую землю. Он упал, и больше не шевельнулся. Если только вспомнил на прощание стихи поэта: и сам не знаю, когда я умер, вчера или тысячу лет назад?

VI

Сколько Александр Башкин лежал, сжившись с вечностью, не помнит. Придя в себя, ощутил, жив: окаянная смерть, неразлучная подружка солдата, еще раз пронеслась мимо. Он тревожно ощупал себя. Ран не было. И даже не контужен. Только стоит невероятная боль у сердца от падения на землю и в голове густится чудовищно-страшное гудение.

Он с могильного взгорка скатился в траншею, подполз к орудию. Величия было мало, одна грусть! Пушка была разбита. Возникла немыслимая жалость! Воин слышал, еще шла битва, и надо было брать пулемет и вливаться в пламя огня, но он не мог просто так покинуть исковерканное орудие. Он присел на ящик, обнял ствол. И, посидев, помучив себя по трауру, заплакал. Плакал долго, ибо долго не отступала строгая молитвенная печаль. Орудие было живое, родное существо! Он прощался с верным другом. Прощался на все времена. Прощался с командиром орудия, со всем остальными артиллеристами, кто пал в битве с крестоносцами смертью героя.

Он взял пулемет, что лежал у разбитого орудия, гранаты, и пополз на соседнюю батарею, так и не решив для себя, а где Михаил Ершов? Бились у пушки соборно! В могилу легли по отдельности! Он видел его могилу, но не мог разобрать, это погост? Или еще не погост? Некогда было наклониться, пощупать пульс! Три танка шли на батарею! Жизнь и смерть, слились в самое крохотное мгновение!

После сам лег под траур! Явись пророком, уясни, где Михаил?

Взяли немцы? Попал в плен?

Башкина невольно, повелительно опалило жаром! Но вскоре в успокоение подумал: зачем немцам убитые? Если был ранен, то Надя Сурикова, его ангел, не могла не спасти воина.

Соседнее орудие оказалось комбатовским. Здесь располагался штаб командира батареи Ивана Мороза. Расчет у пушки убит. Смотреть страшно. Человеческие тела лежали валом, вразброс, были изувечены, лица залиты кровью. Комбат тоже погиб. Погиб ужасно. Острый веер осколков рассек шею, голова отделилась от тела и откатилась к лафету, покоилась в странном, безмолвном одиночестве дико и безобразно. Белокурые волосы, черные от крови, спутались, слиплись, и ветер безуспешно пытается растащить их, взметнуть. Глаза безжизненно смотрели в пространство, в их открытости застыла тяжелая печаль. Тело раздавлено колесом пушки, на груди зияла разорванная рана. То, что это тело капитана, он понял по двум орденам Красного Знамени, которые холодно отсвечивали эмалью на разорванной гимнастерке.

Страшно было смотреть и на остальное. Вокруг валялись пустые разбитые ящики, почерневшие от пороха гильзы, окровавленные обмотки, оторванные руки с зажатою гранатою. Он отошел к орудию, желая проверить: исправно ли? И у бруствера, в окопе, увидел связиста. Он сидел, уткнувшись лицом в рацию. С руки на проводе свисала телефонная трубка. Она жила, говорила. Тревожный голос без устали звал:

─ Иван, родной, помоги огоньком! Рота гибнет! Не можем подняться! Иван, родной, помоги! Пропаши снарядами седьмой квадрат. Ребята гибнут!

Башкин живо взял трубку:

─ Кто говорит? Слушаю вас.

─ Иван? Ты? ─ живо встрепенулся голос в телефоне. ─ Ты куда пропал, родной? Бьюсь, а ты молчишь! Это я. Командир роты Павел Синица. Помоги огоньком, родной.

Башкин тихо вымолвил:

─ Командир батареи капитан Иван Мороз пал смертью героя.

─ Кто говорит? ─ донеслось требовательно.

─ Командир батареи рядовой Александр Башкин!

─ Браток, орудие стреляет?

─ Еще не знаю. Щит не пробит, накатник не снесен. Затвор и прицел в целости.

─ Пропаши седьмой квадрат! Залегли! Не можем подняться в атаку. Огонь пожирает людей. Танк стоит живым дотом. Не пускает. Помоги, милок!

─ Помогу! Но объясните проще, где он, седьмой квадрат, который надо пропахать? Командир убит, корректировщик убит. Я один.

─ Можешь выглянуть, посмотри, где сосновое урочище. На опушке до башни вкопан танк! Мы не достаем, он не подпускает. Бьет из орудия, пулемета.

Башкин в каске осторожно выглянул из окопа. И едва в густоте порохового дыма разглядел фашистскую машину.

─ Вижу, товарищ командир роты! Уберем дот, это нам в райское блаженство!

Он огляделся в поиске снарядов. Все ящики были пусты. Заглянул в землянку командира батареи. И обнаружил то, что искал! Загнал снаряд в казенник, приник к прицелу и стал вращать маховик поворота. Выбить танк было сложно, даже невозможно. Он зарыт в землю. Попадаешь в танк, снаряд зарывается в землю. Попадаешь в башню, снаряд скользит по крышке башни и улетает в сладостное пространство. Почему в сладостное? На мгновение прожил больше.

На поле битвы танк сразить проще. Он в движение, тут, кто кого? У кого сильнее нервы, талант воина, тот и пан!

Башкин смело вступил в дуэль с крестоносцем, И уничтожил крепость. Пришлось истратить, спалить десять снарядов. Но святое дело свершилось.

Он услышал, как рота Павла Синицы поднялась в атаку, оглашая поле битвы раскатистыми криками: «Ура! За Родину! За Сталина!»

Великая радость ожила в сердце воина.

Нашлось время, оглянуться. Время близилось к вечеру, но оба воинства, и русское воинство, и немецкое, и не думали уступать друг другу. Оставалось только удивляться, где изыскивались силы? Скорее, бесконечен человек в силе, как Вселенная, ибо плоть ее.

Теперь Александр Башкин бился за всю батарею. Он один, совершенно один, сдерживал танки с черными крестами, полупьяную, взвинченную пехоту. Немцы заметили смельчака, открыли по его орудию губительный огонь. Биться пришлось с тьмою драконов! И он бился, пока была сила, пока было везение. Сам по себе воин не был плотью от Ильи Муромца, он был тонок, гибок, как тростинка, но сила духа была окаянная, и, несомненно, заложена богами Руси! И, несомненно, нес еще в себе талант полководца! На поле битвы он изыскивал чувством пророка тот танк, кто нес ему опасность. И вышибал его, вышибал свою гибель! Опережал!