Текст книги "Домашний зоопарк ледникового периода"

Глава 1. Тени прошлого

Жизнь, как известно, удивительна, но чаще всего она остается для нас тайной, в которой не так просто разобраться, и даже прожив большую ее часть, она застает нас в некотором недоумении: почему все так, а не иначе, ведь редкий человек может похвастаться тем, что он управляет процессами и достиг именно того результата, к которому шел. Чаще всего, итоги обескураживают, ставят вопросы, требует анализа, поиска путей выхода из трудных, порой неразрешимых тупиков, в которых мы оказываемся. Тупик – это та ситуация, когда привычный алгоритм действий больше не работает, нам некуда идти дальше, и все, что мы можем сделать в этой ситуации, это сесть, и попытаться распутать клубок наших действий с самого начала. Не торопясь, подробно, шаг за шагом, исследовать каждый узелок, всмотреться в каждое событие, попытаться извлечь уроки, которые мы в спешке, быть может, пропустили.

Мне некуда торопиться, мне пятьдесят четыре, у меня нет работы и есть время, которое я могу посвятить этому праздному занятию – воспоминанию.

Моя память пробудилась когда мне было около года, может быть чуть больше. Сначала мне казалось, что это какой-то сон, но сон слишком подробный, я помню мелкие детали, у меня такое ощущение, будто я наблюдаю за событиями со стороны, откуда-то сверху, и вижу все, что происходит, хотя и не понимаю ни смысла, ни логики происходящего.

Квартира заполнена чужими людьми. Квадратного вида человек расхаживает по комнате с пистолетом, а другой энергично отворачивает ножки у табурета – тогда в моде были такие табуретки с отворачивающимися ножками. Я слышу как монотонно воет женщина над детской кроваткой.

Абсурдная картинка, сохраненная в детской памяти с фотографической точностью, приобрела смысл, уже много лет спустя, когда мама рассказала о том, что эта история – не плод моей фантазии, а реальный случай из семейной истории.

Были октябрьские праздники, в соседней квартире кто-то шумно отмечал годовщину Октября, и выехавшая на вызов оперативная группа по ошибке стала ломиться к нам. Отец принял их за грабителей, достал хранившееся у него под диваном охотничье ружье, и выстрелил в дверь. Одна из пуль, а может быть это была картечь, рикошетом пробила сиденье табурета. Ворвавшиеся милиционеры сбили отца с ног, вырвали у него из рук оружие, а табурет, с застрявшим в нем поражающим элементом, изъяли в качестве вещественного доказательства. Чтобы не тащить весь табурет, они отвернули у него ножки. Пазл собрался. Мама утверждала, что пуля прошла в метре от моей ноги. Отца арестовали, и выпустили только через несколько месяцев, после маминых настойчивых просьб и уговоров. Следователь пожалел молодую красивую женщину с маленьким ребенком – редкая по тем временам удача.

История, которая много говорит о том, каков у моего отца был характер. Это был очень импульсивный человек, способный на совершенно неожиданные поступки. Высокий, тонкий, пользующийся невероятной популярностью у женщин, он обладал крайне неуравновешанным характером. Отец внешне походил на Муслима Магомаева. Но семье, эта популярность отца, приносила одни неприятности. Мама – тоже яркая и темпераментная женщина. то и дело получала поводы для ревности в виде доносившихся до нее слухов. Отец не воспринимал эти разговоры слишком серьезно, его больше интересовали способы получения дополнительных заработков, нежели любовные победы. Женщины никогда не были для него целью, а всего-лишь каким-то элементом развлечения, к которому он относился весьма утилитарно и с полной небрежностью, знающего себе цену мужчины. Иногда из этих похождений образовывались целые анекдоты, один из которых хорошо иллюстрирует специфическую манеру поведения отца и его чувство юмора.

Случалось отец брал меня с собой на прогулки по иркутским ресторанам, и там заказывал для меня мою любимую манну кашу, хотя она в меню и не значилась. Целью его, конечно, была не каша, а официантки, которым он лапшу на уши вешал, мол, он вдовец, мать трагически погибла, вот и приходится из положения выходить. Дамы умилялись, роняли слезу и шли варить манку ребенку.

Однажды мама зашла в ресторан с отцом и вскоре стала замечать, что официантки ведут себя как-то необычно: смотрят со значением, шушукаются между собой, подмигивают отцу и чуть ли не поздравляют. Когда она решительно потребовала от него объяснений, он смеясь, рассказал ей полную версию истории, мол, они обрадовались, что у него наконец появилась женщина, которая теперь будет варить кашу, осиротевшему ребенку.

Отец был не слишком неразговорчив., если не сказать угрюмым. Младший сын в многодетной семье, оставшейся рано без кормильца, он познал трудности голодного детства, умел за себя постоять, никому не верил, был довольно скуп и строг в воспитании. Его отца – моего деда, убили в 1940 году, когда папе был всего год. Мой дед зарабатывал на жизнь извозом на якутских приисках, и однажды лошади пришли в деревню с пустой телегой. Деда не нашли. Скорей всего, на него напали грабители, полагавшие, что он везет намытое на приисках золото. Золото не нашли, а деда сбросили в канаву.

Всю свою жизнь отец хотел разбогатеть. Он покупал лотерейные билеты, пытался выращивать кроликов и выделывал из них мех. Работал отец на железной дороге помощником машиниста.

Я гордился отцом, и, глядя на его жилистые руки, был убежден в том, что он самымый сильный человек на свете.

– Мы – Жилкины, потому что мы жилистые – объяснял он мне. Я с сомнением смотрел на свои тонкие руки и думал, что вряд ли они когда-нибудь будут такими же, как у отца.

– Тот прав, у кого больше прав, – поучал меня отец, и я чувствовал в его словах опыт человека, скептично смотрящего на проблему общественной справедливости. Впрочем, в детали отец не вдавался, оставляя мне пространство для самостоятельного размышления и интерпретаций. Судя по всему, он был изрядным скептиком.

В детстве я думал, что отец воевал. Я видел его армейские фотографии, и на них он выглядел довольно браво. Впрочем, как выяснилось в последствии, отец в армии не служил. Вернее будет сказать, что его служба была недолгой и это отдельная история, которая меня озадачила и настроила на то, что векторы реальной жизни и общественного эпоса, с его героикой армейской службы, далеко не всегда совпадают.

По рассказам моей мамы, в юности папа был совершенно вольным человеком и армейские порядки вскоре пришлись ему не по душе. До призыва в армию он не слишком жаловал школу и имел дурную славу бабника и хулигана, а кличка «Цыган», которую он носил, как нельзя лучше характеризовала его свободолюбивый нрав и отношение к дисциплине.

В армии отец стал жаловаться на приступы головной боли, и вскоре его направили на медицинскую комиссию, начальник которой объявил его симулянтом, за что отец, подобно Лютеру, запустил в него чернильницей. Отца отдали под трибунал, ему грозил срок, и все шло к тому, что его посадят. На его счастье, ему повезло, что следователем по его делу назначили женщину, и отцу не составило большого труда завоевать ее сердце и симпатию. Дело каким-то образом закрыли, ограничившись условным наказанием, правда, некоторое время отцу все же пришлось провести в тюрьме, где он практически не спал, чтобы быть в готовности отразить нападение сокамерников. Так, во всяком случае, об этом рассказывала моя мать. Отец никаких армейских баек не рассказывал, а я не рисковал досаждать ему распросами. Он не любил пустую болтовню, и ему не нравилось, если я начинал «распускать уши», прислушиваясь к разговорам, которые обычно вели мужики где-нибудь в предбаннике или на пляже у реки. Он никогда меня не наказывал, но я его боялся и слушался бесприкословно.

Опять же, со слов матери, в раннем детстве он не считал за великий грех прикладывать ко мне свою руку, но однажды я просто перестал к нему подходить и называть его папой, и эта история его настолько потрясла, что больше он ни разу не позволил себе меня шлепнуть и, тем более, ударить. Впрочем, я был не особо шаловлив, и одного отцовского взгляда было достаточно, чтобы у меня сердце ушло в пятки.

Когда мне было три года, родители решили переехать жить из Иркутска на Украину.

Из Иркутского периода моей жизни я запомнил не очень много.

Помню как мы с моим другом с первого этажа, четырехлетним Вадиком уходим из дома и идем по улице взявшись за руки. Навстречу нам идут люди, возвращающиеся со смены с авиазавода и наша дружная парочка привлекает их внимание, и вскоре кто-то из них привел нас домой, где нас уже потеряли. Года через два, после нашего отъезда из Иркустка, Вадик умрет от белокровия, и это будет моя первая потеря в жизни, которую трудно было понять и осмыслить.

Еще я помню раннее утро, кухня освещена каким-то серым цветом, родители еще спят, я едва дождавшись рассвета в одной рубашке, пробираюсь по холодному полу на кухню и ем ложкой застывший в кастрюле кисель.

Помню сибирскую зиму, – холодно и снежно, я пытаюсь скользить на детских лыжах, но они сбиваются с ноги, и я через шаг падаю.

Отчетливо помню, как нахожу в секретном отделении швейной машинки пачку презервативов и бегу во двор, чтобы порадовать ребятню солидным запасом надувных шариков. Часть балонов я успеваю надуть, прежде чем приходит смущенная мама и реквизирует весь пакет.

Помню, как мы с бабушкой со свечами в руках ходим по кругу под печальное пение невидимого хора, от которого хочется плакать и бежать вон из этого страшного места. Но затем густобородый дородный старик в богато расшитой ризе дает на маленькой ложечке что-то удивительно сладкое и эта сладость затмевает все дурные переживания. Только значительно позже, я понимаю, что в памяти запечатлился момент моего крещения, в той самой церкви, что стоит сразу за оградой бабушкиного дома в сосновой роще, которую все называют скитом, и даже почтовый адрес хранит это старинное, чудом сохранившееся в эпоху советского новояза название: Роща-скит 7.

Это островок совершенно особенной жизни под боком у деревянного храма среди высоких сосен на холме, был моим небольшим миром, имеющим свои естественные границы: с одной стороны был мост, с проезжающими мимо автомобилями, с другой церковь, а между ними заросшее камышом болото, населенное утками и лягушками. Всюду росла черемуха, но меня прежде всего интересовали грибы, которые я собирал один без всяких инструкторов и подсказок, безошибочно выбирая только те, что были съедобны. Бабушка запекала грибы в духовке, с кухни от них шел густой мясной запах, но я не помню, чтобы когда-нибудь их ел – для меня гораздо важнее был сам ритуал сбора грибов, со всеми причитающимися атрибутами: плетеным лукошком и перочинным ножичком.

Бабушка работала медицинской сестрой в детском туберкулезном санатории. Иногда она приносила с работы гематоген, и это было моим любимым лакомством, если не считать мороженого, которым меня баловали гораздо реже. Бабушка была строгой женщиной, хотя любила меня и позволяла густо мазать хлеб сливочным маслом. Когда мама оставляла меня с ней, она проводила со мной занятия, учила лепить из пластелина, читала мне сказки, и благодаря ей у меня сформировалась любовь к книге. Первую книгу сказок, которую я запомнил наизусть, подарила именно она. Как сейчас помню, книга называлась «Синий ковер», и ее герои исповедовали простые и понятные принципы советского общежития: «Не твое, не мое, а наше!»

Когда мы уезжали из Иркутска на Украину, наш поезд вез настоящий паровоз. Как позже вспоминала мама, соседкой по купе была жена какого-то советского начальника, ехавшего к нему на свидание на зону, куда он попал за экономическое преступление. Женщина была яркой, как и подобает жене растратчика красивой, в кофте с глубоким декольте, куда я по своей малолетней непосредственности запускал свои рученки, на что дама нисколько не сердилась, а лишь ограничивалась одобрительным комментарием: «Настоящий мужичек растет!»

Поселились мы в Никополе. Небольшой городок с греческим названием в Днепропетровской области, являлся в те годы металлургическим центром. Большая часть его жителей работали на Южнотрубном заводе и заводе ферросплавов. Мой папа устроился на железную дорогу помощником машиниста, а мама методистом в детский сад.

Первое время мы жили в съемной квартире на окраине. Из воспоминаний той поры сохранились чулки на резинках, в которые почему-то наряжали детей вне зависимости от пола, ночная группа детского сада, рыбий жир и общее ощущение тоски и заброшенности.

Ночные группы в детских садах были рядовым явлением. Не думаю, что была какая-то насущная необходимость меня в нее отдавать. Просто советские детские комбинаты для того и придумывались, чтобы облегчить родителям существование. Дети были всего лишь побочным продуктом их жизнедеятельности – активной и яркой.

Однажды мама, в приступе откровенности, рассказала мне, что за два года до моего рождения, она на поздних сроках прервала беременность, только потому, что отец посетовал на то, что рождение ребенка помешает их планируемой поездке на юг. Мальчику уже успели даже дать имя – Егор. Судя по всему, это был криминальный аборт, ребенок еще некоторое время дышал после рождения – он родился живым и уже вполне сформировавшимся младенцем. Ему просто не повезло, его похоронили в коробке из-под обуви под кустом.

Ночная группа детского сада запомнилась тайными вылазками в туалет.

Нянечки по какой-то только им ведомой причине не разрешали пользоваться туалетом ночью. Дети, кто постарше, крадучись пробирались к сортиру, а если нянечки ухитрялись их засечь, те с диким ревом и хохотом прорывались через кордоны. Младшие предпочитали терпеть. Однажды случилось так, что терпеть уже не было никаких сил. Какой-то шутник предложил мне пописать в постель соседа. Рядом стояла кровать Вити Совы – мальчика воспитывала одинокая мама, работавшая крановщицей. Помню, что писал я очень долго, так долго, что на Витиной постели не осталось сухого места. Сам Витя стоял на краю кровати и, прижавшись к стене спиной, с изумлением наблюдал за происходящим. В качестве воспитательной меры, наши постели поменяли.

Два дня я спал в мокрой Витиной постели, а он спал в моей. К исходу второго дня, спать уже было не так противно – постепенно я высушил простыни своим телом и тогда воспитатели решились на их замену. За два дня я провонял мочой, и никого это особо не взволновало, что говорит о том, что родители меня не слишком часто навещали.

Отец, должно быть, был действительно занят на ночных сменах железной дороги. Мать возможно тоже уставала, но все же причина такого подхода к воспитанию детей кроется в общем подходе к детям того времени. Так меня с трех месяцев отдали в ясельную группу и рано отлучили от груди. Государство создавало все условия для того, чтобы женщина как можно скорее становилась активным членом общества, поэтому брало на себя основные функции по воспитанию детей на себя: детские ясли, ночные группы в детском саду, летние пионерские лагеря. Детей ростили как социальных сирот, оправдывая это необходимостью ранней социализации и адаптацией к жизни в коллективе.

В детском саду, помимо оздоравливающего кормления рыбьим жиром, воспитатели проводили с детьми развивающие занятия. Помню, как однажды детям было предложено нарисовать узор. Поскольку я не имел ни малейшего представления, ни об узорах, ни об орнаменте, то решил нарисовать «Дозора» – собачку, сторожившую дом моей двоюродной бабушки в Иркутске. Мой рисунок не вызвал у педагогов никаких вопросов и мне даже не пришлось его комментировать.

Мои родители сами были детьми военного времени, до которых мало кому было дело. Мама в детские годы пережила перитонит и была на грани и жизни и смерти. Свою основную задачу родители видели в том, чтобы обеспечить детям предле всего условия для физического выживания в тяжелое послевоенное время. Родительской любви они не знали, к детям относились как к обузе и обременению. Отца, как я уже упоминал, воспитывала рано овдовевшая мать. Старший брат сбежал из дома во Владивосток и поступил в мореходку, что говорит о том, что воспитанием детей в то время особо себя не утруждали.

Маму воспитывал отчим – деда Вася. Контуженный на фронте крепко выпивающий инвалид, страдающий приступами эпилепсии – деда Вася был конюхом. Он был невысокого роста, сухой, крайне молчаливый человек. Если под влиянием алкоголя, он вдруг начинал что-то рассказывать, то от волнения сильно заикался. Его заикание было следствием перенесенной контузии. Дед служил на войне танкистом и не раз выбирался из горящего танка полуживым. Родной отец мамы – белорус Павел, пропал без вести уже после войны, откуда он вернулся черным от ожогов. Мама всю свою жизнь до старости верила, что отец найдется, что возможно его завербовали спецслужбы для работы заграницей, поскольку его отличала природная сообразительность и необычайная склонность к технике. В деревне, где он жил до женитьбы, он собрал из прялок велосипед и даже ухитрился проехаться на нам по селу.. Кроме технической одаренности, Павел был отменным картежником и случалось, что приходил домой под утро с набитыми деньгами карманами, а иногда и вовсе в одной рубахе.

Мама росла яркой девушкой, пользующаяся успехом у парней, и не слишком серьезно учившаяся в школе. Чтобы поступить в институт ей пришлось пойти после школы работать на завод, а затем, после окончания рабочего факультета, она устроилась секретарем-машинисткой в редакцию газеты, совмещая работу с учебой на факультете дошкольной педагогики.

То, что мама была профессиональным педагогом, приучило смотреть меня на все процессы воспитания детей с методической точки зрения. Педагогика не сделала из меня хорошего человека, но позволила мне понять, каким бы меня хотели видеть другие люди, и как сделать так, чтобы меня считали хорошо воспитанным ребенком. Главным качеством, которое воспитывала педагогика было лицемерие.

Жизнь на съемной квартире на городской окраине способствовало тому, что я начал разговаривать на смеси русского и украинского языка. Город разговаривал преимущественно на русском, с небольшими этническими вкраплениями, призванными украсить русскую речь и внести в нее элементы «народности». Думаю, что и своей интонацией – слегка напевной, я обязан влиянию украинского языка.

Со временем маме от отдела народного образования дали отдельную жилплощадь и мы съехали со съемной квартиры в бараки. У моих родителей появился свой отдельный уголок в виде комнаты порядка четырнадцати квадратных метров с печкой и небольшим палисадником перед входом – участком земли в две сотки, на котором произрастала какая-то зелень. Палисадник был огорожен забором и обвит виноградной лозой. Еще нам полагался сарай с погребом и огород – узкий участок поля за сараями – пятьдесят метров длинной и три метра шириной. На таких лоскутах земли жители бараков выращивали картошку. За огородами начиналась ничейная земля. Каменистый пустырь с редкой растительностью, где мы выплавляли из радиаторов свинец, парни играли в карты, куда мы приносили выкраденные из родительских карманов папиросы, чтобы разделить их с товарищами.

Главной достопримечательностью этих мест было городское кладбище. Кладбище было закрыто, но после Пасхи в Родительский день сюда со всего города устремлялись толпы людей. Дети обитателей бараков пользовались этим соседством, чтобы посетить погост и набить карманы конфетами и печеньем. Погост был старым, густо заросшим кустами сирени и вишни и условно разделялся на несколько секторов: православное, цыганское и еврейское кладбища. Через кладбище пролегал самый короткий путь на остановку автобуса и всякий раз, когда приходилось идти по узкой тропинке между могил, я испытывал настоящий страх и трепет.

Возможно, близость кладбища сыграло свою роль в том, что лет с шести я начал бояться темноты. Когда пришло осознание того, что люди уходят из жизни навсегда, что после смерти меня уже никогда-никогда не будет, я был потрясен до глубины души. Более всего я удивлялся спокойствию людей относящихся к факту собственной смертности совершенно равнодушно Как?! «Пройдут миллионы-миллионы лет, а меня не будет? – приставал я к своим родителям, но те только отмахивались. Я смотрел в небо, в его бесконечные ночные просторы и эта тьма лет, которые пройдут надо мной уже без меня, просто подавляла. Мое сознание отказывалось вместить в себя эту мысль.

Я представлял свою смерть и долго думал над тем, какой из способов захоронения выбрать, чтобы было не так ужасно об этом думать. Наконец я решил, что это будет голубой гроб, в котором меня опустят на самое дно океана. Я не мог смирится с тем, что я смертен, я был уверен, что рожден для того, чтобы жить вечно. Собственно говоря, я наверное и сейчас не верю в то, что когда-нибудь умру. Люди стареют, но до конца не верят, что умрут – думаю я. Такая мысль, приди она действительно им в голову, как очевидность и неизбежность того, что с ними неминуемо произойдет, должна бы свести их с ума, лишить их жизни навсегда покоя.

Благодаря тому, что у отца был бесплатный проезд по железной дороге, я познакомился с Москвой, куда он несколько раз брал меня с собой, совершая спонтанные вояжи по магазинам столицам.

Я помню как влачился за ним по бесконечным переходам ГУМа, боясь потеряться среди многолюдной толпы. Однажды он, купив мне мороженое, оставил дожидаться его возле входа в магазин, а когда вернулся, обнаружил, что меня окружила толпа японцев с фотоаппаратами, которые отчаянно пытались добиться «улибочки» на моей измотанной походами физиономии.

На Красной площади мы предприняли попытку попасть в мавзолей, но выстоять тянувшуюся от Вечного огня очередь оказалось свыше наших сил, и я так и не увидел Нечто, что являлось содержанием культа мое огромной и великой Родины. Папа учил меня любить свою страну и на примере побед наших хоккеистов, легко доказывал преимущества страны Советов перед американцами, которых я ненавидел за то, что они бомбят крохотный Вьетнам, отмеченный на карте фиолетовым цветом.

Папа учил меня ездить на велосипеде и подтягиваться на турнике. Однажды он показал мне опыт, доказывающий, что предметы при нагревании расширяются. После нагревания на печи пятикопеечной монетки, она не смогла пройти в построенные из двух гвоздиков ворота. Из домашних животных у нас были только кролики.

Кролики были частью папиного плана на обогащение. Однако, богатства это не принесло, хотя и вносило разнообразие наш скудный рацион, состоявший из овощей, кильки и жареной картошки.

Летом дети объедали фруктовые сады. Для этого не надо было даже перелазить заборов. Абрикосы, яблони, вишни росли прямо на улице вдоль дороги.

Однажды папа, уступив моим настойчивым просьбам купить мне клетку для птиц, решил сделать ее самостоятельно из покрышки автомобиля. Для этого он разрубил ее топором и извлек из нее проволоку, которая, к моему восторгу, легла в основу каркаса будущей клетки. К моему огорчению, работы так и не были завершены, и незаконченная клетка еще долгое время валялась в дальнем углу сарая. Отец быстро загорался, но так же легко охладевал к новым затеям.

Не помню отца пьяным, он не любил шумные компании, и всем винам предпочитал сладкий компот. Лишь однажды я видел его навеселе после выпитого домашнего вина, которое почему-то бродило у нас в стиральной машинке.

Основу культурной жизни Никополя составляло посещение кинотеатров и цирка. Своего циркового коллектива в городе не было, зато регулярно наезжали труппы из других городов и даже из-за рубежа. Так, однажды, к нам приехала труппа из Чехословакии, обеспечившая себе популярность среди местной детворы уже тем, что сбывала ей настоящую жевательную резинку, которой не было в продаже ни в одном магазине Советского Союза.

В выходные дни нас отпускали в кино. Билет в кинотеатр стоил от пяти до пятнадцати копеек. Больше всего мы любили фильмы про индейцев, наверное, потому, что наша жизнь мало чем отличалась от жизни в прериях.

Летом я рано вставал и выбегал в пустой двор – мне не терпелось жить, но все мои друзья еще спали в эту пору. Лишь шмели с утра пили нектар из цветов и я развекал себя тем, что давил их, крепко сжимая их мохнатые тела пальцами между лепестков, пока однажды один из них не ужалил меня за палец. Боль была нестерпимой, но она научила меня не мешать другим существам получать удовольствие от жизни.

в моей душе приоритетов нет,

я утро начинаю как обычно,

уже то хорошо, что это утро,

в запасе целый день,

как в детстве -

если встанешь рано,

все спят еще, а шмель уже в цветке,

еще не жарко, утренняя тень ознобом дышит.

В ней холод погребов, и плесени дурман

в кладовках ветхих, где живет варенье

в стеклянных банках в шалях паутины,

и ржавой крышкой замурован вход

в тот день, в то утро, в палисадник детства:

все спят еще, а шмель уже в цветке.

Самое удивительное, что читая мемуары Льва Троцкого я наткнулся на подобный же эпизод из его детства. В его случае, правда, это был не шмель, а оса. Так же он упоминал среди детских забав ловлю на нитку тарантулов, что также было популярным развлечением моего детства, правда использовали мы для этого кусок разогретой смолы, а не воск. Очевидно, что набор развлечений детворы в Малоросии не испытывал изменений в течении многих поколений. Правда, было одно отличие – между моим детством и детством Троцкого было две мировые войны с немцами. Последняя война оставила особенно глубокий след. Дети часто находили пробитые немецкие каски, остатки снарядов и использовали свои находки в играх в войнушку. Я помню, как бегал по двору с гранатой, у которой откручивалась рукоятка, внутри которой было кольцо на металической цепочке.

Когда мне было шесть лет, заболела бабушка. Мама уехала в Сибирь, и застала ее уже умирающей. Эта смерть потрясла маму, она вернулась страшно изможденной и с каким-то отсутствующим взглядом. Думаю, что она пережила сильнейший психологический шок, сказавшийся на ее психическом состоянии. У мамы была младшая сестра – Тамара, от второго брака с дедой Васей. Сестре тогда было всего шестнадцать лет, она училась в техникуме и перед мамой стоял выбор забрать ли ее с собой или оставить жить в Иркутске с отцом инвалидом. Тамара осталась в Иркутске. Возможно сама она не видела в этом особой проблемы. Ей нравилось жить одной, без родительского присмотра, возрастная мать и без того не слишком влияла на ее жизнь, а про отца нечего было и говорить – он и вовсе не играл в ее жизни никакой роли.

До семи лет я был вполне довольным жизнью ребенком, но с разводом родителей мой жизнь изменилась.

Наверное, самое трудное время в жизни, это когда с уходом детства, ты превращаешься в гадкого утенка, отчаянно ищущего признания от равнодушного мира, в обмен на отказ от самого себя.

Впрочем, это не самый трудный урок, который приходится проходить в детстве.

В семь лет мне пришлось пережить агонию супружеских отношений моих родителей. Насколько мне известно, причиной была все та же легкость, с которой отец вступал в связи на стороне. На этот раз, связь завязалась с женщиной, жившей в соседнем бараке.

Одним словом, в конце лета мама ушла от отца в общежитие. Перед первым сентября отец приехал к ней и попросил забрать меня на пару дней к себе, с условием, что за день до начала занятий он привезет меня обратно, чтобы успеть собрать в первый класс.

Вместо этого, отец предложил мне прокатиться до Иркутска. Он подавал это как самое лучшее приключение, которое может быть. Я пытался возражать, напоминал ему о данном маме обещании, но он только смеялся и говорил, что мама не будет возражать против этой поездки, дескать, он обо всем с ней договорится. Я чувствовал подвох, но что я мог возразить отцу в семь лет?

Из поездки я запомнил только то, что отец жестко экономил. Проходящая регулярно мимо нас по вагону продавщица шоколадок его явно раздражала. Наконец, в конце пути он все же купил мне шоколадную медальку и я повесил себе ее на грудь.

Рано утром мы стояли на пороге квартиры старшей сестры отца Натальи. Наш приезд был для нее полной неожиданностью. Семья тети Наташи проживала в двухкомнатной квартире и состояла из ее мужа – дяди Жени, и детей: моего двоюродного брата Вовки и сестры Аллы. Вовка и Алла были на десять лет меня старше, Вовка учился в строительном техникуме, а Алла в медицинском училище. Отец договорился, чтобы меня приняли в школу без документов. Учебников у меня не было, портфеля тоже. У меня даже не было подходящей одежды.

Тетка любила меня, но, надо сказать, подходы к воспитанию детей в этой семье были самыми бесхитростными. Я научился самостоятельно готовить яичницу, и глазунья часто составляла основу моего рациона. Тетка работала заведующей небольшого продуктового магазина, поэтому в моем распоряжении был широких выбор конфет, которыми я щедро одаривал соседских мальчишек. Особой популярностью пользовались конфеты в форме шоколадных бутылочек, наполненных ликеров. Мои школьные успехи были более чем скромные. Я едва писал печатными буквами, хотя умел и любил читать книги. Впрочем, моими школьными успехами никто не интересовался. Зато я научился клянчить у прохожих мелочь и кататься по льду, цепляясь за борта проезжающих автомобилей. Добытые попрошайничеством деньги я тратил на походы в кино и почтовые марки. Отец был постоянно где-то занят, и я пользовался почти безграничной свободой.

Маме я слал на Украину открытки такого содержания: «Добрый день мамачка я хажу в сорак дивятую школу учительницу завут людмила николаевна до свидания». Одна из таких открыток 1971 года хранится у меня до сих пор. Отец, не дождавшись приезда матери, уехал на Украину, чтобы распродать имущество, оставшиеся в доме. Воспользовавшись моментом, мать приехала в Иркутск и забрала меня у тетки. С собой я увозил две полюбившиеся мне книги весьма потрепанного вида: «Приключение Гуливера» и «Волшебник Изумрудного города». Через несколько дней я был уже в Никополе, а моя мать подала на развод. Какое-то время она еще боялась возвращаться в квартиру в бараках и мы жили с ней в женском общежитии. По доносившимся слухам, отец распродал все сколько-нибудь ценное имущество и уехал в Иркутск. В число проданных вещей попал и мой настольные мини-биллиард. Новый год мы встречали уже в своей опустевшей после распродажи квартире. Впервые мама не стала ставить новогоднюю елку. На мои вопросы она отвечала с раздражением, и я чувствовал, что она на меня сердита за то, что я согласился уехать с отцом в Иркутск.

Из Иркутска я привез с собой привычку попрошайничать. Однажды меня за этим занятием застал супруг маминой начальницы и дома меня ждал серьезный разговор. Карьеры попрошайки оборвалась на самом пике. Без регулярных финансовых вливаний моя коллекция марок переживала застой.