Текст книги "Шырь (сборник)"

Горушинский скит

Ох, ох ты мне…

Молитва оховцев, немоляк и воздыханцев

Вся братия – четыре человека: глава скита Саныч, Володя, Тоша и я – помощник главы скита. Здесь, в маленькой деревне Горушино на юге Архангельской области, мы спасаемся. Больше людей тут нет, остальные дома пустуют. Саныч живет в отдельной избе, как и Володя, а я с трудным подростком Тошей. Он в общине около года, его к нам привезли на перевоспитание родители. За это время Тоша несколько раз убегал в поселок городского типа, что в нескольких километрах отсюда, и всегда вскоре возвращался – грязный и голодный.

Октябрь. Вечер, пасмурно. Я зашел к Санычу. Мы сидим на застекленной веранде, и я рассказываю ему увиденный накануне сон:

– Меня преследовала огненная коза. Обычная крупная коза, только вся в голубом пламени, как будто в облаке горящего газа. Я бежал от нее по грязной дороге, споткнулся и упал. Коза прыгнула на меня, но вместо жара я почувствовал сильный холод… И проснулся.

– Олежа, молись чаще, – говорит Саныч. – И добавь к вечернему правилу чтение акафиста Ангелу Хранителю… Какие у нас новости?

– Тоша опять в депрессии, – отвечаю я. – Сидит с утра на кровати, молчит. Не ест второй день.

– Ничего, зима придет, тоску метелью заметет, – весело рифмует Саныч. – А что еще у нас происходит?

Теперь мне надо доложить о Володе. Моя обязанность – докладывать Санычу обо всем, что случается в коллективе. Я сообщаю:

– Володя сшил себе подрясник из мешковины.

– Такая глупая одежда нам ни к чему, – Саныч нахмурился. – Похоже, Владимира обуяла гордыня… Материал жалко, нужен для рукоделия. Если так все пожитки растранжирим, никакого благоденствия нам не видать, будем прозябать в дебильной скуке. Надо побеседовать с Владимиром… Хочешь перекусить, Олежа?

Я согласно киваю.

– Вот скоро еще подморозит, стекла узорно покроются инеем, и эта веранда станет похожа на настоящую расписную трапезную, – говорит Саныч. – В холоде проявятся и лики, и василиски…

Мы питаемся в основном рыбными консервами и картошкой. Я люблю аккуратно расставлять консервы в своем погребе. Очень красиво, когда они хранятся там разноцветными рядами.

Саныч достал из шкафа две банки сайры, открывает их консервным ножом.

Я смотрю на пустую, заросшую бурьяном улицу и думаю о приснившейся мне козе, о том, что может означать этот сон. В сумерках бледнеют оконные стекла нежилого дома напротив, и этот дом кажется мне чьей-то неприкаянной душой, в которую можно при желании запустить какую-нибудь инфернальную сущность.

Светильник на стене веранды вдруг погас.

– Опять, наверно, электричества не будет несколько суток, – говорит Саныч. – Вот сволочи… Знают ведь, что в деревне люди живут. Того и гляди – совсем оставят нас без энергии… Надо, Олежа, сегодня устроить коллективную прогулку на ближнюю горку, чего по домам сидеть при свечах.

Я предлагаю пойти к речке, объясняя, что там сейчас интереснее: туман, всплески, крики ночных птиц в бору на той стороне, но Саныч напоминает, что мое дело – послуша́ться, а не давить на ближнего постылой лирикой.

Трапеза окончена. Уже стемнело. Саныч надевает тулуп, берет свою клюку. Сует в карман фонарь. Выходим на улицу.

Я спрашиваю Саныча:

– Может быть, все-таки этот мой сон с козой – вещий?

– Как говорится, Олежа, двум козам не бывать, а одной не миновать. – И, вздохнув, Саныч добавляет: – Я вот, кстати, человек уже немолодой… Вы все вместе меня отмаливайте, если что. Ладно?

– Отмолим, – обещаю я.

К Володе заходим без стука, дверь открыта. Из мебели у него в избе только шкаф посреди комнаты и тумбочка возле кровати. Повсюду разложены деревянные заготовки для сувениров. На полу у нетопленой печи – ящик со столярным инструментом, немытая посуда, валяются пожухлые картофельные очистки и консервные банки из-под обжаренного в масле толстолобика.

Володя – в балахоне из мешковины, напоминающем подрясник, – стоит у окна, перебирает длинные можжевеловые четки, которые сделал сам. Увидев нас, он как-то ехидно спрашивает:

– Ну что, братцы, живы-здоровы?

– Вашими молитвами, – отвечаю я.

– Нашими молитвами далеко пойдете…

– Пока милиция не остановит… – говорит Саныч. – Неформальная у тебя риза, Владимир. Мы же хотели из мешковины наделать оригинальных упаковок для наборов толкушек. Зачем ты мешки из-под картошки не по назначению использовал?

– Олежа, а ты не забыл, что на тебе проклятие? – обращается ко мне Володя, игнорируя главу скита.

Я смотрю на Саныча, ища поддержки. У Володи очередная истерика.

– Всех не перехитришь, Олежа! – Володя повысил голос.

– Окстись, Владимир! Что, вознесся уже? Не ругай Олежу! – сердится Саныч, стучит клюкой по полу. – Глянь на свою постель… Хочешь преобразиться в грязи?! Ведешь себя как моральный урод…

– Да, и впрямь меня колбасит, братья, простите, – уже тихо и кротко отвечает Володя, – что-то с нервами…

Я не злюсь на него. Понимаю, что Володя сейчас просто невольно испытал меня, устроив искушение: разозлюсь ли я на брата?.. С ним такое бывает. Володе иногда мерещится, что я несу в себе какое-то древнее проклятие, и он начинает меня испытывать.

– Ладно, собирайся на прогулку, – говорит ему Саныч.

Володя надевает свои изношенные кеды, и мы выходим во двор. Я спрашиваю Саныча:

– За Тошей сбегать?

– Не надо, – отвечает он. – Пусть сидит один. Эх, плохо у нас Тоша перевоспитывается…

Мы идем к ближней горке. У крайнего дома слева в темноте журчит вода, это источник. Нам хорошо, колодец не нужен: поблизости в роще, на взгорке, – родник, и вода притекает оттуда по вырубленным в бревнах желобам; от родника досюда – тридцать три бревна.

Поле. Дорога здесь из бетонных плит. Володя начинает рассказывать о своих прежних гулянках в миру, таким образом он кается:

– Вот, братья, были у меня южные дела… В городе Краснодаре любил я Ольгу, продавщицу из супермаркета. Она мне готовила такие завтраки, что я с похмелья сразу оживал… Любил я и Нину из Волгограда, служащую банка. Она дома разводила пуделей, а я, грешный, ревновал ее к этим чертовым пуделям кучерявым…

– Володя, ты про северо-восточные дела расскажи, – прошу я; он все свои незамысловатые амурные истории разделяет по сторонам света относительно Москвы, и мне сейчас почему-то хочется послушать северо-восточные.

– Запросто, – соглашается Володя. – Я работал экскаваторщиком на строительстве газопровода под Новым Уренгоем и любил там Рахиль, она приехала с проверкой из Московского института охраны труда… Любил я и Ольгу, собирали с ней ягоды на болотах в Тюменской области…

Мы сворачиваем с дороги в поле. Саныч идет впереди. Он покашливает в кулак и время от времени сшибает клюкой сухие стебли борщевика. Я знаю, что ему не нравится, когда Володя рассказывает о своих любовных похождениях.

Вдруг Саныч останавливается и, тыча клюкой в темноту, говорит:

– Вон, смотрите, человек!

Идем выяснять, кто это. Оказалось – неподалеку из земли торчит погнутый кусок листового железа.

Саныч вынимает из кармана фонарь, и мы видим на ржавчине внизу едва различимую от давности надпись черной краской: «ДМБ-83».

– Вот это да! – восхищается Володя. – Сильно. До мурашек пробирает. Всегда удивляюсь, глядя на такие знаки.

– Ничего удивительного, – говорит Саныч. – Обычное дело. А мурашки у тебя от холода… Я вот тоже, хоть и глава скита, а обманулся: принял металлолом за человека, хотя много раз уже видел этот железный лист.

Володя нагнулся, трогает надпись. В луче света – его длинная растрепанная борода.

– Бережем батарейку, – сказал Саныч и выключил фонарь.

Возвращаемся на дорогу, преодолеваем небольшой подъем. Отсюда, с горки, видны огни поселка городского типа. Они мерцают вдалеке, мне видится в них очертание огненной козы, и я не хочу к этим огням. Но на днях моя очередь идти туда, продавать на федеральной трассе лукошки из ивняка, разделочные доски, четки, деревянных медведей на подставке, бьющих молотками по наковальне, и другие наши поделки.

Пару месяцев назад Тоша ненадолго вышел из депрессии и вы́резал из липовой болванки маленькую куклу с одновременно злыми и блаженными чертами лица. Он назвал ее «Морально подавленный Митрофанушка» и сказал, что таких кукол можно продавать. С помощью резцов по дереву мы наклонировали пробную партию МП-Митрофанушек, и они неожиданно хорошо пошли, особенно активно их почему-то разбирают дальнобойщики. Саныч тогда хвалил Тошу за смекалку.

Володя тоже смотрит вдаль, задумался, хлюпает носом, кутаясь в свой новый балахон.

Ветер шуршит никлой от ночных заморозков травой. Саныч, чтобы мы не забывали о своих душевных пустынях, поучает Владимира:

– Кеды у тебя совсем изорвались, который год не снимая носишь. Чтобы теплее было, надевай на них галоши… Праведник, тоже мне. Зачем Олежу искушаешь? Накладываю на тебя маленькую епитимью: читай каждый день десять раз молитву иеросхимонаха Парфения Киевского. Там есть такие удивительные слова: «Господи, молю Тебя о всех тех, которых я, грешный, опечалил, обидел или соблазнил…» Пойдемте, братья.

На обратном пути Володя опять рассказывает, но уже не про баб, а о том, как работал когда-то в Новосибирске на снегоуборочной машине.

– Расскажи-ка нам лучше еще раз, как ты в рядах ярославских бегунов-безденежников конфликтовал с вологодскими хлыстами, – говорит Саныч Володе.

– С их человеком я встретился в гостиничном номере, – послушно меняет тему Володя. – Полковник госбезопасности хотел, чтобы я подписал соглашение, а я сказал ему: «Бегуны-безденежники никогда не откажутся от нательных хоругвей, потому что презирают и хлыстов, и вашу власть». Да, вот так я сказал, и никто еще мое мнение до сих пор не оспорил.

– Ладно, не назначай себя, Владимир, последней инстанцией, – осаживает его Саныч, – а то вновь перегоришь духом, и на Иларионов день придется тебе воздержаться от икры минтая и разных тефтелей.

Володя умолкает. Он жил со старообрядцами и много знает о них, в частности – о противостоянии бегунов-безденежников и хлыстов, которое случилось в 88-м году.

Возле источника останавливаемся. Надо расходиться по избам.

– С утра будем в бане на пару́ гнуть декоративные коромысла, – говорит Саныч. – Собираемся у Владимира без четверти семь. Олежа, если Тоша не захочет выходить на работу и будет как обычно выпендриваться, побей его, что ли…

На прощание он пожимает мне руку, а Володю легонько стукает клюкой по голове.

Володя оправдывается:

– Простите меня, Саныч, за все. И за мешки… Их ведь еще много осталось…

– Бог простит, – отвечает Саныч.

Я иду к своему дому и думаю о козе из сна, о том, что еще, кроме шаблонного зла, может означать этот рогатый образ.

В комнате темно. Я нащупываю справа на стене маленький рубильник. Свет включился, вновь дали электричество. Тоша по-прежнему сидит на своей кровати, что-то шепчет, вздыхает. Мне становится его жалко.

Я сажусь рядом и говорю:

– Брат мой, хватит страдать. Что ты, родной, а?.. Знаешь, Володя меня сегодня опять искушал. И не зря, наверно… А еще он сшил себе подрясник из мешковины…

Наконец Тоша слегка улыбается чему-то, и я решаю, что мы с ним должны сейчас выйти на середину деревни и во имя любви постучать ломом по обрезку рельсы, много лет назад подвешенному там жителями Горушино к ветви березы. Когда-то он заменял колокол во время чрезвычайных происшествий и обычных собраний.

Я беру лом, и мы идем к березе. Тоша стучит ломом по обрезку рельса и смеется. Вибрирующий чугунный звон разливается в холодном воздухе.

Тоша стучит и не может настучаться, а я думаю о поселке городского типа: о том, что без козы, заключенной в его огнях, не будет вообще никаких ориентиров там, где должен находиться поселок.

Жертвы объема

На маленьких электронных часах кассового аппарата изумрудные точки сложились в цифры 01:03. Леша работает в ночную смену, сидит за прилавком круглосуточного книжного магазина в подвале старого дома возле метро «Лубянка», продает книги, а вместе с ними – открытки, значки, музыкальные диски и другие подобные вещицы. Он смотрит сквозь очки на время и хочет, чтобы скорее пришла его сменщица Катя, он не спал почти сутки, он молод и днем долго катался с друзьями на роликах по ВДНХ, апрель, сухо, и он не отдыхал бы совсем, постоянно бодрствовал, но так нельзя.

Когда появится Катя, Леша сможет пойти спать в подсобку.

Сегодня люди заходили в магазин по большей части просто полистать книги, узнать о наличии какого-нибудь издания, поговорить с Лешей: кто-то от скуки и одиночества, кто-то в пьяном благодушии. В смежном с магазином помещении – кафе, оттуда доносится музыка в стиле хаус.

Леша давно работает тут, обычно ему нравится общение с публикой, он прочел почти все, что есть на полках магазина, знает, где что лежит, и рад помочь покупателям, особенно женщинам, но в эту смену люди раздражают его: разговаривают слишком много, покупают слишком мало, а от выручки зависит его зарплата. За вечер и начало ночи продано только пять книжек, журнал, кролик из папье-маше и майка с надписью «читаю книги».

По левую руку от Леши – клавиатура компьютера и монитор, на нем открыто окно товароучетной программы. Леша свернул это окно и хочет проверить свой почтовый ящик, но не успевает: у прилавка внезапно появляется посетитель.

Леше интересно, почему человек так тихо приблизился к нему в пустом магазине, словно он обут в тапочки на мягкой подошве. Леша чуть приподнимается со стула, взглянув на ноги посетителя: тапочек нет, он в желтых кожаных ботинках и джинсовом костюме, лет сорока, толст, с черной бородкой и азиатскими, широко разнесенными глазами.

– Ну что, ба-ба-баловень судьбы, – с улыбкой обращается он к Леше, сильно заикаясь. – Есть что-нибудь современное па-пачитать?

Лешу оскорбляет такое обращение: при чем тут «баловень судьбы»? Покупатель нахамил, однако грубить ему в ответ – это неправильно, ситуация некритична, надо оставаться спокойным, и Леша отвечает:

– Что именно интересует? Русская литература?

– Ага, – кивает заика, – са-са-савременная.

Леша, тоже обращаясь к нему на «ты», объясняет, какие из новых книг интересны, не без злорадства думая, что у заики, наверно, при такой внешности проблемы с личной жизнью, от которых он пытается отвлечься с помощью хамского поведения.

Заика подходит к стеллажу и торопливо, одну за другой, просматривает книги. Леша, повернувшись к монитору, проверяет почту.

В магазин заходит девушка лет семнадцати, одетая в длинную зеленую кофту и яркие полосатые чулки. Она останавливается возле небольшой полки с прозой-минус-двести-семьдесят-три-градуса, так Леша называет эту полку, – там панкуха и революционная романтика, там вдоволь протеста, садизма и наркоты.

Дописав в теле письма краткий ответ приятелю из Новосибирска, Леша разглядывает девушку, держа правую руку на компьютерной мыши и поглаживая указательным пальцем левую кнопку на ней с таким усилием, чтобы кнопка нажималась на долю миллиметра, но не щелкнула. Девушка кажется Леше привлекательной.

– Ага, на свежатинку па-па-патянуло? – говорит заика, тоже глядя на нее. – А мне такие телки не нравятся. Не люблю этих ма-ма-манерных молодых телок.

– Почему? – спрашивает Леша.

– Это же система, ячейка ку-культуры, – отвечает заика. – Милый голос, бе-бе-бездушный оптимизм. Хочется вот так взять их и придушить, этих ма-малолетних драных коз.

Девушка, поняв, что говорят о ней, уходит.

– Унылые произведения, – продолжает заика, – ни уму, ни сердцу. Романы ва-васнавном. А все просто, вот тебе, ба-ба-баловень судьбы, рецепт востребованного сейчас романа: пе-первое – проекция экспрессии, второе – контроль над ре-ре-рефлексией, а третье – поклонение объему… Словесность на-надо спасать.

Леша успокаивает себя, думая, что это всего лишь неизбежная часть работы – терпеть темных личностей, и, по-прежнему не подавая виду, что раздражен, спрашивает:

– А как ты хочешь спасти словесность? Ввести цензуру?

– Нет, ба-ба-баловень судьбы, – заика нахмурился. – Не цензуру, а редактуру. Большую. Ты же ничего не имеешь про-против редакторов?

– Ничего, – отвечает Леша, – но не надо искажать значение слова «редактор», это неправильно.

– Тогда что правильно? – не унимается заика. – Правильно, ка-кагда объем повсюду и губит смысл? – Он наугад берет со стеллажа толстую книгу в черной суперобложке и трясет ею. – Вот па-па-пасматри! Теперь каждая сволочь на-на-наравит роман написать!.. В будущем критики назовут бо́льшую часть са-са-савременных писателей «жертвами объема». Понял, ба-баловень судьбы?

Заика ставит книгу обратно, затем, опершись о прилавок и приблизив к Леше румяное курносое лицо, заговорщицки произносит:

– Бороться на-на-надо с объемом.

Леша не может дальше разговаривать с ним, нет сил, и решает, что, если заика еще раз назовет его «баловнем судьбы», то будет послан на хуй, а полезет драться – охранники помогут: попинают заику и выкинут на улицу… Скорее бы пришла сменщица… Леша вдруг вспоминает, что жить в Калуге, где обитает последнее время, невозможно, это страшная дыра, хорошо бы переехать в Москву, поселиться у какой-нибудь девушки. И надо, надо наконец найти такую работу, чтобы платили не как здесь, а хотя бы раз в семь больше, давно пора научиться жить, не залезая в долги…

Догадываясь по выражению лица Леши, что вот-вот будет послан, заика уходит, сказав напоследок:

– Се-сегодня, кстати, день рождения русского интернета. Се-седьмое апреля. Четырнадцать лет. Па-паздравляю.

Леша остается один. Он берет свежую брошюру стихотворений модного московского поэта и пытается читать верлибры, но утомленное сознание не принимает продвинутый обрывочный слог. Леше еще сильнее хочется спать. Он размышляет о том, почему до сих пор нет сменщицы Кати, о том, к какой борьбе призывал заика, зачем, ведь все тексты – и плохие, и отличные – составляют один большой текст, одно вещество, одну данность.

Наконец приходит Катя, и Леша рад этому. Катя приносит из бара две чашки, заварку и кипяток, и они пьют чай, сидя за столом между книжными стеллажами. Покупателей нет.

Катя просматривает литературный еженедельник. Леша переводит взгляд с ее лица на цветную полосу еженедельника, которую, сидя напротив, видит перевернутой, там фото недавно упавшего от ветхости памятника поэтессе Берггольц в Петербурге. Потом Леша смотрит на вход: возле туалета стоит охранник в сером костюме, прислонившись спиной к стене, и курит, выдыхая дым в сторону лестницы наверх.

Леше не нравятся местные охранники. Большинство из них – бывшие милиционеры, тупы и нетактичны. Но он умеет мирно и весело общаться с ними, и охранники приветливы с Лешей, у них можно стрельнуть сигарету, с их помощью можно пресечь кражу книги или унять зашедшего в магазин хулигана, пьяного.

После чаепития Леша идет в подсобку спать. Там он среди упаковок с книгами расстилает на полу свою походную пенку и ложится на нее. Подушка – полиэтиленовый пакет, набитый плюшевыми медвежатами-брелками по сто двадцать рублей штука. Проход в подсобку занавешен пледом.

Засыпая, Леша вновь вспоминает о навязчивом заике, о его словах, и каждое из этих слов соответствует ценнику со штрих-кодом; Леша видит белое пятно на алой поверхности, и это – экспрессия, еще одно пятно рядом – рефлексия на экспрессию. Пятна стремительно набухают и превращаются в тотальный объем, с которым Леше, во сне утратившему рассудочную хватку, вдруг хочется бороться, бороться, хочется что-то доказать неким авторам и выполнить свою миссию вдумчивого книжного сейлера.

Тихий Иерихон

Подмосковный пионерлагерь «Красная сосна», лето, ясное утро. Горнист проснулся, как всегда, первым. Застелил кровать, оделся, взял горн. Трубить следовало на площадке посередине лагеря, откуда побудка была хорошо слышна во всех корпусах.

Он подошел к площадке, думая: «Сейчас коллектив проснется, и я опять увижу Верку из четвертого отряда. Все, пора ей признаться в любви. Сегодня же… Нельзя дальше страдать». В июльской смене Верку признали самой красивой девчонкой. Зеленоглазая, бойкая, она многим нравилась.

Горнист поправил галстук и затрубил. Умолкли птицы в ближайшей роще, а небо застило быстро наплывшими с запада тучами. Горнист удивился этому, но побудку доиграл.

Пионеры на зарядку не выбегали, а здания лагеря стали вдруг ветшать: трескались стены, со звоном сыпались стекла. Облез и накренился гипсовый вождь возле столовой, все заросло крапивой и лопухами.

Горн в руках горниста потускнел, будто его не трогали много лет.

Горнист подбежал к двери корпуса четвертого отряда… а там внутри пол местами прогнил, валяются ржавые кровати, тряпье; перегородки в уборной порушены, унитазы разбиты – торчат розовые керамические остовы.

– Есть тут кто? – проговорил горнист, силясь не заплакать. – Вер, Ве-ерка…

Только сквозняк шелестит на полу желтыми страницами рваной политиздатовской книги.

Еще надеясь дозваться кого-нибудь, он крикнул:

– Ребята! Эй, ребята!

Тишина.

Горнист сел на пол, прислонясь к шершавой стене, положил горн рядом и заплакал, но, подумав, что Верка удивится, если узнает о такой его нетвердости (ведь должен быть смелым пионером, а раскис), немного успокоился и понял: надо выбираться из развалин.

С дороги оглянулся на голубые ворота «Красной сосны», утер нос и пошел.

Он помнил, как детей везли в лагерь: автобус свернул с шоссе, потом был поселок, потом лес расступился, и мелькнул кирпичный указатель – совхоз «Восход», а над названием совхоза расходились алые лучи из крашеной арматуры.

Решил идти, пока не встретятся люди, а там спросить, как попасть домой.

Долго шагал по асфальтированной дороге через лес.

Захотел пить. Нашел на обочине прозрачную лужу с темной листвой на дне, встал перед ней на четвереньки и приблизил лицо к воде. Увидев свое отражение, он понял, что повзрослел: лицо огрубело, появилась щетина. К тому же почувствовал, что одежда – шорты и футболка – стали малы. Когда, напившись, поднимался на ноги, шорты немного треснули по шву.

Горнист снял тесные теперь сандалии, стянул гольфы и положил все это возле лужи.

«Расту, – подумал он. – А что толку? Даже до совхоза еще не добрался».

Мыслить горнист начал тоже по-взрослому. Он ощутил, как стремительно умнеет, как сама собой – без усилий – голова его наполняется знаниями. Осмотрелся внимательно, стоя у лужи: что еще неведомо? Сосчитал одинаковые молодые елки на поляне напротив. Получилось восемнадцать штук. Запомнил также расположение елок, их высоту и форму поляны.

Пошел дальше.

У поворота, за которым пустынная дорога снова тянулась до горизонта, в кустах слева послышался треск ветвей.

Горнисту стало страшно. Вдруг – это бандиты? Ведь могут ограбить. В кармане шорт лежат десять рублей одной купюрой, которую родители на всякий случай дали ему, отправляя в лагерь.

Но из кустов на дорогу выбрался мирного вида долговязый парень с каким-то ящиком на ремне через плечо. Он подошел, протянул руку:

– Привет, товарищ, вот и встретились! А чего ты босой?

– Так из сандалий вырос, – сказал горнист и вспомнил, что это Леха, тот самый Леха, вместе в отряде были, дружили. Втайне от вожатых бегали вечерами на реку купаться, покуривали и оба еще в Верку влюбились.

– Леха, а я не узнал сразу! Вон ты какой вымахал, выше меня на голову, – обрадованно сказал горнист. – Сколько лет…

– Прошло, – согласился Леха, настороженно озираясь. – Вот, заплутал я маленько. На болото сунулся, а там торфяные дела, все поделено… Крутился тут, в осиннике, потом… Да ладно, чего там. Пора мне браться за ум, выходить на прямую дорогу… Ты-то здесь какими судьбами?

– Побудку неудачно оттрубил.

– Надо же, – удивился Леха. – А зачем тебе горн теперь?

– Выкинуть жалко, – сказал горнист. – Как там наша Верка, не знаешь?

– В агентстве веб-конференций работает, зарубежным онанистам ласковые слова говорит, – ответил Леха.

Горнист промолчал. И дальше они пошли вместе.

Вскоре лес поредел, и начались поля, на которых в траве повсюду виднелись пни.

– Вон, глянь, – сказал Леха. – Лес тут был основательный, со всеми благами.

– А деревья где? – удивился горнист.

– Не устояли, когда закончилось государственное финансирование. Одно время помогал зарубежный гуманитарный фонд, потом в центровом бору кое-кто гайки начал закручивать, и помощь из-за границы прекратилась. Некоторое время лес рос просто по привычке и дичал. Темные личности в нем появились, мутили шальной бизнес: в одном только сосняке у оврага восемь банков было открыто, принимали деньги под полторы тысячи процентов годовых. Многих деятелей завалили тогда у этого оврага… В общем, пришлось в итоге лес попилить и по большей части сдать в аренду… А сейчас давай-ка остановимся, сигнал передадим.

– Это как?

– Очень просто. – Леха поставил на дорогу свой ящик, оказавшийся военной рацией. – Мы люди ответственные, поэтому должны регулярно посылать сообщения Будущему Контролеру, то есть Оплоту трудящихся.

– А зачем посылать сообщения Будущему Контролеру сейчас, если он Будущий? – не понял горнист.

– Чтобы мировоззренческие установки не столкнулись, – пояснил Леха. – Все следует обстоятельно докладывать, иначе потом такие предпосылки обнаружатся, что хрен разрулишь проблему. А в прошлое вообще лучше не лезть: никаких халявных дивидендов не хватит, чтобы, как говорится, степень родства установить. Ясно?

Горнист кивнул, хотя не все было ясно, и подумал о своих родителях: как они там?

– Свойства памяти, – продолжал Леха, – это лишь для нас закон, а для Оплота они – фуфло, условность. Но ему тоже порой несладко, потому что, например, те кошмарные сны, которые для нас в прошлом, для него – постоянная данность. Значит, Оплот в наших осознанных докладах кровно заинтересован, он с их помощью рассеивает злую скуку.

Леха включил рацию, покрутил ручку настройки и вдруг заорал в микрофон так, что горнист вздрогнул:

– Оплот, меня слышно?! Нормально?! Горниста встретил! Да, с горном! Идет! Да, босиком! Ботинки бы ему выдать… Как кончились?! Да нельзя же так! Надеемся только на вас!

Горнисту стало неловко, не хотелось своей босотой озабочивать Оплота, он жестом показал: и без ботинок, дескать, обойдусь.

Леха не обратил на это внимания и продолжал надрываться:

– Да!.. Да нельзя без обуви! Будет?! Когда? Мертвец?! Отлично! Нет, погоди, тут лес окончательно вырубили… Ага, весь!..

После сеанса связи Леха радостно сообщил:

– Будет обувь! С мертвеца снимем. Ну что ты глядишь? Оплот сказал, покойник там, дальше, будет лежать. Зачем ему сапоги? А тебе и штаны нужны, и что-нибудь вроде пиджака… Оденешься. Крепись, друг.

– Может, не надо с мертвеца сапоги снимать? – засомневался горнист. – У меня деньги есть, купить можем. Вот, смотри, десять рублей.

– Разве это деньги? – хмыкнул Леха. – Поздно на такие отовариваться. Сменили их, понял? Брось свою десятку, не пригодится.

Горнист смял купюру и кинул в траву. Опять вспомнил родителей.

– Знаешь, Леха, я домой хочу… Мама с папой, наверно, волнуются, – сказал он.

– Нет у тебя никакой родни, – глухо отозвался Леха. – Дома у тебя тоже нет. Мы с тобой пойдем дальше, сообщения будем Оплоту отсылать, а там, глядишь, жизнь наладится.

Горнист помрачнел. «Как так – совсем один? А родители? Умерли, что ли? – думал он. – Впрочем, понятно: одни родятся, другие не родятся… А я уже взрослый… Все равно что-то не так… Может, знаний у меня мало?»

– Леха, а я умный? – спросил он. – Только скажи прямо, не крути.

– Все умные, каждый на свой лад, – ответил Леха. – Ты играть умеешь. Давай, сыграй обеденный перерыв, пора.

Горнист протрубил в горн, и Леха достал из-за пазухи пакет с глазированными сырками.

Перекусили. Пошли дальше. Горнист считал кучевые облака и пни в поле, а Леха рассказывал ему, как бродил по пересеченной местности, как женился рано и неудачно, как учился на философском факультете, но не окончил. Рассказал также о выборах Оплота трудящихся. Как трудящиеся люди изнемогли, превозмогли и выдвинули Оплота в Контролеры. Оказалось, Леха и Оплот близко познакомились еще до разгона парламента, заседавшего в Белом бору, когда на какой-то отдаленной просеке они с группой товарищей пытались учредить совместное русско-японское предприятие по освоению новых месторождений клюквы и грибов.

«С Лехой не пропадешь, – думал горнист. – Ну а если пропадешь, то не сразу».

– Друг, а когда мы до совхоза «Восход» дойдем? Пора бы уже, – сказал он.

– Совхоз этот нам больше не светит, – ответил Леха.

В поле показались несколько изб. Подошли к ним. Окна заколочены. Возле одной избы паслась на привязи серая коза. Она перестала жевать траву и уставилась на горниста с Лехой.

Решили зайти в эту избу, узнать, есть ли хозяева, чтобы доложить Оплоту.

Горнист поднялся на крыльцо, постучал.

Никто не ответил. Открыв незапертую дверь, он испугался: в сенях – ногами к порогу – лежал труп мужчины в мундире немецкого офицера времен Отечественной войны.

– Леха, тут мертвец! – крикнул горнист.

Вошел Леха, осмотрел тело. Желто-серое лицо мертвеца выражало отвращение и усталость. Из нагрудного кармана кителя у него торчал листок бумаги, мелко исписанный синими чернилами. Леха взял записку и прочел вслух: «Ты погиб, потому что всю жизнь метался между двух лесов, между Шервудским и Булонским. Змея выползла из-под можжевелового куста и укусила тебя, когда ты польстился на трюфеля, не воспринимая всерьез легенды старой Англии. Какую музыку ты слышал при этом? Ты выронил папку с партитурой, а мы проявили твердость. Теперь восемь тысяч лет тебе суждено есть рябиновые булки в «Макдоналдсе» на погорелой поляне. Страх поможет, страх не поможет. Так говорим мы, рязанские скауты».

– Кто? – не понял горнист.

– Скауты. Это вместо пионеров, – сказал Леха. – Видишь, угробили человека, метафизической арматурой избили, даже следов не осталось. А все почему? Потому что у него свободный культурный миф в жизнь прорвался. А жизнь между двух лесов – это что? Это не просто сбор когнитивных трюфелей, а навязчивая идея, метания, творческий поиск, ритуальные переодевания, большие деньги в конце концов. И вот когда после очередного маскарада занесло его не в ту избу, свернули ему скауты императив… надо доложить Оплоту…

Леха продолжал рассказывать про жуткую боль, которую испытывает человек, когда ему сворачивают императив, а горнист стащил с покойника сапоги и надел их сам. Китель его тоже надел, поверх футболки. Оставалось только треснувшие шорты сменить на штаны, но снять с покойника брюки он не решился.

Изба была пуста. Только в углу комнаты стояла старая швейная машина «Зингер» с педальным приводом, а на полу в сенях, рядом с телом, валялась пустая соломенная корзина. Леха предположил, что в ней были трюфеля, принесенные человеком в мундире, и что скауты забрали их с собой.