Текст книги "Твой персонаж"

Читателю от автора (Прелюдия)

Здравствуй, читатель.

Честно сказать, раньше я не понимала смысл авторских вступлений – таких нарочито скромных прелюдий, после которых именитый или не очень творец впихивается в случайного или не очень читателя своей большой идеей.

Поэтому без прелюдий. Я хочу поговорить с тобой о Чаре. Чар Актэр. Персонаж, который будет присутствовать здесь на каждой странице вплоть до самой последней.

Я хочу поговорить с тобой о Чаре сейчас. Пока он ещё не появился. Потому что, пусть его ещё нет, но я уже знаю, что с ним приключится. Это, так сказать, авторская суперспособность. Я хочу поговорить с тобой о Чаре прямо. Сама. Словами автора, а не рассказчика, потому что его ещё нет, а он уже немножко особенный. Я знаю, что он будет гением и последним идиотом; он будет вечен и хрупок, как первый снег. Он будет бессмертен и чудовищно уязвим.

И он полюбит тебя, этот Чар.

Он полюбит тебя, читатель. Кем бы ты ни был и каким бы ты ни был. Вот чего я боюсь.

И теперь, когда без пяти минут – без одной страницы – его появление, я, наконец, понимаю, зачем нужны авторские вступления. Даже в двух коротеньких строчках посвящения создатель как будто выражает надежду, что вот эти вот люди уж точно впустят к себе героев, которых он неосторожно выпустил из своего сердца к остальным. Автор неумело, внутренне дрожа и от того часто пафосно говорит читателям: «Сейчас, когда они уже больше ваши, чем мои, – присмотрите за ними, пожалуйста». И так сама книга просит безропотно: «Пока я не кончусь, посторожите мои страницы». И я не удивлюсь, если самый главный во всех вселенных Творец перед чьим-то рождением тоже говорит какому-нибудь миру: «Я поселю в тебе новое существо, позаботься о нём, хорошо?».

Однако я не хочу, чтобы ты «позаботился» о Чаре, читатель. Уже сейчас я знаю: меньше всего ему нужна будет нянька. И я ума не приложу, чего хочу добиться всеми этими фразами и чего от тебя ожидаю. Читатель никому ничего не должен. Тем более – не должен любить просто в ответ.

И всё равно я осмелюсь попросить тебя, читатель. Только об одном попросить… Смотри и слушай, хорошо?

В конце концов, это единственное, что ты… и что мы с тобой можем сделать для Чара Актэра.

А теперь я хочу, чтобы ты, читатель, присутствовал на его появлении. Наверное, это будет не самое приятное зрелище. Можешь отворачиваться, если хочешь.

Главное – смотри.

Появление

Нет, процесс его появления на свет всё-таки был не столь отвратителен и чудесен, как бывает у наших людей. В мире, где он появился, вообще мало что было, как у наших людей. Это был очень честный мир. И здешние люди появлялись в нем, уже обо всём зная.

И о том, что начало они берут не из круглой клетки в женском теле. И то, что рождение их никому не причиняет особых мук. И о том, что жизнь их в стандартном виде – не жизнь вовсе, а череда чёрных букв, оставленных на некотором белом поле в определенной последовательности, все они знали тоже.

Но, как было сказано ранее, мир их был очень честный и позволял всем и каждому относиться к жизни, как они хотят, и думать, что хотят.

Чар думал, что завёрнут в стекловату, и от этого ему так темно и жарко. Автор уже вложил в его голову необходимые знания о мире, так что Чар имел представление, что такое стекловата.

Рукой он потрогал пространство перед собой, чтобы убедиться, что никакой стекловаты нет. Темно? Это потому что глаза закрыты. Жарко? А как ещё входящему в мир организму реагировать на горнило новорожденных чувств у себя внутри?

Не открывая глаз, Чар уложил ладонь на грудь. Почувствовал сердцебиение под пальцами и с волнением подумал, что тут, у себя под ладонью, он наконец живой. Захотелось рыдать, как младенец, и кашлять, как старик.

Но вместо этого Чар Актэр только вдохнул глубоко и сдержанно. Он помнил про законы честного мира – что бы он ни думал, открыв глаза, он не увидит жизнь. А увидит только некоторое белое поле, потому что находится в состоянии появления.

В мирах, подобных этому, всегда наступал такой момент. Ответственное, тяжёлое, единственное в жизни мгновение – момент появления перед читателем. В других мирах человек мог предстать перед читателем кем угодно – рыцарем, супергероем, боксёром с кровью в уголке рта, продавцом спичек с заплатками на коленях… А здесь, к счастью или нет, всё будет по-честному. И читатель посмотрит на Чара и увидит только Чара. Наверное, поэтому на нём сейчас и нет ничего – ни масок, ни чужой кожи, ни одежды – только Чар и всё. Только Чар на неком белом поле.

Он подумал, и ему вдруг стало вдвое жарче. Чар Актэр смутился в первый раз. Он почувствовал, что на него смотрят.

И это был не взгляд автора. Автор неощутимый – взгляд его, как воздух, никогда не осядет на ком-то одном; он смотрит на всё сразу из далёкого далека и как будто из прошлого.

А Чар чувствовал цепкий взгляд. Настоящий. В настоящем. Он понял, что это смотрит читатель. И сердце его заколотилось ещё сильнее. Уже. Уже! Когда он только-только появляется. Когда он ещё так не готов!

Ему захотелось закрыть себя руками. Но он снова сдержался. И сам открыл глаза.

Кругом было белое поле. Чар повёл головой и усомнился в честности мира: на него смотрели, а ему самому и взглядом-то не за что зацепиться. Он посмотрел вниз и не увидел себя; тело его ещё сливалось с белым полем.

– Меня зовут Чар Актэр, – сказал Чар, недолго послушал белизну и повторил уже во всю силу своих лёгких. – Меня зовут Чар Актэр! Я знаю, что ты на меня смотришь!

Белизна как будто чуть-чуть зарябила, как молоко в чашке, если в неё легонько подуть. Мир безмолвно, но честно дал Чару понять: даже если читатель и отреагировал, он все равно не смог бы этого заметить. И это не то, чему можно научиться; персонажу читателя нельзя увидеть ни сейчас, ни после появления в мире, ни даже через десятки лет. Из них только одному дано видеть сквозь миры. И это не Чар.

– Меня зовут… Чар Актэр, – только и смог повторить он; уже тихо и слегка растеряно.

Хотя теряться не следовало, а следовало быть благодарным: не любой автор, да и тот не во всех мирах, позволил бы случиться такой встрече героя и читателя. Иные персонажи идут по жизни, по своему сюжету, и даже не подозревают, что на них смотрит кто-то способный видеть сквозь миры. И видит же. Чар это кожей чувствует. Читатель смотрит. И только на него – потому что больше здесь смотреть не на что.

Чар Актэр в новый раз повел головой, будто опасаясь, что неподалёку может появиться что-то ещё, но тут же замер. Он вдруг увидел себя. То есть, маленькую часть себя – своё плечо. Увидел близко и ясно – в деталях, до родинки. Спохватился и вытянул перед собой руки. Его руки!

Он кое-как, очень спешно унял себя и осторожно пощупал пальцами волосы. А потом ещё осторожнее и всё лицо. Коротко и как-то по-глупому засмеялся: не почувствовал ни следа от того безликого белого поля, частью которого и сам когда-то был. Он стремительно появлялся – даже проявлялся на бледном фоне и принимал объём. Чар был уверен, что это с ним делает взгляд читателя. Что под этим взглядом, в нём, в Чаре Актэре, пробуждается что-то, отчего глаза его приобретают блеск, лицо – цвет, а остальное тело – полноценность. Теперь он мог видеть свои ключицы и грудь, на которую укладывал ладонь и в которой творилось горнило. Мог видеть живот и всё, что было ниже до кончиков ногтей на больших пальцах ног.

– Я… – произнёс Чар и внимательнее вслушался в то, как звучал его голос. – Я ничего?

Он спросил это, не красуясь, без кокетства – совершенно искренне. Он получил внешность, которую пока не с кем было сравнить.

Но мир напомнил ему, что из них двоих только читатель может слышать сквозь миры. Чар сосредоточенно сжал и разжал перед лицом пальцы правой ладони, чтобы не думать об этом и сильно не огорчаться. В конце концов, позже автор даст ему целый мир, и в нём он будет говорить с кем угодно. И смотреть на кого угодно.

Читатель всё смотрел. Чар вспомнил, что иногда вместе с буквами это могущественное существо способно и мысли его прочесть. Отчего-то ему стало стыдно и больше не хотелось думать о других.

Сейчас они были только друг с другом, и Чар понимал, что это мгновение больше не повторится. Начнется его история, он забудет, что с ним происходило в момент появления на свет, и каким он тогда – сейчас – был. Он пойдет по своей дороге жизни – по своему сюжету – и будет обращаться к читателю редко, в минуты душевной слабости.

А пока он может сказать, что угодно. В отличие от него, читатель в состоянии запомнить его слова.

Он может попросить не оставлять его, даже если жизнь Чара Актэра покажется читателю слишком скучной. Он может спросить, а помнит ли читатель свое появление; и что тогда читатель говорил тому, кто на него внимательно смотрел.

Чар улыбнулся и сказал, глядя куда-то далеко вперёд:

– Знаешь, а мне казалось, что я в стекловате.

Море

Герои – главные или нет – чаще всего появляются перед читателем уже в той форме, в которой останутся до последней страницы или, по крайней мере, на протяжении большей части повествования.

Потому что, если бы они появлялись, как люди, младенцами, все книги были бы не книгами, а сплошными руководствами по воспитанию, кормлению и убаюкиванию.

Однако обычно авторы не лишают персонажей детства. Счастливого детства – да, частенько. Но детства как временного явления – почти никогда.

Надо сказать, у Чара Актэра было вполне себе хорошее детство. Родители его любили, хотя и знали, что причастны к появлению сына так же, как, например, бабочка в Бразилии причастна к появлению торнадо в штате Техас. Тем не менее, пусть даже сценарнокровные, пусть даже хоть какие-то – узы нужны людям во всех мирах.

– А ну-ка давай, Чар. За маму, – часто говорила ему мама, поднося к его рту пластиковую ложку манного цвета и всю в каше. – Во-от молодец! За папу. Вот так… Одну за автора. Ну, малыш, жуй, давай, не озоруй. За а-автора. Во-от так-то. За читателя. Умница!

Когда доходила очередь до «читателя», Чар отчего-то куда охотнее принимался причмокивать вымазанными губами. Взрослые думали, это из-за того, что к четвертой ложке у него получалось распробовать, какая все-таки вкусная была эта гадская детская каша.

…

А потом ему было два года, и он по дурости схватился рукой за горячие щипцы для завивки волос. Ору было много, топота взрослых – ещё больше. Везя его домой из круглосуточного травмпункта, как раненого бойца в перевязке по самый локоть, они не переставали причитать и громко обвиняли во всем автора.

Чар сидел на отцовых коленках, глядел на свою забинтованную клешню и спрашивал, а в чём, собственно, виноват этот неведомый автор, если это он, он сам схватился за горячие щипцы по своей собственной дурости.

Взрослые тогда переглянулись и решили больше времени уделить его воспитанию. Чтобы у мальчика не сложилось неправильного представления об их честном взрослом мире.

…

И к шести годам он уже прекрасно знал о том, что в мире даже щипцы нагреваются строго по велению автора. Что у него, у шестилетнего Чара Актэра, уже есть в жизни своя сюжетная дорога. И самое странное и волнующее – за тем, как он идет по этой дороге, будет смотреть его читатель.

Уже сейчас смотрит.

Однажды в первом классе, когда день был настолько дождливым, что даже линолеум в школьных коридорах влажно блестел, Чар Актэр (первый по списку в классном журнале) впервые защитил девочку. Это была совершенно обычная девочка, к которой пристали старшеклассники по совершенно глупому поводу, и, может быть, куда проще было бы побежать во весь дух, что дал ему автор, и позвать учителя… Но Чар не стал поступать как проще. И стоял перед рослыми плохишами, не помня себя от страха, но закрывая девчонку плечом. Благодаря поролоновому плечику синего, маленького, но уже мужского пиджачка, казалось, что оно у него не так уж и сильно дрожит.

– Ты не из моего класса… Ты же из параллели, из параллелки вонючей, зачем тут встал? – шептала неблагодарная девчонка у него за спиной.

– Иди давай, – к тому же любезно дёргали головами здоровяки во все стороны возможного побега. – Иди-иди, а то и тебя поколотим.

Но Чар Актэр стоял. Не ради дуры-девчонки и даже не потому, что кто-то из взрослых учил его быть храбрым и благородным.

Чар Актэр остался стоять на месте, даже когда один из детин-росляков пошёл вперёд, разминая кулаки.

Пусть он и зажмурил глаза, но так и не сдвинулся с места. Нет. Уже тогда он не мог позволить себе дать слабину, ведь… Читатель.

Читатель смотрит.

…

Вообще-то он не жалел о том случае. Даже повторял периодически и быстро научился давать сдачи. От девчонки быстро отстали. Она и сама прекратила нарываться лишний раз и зачастила в крыло вонючей параллелки: чуть ли не каждый день приносила Чару яблоки, половинки от шоколадных плиток и новенькие комиксы про креветку-супергероя. Родителей всё чаще вызывали в школу, потому что по её уставу драки считались плохим поведением, требующим со стороны взрослых определённого вмешательства.

Из-за этого вмешательства однажды чуть было не накрылась их летняя поездка к морю, о которой Чар грезил весь учебный год. Но, к счастью, родители его быстро отошли – решили, что ничего не поделаешь, раз автор наградил их таким непоседой и упрямцем; и ему только на пользу пойдёт морской воздух. К тому же, должен ведь ребёнок где-то получать сюжетный опыт и новые эмоции, необходимые для развития любого действующего лица.

Это была удивительная поездка. Сначала – ещё в поезде, под стук колёс и ложечек в высоких стаканах на металлических подставках-пеньках – отец сказал Чару, что автор у них всех один, а читатели – разные. И даже прибавил, большим и указательным пальцами огладив усы: «Это непросто объяснить, но, так получается, что, по большому счету, у каждого человека – свой читатель». Чар тогда удивился. Затем обрадовался. А потом стал думать. А какой у него «свой читатель»? Если бы они учились в одной школе, то стал бы читатель его другом или получил бы от него по зубам? А любит ли читатель яблоки или шоколад? Кто бы ему больше понравился: отважный супер-креветка или его напарник Акул? И вообще, гордится ли им читатель, когда Чар дерется, не жалея сил, или смотрит тем же взглядом, что директор, набирая номер телефона родителей?

Правда, все эти мысли разом испарились из его головы. Потому что Чар повернул её к окну и увидел море.

Он ждал не дождался момента, когда сможет его потрогать – руками, ногами, всем телом разом. Но оказавшись наконец у самой морской кромки, провалившись по щиколотку в сырой коричневый песок, на долгое мгновение замер. Море захватило его, даже не касаясь кожи ни капелькой, ни единым брызгом. Перед ним было бескрайнее, блестящее, шумящее, но все равно отчего-то невероятно тихое густо-синее пространство. Как расплавленный космос со звездами. И все там, внутри, как в космосе: невесомость есть, кислорода нету.

И, стоя на границе этого невероятного водно-небесного измерения, Чар Актэр глубоко дышал, часто моргая от близкого сияния и, наверное, соли в воздухе. Развёл в стороны руки, но даже в таком положении оставался по сравнению с морем маленьким человечком, крошкой от самой малюсенькой звезды, блёклой песчинкой. Чар стоял перед морем и думал, ладно. Ладно он, но всё это… неужели всё это тоже кто-то придумал?

А в следующую секунду море – обманчиво прозрачное вблизи – коснулось его ног. Не вздрогнув, Чар взглянул вниз и пошевелил мокрыми, омытыми осторожной волной, пальцами. Они блестели. Не так сильно, как море, но тоже блестели. Море как будто его принимало. И Чар забежал в него по пояс, ухнулся с головой, и вынырнул уже весь блестящий – частью огромного моря, частью бескрайнего космоса.

В этот момент он был очень счастливый. И чуть позже, оправившись от солоноватого забытья, оглянулся на берег и сделал пару шагов по мягкому дну, размахивая руками:

– Мам! Пап! Сюда! Здесь так…

– Ты плескайся, сынок. Далеко не уплывай, сейчас папа к тебе зайдёт. Я… Я пока… – мама на ветреном берегу обхватила себя за локти. – Воздержусь. Какое-то море сегодня недружелюбное.

– Недружелюбное? – моргнул Чар и погладил море ладонью, точно живое существо. – Ну что ты! Оно такое нежное…

Оно и правда к нему почти что ластилось.

– Это потому что ты его таким видишь, – сказал отец, заходя в воду и ёжась от холода, хотя Чару было тепло-тепло. – Ты видишь море вот таким, а мама видит его иначе.

– Как же так? – с досадой спросил Чар, ведь его море было таким замечательным.

– Это мир. Мы видим его таким, каким видит его наш читатель.

Глава семейства Актэр плюхнулся на живот и поплыл, пару раз смешно прорычав «хор-р-рошо». Потом продолжил:

– Вам, наверное, еще рано такое в школе проходить, но я расскажу, если интересно. Не во вред все равно.

Чар подплыл поближе, ему было очень интересно.

– Наш мир, он ведь должен на чём-то строиться. Если человеку, – тут отец осёкся и сдул с усов блестящие капли. – Не кому-то из нас, а настоящему человеку – из тех, кто на нас смотрит – сказать «море», в голове у него, да и у любого, сначала всплывёт единый образ, основанный на базовых знаниях. А потом подключатся ассоциации, чувства, возможно, воспоминания… И вот этот набор уже у каждого свой. И, так как у каждого из нас свой читатель – и моря получаются разные. Автор только общую картину создаёт, а красками её наполняет читательская фантазия.

– Значит, автор не создавал море? – спросил Чар, активно, даже как-то лихорадочно гребя руками и ногами.

– Вот это конкретно – конечно, создавал. Но не один, понимаешь? Автор и читатель создали это море вместе.

– Для меня?! – чуть не задохнулся Чар.

И отец, подобрав его под живот, развернул к берегу.

– Ближе к суше давай: дыхалка у тебя слабая.

– А вот песок? Или тебя? Или… самих себя мы тоже видим по-разному?!

Отец кивнул, нырнув подбородком в воду.

– И раз у нас разные читатели, вы с мамой видите меня не так, как я себя в зеркале?!

– В этом нет никакой беды, – спокойно сказал отец и встал пятками на дно. – Если перед нами поставить в ряд сотню мальчишек, мы оба безошибочно укажем на тебя пальцем и скажем, что наш сын – вот. Какая разница, какой ты для нас на вид, если мы сходимся во взгляде, что мы семья и любим тебя?

Чар на миг ушёл плечами под воду – тоже встал на дно и отдышался.

– Глянь на меня, – задорно сказал отец. – Мои усы!

– А что с ними? – не понял Чар; это были усы, которые он видел чуть ли не каждый день, только мокрые.

– Их форма. Твой читатель их видит по-одному, мой по-другому; но разве от этого ты не узнаешь меня в толпе? Или маму?

– У мамы нет усов, – сказал Чар теперь отчего-то не очень уверенно.

А отец его расхохотался. И мизинцем выкручивая из ушной раковины воду, наклонил голову:

– Может быть, тебе такое и правда ещё рано понимать.

Чар посмотрел на себя сквозь море:

– Наш мир очень сложно устроен.

– Любой мир сложно устроен.

– Но ведь получается, его нет на самом деле. Всё вокруг придумали автор и читатель.

– Супер-существа, – усмехнулся отец. – Как эта твоя бешеная креветка.

Чар задумчиво смотрел в море. Креветок в нём не водилось.

– Знаешь, что я думаю, Чар? – с беспокойством посмотрел на него отец, но никак этого не выдал. – Любой мир кто-нибудь да выдумал. Поэтому… глупо, наверное, было бы огорчаться. И ты только погляди, какая вокруг красота!

Чар поднял голову и вновь увидел море не сквозь, а как будто целиком. И небо, и блики, и градиент синевы. И весь этот космос…

Вечером он попросил родителей отвести его посмотреть на закат. Такого сочного апельсинового космоса он ещё никогда не видел. И полюбил море ещё сильнее.

Он стоял на берегу. На песке, уже в кроссовках и даже чуть-чуть замерзая. Но улыбался широко и счастливо. Он всё не прекращал думать над словами отца и на всё вокруг теперь смотрел немножко по-новому. И не догадывался, конечно, что автором он задумывался как смышлёный мальчик, очень глубоко чувствующий мир.

Чар подошел к морю близко – так, чтобы носы кроссовок стали блестящими. И сказал тихо, подставляя лицо морскому ветру:

– Смотри, какое море… Моё любимое море… Я вижу его таким же, каким его видишь ты. Получается, оно и твоё тоже.

Он был уверен, что читатель слышит.

– Наше море. Наше море…

И опять развёл руки широко по сторонам:

– И мир этот тоже – наш.

…

Шли годы, и не было среди них такого, когда Чар не обещал бы себе вернуться к своему морю. Но автор распоряжался его жизнью иначе. Сначала у родителей не было возможности, потом пошли какие-то дела, какие-то экзамены, какая-то учеба. Потом он и вовсе стал взрослым.

В один определенный период жизни он вдруг начал придавать особое значение разнице полов. И даже задавался вопросом о том, кто есть его читатель – девочка или мальчик, девушка или парень, мужчина или женщина – какого он возраста, в конце концов? Однако на смену этим думным терзаниям совсем скоро пришли совсем другие – бездумные. Потому что вполне конкретные представители полов – особенно женского – привлекали его куда больше, чем некто абстрактный.

Чар как будто влюблялся в первый раз, и в первый раз по-настоящему разочаровывался. Делал глупости и умирал от стыда. Получал свой первый чувственный и свой первый сексуальный опыт, говорить о котором что-то ещё было бы бесчестным по отношению к Чару Актэру. Он вновь как будто любил, и его тоже как будто любили. Он предавал, и его предавали.

Это был не тот «его мир», который он чувствовал всей душой тогда, в детстве у моря. Это был придуманный мир, что даден автором. И автор был не то, чтобы жесток. А как-то… безразличен. С возрастом, Чар убедился, что он далеко не главный герой.

Но жизнь его, хоть и не сверкала, как то море, плохой тоже назвать было совестно. Чар не голодал, почти не болел и никому не причинял вреда. Он переехал от родителей и даже переселился в столицу. Жил в неплохой квартире с джакузи и подогревом полов, работал на неплохой работе, где никто никого не обманывал; ну, по-крупному так не обманывал.

Чар обзаводился недоброжелателями и даже врагами; правда, он так часто дрался в детстве, что теперь, во взрослости, предпочитал уходить от конфликтов быстро и молча. Но недоброжелатели и враги всё равно почему-то никуда не девались. Впрочем, и досаждали они тоже не особенно.

И Чар с ними жил. Спокойно и только иногда подёргиваясь, как пёс от укусов блох.

Были у него и друзья. Причем, два особенных. Как раз из тех, чью породу некоторые называют друзьями «барными». Пусть от такой дружбы частенько тяжелела голова, но сама она была удобна и легка – даже почти астральна. Самое лучшее в ней было то, что она никогда не выходила за пределы бара. Чар с товарищами не устраивал пикников на природе, не ходил к ним в гости и к себе никого не звал. Короче, глубоко не лез, и к нему глубоко не лезли. Зато все и беспрекословно подчинялись негласному кодексу чести, основным правилом которого значились регулярные встречи раз в три дня в местном пабе. Несмотря ни на что.

Местный подвальный паб был пропитан духом Ирландии или леприконии, и Чар всё никак не мог понять, зачем он такой: настоящего ирландского пива здесь всё равно не разливали. Но заведение было уютным, коричнево-зелёным, на щёчках у девушек-разносчиц в начале вечера можно было разглядеть мушки в виде четырехлистного клевера, а бармен стоял за стойкой в смешном высоком цилиндре с пояском. Но главное – здесь были его друзья.

Сегодня Чар пришёл к ним с тяжёлым сердцем и признался, что вскоре нарушит своё «несмотря ни на что».

– Попал в переплёт, Чар? – добродушно улыбнулся на это его друг по имени Бэк и по фамилии Пэйдж.

Он был не на один год старше Чара, считался в их компании знатоком материи, работал в корпорации, изучающей их написанный автором мир, подсчитывал страницы его существования и любил отпускать вот такие профессиональные, сугубо книжные шуточки.

Чару они иногда даже нравились.

– Я тогда тоже не приду! Я же тут умру без тебя: с этим-то буквоедом, – заявил второй его друг по имени Кими. Без фамилии.

Он был не на один год младше Чара, вместо того, чтобы готовиться к вступительным экзаменам таскался по городу с гитарой за спиной и по-школьному много курил. Чар и Бэк не знали его настоящего имени, но, следуя кодексу барной чести, не лезли. Им хватало этого «Kimi», что было выведено белой текстильной краской на чёрном гитарном чехле. И всё равно оба волновались: кроме них до мальчишки и дела никому не было. «Вот только не надо тут строить из себя, – строго говорил им Кими, едва уловив это беспокойство. – Я же знаю, что по-настоящему нужен только автору». И Бэк Пэйдж тогда снисходительно, но безжалостно ухмылялся. Оттого и заслужил от Кими «буквоеда». Бэк называл себя реалистом и принимал окружающий мир за сумму смыслонесущих символов, Кими же видел в мире автора. Бэк по-научному и по-языковому доказывал ему, что мир – законченная материя, и раз у человека появился читатель, то автор, получается, свою работу сделал и покинул их уже давно. Кими в ответ на это горячо уверял, что автор никуда не девался, что у него с автором крепкая связь и иногда они даже разговаривают. В доказательство он подходил к самооткрывающимся дверям бара, говорил «автор, открой для меня этот мир!», а после того, как двери послушно разводились в стороны, оборачивался с довольным видом: «Видали? Видали, да?».

Чар любил Бэка и Кими. И любил слушать их экзистенциальные разговоры. Иногда у него даже получалось думать о чём-то ещё: не о себе, не о своей жизни в нормальной квартире, не о своей работе, где он особенно никого не обманывает…

Но сегодня он пришёл сюда с тяжёлым сердцем: он будет говорить о себе. Об обыкновенном Чаре Актэре, который никогда не отдавал себя ни автору, ни материи.

– Так что у тебя за внезапный поворот сюжета? – спросил Бэк.

– Ты куда-то едешь? – спросил Кими.

Они пришли в паб раньше Чара и уже сделали свой заказ. Разносчица с четырехлистными мушками на лице подошла осторожно и поставила перед Кими «Пина Коладу» под облаком сливок, а перед Бэком – низкий и круглобокий стакан чистого «Кампари» со льдом. Друзья Чара переглянулись и, под изумленным взглядом новенькой официантки, поменялись напитками.

Чар тоже сделал заказ, уже давно не удивляясь вкусовым предпочтениям Бэка и Кими, что были обоим столь «не к лицу». Потом сказал:

– Никакого особого поворота. Но я хочу уехать, да.

– Куда? – спросил Кими, мизинцем макая кусочек льда в свою рубиновую воду.

– Я подумал, в моем возрасте уже пора перестать мнить себя главным героем и чего-то ждать. Поеду, сделаю предложение своей девушке.

– Ты, кажется, говорил, что смотришь на неё без особенно ярких чувств, – вспомнил Бэк и подцепил кончиком толстой трубочки белый комочек сливок.

– А куда ты едешь? – повторил Кими; спросив о чём-нибудь, он не отступался, пока не получал ответа.

Чар посмотрел на обоих, но ответил сначала Бэку. Его умиляло то, что даже такой реалист как Бэк Пэйдж – работник мироведческой корпорации – видит в любви пусть и относительную, но очень хрупкую, важную материю.

– Разве важно, как я на неё смотрю, если мы оба сойдёмся во взгляде, что вдвоём нам будет не хуже, чем друг без друга? Может быть, если наши сюжеты сойдутся, у общего получившегося сюжета появится больший потенциал, чтобы…

– И тут от тебя запахло буквоедом! – щёлкнул обожженным «Кампари» языком Кими. – А едешь-то ты куда?

– К морю, – сказал Чар. – Там красиво, я помню.

Лицо Кими смягчилось; он улыбнулся и стал похож на хитрого ребёнка, который знает какую-то большую, но совсем не страшную тайну.

– Это что, такой символ прощания с главногероизмом? – спросил Бэк.

– Нет! – тут же отозвался Чар Актэр, но потом подумал. – Может быть.

– Совсем необязательно, – вдруг сказал знаток сложных материй, окончательно растормошив трубочкой сливочный сугробик. – Даже с сюжетной точки зрения, даже учитывая ориентацию на читателя, каждый человек… то есть, каждый герой – для кого-то главный. И ещё у каждого есть своё море. Прощаться с ним или нет – всякий сам решает. Хоть в этом нам автор свободу дал. Вот это я признаю, ты услышал меня, Кими?

Кими услышал. И уже без улыбки отвёл глаза. У него было очень сложное море, с которым и при всём желании не распрощаешься просто так.

Чар внимательно смотрел на своих друзей. Потом осмотрелся вокруг – тоже внимательнее обычного.

– Они тут свет, что ли, ярче сделали?

– Ты о чём, Чар? – спросил Бэк.

– Да нет. Ничего такого, просто… – Чар положил руки на стол и опёрся на локти; ему принесли заказ. – Сегодня всё какое-то… немного… Вы замечали раньше эти зелёные мушки у официанток?

– Вот так заговоришь о море, а закончишь мушками, – беззлобно засмеялся Бэк, специалист по символам и связям смысловых знаков. Но как связаны море и клеверные мушки он не понимал.

И Чар этого пока не понимал тоже.

…

Он вёз девушку, которую называл своей, на поезде. Он хотел вернуться именно к тому самому морю, поэтому решил повторить тот самый путь из далёкого прошлого. Оттого и поезд, и стук колёс и даже ложечки в чайных стаканах (уже новых, без металлических пеньков) превращались для него в незабытый ритуал.

– Долго,– пожаловалась уставшая девушка напротив – та самая своя. – Мы могли бы полететь на самолёте.

Могли бы. Зная это, Чар виновато склонялся перед ней и опускал голову на её колени. Так и сидел лежа, не зная, как ей объяснить. Как объяснить, что поезд и эти ложечки для него так же важны, как тот акт с кольцом и предложением, который он собирается совершить на песчаном берегу.

Он прижимался щекой к её джинсовым коленям и закрывал глаза. Он не мог на неё смотреть; не потому что не хотел, просто лицо её выглядело как-то расплывчато. Может быть, потому что в мыслях у Чара уже было слишком много моря.

… А вскоре пришла её очередь не смотреть. Чар завязал девушке, которую называл своей, глаза. И повёл по берегу.

– Я проваливаюсь, – сказала девушка.

– Мне иногда тоже так кажется, – смешливо отозвался Чар, крепче стиснув её ладони.

Он был так сосредоточен на том, чтобы она никуда не провалилась, что почти не видел близкого моря. Только слышал.

– Шумно здесь, – опасливо сказала девушка.

– Ты скоро поймёшь, – опасливо пообещал Чар.

Он очень беспокоился, и сердце его колотилось. Не от того, что в кармане лежала бархатная коробочка с круглым символом передачи другому персонажу своей руки и этого самого сердца. А потому что – море. Он собирался им поделиться. Целым когда-то своим миром – поделиться. С ней.

– Вот и всё, – выдохнул Чар Актэр и аккуратно спустил с её лица повязку.

Долгое мгновение смотрел на своё море в чужих глазах.

– Красиво, – сказала девушка и новой повязкой опустила на глаза веки. – Красиво… Теперь мы можем отсюда уйти?