Текст книги "Оськин локомобиль. Маленькая повесть о самом главном"

Оськин локомобиль
Маленькая повесть о самом главном
Олеся Стасевич

© Олеся Стасевич, 2023

ISBN 978-5-0055-2432-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

***

– Оська, ты не бойсь… Ты лучше расскажи, как нефть на огороде нашел. По телику вся страна узнает, – посмеиваются над Оськой товарищи-рыбаки, с привалившегося копченым боком к берегу баркаса. Устроились рядом на бревнах, скребут коробливой робой по ошкуренной древесине, толкут сапогами мокрый лежалый песок.

Интервью, которым пытает Оську молоденькая журналистка, вызывает у них любопытство. С деланным равнодушием смотрят они мимо объектива, отворачивают обветренные лица, прячут усмешку в складках по-бурятски наплывших век, когда оператор торопливо поворачивает камеру на их голоса. Пожевывая прилипшие к губам потухшие цигарки, снова затягиваются, зажимают окурки меж кривых пальцев с окаменелыми ногтями, желтозубо щерятся. Не отводя глаз от сетей, покашливают в сторону, сплёвывая, отпускают незлые шуточки и замечания.

В мареве вогнутой чаши залива плывет голубой мираж далекого острова. Водит, слепит бликами по смятому шелку воды солнечный шар, уже успевший с утра распалиться. Тянут руки к пенистой кромке волны фиолетовые тени прибрежных сосен. Лебедка натужно гудит, заводит большой дугой сеть от старенького «Ярославца». На поплавках, в ожидании поживы, покачиваются горластые чайки.

Оська молчит. Выпуклый глаз объектива его смущает. Он прижимает взбугренные венами руки к худым коленям, косит глаза на шишку микрофона, которую ему подсунула молоденькая Рыжуха-журналистка, и не находит слов. Ужасно неудобно, даже стыдно молчать. Сидят, как на сковороде, на выбеленных до серебра бревнах топляка уже битый час, и Оська отчаянно жалеет, что согласился на уговоры Татьяны, директора их школы, заглянувшей сегодня к нему во двор спозаранку. Упросила, уговорила дать интервью. Дескать, уважаемый в селе человек, открытый, душевный. В проёме калитки было видно, как на улице, у ворот, нетерпеливо переминаются гости. Скрепя сердце согласился.

– Нефть? – журналистка недоверчиво смотрит на Оську. – Откуда?

– Из колодца. Колодец на огороде копал, нефть нашёл.

– И куда вы её дели?

– Никуда. Обратно закопал. Не нужна она. Приедут, вышки понаставят, испоганят все. Вот я и закопал, от греха подальше.

Усмехается Оська. Не верит Рыжуха, думает, смеются над нею. Пускай себе думает. Оська оглаживает белую, застёгнутую на все пуговицы рубашку, охлопывает карманы старенького пиджака, надетого по случаю интервью, пытается выпрямить давно уже круглую спину и, прижмурив выцветшие глаза на ярком солнце, улыбается тихой светлой улыбкой ребёнка.

– Ладно, перекур, – оператор пристраивается на бревне рядом с Оськой, протягивает мятую пачку. – Закуришь, дед?

Выключилась лебёдка. В оглохшие уши постепенно прорываются крики птиц, шершавый хруст островков прибрежной гальки, шелест волны.

От разноцветных лоскутов палаток туристического бивака, устроенного за валиком кедрового стланца, подходят городские ребята. Уже успели хватануть коричневого байкальского загара, с усилием, споро, взялись помогать тащить отяжелевшую сеть. Острые силуэты людей на ярком солнце заставляют прикрывать глаза ладонью – лодочкой. Загорелые мокрые спины, песок, влажно прилипший к коже, углами торчащие робы, плотный запах водорослей и живой рыбы, все враз смешалось, закрутилось в ослепительной круговерти. Отрывистые голоса, молодые звонкие, низкие гортанные, туго сплелись с ритмом хрипатых длинных рывков десятка рук, вытягивающих сеть на берег. Пятки голоногих городских девчонок, выбирающих из косматых колтунов сетей улов, тонут в мокром песке. Рыба бьет серебром по проворным рукам, чешуя перламутром налипает на волосы, руки, тело.

– Хех… Русалок поймали! – выдыхает Оська.

– Что? – поворачивается микрофон к нему.

– Русалок поймали! – подхватило ветром, понесло над водой, спутало в бьющих наотмашь чаячьих крыльях. Потом развернуло, раскинуло в душном разнотравье байкальского берега и поглотило гулом подлетающего к побережью красно-белого вертолёта.

– Похоже, начальство прибыло.

***

Павел Николаевич Земцов летать не любил. Вертолётом особенно. Как-то тоскливо становилось, когда тяжело загребающий воздух винт этой пузатой машины отрывал его от земли. Терялась опора, становилось зыбко, неуютно. Смотрел в иллюминатор на скобу ярко-зелёной болотины, жухлую, смешанную с песком, степную траву стремительно приближающегося летного поля.

В который раз задавался вопросом: да зачем это нужно? Пора уж остановиться, оглянуться назад, оценить с высоты покорённых вершин все, что наворочал в свои сорок с небольшим лет. Сыновей вырастил, посадил деревьев не счесть, а уж сколько домов построил за всю профессиональную жизнь. Но опять, где-то там, в подкорке головного мозга, шалят неуемные, неподдающиеся усталому ритму сердца, мысли: нужно, Павел, нужно… Одну жизнь живешь… и чтобы не было потом мучительно больно за несделанное… Все мало. Уже и генеральство в строительном холдинге мелковатым кажется, в депутаты подался. На носу выборы. Устал, измотался за время этой избирательной компании.

Надо выстоять, чтобы легко так, непринужденно, перед конкурентами взять, да и вытащить на последних этапах гонки затаенный козырь. Двинуть, наконец, с мертвой точки строительство ЛЭП в Алхатуйку. Село большое по местным меркам. Полтысячи человек, а до сих пор при лучине живут. И это сегодня-то. Советская власть недодумала, недотянула в свое время электричество до Алхатуйки, а потом рухнула в тартарары. Утянула за собой сначала авиационное сообщение. Затем и старая посудина «Комсомолец», курсирующая по Байкалу меж такими же прибрежными посёлками, оторванными от большой земли, ржавым боком привалилась к гнилому причалу в порту Листвянки. Ушла в распил на металлолом. В прошлом году кабель на остров Ольхон протащили по дну Байкала. А тут по материку… Каких-то полста километров. Не протянем? Дороги в посёлок нет. Вот дорога к линии и приложится.

Вертолет резко болтануло. Тьфу, черт… Дорога нужна. По той, что есть, наверное, только на танке проехать можно, да и то лишь в сухую пору. Местные летом по воде, на лодках, в райцентр добираются. В межсезонье село напрочь отрезано расквашенным бездорожьем и ледяной кашей байкальской шуги. Когда лед становится, зимник прокладывают… Зимник… его ещё «дорогой жизни» называют. Звучит как надежда. Правильнее будет «дорогой жизни и смерти». Каждый год, сколько машин, груза, иной раз вместе с людьми, на свой жертвенник забирает Байкал. Перемалывает ледяными челюстями становых трещин, заглатывает чернотой стылых промоин. В прошлую зиму уазик-«буханка» с продуктами на такой становой застрял. Пока водитель до Ушканьих островов за подмогой туда и обратно бегал, льды сжевали машину в лепешку, так и ушла под воду. Как люди тут живут? Живут… Как могут…

Земцов сам был родом из этих мест. Мать рано умерла. Отец работал егерем. Мальчишкой Павел Николаевич каждое лето проводил на дальнем кордоне в тайге. В межсезонье, когда начинались занятия в школе, переселялся к родственникам, в деревню Харма, что притулилась не доезжая по берегу километров семьдесят до Алхатуйки, в створе Харминского ущелья. В школу приходилось ходить в другое село. В дождь ли, в холод сбивались деревенские ребятишки стайкой и месили грязь по кривой дороге за несколько вёрст. Иной раз повезёт, так проходящий зилок с рыбозавода подбросит. Нет сейчас Хармы. Сгинула. Одни черные остовы от изб да порушенные временем прясла догнивают среди крапивы и тальника.

В постройках заброшенного рыбозавода пытались турбазу организовать. Не прижилась. Дороги почти нет, мощности по электричеству слабые. Да и Горная не жалует. Весной, осенью как дунет, свистнет ураганным ветром через узкий раструб ущелья с Приморского хребта. Гаркнет так, что крыши снимет с домов и на воду положит. Какой уж тут туризм.

А Алхатуйка живет. Вопреки всему живет. И школа в селе своя. В предыдущий депутатский срок, на столетний юбилей школы, выбил для нее компьютерный класс. Ох, как тогда пресса прокатилась по Земцову. В Алхатуйке электричество от дизеля всего на один час в сутки подается, какой уж тут компьютерный класс. Конкуренты в этой избирательной компании не преминули просклонять Земцовскую инициативу на все лады. Дескать, бюджетные деньги на ветер бросает, прожекерством занимается, а людям насущные проблемы решать нужно: завоз топлива, продуктов. Надо, надо дорогу делать. Разом все. И дорогу и ЛЭП. Да что говорить, уж давно бы двинул все мощности своей компании на строительство. И деньги в бюджете отжал на это дело. Мелочь осталась. По закону сход жителей нужно провести, получить их согласие. Хороший случай представился, объединить предвыборную встречу с избирателями и собрание, где можно решить этот судьбоносный вопрос. Вот она, козырная карта. Коля, правая рука, главный пиарщик Земцова, все руки потирал от удовольствия, приговаривал: «Теперь мы их сделаем, Павел Николаевич…». Оперативно организовал поездку, журналистов с телевидения отправил. С утра в селе работают.

С глухим стуком вертолет коснулся земли. Двигатели начали медленно сбавлять обороты.

– Прилетели, – Николай, торопливо вытаскивал вещички из-под сиденья, – нас уже встречают. Пошли на выход, Павел Николаевич.

– Ну, с Богом, – Земцов размашисто перекрестился, встал, на ходу поправлял мятый пиджак, шагнул через открытый люк в горячую пыль, поднятую все еще вращающимися винтами, – пойдем с народом общаться.

***

Спустя час Оська ходко семенил кривыми ногами к поселковой школе. Интервью так и не получилось. Пока сидели на берегу, прилетел вертолет с депутатом. Рыжуха с оператором в спешке побросали свои сумки в уазик и поспешили на летное поле. У крайних домов они высадили Оську, взяв с него обещание, продолжить съемку позже. Свернул за угол. У дырявого школьного забора Оська заметил Алешку, сына местного егеря. Мальчик сидел верхом на пузатом барабане большого металлического агрегата с красными колесами, и, наклонив голову-одуванчик, самозабвенно качал передний зуб. Рядом в тени крапивы лежали две патлатые, обвешанные кусками линялой шерсти собаки.

– Алешка, слазь вниз. Инструменты принёс?

Прищурив глаз, Оська любовно огладил пузатое брюхо машины. Согнулся, покряхтывал, помог достать Алешке из-под агрегата ящик с инструментами.

– Отец уже приехал или на кордоне? Собаки, вижу, его здесь.

– Утром приехал. В контору сразу ушел. А что с зубом делать, аба? – Алешка протянул кулачок и разжал пальцы. На испачканной ржавчиной ладошке мраморно белел маленький острый зуб.

– Я, когда был маленьким, таким как ты сейчас, закатывал зуб в хлебный шарик и отдавал его собаке. Она его хватала, а я приговаривал: «Собака, собака, съешь мой плохой зуб и дай мне взамен хороший…»

Оська потрогал на ладошке мальчика зуб, потом добавил:

– Чтобы новый вырос быстрее.

– Дуське отдать? – Алешка кивнул в сторону собак. Одна из них, услышала своё имя, подошла, наклонила голову, боднула лобастой головой в коленки мальчика.

– Можно и Дуське. Она хорошая собака, сильная. Медвежатница. Вырастет у тебя новый зуб, как у медведя крепкий, острый.

Оська ласково трепанул жесткую шерсть на загривке собаки, потом хлопнул по округлому боку механизма так, что тот весело отозвался протяжным гулом:

– Посмотрим сегодня вот этот клапан, я у него прокладку заменю, а ты вентиль раскрути и вычисти.

Вдвоем обстоятельно, на промасленной ткани, поверх травы, разложили инструменты и принялись за работу.

Этот ржавый паровой агрегат под радостный гомон поселковой ребятни Оська прикатил в начале лета с заброшенной лесосеки. Давно хотел это сделать, все руки не доходили. То трактора не было, то сам уходил в тайгу на промысел. Когда поставил его у школы, люди посмеивались:

– Зачем ржавоту сюда притащил, мало ее на старом рыбозаводском дворе валяется? Может, на металлолом хочешь сдать, в райцентр? А как повезешь? Отсюда только баржей получится… Больше на доставку истратишь, чем выручишь от продажи.

В ответ Оська только крутил головой, хитро улыбался. Сбивал кепку на затылок, прихлопывал по коленям, колченого выступал вперёд к любопытным:

– Это ж раритет еще позапрошлого века. Вот очищу его от ржавчины, покрашу и поставлю на постамент посреди площади. Памятник инженерной мысли человека будет.

– Хо, хо… Чудит Оська, – отмахивались мужики от назойливых женщин, им покою не давали Оськины занятия.

Смеялись люди, шутили над его чудачеством, со временем попривыкли и отстали с расспросами. А Оська побурханил, как полагается, принял полстаканчика на грудь и взялся, как он выражался, «за реанимацию».

Галдели у школы восторженные мальчишки, да так голосисто, что матери на другом конце села знали, толкутся их ребятишки у Оськиной железяки. Так, перебирая клепочку за шурупчиком, шурупчик за винтиком, попривык, сроднился с машиной Оська, стала для него она, что конь для кочевника. Просиживал рядом с ней короткие серебристые ночи, пока не розовело небо на востоке. Любовно оглаживал выпуклый бок, похлопывал по железной обшивке, перебирал негнущимися пальцами, словно узду, сложный рисунок задвижек. И машина ему отвечала из своего переполненного медными трубками нутра глубоким протяжным звуком.

Из всей ватаги мальчишек, все чаще задерживался у Оськиного агрегата десятилетний Алешка. Целыми днями возились они вдвоем с механизмом, чистили, собирали, подкручивали. А по вечерам, когда в воздухе терпко сгущались запахи земли, травы и навоза, далеко по степи становились слышны голоса людей, лай собак во дворах, сидели Оська и мальчик на штабеле досок и смотрели, как алеет степь под лучами уходящего солнца. Представляли, как закрутятся колеса их машины, запыхтит, зачавкает она шкивами и ремнями. И под протяжный гул ее барабана над синими гольцами, над сиреневыми заплатками чабреца на степном покрывале, будут плыть на закате розовые облака. А если подобраться к ним ближе, хотя б на макушку ближайшей сопки, то будет казаться оттуда Алхатуйка рассыпанной ненароком горстью домишек. С кривыми заборами огородов и выпасов, с едва заметным штришком, дороги, что тянется вдоль берега по степи лишь в одну сторону, в далекую, чужую, расцвеченную яркими огнями, горластую жизнь больших городов. А в другой стороне нет дорог, только тропы петляют по морянам, распадкам, сопкам, в тайге, меж деревьев, в кронах которых лишь байкальский ветер гуляет: «Аялха ту-у-уйл… Аялха ту-у-уйллл… Стой человек… Конец пути… Дальше дороги нет…»

***

– Алешка, где носишься? Мать тебя уже час как ищет, – Алешкин отец, егерь Илья, шумно сел рядом. – Здорово, Оська. Все крутишь железки? На прошлой неделе ты с туристами был на ручье за Крестовыми озёрами?

– Я был. Намучился с ними. Приволокли с собой водки не меряно. Чуть зимовье по бревнышкам не раскатали. Я хотел уйти, да пришлось за ними доглядывать, чтоб не пожгли.

– Больше туда не води. Там медведица с двумя пестунами появилась. На следующей неделе со мной на мыс Рытый нужно сходить. Лошадей с кордона дикие увели. Помнишь, табун, в котором вороной жеребец вожаком? Паслись внизу, в долине по реке, километров за десять. Я на кобыле саврасой тропой поверху сопки ехал, так он, надо же, вдаль такую, а все равно увидел. По склону понесся, камни от копыт отскакивали. Подлетел, встал на пригорке. Хвост, грива на ветру волной идут, пена с губ клоками. Кое-как отогнал. А он на следующий день увел он обеих кобыл. Прясла выломал и увел. Пасутся сейчас на мысе. Отловить нужно.

Илья помолчал, покрутил пальцами сигарету, сунул ее в зубы, долго чиркал спичками, так и не закурил. Думал что-то свое, покачивал большой головой с черной щеткой волос, щурил желтые бурятские глаза.

– Земцов, говорят, приехал сход проводить по дороге и ЛЭП? Понятное дело, избирательная компания у него. Журналисты уже все село проутюжили со своими интервью. Вон идут, легки на помине, – Илья двинул щетинистым подбородком в сторону оператора и журналистки, появившихся в конце кривого проулка. Рыжуха заметно потускнела. Сказывалась жара.

Оська вспомнил о своём обещании продолжить интервью. Но что он ей скажет? Он может рассказать ей, как степь весной, едва проснувшись, стаскивает со своего тела пятнистое одеяло талого снега. Как коса гудит в духоте пряных трав на покосе. Как в теплые влажные вечера далеко по степи слышны мычание коров, голоса людей, ржанье лошадей, звук моторки. Но это ли она хочет услышать? Она спрашивает о строительстве дороги сюда, в Алхатуйку, о том, чего еще нет. А что придёт к ним, живущим здесь, с этой дорогой? Как можно объяснить этой чужой бестолковой девочке, что лишь оседлав коня, узнаешь его норов?

– Иосиф Николаевич, как хорошо, что вы здесь, – Рыжуха присела на доски, теребит мятый уголок блокнота. – Скажите, ну почему у вас такие люди? Добрые, отзывчивые, душевные, но интервью давать не хотят, отказываются сниматься. Мы добирались в Алхатуйку с таким трудом, пыль глотали по ямам да колдобинам, обошли всё село и получается напрасно.

– А что вы хотите узнать? – Илья бросил окурок, даванул сапогом в пыль. – Вы с Земцовым работаете? Видел сегодня, как он с неба спустился. Прямо святой к нам пожаловал. Благодетель. Вот никак не могу понять. Он сам из этих мест родом, а почему главное мимо него уплывает? Поговорить с людьми хотите? Давайте поговорим. Пойдёмте к нам, пообедаем. Приглашаю. Алешка, беги мать предупреди, что гости будут.

***

Вошли в небольшой дом с синими ставенками. Жена Ильи, Марина, проворно собрала на стол, порезала высокую буханку, поставила в горшке густую сметану с воткнутой ложкой посередине. Густо, с горкой разлила в глубокую посуду борщ. Присела тихо у чистенькой беленой печки, огладила по коленям подол из простенького ситца, подобрала рукой со лба светлые пряди, подоткнув под наспех повязанную косынку. Алешка привалился к материным коленям, голубоглазо, весь в мать, с любопытством поглядывал на чужаков, вертел в руках фонарик. Илья жестом пригласил к столу:

– Хлеб сами печем. В селе есть пекарня, но мы больше на кордоне обитаем. Туда хлеб никто не привезет. Вот вы спрашиваете, как мы живём. Смотрите, все как у людей. Работаем, хозяйство держим.

– Неужели не хотите всех благ цивилизации? Чтобы, как в городе, свет, тепло, вода? У вас же холодильники вместо шкафов стоят. По вечерам без этого чуда техники не ходите, – оператор показал на фонарик в руках Алешки, обидно ухмыльнулся, потом продолжил. – Общались с вашими односельчанами сегодня. Все вроде нормально, улыбаются, кивают, а осадочек остается. Какое-то внутреннее неприятие. Только о Земцове, про местную власть заговорим, замыкаются, уходят от разговора. Понятно, что у Земцова выборы на носу, он сейчас только на это и работает. Но это же такой редкий случай, когда ваши интересы совпали с целями большого человека. Пользуйтесь, пока есть возможность.

– Ну, зачем вы так резко? – одернула оператора журналистка, – Земцов для решения проблем Алхатуйки прилетел. Павел Николаевич для людей старается, сколько усилий он приложил, чтобы выделили деньги на эту ЛЭП. Дело не в выборах и не в его депутатстве. Он душой болеет за людей.

– Не надо за нас болеть. Мы сами как-нибудь разберемся со своими проблемами, – Илья положил ложку, жестко, в упор посмотрел на гостей, медленно сжал ладони в кулаки. – Что вы знаете о нашей жизни? Линию проведете, с ней дорогу. И придут люди по этой дороге. А человек человеку рознь. Сейчас туристы, если появляются здесь, то с поклоном, обнаженные перед природой, чистые в помыслах. Потому что людей с чернотой внутри Байкал наказывает. А по асфальту хозяева жизни прикатят, те, кто привык, брать не спрашивая. Не из необходимости, а потому что хочется. Что взамен предложат? Перед людьми, как перед туземцами монистом побрякают, лампочками, телевизорами, другой электробытовой всячиной. А данью нашей за эти бирюльки станет уничтожение всего, чем мы всегда жили и сейчас живём: ягодники, звери, рыбалка, наши священные места, наша нетронутая природа. Не слишком ли высока цена?

– Зря вы так резко. Что плохого в строительстве здесь кемпингов, турбаз? Люди, лишенные свежего воздуха в городах имеют право на общение с природой. Не любите городских?

– Не люблю. Потому что, все вокруг меня здесь – это мой дом, детей моих, односельчан, наша жизнь. Они придут сюда и у меня в доме начнут устанавливать свои порядки. Чужаки, не знающие и не желающие знать наш жизненный уклад. Вам, никогда не понять, почему при облаве волка, забежавшего во двор, ни один из моих земляков его не застрелит, а сделает так, чтобы он ушел целым и невредимым. У нас каждая баба узнает по размаху шагов, по заломам сучьев след лыж своего мужа. Любой мальчишка помнит каждый камень, дерево в тайге. И ни один из нас не сделает такого, что может нарушить законы жизни, установленные здесь. Куда приходит дорога, туда приходит браконьер. У меня на участке весной четыре глухариных тока было. Птица уже крылом чертила по снегу, как  начале мая двигатель у мотоцикла забарахлил, и самый доступный остался без присмотра. Выбили весь ток. Появится дорога, и браконьеры, здесь отстреляют всех диких лошадей, как на Ольхоне.

Илья помолчал, усмехнулся:

– Думаете, вот сидит мужик-деревня перед вами и пытается умно вкручивать? А я ведь тоже, как вы называете, из городских. Закончил охотоведческий в Иркутске, приехал сюда. Да у меня весь мир перевернулся в глазах, когда я здесь обжился. В этих краях мера жизни другая. У вас, все, что за порогом квартиры, все ничьё. А ничьё беречь не принято, только брать. А у нас за порогом дома, все наше, значит, свое. Значит, беречь нужно. Поймите, любой человек хочет жить лучше. Здесь люди устали выживать. Все понимают, как крайне необходимо нам электричество. Но с электричеством придет дорога, а с ней, как вы считаете, наступит наше процветание. Да нет же, – Илья резко встал, звякнули чашки на столе. – Это все мишура. С дорогой придет разруха в нашу жизнь. Да что там – в души наших детей, вот что главное.

Оська слушал, согласно кивал, поддакивал. Все отчетливей видел, как словно семя на стылом камне пропадали слова Ильи. Как будто Горная ревом своим лишила слуха этих странных людей, уже тонущих в мусоре своих городов и рвущихся в Алхатуйку отстроить дорогу, чтобы привезти сюда удавивший их души хлам. Не дано понять им, что всю свою жизнь, как и предки его, свободно ходил он по укрытым духмяными травами морщинистым склонам сопок, по песку и камням вдоль шумливой волны, сидел у костра под зеленоватым взглядом луны, а по утрам умывался из холодного ручья, уносящего течением желтый лист. И после него ничего не должно измениться. А потому для Оськи невозможна та мена, которую ему предлагают. Ибо, только соблюдая заветы предков, можно сохранить чистоту в своем сердце, счастливо жизнь прожить здесь, в родной, пусть немного неустроенной, Алхатуйке.

В окно стукнули:

– Илья, журналисты у тебя? В контору их зовут, там депутат сейчас подъедет.

– Земцов, работодатель ваш прикатил, – Илья кивнул спешно засобиравшимся гостям, – если резковато сказал, не обессудьте. Сказал то, что думал.

***

Машина остановилась у сельской Администрации. Земцов хотел переждать поднятую колесами пыль, Да куда там. Районный глава Моконов ретиво рванул скрипучую дверцу машины:

– Добра вам, Павел Николаевич. Как долетели? А мы ждем – не дождемся… – подсунулся с рукопожатием. Скалил желтые крепкие зубы, жмурил хитрые бурятские глаза, подпертые толстыми скулами.

– Долетели нормально. А ты на машине ехал? На Улан-Хане как по бродам перебирались?

– Проскочили. Сушь стоит, вода спала. Народ даже на жигулях умудряется переплывать.

– Ладно, ближе к делу. Мне засветло нужно успеть вернуться в Иркутск, – Земцов повернулся,. – Коля, давай работай, руководи. Где журналисты? Пиарить кто будет?

Николай тотчас заорал, размахивая папкой в руке на медленно выгружающую вещи из второй машины избирательную команду:

– Так, так… Что встали? Все в Администрацию, – живо проскочил три ступени крыльца, рванул облезлую дверь, обернулся, ткнул пальцем приземистой, в нарядном платье, в новых туфлях на каблуках, главе поселения. – А вы, пойдёмте в кабинет, нам нужно решить оргвопросы.

Бесцеремонно ухватил опешившую чиновницу за широкий локоть. Та, чуть не споткнулась, что-то начала с придыханием рассказывать, плавно разводила руками, согласно кивала.

Земцов задержался у крыльца. Курил, навалился на давно не крашеный голубой штакетник, оглядывался. Панорама Алхатуйки выглядела пыльной, с перекошенными заборами, исчирканной штрихами подгулявших, с провисшими проводами, деревянных опор линии электропередач. Кривые, поросшие измятыми кустами черемухи, с разваленными кое-где у ворот штабелями сопревших бревен, с пучками высокой, в человеческий рост, крапивы, улицы горбато уходили в степь. Сверху, над серой от жары степной плоскотиной нависала пила горной гряды, перед ней горбатились голубыми макушками гольцы, посреди которых где-то там, на высокогорном плато, начинала свой бег река Лена. Две сопки, подпертые у подножья темными клоками леса, расступались глубоким распадком, уходящим в тайгу.

Внезапно Земцов почувствовал всю тупиковую безысходность этого места. А ведь туда дороги-то нет, даже просёлочной. Лишь тропа петляет меж валунов, словно случайно разваленных кем-то по оголенным корневищам сосен. Аялха туйл в переводе бурятского – место, где закончился путь.

Село Алхатуйка, чуть больше сотни дворов, с черными от времени и байкальских ветров избами, напрочь было отгорожено от большого мира. Все здесь словно застыло в толстом куске прозрачного байкальского льда. Начиная от еще с сохранившихся домов-хайтар, с земляными полами и вросшими в них по колено ржавыми ножками кроватей, до перекошенных прясел, огораживающих выпасы от коров. Бродит здесь скот по улицам, в стланике на склонах, пасется на каменных осыпях, как горные козы, с криво нарисованным зеленой краской на лохматых спинах тавром, не приученный, не приваженный к дому. Коров в деревне мало кто доит, скотина идет больше на мясо. Огороды почти никто не держит. Только изредка встречается меж огороженных бурятских выпасов картошка в цвету на огородах у русских.

Живут спокойной размеренной жизнью. Иной раз могут чуть пошуметь в подпитии, поскандалить, хоть не принято здесь сильно горло драть. Пьют все. Тихо, печально, от глубокой безысходности этой, отрезанной от мира, жизни. Да и как не пить, если до сих пор водка в этих краях наравне с деньгами ходит в обороте. Земцову вспомнилось, как несколько лет назад по весеннему льду ушел в промоину грузовик с водкой. Парнишка-шофер, из местных, не выбрался, не смог. За несколько часов на морозе полынью затянуло. Полсела кинулось вырубать вмерзшие в лед бутылки. Здесь же открывали и пили. Потом садились на мотоциклы, или тащили груженые санки пешком, влетали в прикрытые снежком, торосами трещины, провалы, даже не успев в пьяном бреду осознать свой конец.

Странное дело, сколько Земцов ни пытался понять живущих здесь людей, никак не укладывалось у него в голове это покорное принятие жителями Алхатуйки такой полуразваленной жизни. Как часто Земцову в ответ на молчаливую неспешность местных жителей хотелось рубануть сплеча. Загнать, заставить их хотеть жить, как все живут. Именно заставить хотеть. Понастроить вместо этих лачуг просторные дома с большими окнами, выгрести бульдозером залежи уличной пыли, асфальтировать дороги и повернуть всю эту оцепенелую Алхатуйскую жизнь в созидательное русло. Кто же, если не Земцов, выведет на свет божий этих людей, загнанных в тупик не только природными условиями, но и добровольно ими принятым заточением здесь, на малом клочке степной земли, прижатом горами к серой песчаной косе байкальского побережья?

– Павел Николаевич, отобедать бы не мешало с дальней дороги, – к Земцову подошел Моконов, за его спиной маячил молодой бурят, сытый, откормленный, полоски рубашки дугой выгнулись на выпяченной груди, поигрывал в руках ключами от машины. – Вот, племянник мой, Борис, приглашает. Уважьте… Тут рядом, на той стороне улицы.

Идти не хотелось, но уважить было нужно. Земцов знал, не пойти, обида будет большая. А ему с Моконовым ещё работать не один год.

– Пошли, пообедаем. Приглашают, – махнул рукой, вышедшему на крыльцо Николаю. – Своим объяви перерыв. В школе столовая есть.

В недавно отстроенном доме Моконовского племянника смолисто пахло сосной. Полы настелены оструганной розоватой плахой листвяка. Стеклопакеты на окна, видать, в Иркутске заказывал. По воде, наверное, везли. У стены гудел большой холодильник, потертый ящик телевизора ворковал в углу. На вопросительный взгляд Земцова Моконов махнул рукой в сторону родственника:

– Дизель у него свой, сам себя обеспечивает, у государства не берет.

– И соляру сам возит?

– Какие вы вопросы задаете, Павел Николаевич, – Моконов, следом за ним и племянник заулыбались. – Договаривается, привозят вместе с поселковым. Боря честно, без всяких уловок, платит за нее. Все по квитанции. Садитесь, садитесь, гости дорогие. Павел Николаевич – вам во главе стола, как самому уважаемому гостю.

Земцов пристально посмотрел в глаза Моконову. Тот не отвел, стоял прямо, губы растянул в широкой улыбке, руки развел в гостеприимном жесте. Черт знает, что делается в его башке. Неужели не понимает? Или такой умный, что может вот так, за дурака, самого Земцова держать? Заброс солярки в Алхатуйку строго лимитирован. Получается, ворует, не отходя от бочки. И ведь не подцепишь, солярка оплачена. А что от нужд села оторвана, то тут такая круговая порука, концов не найдешь. Да и с трапезой этой. Не зря хлопочет. Хитрит. Что-то просить будет.

Стол уже был накрыт. На подносах разложили омуль копченый, соленый. В чашке томился запашистый, сильно сдобренный перчиком, сагудай из сига. Рядом, округлой горкой, лоснилась и истекала горячим соком из-под золотистых поджарок печеная рыба. Икра омулевая стыдливым коралловым оттенком поблескивала зернами среди изобилия зелени, огурцов и помидоров. Деревенский хлеб, порезанный крупными ломтями, развернул свои пористые бока в коричневой хрустящей корочке к изнемогающим от внезапно проснувшегося аппетита гостям. Рядом с дымящимися позами притулилась пара мутных бутылок тарасуна – бурятской водки, как непременного атрибута праздничной трапезы.

– Только въехали в новый дом, и вот, первый гость. Такой уважаемый человек, – Земцову поднесли на блюде баранью голову.

Со знанием дела он отрезал ухо, бросил в открытый зев новой, еще неоштукатуренной печи. После ритуального брызганья пригубил терпко пахнущий спиртом и простоквашей тарасун. Пить не стал. Поначалу ели молча. Подавали женщины, молодая и старая. Земцов поглядывал на молодую. Красивая, длинное лицо, темные влажные миндалевидные глаза, высокие скулы, густые черные волосы завязаны тугим узлом.