Текст книги "Трое в коммуналке"

– Не правда ли, красота? – сказала Марго, распахнув дверцы буфета.

На полках стояли кружки – всех размеров и форм, с картинками, надписями, названиями городов и стран, в которых побывали Марго с мужем. Своего рода летопись их путешествий. Снимая с полок одну кружку за другой, она показывала мне, что на них изображено, где они их приобрели.

– Как вам моя коллекция? – спросила она.

Я похвалила, и вполне искренне.

– Давно вы их собираете?

– Уже много лет. Сейчас модно что-то коллекционировать, самое популярное – это куклы, но мне это неинтересно, они есть у всех, особенно Барби. Я не собиралась этим заниматься, случайно получилось, мы с мужем отдыхали в Испании и купили там на память пару кружек, ну а потом пошло-поехало. У меня есть уникальные, вот как эта, видите, за нее муж выложил целое состояние. Денег он не жалеет, выполняет все мои желания. Вы не представляете, как мне с ним повезло, – тараторила она.

– Повезло, – кивнула я.

– Мы с ним живем душа в душу почти двадцать лет. Дочек своих он обожает, для нас он готов на все. Мы с ним вместе еще со студенческой скамьи, и, представляете, ни разу не поссорились. У нас одинаковые вкусы и интересы, и секс с годами не только не завял, а стал лучше, а это нечасто бывает, столько пар из-за скуки в постели разводятся.

– Вам можно только позавидовать, – произнесла я дежурную фразу. Непонятно, зачем она рассказывает интимные подробности незнакомому человеку.

– Мне и завидуют, – рассмеялась она. – Некоторые даже норовят моего мужа украсть.

– Вряд ли им удастся, раз у вас такой крепкий брак, – выдала я очередную банальщину.

Слушать историю ее любви и про то, какой потрясающий у нее муж, поднадоело. Мне не терпелось побыстрее закончить портрет, и именно сегодня, чтобы больше сюда не возвращаться. Наигранное поведение Марго и ее колющий взгляд напрягали. Жаль только, если больше не увижу Кристину.

– Вы правы, украсть у меня мужа никому не удастся, он от меня никогда не уйдет, тем более сейчас, когда мы планируем сына. У нас уже две девочки, теперь настала очередь мальчика. Все меня отговаривают, пугают, что в моем возрасте рискованно рожать, а я не боюсь. Мой муж так меня любит, что мне ничего не страшно, – продолжая смеяться, строчила она.

Ее беспричинный режущий смех и поток излияний досаждали. Мнение о ней у меня скакало. В первую минуту она показалась мне сдержанной и нормальной женщиной, затем – излишне любопытной, а сейчас болтливой и неадекватной.

– Кристина, наверное, нас заждалась, – поторопила я.

– Да-да, сейчас пойдем, я только хочу показать вам кое-что, это подарок мужа на нашу годовщину, здесь наша фотография.

Она вложила мне в руку кружку. Я глянула на фотографию, и… мое сердце дрогнуло и разорвалось на части. Случилось то, чего я со страхом давно ждала – все рухнуло и скатилось в пропасть. Марго пристально смотрела на меня с насмешкой. Затея с портретом ее дочери, откровенности про ее нерушимый брак с мужем, демонстрация коллекции – это спланированный спектакль, чтобы меня унизить и сказать, что Стас принадлежит ей, а не мне. Она права: он – не мой и никогда им не был.

– Что скажете? – усмехнулась Марго.

– Я пойду, – сказала я, чувствуя себя оплеванной. «Сама виновата», – осудила бы моя мать.

– А как же портрет? Надо закончить. Скоро мой муж придет, надо бы его спросить, что он думает, заодно познакомитесь с ним. Не сомневаюсь, вы понравитесь друг другу. Возможно, вы даже где-то с ним встречались, – продолжала она глумиться надо мной. – Не встречались?

– Мне пора, я пойду, – промямлила я и двинулась к выходу.

В коридоре стояла Кристина – бледная, прозрачная, как невесомая. Неужели все слышала и догадалась? Или поняла по интонации голоса своей матери, что между мной и Марго происходит что-то гадкое? Скорей всего, мне мерещится от отчаяния. Но глаза Кристины, голубые, как и у ее отца, говорили о том, что не мерещится. Ни в чем я не уверена, все как в дыму. В голове только одна четкая мысль: надо поскорее отсюда удрать, пока не вернулся Стас.

Я множество раз представляла себе сцену разоблачения. Проигрывала ее в уме в разных вариантах – один хуже другого. Не всеобщего осуждения я боялась, с этим я бы справилась, да и плевать на осуждение. Я боялась потерять Стаса. То, что он женат, я вычислила довольно быстро, и меня терзала мысль, что он меня бросит – никогда не оставит свою семью, как заявила мне с издевкой Марго. Ради этого она меня сюда заманила под предлогом портрета. Ложь Стаса меня съедала, терзала, возмущала, но я готова была все простить и принять ситуацию такой, какая она есть, лишь бы не расставаться с ним. И бунтовала моя совесть: нельзя воровать чужое. «Я же не знала, что он женат», – спорила я сама с собой. «Теперь же знаешь, но не хочешь от него отказаться», – стыдила я себя. Меня кидало из крайности в крайность: готова была порвать с ним и освободиться от лжи, но, представляя свою жизнь без Стаса, ничего не делала и не признавалась ему, что обо всем догадалась. Пусть остается так, как есть, тогда не придется принимать мучительные, непосильные решения. Любовь-страсть меня поработила, а я хотела быть свободной. Сейчас открою входную дверь и, скинув с себя несвободу, навсегда уйду, должна уйти, должна.

– Не получается открыть? – раздался за спиной насмешливый голос Марго. – Надо повернуть ключ.

– Да, да, – пролепетала я.

Одновременно с моим лепетом дверь распахнулась, и в квартиру вошел Стас. Посмотрел на меня, как на незнакомку, которую видит впервые, и безразлично поздоровался. Ни один нерв не дрогнул на его лице. Глаза равнодушные, прохладные, без глубины и теплоты, когда он был со мной. Он тоже был незнакомцем – не любимый человек, а играющий роль артист.

– Это Стас, мой муж, а это Вероника, – со смехом представила нас друг другу Марго.

– Извините, – пробормотала я и выскочила на лестничную площадку. И только в метро вспомнила, что в спешке забыла свои рабочие инструменты. Ну да ладно, не бежать же за ними назад, куплю новые!

Я надеялась, что Стас позвонит, оправдается, что-то объяснит. Его отчужденный взгляд говорил о том, что я ему – никто, семья дороже и не станет он переворачивать свою жизнь из-за какой-то временной любовной интрижки. Не делай поспешных выводов, начала я себя убеждать, он растерялся, не хотел скандала в присутствии дочери, не мог же он броситься ко мне с объятиями. Внезапно меня осенило: он подумал, что я явилась к Марго с целью их развести. Надо срочно написать ему, что произошло в действительности, что я не действовала за его спиной. С трудом себя остановила, чтобы не написать.

Пока покачивалась в вагоне метро, перемалывая одно и то же, пристал какой-то наглый парень с противной рожей. Отшив его, я вышла из метро. Краем глаза проверила, что этот придурок не тащится за мной. На всякий случай вытащила из сумки газовый баллончик. Сжимая его в руке, направилась к дому. Шла и внушала себе, что не рыдать надо, а ликовать – наконец-то я свободна, не придется больше врать матери и бабушке, жить под страхом быть брошенной. «Ура, я свободна!» – кричала я про себя, но крик звучал слабенько. Молчание Стаса убивало. Выходит, его не тревожит, конец ли это наших отношений. Раз конец, так тому и быть.

Разбитая, с застрявшим в горле комом слез, я вошла в квартиру. Из кухни доносился недовольный голос матери. Она отчитывала за что-то бабушку. Срывала на ней свои неудачи дня.

– Что здесь происходит? – спросила я.

– Ничего, пустяки, – сказала мама.

Однако бабушкин похоронный вид говорил о том, что ссора серьезная. Обычно непреклонная и решительная, в этот раз она выглядела раздавленной.

– Не похоже, что пустяки, – вспыхнула во мне защитница. – Я же вижу, что бабушка расстроена, ты опять ее обижаешь.

– Это не я, а она меня обижает! Я попросила ее посидеть завтра вечером часа два в своей комнате, пока у меня будут гости, а она заявила, что я ее оскорбляю.

– А разве это не оскорбление – запирать родную мать в комнате, как в камере? Ты так ее стыдишься? – заклокотала я от обиды за бабушку и от нестерпимой боли в сердце. «Стас», – стонало все внутри.

– Опять двадцать пять! Тебя послушать, так я всех стыжусь.

– Как еще это назвать? На твои спектакли нам ходить запрещено, а теперь уже из комнаты выходить нельзя. Может, еще в кладовке нас запрешь?

– Не говори глупостей! Я всего лишь попросила посидеть недолго в комнате. Неужели это так сложно? Придут важные люди, мне необходимо переговорить с ними наедине.

– А в туалет бабушке можно будет выходить? Или ночным горшком пользоваться? – съязвила я.

– Не смешно, – поморщилась мать. – Почему такая невинная просьба воспринимается в штыки?

– Мне тоже спрятаться вместе с бабушкой?

– А-а, бессмысленно что-либо говорить! Вы обе глухие! – Мать махнула рукой и ушла.

– Не расстраивайся, ба. Не бери в голову, – бросилась я утешать. – Ты же знаешь мамины закидоны, завтра она извинится.

– Да уж, извинится она! Ладно, так уж и быть, посижу в комнате, – обреченно произнесла бабушка.

– Тогда я с тобой вместе посижу, телевизор с наушниками будем смотреть, чтобы не выдать своего присутствия, – попробовала я обернуть все в шутку. Мне удалось – бабушка улыбнулась.

– У тебя все в порядке? – спросила она. – Какая-то странная ты, дерганая.

– Все нормуль, устала, много работы.

Завралась я окончательно. Надо бы записывать свои сочинительства, чтобы не запутаться в них. Умасливаю свою совесть тем, что иногда ложь идет во благо – лучше соврать, чем рубануть правду-матку и причинить человеку боль. Мои признания бабушку бы убили. Она – не из тех моралистов, которые всех поучают, а сами творят, что им вздумается. В свои «проповеди» о честности и справедливости она свято верит и следует своим правилам. Для нее роман с женатым человеком – колоссальный грех, поэтому рассказывать ей ничего не буду, да и нечего рассказывать – все закончено. С этим роковым словом «закончено» я вошла к себе.

Моя комната – это моя келья, оторванная от мира за окном. Вхожу, и мои работы оживают, приветствуют меня. Среди них я ощущаю себя сильнее, увереннее. Они – это я. Частица меня осталась и в доме Стаса, в незаконченном портрете Кристины. Частица и в портрете самого Стаса, который я прячу от матери. Разумнее держать его в папке, раз она что-то смекнула. Перед сном, когда затихала наша квартира, я вытаскивала портрет. Мне удалось передать выражение глаз Стаса. Только одна я видела в них глубину и нежность. Да нет, не одна – Марго тоже. Обнимая ее, целуя, он смотрит на нее точно так же, как и на меня, а вероятнее всего, с еще большей нежностью, потому что она его спутница по жизни, а я – игрушка-развлечение: позабавился, наговорил кучу фальшивых ласковостей и бросил. Меня сжигала ревность – несвойственная мне, незнакомая до появления Стаса. Ревность не уступает любви по силе и даже помощнее будет. Она рвет меня на куски, вызывает отчаянные, крайние мысли. Иногда думаю, что ревность к любви не имеет отношения – темное, не нужное мне чувство. Даже опасное – не ты ревность контролируешь, а она тебя.

Я положила портрет Стаса назад в папку – хватит себя терзать, лучше поработаю. Моя задача творить, а не страдать. На столе большой лист бумаги и карандаши – всех цветов, с остро отточенными кончиками-иглами. Раскручу свою фантазию до отказа, влечу в работу всем своим существом и стану одним из нарисованных мной цветов – не тех, что растут на лугах и на клумбах, а нереалистичных. Я взяла карандаш, коснулась его кончиком бумаги и остановилась. Из комнаты бабушки донесся настороживший меня звук. Стены у нас хлипкие, ничего не утаить.

– Ты плачешь? – вошла я к бабушке. В отличие от мамы, дверь в свою комнату она держала открытой.

– Нет, – не призналась она, но ее выдавали мокрые, покрасневшие глаза.

Сникшая, ссутулившаяся, она сидела на кровати. За осанкой она всегда следила и меня учила, – а ну-ка выпрямись! – а сейчас согнулась, словно ссора с мамой посадила на ее спину горб. Глядя на ее лицо с разбежавшимися по нему морщинами, на ее кисти рук с синеватыми венами (а я не замечала вены раньше), на дряблый мешочек кожи, висевший под ее подбородком, мне стало больно. Я с малых лет настолько привыкла, что моя кремень-бабушка никогда не разваливается, держит себя в форме, что казалось, она вечно такой будет. Даже в пожилом возрасте она следила за собой, не позволяла себе раскисать, а сегодня развалилась. Всего лишь одно неосторожное слово способно пошатнуть даже сильных духом. И шарахнула мысль: бабушка может покинуть нас с мамой в любую минуту, а я, эгоистка, не об этом думаю – трясусь, как бы не потерять женатого и чужого мне человека, а не родного, как она.

Я обняла ее и повторила, что мама завтра остынет и не стоит обращать внимания на ее фокусы.

– Не остынет, – покачала головой бабушка. – Она меня стыдится, считает меня заурядностью.

– Она так не считает. Мало ли что она говорит в запале. За что ей тебя стыдиться? Ты у нас добрая, заботливая, труженица, на работе тебя ценили, ученики тебя любили, друзья тебя любят…

– Прямо целый список достоинств! – с сарказмом прервала бабушка и с грустью произнесла: – Ученикам я спуску не давала, вряд ли они меня так уж и любили, а друзья почти все поумирали.

– Что ты всех заранее хоронишь! Далеко не все. А твои подружки и твой ухажер дядя Петя?

– Он не ухажер, мы с ним друзья, в преферанс играем.

– Насмешила, преферанс! Я же вижу, как он на тебя смотрит.

– Какие там ухажеры у меня, старухи! Это у тебя они должны быть. Прячешь их? – затронула она скользкую тему.

– Не прячу, некого показывать, мне никто не нравится, все какие-то пресные, – увильнула я. – Не называй себя старухой, ты у меня еще о-го-го.

– Ну да, молодуха! – рассмеялась бабушка. Она слегка повеселела, выпрямилась, и сгладился горбик на спине.

– Для меня ты молодуха и для дяди Пети тоже, – обрадовалась я, что удалось поднять ей настроение.

Она улыбнулась, задумалась и сказала, что вообще-то да, Петькин (так она ласково звала дядю Петю) всегда рядом, верный и надежный, а в юности у нее был такой же верный Юрка, они жили в одном дворе, в одну школу ходили, ее родители его терпеть не могли, называли хулиганьем и разлучили их.

– Такой он был симпатичный, лихой, ничего не боялся, – рассказывала бабушка, – маленьких детей не давал в обиду, всех защищал.

– Ты его с тех пор так и не видела?

– Нет, не видела.

– А хотела бы?

– Много воды с тех пор утекло, – неопределенно ответила она.

Про Юрку она и раньше мне рассказывала. Раз не забыла его, значит, он был значимым моментом в ее жизни.

– Почему ты послушалась своих родителей и рассталась с ним? – спросила я.

– Некуда мне было деваться, всего-то пятнадцать лет. Ужасно разозлилась я на них, но послушалась, а потом ничего уже нельзя было изменить, Юрка ушел в армию, а я через несколько лет замуж вышла.

– Если бы не твои деспоты родители, все могло бы по-другому сложиться, – заявила я.

– Они не деспоты. Они считали, что знают лучше, что нужно их ребенку.

– Ага, и поэтому выдали тебя за моего деда, который тебе в отцы годился и которого ты не любила.

– Ты-то откуда знаешь, любила я или нет? – насупилась бабушка. – Твоего деда я любила, а то, что он был намного старше, не имело значения. Возраст не играет никакой роли, если любишь. Твой отец тоже старше твоей матери почти на двадцать лет.

– То-то они развелись, – усмехнулась я. – То, что он намного старше мамы, – это единственное, что я про него знаю, ну и еще, что он негодяй. Рассказала бы про него что-нибудь еще.

– Иди к себе, я устала, лягу пораньше, – вздохнула бабушка.

К себе я не пошла, а прямиком направилась к маме. Ворвалась к ней в комнату, не постучав. Мать сидела перед трельяжем с белыми комочками крема на лице: по одному комочку на лбу, на щеках, на подбородке, а на носу – капля. В ту минуту, когда я вторглась без спроса в ее царские покои, она собиралась ровно распределить крем по всему лицу. В детстве я наблюдала за этой «процедурой» (вход в комнату тогда был еще разрешен) и любовалась, как мама легкими движениями, едва касаясь лица кончиками пальцев, вбивала крем в кожу – молодую даже сейчас, всего лишь несколько тонких паутинок-морщинок вокруг глаз. Увидев меня, она оторвала руки от лица и, не оборачиваясь, отчитала, что следовало постучать.

– Нам надо поговорить, – произнесла я, глядя на ее отражение в зеркале, строго смотревшее на мое отражение. Она предпочитала пререкаться не со мной, а с моей копией. Нелепая сцена – спорящие в зеркале отражения.

– Давай завтра, я занята.

– Нет, сейчас, – настояла я и выпустила стрелу, – намазывать крем не такое уж важное занятие.

– Не хами! – одернула она.

– Так и будешь на меня в зеркало смотреть? Не развернешься?

– Хорошо, поговорим, – произнесла она с недовольством и, смилостивившись, повернулась ко мне. – Я слушаю.

– Почему ты постоянно унижаешь бабушку?

– Что за чушь! Я ее не унижаю! Не желаю это слушать! – отрезала она.

– Разве это не унижение – просить родную мать не показываться на глаза твоим гостям? Как бы ты прореагировала, если бы я тебя об этом попросила?

– Если бы я толкала штампованные речи, ты была бы права.

– Ничего она не толкает, а если и высказывает свое мнение, имеет право!

– Тебе-то самой не надоело слушать, как все хорошо было раньше и как все плохо сейчас? Бубнит одно и то же: «в наше время, в наше время»! Перед друзьями неудобно.

– Это тебе должно быть неудобно! – взорвалась я. – Называешь ее заурядной и недалекой, а ведь знаешь, что она не такая. Дело не в ней, а в тебе. Ее стыдишься, меня стыдишься! У тебя комплекс!

– Ты что себе позволяешь?! Какой комплекс? – вскинула она на меня глаза.

– Ты боишься, что мы с бабушкой испортим о тебе впечатление. Типа скажут, как это у неотразимой актрисы такие серые мать и дочь!

– Ты спятила?

В ее глазах я прочла смятение, замешательство, даже испуг. Значит, я попала в цель. Мне стало неловко. Поспокойнее надо, а не орать, тем более что бабушка может нас услышать.

– Мам, я понимаю, бабушкины речи могут раздражать, – сбавила я тон, – но нельзя требовать, чтобы она изменила свои взгляды, ей уютнее жить в прошлом, и ей на самом деле там было хорошо, ей нравилась ее тогдашняя жизнь. Немало стариков так же себя чувствуют, и это не значит, что они все недалекие. Иногда люди не вписываются в то время, в каком живут.

– Пустые рассуждения! – отмахнулась она. – Ты вечно находишь оправдания. Я с детства слушаю одно и то же. У нас с ней совершенно противоположное отношение абсолютно ко всему. Я не верю в то, во что верит она. Ты же понятия не имеешь, как я росла. Она заставляла меня делать то, что я не хотела, а то, что я хотела, запрещала.

– Ты преувеличиваешь. Она же не заставила тебя идти по ее стопам в педагогический, не препятствовала тебе стать актрисой, в твою жизнь не вмешивается. Она гордится тобой.

– Гордится? Это она тебе сказала? – встрепенулась мать.

– А ты сама разве не видишь?

– Не вижу. Она никогда ничего не говорит.

– Как она скажет, если ты ее избегаешь, никуда с ней вместе не ходишь?

– Я не избегаю, а очень занята. Большая, между прочим, разница, – уперлась мать.

– Нет, избегаешь, потому что стыдишься бабушки, – сказала я, проглотив «и меня тоже», – и мне непонятно почему.

– А мне непонятно, как ты можешь проводить с ней столько времени, как с закадычной подружкой. О чем вы разговариваете? О том, как раньше все было чудесно?

– Тебя зациклило на этой теме. Что дурного в том, что мы с ней подружки? Она гораздо глубже и чутче, чем ты думаешь. Поговори с ней, и сама убедишься. Как бы ты себя чувствовала, если бы я тебя стыдилась?

– Если я начну нести всякий бред, будешь стыдиться.

– Во-первых, бабушка никакого бреда не несет, а во-вторых, стыдиться тебя я никогда не буду!

– Не зарекайся, будешь.

Странный ответ, с двойным дном, точно она знает, о чем говорит. И тон ее голоса не такой уверенный. Она повернулась к зеркалу – сигнал, что мне пора выматываться. Опять у нас не получилось разговора. Развивался он по накатанной схеме: взаимные обвинения, спор, крик, и в тот момент, когда, кажется, что мать готова сделать шаг навстречу и мне удастся пробиться через ее броню, она резко отходит назад. Конфликты с ней измотали. Почему так сложно жить мирно?

– Мам, согласись, ненормальная у нас обстановка. Может, нам стоит разъехаться?

– Зачем разъезжаться, у нас прекрасная квартира, а проблемы есть в каждой семье.

– Но мы же действуем тебе на нервы.

– По-моему, это я вам действую на нервы.

– Это не так, меня просто многое огорчает. Живем как враги в коммуналке.

– Что за чепуха! Давай не будем перемалывать одно и то же, – ответила она и забегала кончиками своих пальцев по лицу.

И я, как в детстве, смотрела на нее, любуясь. Несмотря на наши разногласия, стычки, груз обид, я, как и бабушка, гордилась ею и не переставала ее любить. В юности (в этом мать права) я хотела быть на нее похожей и в итоге стала, но только внешне. Она утверждает, что они с бабушкой ни в чем не сходятся, а мы с матерью тоже не сходимся. Характеры, мировоззрение, позиции у нас разные: как будто она родилась на одной планете, а я – на другой. Бабушка мне намного ближе. Невзирая на ее категоричность, с ней можно договориться, а ее взгляды меня мало трогают. Иногда спорю с ней, но неконфликтно, и это не влияет на наши отношения. Она верит в социализм, а я верю в искусство – так с улыбкой обозначу.

– Как прошел сегодня спектакль? – спросила я.

– Как обычно. Опять видела твою подругу Нору.

– Она была на спектакле?

– Наверное, но я не там ее видела. Она ждала меня здесь, у подъезда. Цветы мне подарила, кучу комплиментов наговорила. Это, конечно, очень мило, но довольно назойливо. Ты бы ее попросила не караулить меня у дома.

– Зачем ее обижать? Она восторгается твоей игрой. Ты же привыкла к тому, что фанаты везде тебя подстерегают, – и кольнула: – Тебе же нравится, когда тобой восхищаются.

– Без фанатов невозможно, это поддержка, – пропустила она в этот раз мою колючку, – но таких неадекватных, как твоя подружка, среди моих фанатов нет, они меня не подстерегают на каждом углу. Все-таки есть какие-то правила приличия.

– Мам, при чем тут правила! Нора просто решила, что, раз мы с ней подруги, нет ничего зазорного в том, чтобы подождать тебя здесь.

– Это уже не первый раз она меня здесь поджидает.

– Я ничего про это не знала, она мне не говорила, – озадачилась я.

– Ничего удивительного.

– Что ты имеешь в виду?

– На твоем месте я бы ей не доверяла.

– Ты сделала такой вывод, потому что она ждала тебя у подъезда? Смешно!

– Не только поэтому. Она прет, как танк, настырничает, что-то в ней настораживает.

– Тебе никогда не нравились мои друзья, – вспыхнула я. – У тебя свои друзья, у меня свои, и мои мне нравятся.

– Не так уж много у меня друзей. Если ты публичный человек, никогда не знаешь, кто твой настоящий друг и есть ли он вообще.

Ее признание приятно удивило. Она впервые приоткрылась, а до этого я только и слышала: «У меня все хорошо, не приставай».

– Я уверена, что у тебя есть верные друзья, – сказала я.

– Надеюсь, – улыбнулась она. Вернее, улыбнулось ее отражение – она так же сидела перед зеркалом. – У тебя все в порядке? Ты сегодня на взводе, – спросила мама.

От ее ястребиного взора не укрыться.

– Все о’кей, я устала, много работы.

– Кстати, о твоей работе. Не дашь мне повесить у себя одну из твоих картин?

– Конечно, заходи и выбирай любую, – обрадовалась я. Она сломила себя и сделала шаг навстречу… целых два шага сделала.

Впервые за долгое время мы расстались до утра не с протестом в душе, а миролюбиво. Я вошла в свою комнату и оглядела работы на стенах. Одна из них переселится завтра к маме. Интересно, какая? И подпортило мне настроение гадкое предположение: картина маме не нужна, попросила она только ради того, чтобы сгладить разговор о бабушке. Это, бесспорно, неплохо, но мое творчество ей до фонаря, она всегда его игнорировала. Следом потянулся хвост пессимистичных вопросов: что станет с моим искусством, кто о нем позаботится, кому оно вообще нужно? Умру, и оно окажется на помойке, ну только если портреты на заказ останутся. На кой тогда творить? Мрачные, отравляющие душу вопросы, на которые сама же и отвечаю: раз родилась художником, значит, так нужно, и даже если шепнет мне ангел, что мое искусство всем фиолетово, слушать его не стану. «Скорее черт прибежит сообщить эту новость, а не ангел», – посмеялась я. Что за привычка изводить себя, да еще ангелов и чертей приплела, в которых мало верю!

Растревоженная и взволнованная всеми событиями, я не могла уснуть. Поработаю, подлечу себя этим. День сегодня дрянной, но закончился он лучше, чем ожидалось – появился свет надежды, что с мамой у нас все выровняется. Слабый свет – вроде лунного, прилегшего на моем подоконнике. Забравшись в стоявший там кактус, он застрял в его иголках.

Продуктивно поработать все-таки не удалось. Я механически водила карандашом по бумаге, а перед глазами не рисунок, а Стас. От него ни слова. Значит, решил порвать со мной. Наверняка Марго устроила ему разнос и выдвинула ультиматум: любовница или семья. Не тот он человек, чтобы ставить ему условия, но меня он в любом случае не выберет. «Выбрось его из головы», – гипнотизировала я себя. Вырву его из сердца, из памяти, и станет легко: ни вранья, ни выкручиваний, ни иллюзий. В расставаниях не только горечь и боль, в них – свобода. «Освободись, освободись», – шептала я. Без конца это повторяю. А в окне болталась луна – сегодня особенно холодная, как и глаза Стаса, когда он на людях. Она живая, все видит, все знает и смеется надо мной.

Накачав себя, что все к лучшему, правильно Марго вмешалась и отрезвила меня, я легла спать. Засыпая, подумала: почему Нора утаивала от меня, что часто поджидает маму у дома? Предостережение, что подруге нельзя доверять, на меня нисколько не повлияло. Мать никому не верит и, несмотря на лучезарные улыбки, сияние, приветливость на публике, держит всех на расстоянии. Немудрено, что и Нора вызывает у нее подозрение.

Я незаметно задремала и пропустила черту, когда наступает сон, от этого казалось, что все происходит в действительности: какая-то бурная вечеринка, толпа незнакомых лиц, в центре внимания моя мама – безумно красивая, упоенная успехом. Лица растекаются, превращаются в дым, появляются новые. И вон я сама в углу, жмусь к стенке – мне лет десять, я бледнолицая вроде Кристины, с утрированно большими глазами, в которых, как и в глазах персонажей моих работ, отражаются все, кто находится рядом. Какая-то девчонка крутится вокруг моей матери, поглаживает ее руку, заглядывает льстиво в лицо, что-то щебечет. И мать улыбается ей – приветливо, ободряюще. Девчонка смотрит на меня с вызовом, недобро щурится… она кого-то напоминает… и в ту минуту, когда я начинаю догадываться, кто она, все исчезает – точно эта противная девчонка быстро стирает всю картину, чтобы я не успела ее узнать.

Утром я проснулась разбитая и расстроенная. Сны начали угнетать. Назойливые сны, которые подделываются под воспоминания. Скачут какие-то размытые образы, иногда кажется, что я где-то когда-то что-то видела. Не Нора ли привиделась в образе девчонки после предупреждения матери? Ведь наши тревоги перескакивают в сны. Иногда мне кажется, что в снах мы раскрываемся полнее – ведем в них параллельную жизнь со своими страхами и тайными желаниями, которые скрываем от всех…

В эту минуту зазвенел телефон.

– Привет, малыш! – сказал Стас.

Я подкрасилась и посмотрела на свое отражение в зеркале. «Зря ты волновалась», – сказала я ему, и оно засияло вместе со мной.

– Обедать будешь? – спросила бабушка, когда я, влетев на кухню, плеснула в чашку кофе, залпом выпила и выдала очередную ложь: спешу, бегу к клиенту. От счастья даже не покраснела.

– В городе пообедаю. Мама уже ушла?

– Час назад.

– Она тебе что-нибудь говорила? – спросила я, надеясь, что мать сделала еще несколько шагов навстречу и помирилась с бабушкой.

– Ничего не говорила. Что это ты светишься? Влюбилась?

– С чего ты взяла? Влюбляться не в кого, – смутилась я. Прозорливая у меня ба.

– Ясно, – засмеялась она, но смех получился дребезжащий, как через силу. Выглядела она неважно: поникшая и съеженная, словно похудевшая за ночь на пару размеров.

– Ты не заболела? – спросила я.

– Нет, просто не выспалась. Скоро поеду к Петькину, будем в преферанс играть.

– Едешь, чтобы маме не мешать, когда к ней вечером придут?

– Еду, потому что мы с ним договорились, – не призналась она.

– Не надо слушаться маму, она не имеет права тебе приказывать, что делать, – попробовала я ее отговорить, но она, повторив, что дело не в маме, а едет к Петькину играть в карты, пошла к себе.

И, пока я неслась на встречу со Стасом, хоть и вся горела мыслями о нем, недоумевала, почему моя гордая и упрямая бабушка подчиняется маме. Всегда умела за себя постоять, а тут не дает отпора.

Я вошла в кафе – «наше», как мы его называли. В день нашего знакомства Стас привел меня сюда. Вон любимый столик у окна. Если придется со Стасом расстаться (гоню, гоню это от себя!), то стол останется нашим, за ним мы, невидимые, вечно будем сидеть. Все здесь нам принадлежит: веселые рисуночки кулинарных изысков (все изыски мы со Стасом перепробовали), на другой стене деревянные панели со створками – вроде распахнутых шкафчиков. Протяну сейчас руку и вытащу из одного шкафчика лохматые пионы, которые постоянно дарил мне Стас. Доставал их в любой сезон, в любую погоду.

Стас запаздывал. Так бывало и раньше, но я встревожилась: придет ли? Однако столик он заказал. Как только я села, подскочил знакомый официант. Долговязый, длиннолицый, с плутоватыми полуприкрытыми глазами. Он часто нас обслуживал.

– Будете заказывать или подождете? – спросил он с видом заговорщика. Типа он в курсе, что я жду любовника и состою с ним в преступной связи.

– Ждать мы не будем. Принесите нам шампанского, – опередил мой ответ появившийся Стас.

Столько всего я передумала, перестрадала за последние сутки, будто мы находились в разлуке год. Он рядом, опять со мной, не бросил меня. Сознаю: глупая я, безвольная влюбленная, но ничего не могла с собой поделать.

– Как ты? – спросил он. – Ты прости, что мне пришлось притвориться перед Марго, что мы незнакомы. Надеюсь, ты понимаешь.

– Нет, не понимаю, – буркнула я.

– Не сердись, я хотел избежать скандала. Честно говоря, я подумал, что ты пришла рассказать Марго о нас с тобой, – подтвердил он мою догадку.

– Ты такого обо мне низкого мнения? Я бы никогда так не поступила. Твоя жена сама обо всем узнала и позвонила мне под предлогом, что хочет заказать портрет.