Текст книги "Институт репродукции"

– Все хватит, сейчас у меня башка лопнет! И это, по-твоему, русский? А мы с тобой тогда что, по-иностранному, что ли чешем? Я лично ниче не понял: карман тебе к животу пришьют? И будешь ты у нас, типа, не Костя, а кенгуру?

– Типа. Только не снаружи пришьют, а изнутри. Такую как бы матку искусственную соорудят.

– То есть в каждом, получается, мужике, если как следует покопаться, сидит своя собственная баба? И все мы, можно сказать, гермафродиты?

– Можно сказать. Только зачем?

– И верно. Такое если вслух кому сказать, можно ведь и огрести не хило. Да, теперь понятно, почему таким языком написано. Для конспирации. Чтоб дебилы всякие не читали.

*

Дебилы, к сожалению, все равно читали. Ну, или им кто-то переводил.

Подходя в очередной третий четверг к чугунным воротам Института, Костя был встречен небольшой – человек 20—30 группкой людей с плакатами типа: «Не позволим педерастам завладеть чистыми и невинными детскими душами!» «Не дадим гомосекам изгадить генофонд нации!» и даже: «Выбей ублюдка из поганого живота мужеложца!». В основном это были неопрятные, плохо одетые и не совсем трезвые на вид люди, мужчины и женщины средних лет и чуть старше.

Чуть поодаль стояли крепкие бритоголовые парни в кожаных куртках и с металлическими цепями в несколько рядов на шеях и на запястьях. При них было несколько стильных, вызывающе накрашенных девиц в мини юбках. Когда Костя проходил мимо, одна из них громко свистнула, а когда он, чисто рефлекторно, обернулся на свист, показала ему средний палец.

Руководил действом прилично одетый мужчина лет сорока. Он стоял на каменном основании ограды и с этого возвышения зычным, хорошо поставленным голосом толкал всякие зажигательные речи, типа:

– Россияне! Православные! Сколько можно терпеть это издевательство! При попустительстве государства, правительства, на наших с вами глазах, в этом псевдонаучном заведении под видом лечения ежедневно ставятся опыты на сотнях ничего не подозревающих людей! Растлеваются еще до рожденья невинные детские души! Пока мы с вами молчим, здесь, за запертыми дверьми секретных лабораторий, производят противоестественные кровосмесительные эксперименты, генное модифицирование человеческой ДНК, надругательство над душой и плотью русской нации! Конечной же целью этих экспериментов, о которой нам, конечно, не говорят, является не что иное, как искусственное выведение в пробирке Антихриста! Друзья! Задумайтесь! Не дайте отвести себе глаза наукообразной чушью, коей потчуют нас продажные СМИ и безответственные блоггеры! Нет, заручившись поддержкой мировой общественности, мы с вами, плечом к плечу…

Не вполне понимая, как вменяемые с виду люди могут слушать, а тем более произносить вслух такой явный бред, Костя, тем не менее, не стал рисковать, и сразу от остановки двинулся не к воротам, а к маленькой, отстоящей далеко от центрального входа боковой калиточке.

Он старался идти уверенными и не чересчур торопливыми шагами, но, тем не менее что-то в нем привлекло внимание скинхедов.

– Эй, пидор, ты куда это намылился?! – выкрикнул неожиданно высокий мальчишечий дискант. Костя инстинктивно втянул голову в плечи, и не оглядываясь продолжил движение. Что-то пронеслось по воздуху в его сторону и ульнуло в ближайший сугроб. Костя скосил глаза, и с облегченьем увидел, что это был всего лишь снежок.

– Оставь его, Санек, не видишь что ли, нормальный парень. Мать, может, проведать пришел, или там сеструху. Или девушку свою даже, – пробасили за спиной добродушно.

– А чего тогда с этого входа? – не унимался дискант.

– Да ладно, может ему так ближе. И вообще, что тебе за дело, главное, не пидор он, точно те говорю.

– А ты как знаешь?

– А ты поживи с мое, сам их будешь за километр чуять. Я те вот что скажу…

Голоса за спиной отдалились, сделались неразличимы. Костя шел к дверям, думая о том, что ладно, сейчас ведь еще ничего, но что ж он будет делать потом, через несколько месяцев, когда все станет заметно… Как будет ходить по улицам, заходить в магазины, ездить на автобусах и в метро? Как ходят другие?

Может, если подобрать какую-то свободную, скрывающую одежду… И вообще, может ему повезет, и живот окажется не слишком большим?

Отдавая секьюрити рюкзачок на досмотр, Костя спросил, как бы невзначай:

– А что, они тут часто бывают?

– Да кто они-то?

– Ну эти, с плакатами.

– А, эти. Не-е, нечасто. Хотя в последнее время вроде как активизировались. Ну это понятно – выборы ж на носу.

– А вы чего смотрите?

– Мы? А при чем тут мы? Они ж там, за воротами, а мы здесь, внутри. Да и вообще они безобидные, болтают только.

– Ага, безобидные. Особенно эти, с цепями которые. Прям на мордах у них безобидность эта прописана. Большими буквами.

– С цепями? – искренне удивился охранник. – С цепями вроде раньше не было. С плакатами только.

*

Она выписывалась. Боль и напряжения родов настолько искажают черты лица, что, случается, утром не сразу узнаешь тех, с кем накануне провозилась целую вечность. Через пару-тройку дней тем более. Другие люди. Невозможно поверить, что эта вот надменная ухоженная дама металась по кровати, кричала, ругалась, грозилась перебить всех мужиков, плакала от счастья, целовала мне руки…

Слаксы, тоненький трикотажный свитер нежного лазоревого оттенка. Тщательно уложенные феном волосы, чуть-чуть косметики на лице. Я помогала ей застегнуть молнию на большой кожаной, слишком туго набитой сумке.

– Спасибо, – сказала она, когда общие наши усилия наконец-то увенчались успехом. – Выпрямилась и улыбнулась. – Ой, я ж тебя знаю! Ты дочка Виктора Олеговича! Мы с тобой встречались в Эйлате, два года назад, отель Плаза, помнишь? А что ты здесь делаешь, неужели работаешь? Ты что, учишься на врача?

– Я… да, я здесь работаю. Отель Плаза… да, что-то такое припоминаю. Давно было, столько воды утекло… Поправляйся, всего тебе хорошего, вот твоя выписка…

– Нет, ну надо же, как забавно! Кого только не встречаешь, и в самых иногда неожиданных местах. Ты отцу только не рассказывай, что я здесь была, хорошо? А то мои с ним знакомы, а они и так ужасно переживают, ну, сама понимаешь, а если все это еще и выплывет…

– Ну что ты, конечно, это же врачебная тайна, не беспокойся.

Она улыбается, закладывает за ухо выпавший из прически тугой завиток. Еще немного бледная, но под косметикой этого не видно. Перед выходом из палаты, бросает последний взгляд в зеркало над раковиной. Подмигивает своему отражению, складывает губы в улыбку.

За порогом отделения ее встречают родители, обнимают, целуют, всматриваются в лицо. Они все знают. А она нет. Ей так и не сказали.

– Ну, до свидания!

– Счастливо тебе!

Я поворачиваюсь к ним спиной и, только закрыв за собой дверь, наконец, вспоминаю, где я могла ее видеть. Причем совсем недавно. Нет, отель Плаза здесь не при чем, это все было давно и не правда.

Точно, это она! Девочка с фотографии на странице у Кости.

*

Я возвращалась домой. Когда работаешь сутками, иногда перестаешь понимать, утро сейчас или вечер, восходит или заходит солнце на горизонте, и где вообще Запад, а где Восток. Сутки переворачиваются с ног на голову. Ложишься, когда пора вставать, просыпаешься с тяжелой головой, в сумерках.

Но сейчас вроде утро. Гришка собирается в универ, судя по времени, где-нибудь к третьей паре. Мама кормит Танюшку – вкладывает ей ложку в кулачок, а сама отворачивается к монитору. Танюшка зачерпывает кашу и бьет полной ложкой по краю стола. Брызги летят во все стороны, в том числе и на монитор. Мама, чертыхаясь, вытирает экран салфеткой. Танюшка запихивает ложку с остатками каши в рот и улыбается. Идиллия.

В детской несколько рыжих пушистых голов сгрудились вокруг компа. Все дружно смотрят мультики. Вроде, вчера, когда я уходила, голов было только две. Или это в глазах у меня пятирится?

– Мам, мне кажется, или у нас за сутки детей прибавилось? Марфа тройню родила?

– Тебе не кажется. Вчера Ваня заезжал, законных своих к нам забросил. Они с Благоверной в театр собрались, очередной медовый месяц у них.

Вот так у нас. Халявный детсад в действии. Братья и сестры моих детей – мои дети. Еще б она сама их пасла, а то ведь опять нам с Марфой придется.

Уже засыпая, слышу сквозь сон Васькин шепот: «Вы сюда не лезьте, тут Настя спит, она на работе устала» И Варькино, более решительное: «Кому сказано не лезь, а то каак дам!» И рев за дверью – кому-то, похоже, дали, но мне уже по фигу.

Спать. Только спать. И не видеть снов.

Меня будит саксофон. Это так красиво, что еще во сне на глаза мои наворачиваются слезы. Не знаю, как называется, но прям вот все, что внутри меня происходит, выпевается сейчас саксофоном! Полное соответствие – тембра, настроения, интонации, просто истина в каждой ноте! Словами б я так не передала!

Просыпаюсь в слезах. На веранду выхожу, вытирая глаза тыльной стороною руки.

Ваня стоит спиной ко мне, выпрямившись, чуть запрокинувши голову. Смотрит на заходящее солнце. От последних лучей на рыжих кудрях золотятся блики. На висках серебряные паутинки. Звуки уплывают в закат.

Стою, не дыша, боясь перебить музыку. С последней нотой он оборачивается, опускает руку с инструментом, улыбается устало. Лицо испещрено морщинами, крапинками, веснушками. Карие глаза глубоко посажены, посверкивают из глубины век. Взгляд, обращен в себя, но вот понемногу оживает, теплеет. Возвращенье с небес на землю.

– Вань, что это было, сейчас?

– Так, играл для себя. Понравилось?

– Слов нет! Ты давно приехал?

– Не то чтоб очень. А где все, где твоя мама?

– Х.з… Сама вот только проснулась. Гулять, наверное, пошли. Хочешь, я вот сейчас оденусь, и пойдем их искать?

– Давай.

Мы выходим к прудам.

Солнце уже зашло, небо розовое, воздух прозрачный. Запах весны. В мокром снегу проталины, быстро заполняющиеся водой. Птицы тенькают в уши.

Дети копошатся на берегу. Лед на пруду ноздреватый и грязно-серый. Когда кто-то из мелких подходит к самой кромке воды, склоняется вниз, мне хочется кричать от страха, бросаться, оттаскивать за шиворот. Но ничего такого не происходит.

Мамы, конечно, нет. Марфа ногой покачивает коляску. Танюшка не спит, следит глазами за облаками. Дети, наконец, замечают нас и с воплем «Папа!» облепляют Ванины колени. Он раскидывает руки, пытаясь обхватить всех пятерых зараз. Мы с Марфой смеемся.

– Вань, че-то у тебя слишком много детей, аж рук на всех не хватает!

– Ага. Некоторые прямо-таки просачиваются сквозь пальцы!

Мы возвращаемся домой. По дороге Марфа оправдывается, что она вовсе не собиралась идти гулять, тем более далеко, тем более зная, что Ваня вот-вот приедет, но только эти ведь оглоеды чуть дом весь не разнесли, вот и пришлось на улицу выволакивать. А то совсем невозможно стало.

У всей мелюзги, как водится, мокрые ноги, все шмыгают носами, довольные донельзя. Всем требуются сухие носки, теплое молоко и шлепок по заднице.

Наконец Ваня, не без труда запихнув законных в свою навороченную леталку, целует на прощанье Варьку и Ваську. Кивает нам:

– Пока, девчонки! Спасибо, что выручили! Я ваш должник, если что!

– Не за что, Вань! Появляйся.

В ночном небе медленно затихает рокот мотора.

– Насть, а Маша, Кирилл и Женя еще к нам приедут? А скоро они приедут?

– Откуда я знаю? Спать, всем спать!

Марфуша в кухне наскоро сооружает индивидуальный ужин для своего ненаглядного. Гремит кастрюлями, звякает чем-то об пол.

В своей комнате я, наконец, вытягиваюсь опять на кровати, пристроив под боком сопящую Таню. Достаю ноутбук, просматриваю новостную ленту. Несанкционированный митинг на Пушкинской площади. Ага, вот и мама. Ну кто б сомневался!

«Известная правозащитница Аглая Муравлина в очередной раз выступила против возмутительных условий проживания людей в так называемом «секторе Д». Аглая указала на то, что жители сектора Д зачастую лишены элементарных удобств, медицинской помощи и средств гигиены, что у них отнята свобода передвижения, причем не то чтобы в границах Шенгена или хотя бы России, но в границах одного, отдельно взятого, нашего с вами города… Абсолютно ни в чем не виноватые люди, при нашем общем попустительстве оказались в положении заключенных, хуже того – бесправных рабов… Аглая призывает каждого из нас задуматься…

Митинг был прерван появлением представителей правоохранительных органов….»

Извечное противостояние правозащитников и правоохранников.

Поскольку из ленты было не до конца ясно, кого взяли, а кого отпустили, у меня теперь был более чем уважительный повод для бессонницы.

Впрочем, я прекрасно выспалась днем, так что все равно б не уснула. Я смотрела очередной ужастик, время от времени прерываясь на то, чтоб заглянуть в ленту, но мамино имя больше не упоминалось.

А в шесть утра за окошком затарахтел мотор, на крыльце послышались шаги, гавканье собак, негромкие голоса: мамин, и еще чей-то, мужской, показавшийся мне голосом моего отца.

И я уже хотела встать, пойти посмотреть, поздороваться…

Но тут, как это часто бывает, когда тебя неожиданно отпускает длительное напряжение, я как-то сразу, резко, без перехода, окончательно и бесповоротно, провалилась в сон.

*

Мамины тетки из клуба сцеживали для него молоко. Я таскала с собой на работу полные сумки пластиковых бутылочек, содержимое которых детские сестры заливали ему через зонд.

Всякую свободную минутку я просиживала у его инкубатора, просунув руку в окошко, поглаживая Алешку по спинке и нашептывая ему ласковые слова.

А потом, однажды, я пришла, а инкубатор пустой.

Я дико перепугалась. Причем, надо полагать, изменилась в лице, потому что весь наличествующий в тот момент персонал интенсивки, в лице двух сестер и нянечки дружно рванул ко мне, и затараторил наперебой: « Ты че, ты че, и не думай даже! Все, наоборот, хорошо очень: на улучшение твой Алешка пошел, в больницу его перевели, в отделение недоношенных. А они ж там, в больнице – сама знаешь, только перспективных недоношенных принимают. Таких, которые больнице хорошую статистику не испортят, и наверняка не помрут в ближайшее время. Так что все теперь у твоего Алешки будет зашибись – выходят его там, и глядишь, передадут потом в приличную семью на усыновление.»

Вот как, значит. Мне полагалось бы радоваться. Все хорошо. Я, Настя, могу в данном конкретном случае праздновать полную и безоговорочную победу над системой. При моем более чем активном содействии обреченный изначально на смерть человеческий плод выжил, признан ребенком, и передан дальше, по инстанциям, для последующего выживания.

Но как же пусто и тоскливо было у меня на душе – словами не передать!

Впрочем, что делать? Ведь не могу ж я, действительно, подбирать их всех, как брошенных котят? Подхватывать – мокрых, скользких, в крови, еле шевелящихся, еле дышащих, совать за пазуху, под халат, отогревать на груди, бежать скорее домой, и там, дома, пытаться выходить, выкормить, чтобы потом пытаться пристроить в хорошие руки….

Хотя в данный момент меня заботило лишь одно: будет ли там, в больнице кто-нибудь гладить моего Лешку по спинке?

*

– Ну вот, – произнес старый, горбатый, сморщенный карлик – заведующий отделением ЭКО, указывая на широченный, во всю стену кабинета экран, куда были спроецированы многократно увеличенные, лежащие сейчас в соседней комнате-лаборатории на предметном стеклышке микроскопа две ягодки-малинки. – Любуйтесь, молодой человек. Один из них – ваш будущий ребенок. Все, как вы заказывали: генетическая информация двух ваших спермиев помещена в ядро предварительно лишенной собственной генетической информации яйцеклетки. Это, как вы и хотели, абсолютно ваши дети, обязанные своим происхождением только вам. Теперь, когда они уже есть, дело за малым – соответствующим образом подготовить ваш организм, и пересадить в него эмбрион.

– Один? – уточнил Костя, не отрывая взгляд от экрана.

– В вашем случае – один. Видите ли, мужской организм чрезвычайно плохо справляется с двойной нагрузкой, угроза развития осложнений возрастает в разы, и поэтому мы практически никогда не подсаживаем мужчинам за раз более одного эмбриона.

– А что будет со вторым?

– Заморозят. Собственно, их обоих сейчас поместят в жидкий азот, где они будут ждать момента, когда в вашем организме будут созданы благоприятные условия.

– И тогда?

– Тогда одного из них разморозят и поместят в вас, а другой эмбрион будет по-прежнему храниться в жидком азоте.

– И как долго?

– Практически вечно. Пока от вас не поступит на этот счет новых распоряжений. Ну, вдруг вы снова соберетесь рожать, или пожелаете распорядиться им как-то иначе. Например, передать в лабораторию для проведения каких-то исследований, или кому-либо другому лицу на усыновление. Вы также можете распорядиться его уничтожить. Любое ваше решение будет для нас немедленным руководством к действию.

Последняя перспектива Костю откровенно ужаснула. Он зажмурился и отчаянно замотал головой:

– Что вы, что вы, конечно нет! – Костя вдруг встревожился. Слово «вечно» пугало его и вгоняло в ступор. – Наоборот, я бы хотел быть уверен, что с ним, ну то есть, с эмбрионом моим, ну с тем, который у вас, здесь останется – с ним все точно будет в порядке? Разве ничего не может случиться? Ну, допустим, у вас здесь авария, или электричество отключат?

– Молодой человек! – загремел карлик, побагровев. – Я работаю тут, в отделении ЭКО, 45 лет! Еще с тех пор, как здесь был обычный родильный дом. И заверяю вас, что за все эти годы мы не потеряли ни одного эмбриона! Скажу больше – родителей некоторых из них уже нет в живых! Для нас это не важно, мы в таких случаях исходим из условий, оговоренных в завещании. Они все, все здесь, каждый в своем, отдельном, снабженном биркой контейнере, в вечной мерзлоте, ждут своего часа!

– Ну, хорошо, хорошо, не надо так кричать, я вам верю. Скажите только, – Костя снова перевел взгляд с лица собеседника на экран. – Скажите, который из них…

– А это уж, молодой человек, вам решать. Хотя я бы посоветовал того, что правее. На мой взгляд, он как-то поживей выглядит.

*

Непохоже было, что когда-нибудь удастся поспать. Ночка выдалась та еще. Приемное с вечера гудело как улей, скорая то подъезжала, то подлетала, от воя сирен уже свербило в ушах.

В редкую паузу я выскочила покурить.

На воздухе, под синим небом с нестерпимо яркими звездами, все происходящее в стенах Института сразу начинало казаться каким-то далеким, и немного нереальным.

В принципе, капли никотина вполне достаточно, чтобы убить во мне лошадь.

Я бросила в урну наполовину выкуренную сигарету, сладко потянулась и с наслаждением вдохнула свежий ночной воздух всей грудью. И еще. И еще. С каждым разом стараясь набрать в грудь побольше, словно желая надышаться впрок.

Вот вроде бы у нас и заведение, можно сказать, VIP-класса, и кондишены на каждом шагу, а все равно внутри здания всегда душно и воздух спертый, насыщенный мерзкими больничными запахами.

Квакнула больничная мобилка: «Настя, в приемное! Твой клиент!»

Я слегка удивилась. Вроде скорых, пока тут стою, замечено не было, ни с земли, ни с воздуха. Правда, по подъездной аллее прогрохотал только что весьма навороченный не то джип, не то бронетранспортер с тонированными стеклами, но это ж вряд ли ко мне?

Возле двери в приемную топтались, скучая, четверо парней в комуфляже. Они лениво скользнули по мне глазами, и отвернулись.

Внутри меня встретила испуганная рыжеволосая девушка с глазами загнанной лани, огромным животом и длинными красивыми ногами – готова поклясться, что в прошлом она была стриптизершей. Девушка молчала, и только время от времени страдальчески морщилась. А говорил стоящий рядом невысокий бритоголовый мужик в костюме и галстуке, брезгливо держащий двумя пальцами за красную корочку паспорт.

– А это вам не документ, что ли?

– Документ, конечно, – с готовностью закивала Ирочка, акушерка приемного. – Конечно, конечно, сейчас я его у вас возьму и перепишу данные, это очень важно. Но, понимаете, должна быть еще обменная карта, анализы… Ваша жена во время беременности где наблюдалась?

– Какая еще карта? У меня GPS! —Он коротко хохотнул, довольный собственной шуткой. – И она мне не жена, я покуда холостой. А ты девушка, мозги мне ни засирай, можешь на слово поверить, наблюдение за ней было самое хорошее, отличное, можно сказать наблюдение. Она у меня, как в хату взял – со двора ни ногой. У нас не забалуешь! Так что заразу подцепить ей просто неоткуда было.

– Да, но, – Ирочка беспомощно пожала плечами, и через его плечо бросила на меня страдальческий взгляд. – понимаете, у нас медучреждение, правила. Без обменной карты я не могу вашу ммм… подругу..принять на общих основаниях в родблок. Поймите, у нас ведь даже не обычный роддом…

– Понимаю, как не понять! Самый крутой в Москве! Потому сюда и приехали. Короче, хватит мне тут пургу гнать! Сколько?

Он сунул руку в карман, и вынул оттуда… пистолет.

Ирка побледнела как мел. Девушка охнула и согнулась от боли. Мужик, не обращая на нас внимания, положил пистолет на стол и, придерживая его одним пальцем, продолжал другой рукой шарить в кармане. Достал оттуда расческу, пачку клинекса, и, наконец, бумажник

– Так сколько? – повторил он, – по-прежнему небрежно придерживая пистолет на краю стола и презрительно глядя на нас.

Ирка была никакая. Девушка начала тихо, еле слышно, страдальчески подвывать.

Я мужественно сглотнула и обворожительно улыбнулась.

– Послушайте, – звонко, как на утреннике для детей, сказала я улыбаясь.– Не надо так нервничать! Это у вас, наверное, первый ребенок? Как вас зовут?

– Ну, Виктор Петрович… – Он несколько сбился с толку.

– Очень приятно! А я Настя, ваша акушерка! А девушку как зовут?

– Натальей ее зовут. И вот что, вы тут…

– Натальей? Ну и хорошо! Пойдемте со мной, Наташенька, сейчас вас доктор осмотрит, а Вы… Виктор Петрович, скажите нам до свиданья и пожелайте удачи, хорошо?

Я цепко ухватила девушку за локоть. Мужик, по-видимому, решив, что добился своего, вернул пушку, бумажник и прочее в карман и прогудел, обращаясь к девушке:

– Ну ты, в общем, короче, там, в порядке чтоб была! Кого рожать, сама знаешь, так чтоб мне без сюрпризов. И это… ну, с Б-гом, значит. Звони, когда чего сказать будет, на мобилу.

Он небрежно обнял ее одной рукой, и вышел, отчетливо хлопнув за собой дверью.

Ирка сидела на стуле, молча, в полной прострации. Я подтолкнула к ней забытый на столе девушкин паспорт

– Оформляй быстрей, а то вспомнит, что забыл, и вернется. Ладно, мы побежали, нам тут, похоже, некогда.

– Настя, не уходи, я боюсь одна!

– А я боюсь, что она родит прямо сейчас, на полу! Позвони охране.

– Ой, точно!

Вообще-то что наша охрана против таких бугаев с пиздолетами? Но Ирке я этого, конечно же, не сказала.

*

Ко всему она была еще и рыжая. Hу, не огненно-рыжая, а, скажем так, рыжеватая. Но все равно, хорошего мало. Любой дурак знает, что у рыжих повышенная склонность к кровотечениям.

Придя в отделение я, как положено, сразу позвонила дежурному врачу. Откликнулся заполошный голос:

– Ну что там у тебя? Первые роды, только поступила? Ну и что за пожар, ты что, первый год замужем? Да она, может, до послезавтра еще не родит, а у нас тут сама, небось, видишь, какой завал! Прям как вся Москва в одночасье рожать собралась, и все хотят непременно только у нас! Прими, осмотри, обмерь, взвесь – ну что я тебя учу, сама знаешь! А там, глядишь, у нас развиднеется, и кто-нибудь к тебе подойдет.

Мне ничего не оставалось, как начать следовать указаниям. Однако едва девушка оказалась на кушетке, где я пыталась пристегнуть к ней монитор, как ее сразу начало не по детски тужить, и я едва успела натянуть перчатки, как показалась головка. Трансформировать кровать в род. кресло было уже некогда, но это было не важно – головка оказалась на удивленье маленькая и изящная («это при таком-то брюхе!» – успела удивиться я), и вышла легко, безо всяких разрывов. Вслед за головкой легко выскользнули плечики, а за ними и весь ребенок. Маленькая, хорошенькая девочка.

– Поздравляю, Наташенька, у вас дочка! – сказала я, укладывая новорожденную матери на живот. Как всегда, после удачных родов, кровь пела у меня в ушах, и воздух вокруг наполнился волнами эйфорической радости.

– Как… девочка?! – побледнела роженица.– Он же меня.. убьет!

И тут ее скрутила новая схватка.

Вторую девочку, немножко побольше первой, я пристроила рядом с сестричкой, и прикрыла их обеих пеленкой. Плацента была одна и очень большая, но вышла довольно быстро и вся целиком.

Я набрала окситоцин в шприц, и на секунду обернулась к штативу, чтобы заполнить физраствором систему внутривенного вливания, и тут у меня за спиной отчетливо послышалось: кап, кап, кап, шлеп, шлеп, кап..

Вот оно! Не пронесло!

Я изо всех сил надавила на торчащую из стены красную кнопку срочного вызова, и стала искать спадающуюся на глазах вену. На полу под кроватью растекалась, быстро увеличиваясь в размерах, темно-красная лужа.

Я тревожно взглянула на девочек. Малышки не плакали: свободная от капельницы мамина рука по-прежнему крепко прижимала их к животу.

Тут, наконец, распахнулась дверь и с громкими воплями:

– Настя, еб твою мать, что тут у тебя происходит! – ввалилась долгожданная помощь.

*

Я сижу у компьютера к ней спиной, заканчиваю заполнять историю. «Поступила в таком-то часу с полным раскрытием, воды отошли в столько-то часов столько-то минут, головка первого плода в плоскости малого таза…. Первый ребенок живой, женского пола, родился весом, закричал сразу, крик громкий, цвет кожи и слизистых розовый, Апгар 9—10. Второй ребенок, живой, женского пола… Кровопотеря составила…

Она спит. Лицо бледное, спокойное до умиротворенности. Обе руки вытянуты поверх одеяла, с обеих сторон из вен торчат катетеры. Капает кровь – теперь уже не ее, теперь, наоборот, чужая, с целью восполнить потерю. Живот под одеялом плоский – втянулся, как не было. Одеяло натянуто до самого подбородка, чуть ли не на уши. С противоположного краю из-под него трогательно торчит узенькая, изящная пятка.

– Настя, это ты? – не открывая глаз, в полузабытьи.

– Я, я. Спи, Наташ, отдыхай.

– А ты… не уйдешь?

– Куда я ж уйду? Спи.

Действительно, куда ж я денусь, пока смена моя не закончится?

Девочки спят – обе рыженькие, большеглазые, с длинными кистями и стопами. Их положили в одну кроватку – пытались разделить, но они стали кричать, и персонал сдался.

Часу в седьмом, не дождавшись звонка, подъехал Виктор Петрович – на том же бронеджипе, опять с охраной. Беседовать с ним делегировали доктора Леву. Все-тки он две войны военврачом прошел: чеченскую и свою, местную, на родине у себя.

– Поздравляю Вас, у Вас близнецы. Две девочки. Крупные, здоровые, весом 2500 и 2880.

Надо сказать, Виктор Петрович перенес новость мужественно и можно сказать, достойно. Он лишь негромко свистнул, криво усмехнулся и смачно харкнул себе под ноги.

– Ну что ж… бывает.

И сразу перешел на деловой тон

– А это, Наталью когда можно забирать?

– Ну, знаете, роды были трудные, она потеряла много крови. Не раньше, чем дней через пять. И, кроме того, девочки…

– Они меня не интересуют. Домой к себе я их по любому не потащу. Так вы сообщите заранее, когда можно ее забирать, чтоб я мог сориентироваться по времени.

– Ну, разумеется, мы вам сообщим.

Часа через два какой-то парень в комуфляжных брюках и кожанке передал на имя Натальи корзину с экзотическими фруктами, килограммом икры и бутылкой красного вина, при виде которой все наши врачи мужского пола восхищенно зацокали языками. В принципе, роженицам все это было строго запрещено, о чем извещал висящий на стене в приемника: «Список продуктов, не допускающихся к передаче пациенткам послеродового отделения» но в данном случае возражать никто не посмел. Корзина была в полной неприкосновенности воодружена на стол в Наташиной палате, и, надо сказать, сыграла свою ключевую роль. Наташа, увидев корзину, слегка оживилась. Глаза ее загорелись, щеки окрасились слабым румянцем, губы растянулись в бледное подобие улыбки. Главный смысл месседжа был ясен: простил, стало быть, не убьет. Остальное, в том числе и содержимое корзины, мало интересовало ее, и она махнула нам всем рукой равнодушно: берите мол, угощайтесь. Мы, если честно, не заставили себя долго упрашивать.

К общей радости персонала, корзины с продуктами в ближайшие дни продолжали поступать регулярно. Как и к первой из них, так и к последующим, ни разу не было приложено ничего – ни цветка, ни записки. Наташин мобильный одиноко молчал на тумбочке, сама же она с той минуты как встала, беспрестанно двигалась – ходила, как маятник по палате, укачивая то одну, то другую девочку, кормила их, пеленала, напевала им вполголоса какие-то песенки с неразборчивыми словами. Она казалось, почти не спала – хоть ночью, хоть днем, заглянув в ее палату из коридора, взгляд натыкался на маячащую взад-вперед худенькую, почти бесплотную фигурку.

Накануне предполагаемой выписки Наташа попросила о встрече с юристом и в его присутствии подписала отказ от обеих девочек. Мы ждали чего-нибудь в этом роде: с утра в этот день ее мобила впервые подала голос. «Чив-чив-чив» – пропели лесные пташки, и Наташа немедленно схватила и судорожно притиснула аппарат к уху.

Но когда утром следующего дня я внесла завтрак, палата оказалась пуста. Окно, с осени плотно закрученное шурупами и заткнутое по щелям поролоном, было широко распахнуто. По комнате вовсю гулял свежий весенний ветер, шевеля простынки на одной взрослой и двух детских кроватках.

Я выглянула в окно. В принципе, у нас хоть и первый этаж, но все же высоковато. И с этой стороны здания ни дорожек нет, ни тропинок, одни кусты непролазные. В халате, в ночной рубашке, с двумя детьми на руках… Впрочем, у нее был мобильник.

Виктор Петрович, приехав, долго и горячо матерился, и обещал нам разнести Институт по кирпичику. Но мы были бессильны ему помочь. Могли только посочувствовать.

*

Его предупреждали, что первые инъекции гормонов в несколько раз повысят либидо. Но слова, они и есть слова. Пока с тобой что-нибудь не произойдет, все, что тебе о тебе говорят – звук пустой. И потом: что значит в несколько раз? От чего следует отталкиваться? Что следует измерять количественно? Количество мокрых снов, о которых толком не помнишь, когда проснулся? Количество девушек, на которых обратил внимание на улице, по дороге в магазин за хлебом? Количество мгновений среди дня, когда чем бы не занимался, вдруг все перекрывает яркая вспышка желания, и не можешь ничего уже толком делать и ни о чем отчетливо думать, кроме…?

Но, в конце концов, все это расплывчато, вторично и не конкретно.

Он достаточно цивилизован, и вполне может справиться с собой. Настолько, чтоб не бросаться на незнакомых девиц на улице.