Текст книги "В блистательной заводи строк. Книга стихии стихов"

Ольга Грейгъ
В блистательной заводи строк. Книга стихии стихов

© Грейг О., 2022

© ООО «Издательство Родина», 2022

В авторской редакции

Художник Е. Максименкова

Все рисунки взяты из открытых источников сети Интернет

* * *

Аркадий Эйзлер
Плач по символизму

Уважаемая Ольга!

…Что касается Ваших стихов, то я их прочитал запоем, но почему-то не решался Вас беспокоить, ибо мне казалось, что Вы устали и в эпоху пандемии хотите отдохнуть от мирских сует и творческих дискуссий, упиваясь Вивальди, что в данной ситуации весьма похвально.

Но если вернуться к стихам, то состояние какой-то невесомости овладело мной с первых строчек, поражая своим почти метафизическим слиянием с окружающим миром. Причем с тем миром, который уже много лет назад был вытеснен многотиражным распространением соцреализма со страниц отечественной поэзии. Ваши стихи открыли давно умолкнувшие ритмы Пастернака, заговорили образами и красками Северянина и Цветаевой, Ахматовой и Мандельштама. Ваши поэтические находки становятся афоризмами:

 
О бесполезный труд – устами
                               выпить сушу.
 

или

 
И смерть – не случай,
Это жизнь случайна.
 

Вашим стихам свойственен почти нечеловеческий темперамент, стремление выложиться полностью, до конца, отдаваясь стихии страсти:

 
Был чуден град,
Когда касались плечи,
Когда запястья исходили в хруст.
И пуще неги был вчерашний вечер,
И пурпур —
          в зацелованности уст.
 

Или Ваше тонкое проникновение в таинство человеческой души:

 
Тонка твоя душа, тонка постель,
Тонка печально скроенная маска,
          печать любви – стоическая тень —
          загадочна, мрачна,
                    тиха, безгласна.
 

У Вас по-своему оживает природа, Вы беседуете с ней, Вы прекрасный наблюдатель. И всякие растения принимают образ человеческого «Я».

Соринки и бунтарные синицы, зяблики, ромашки и пастернаки, грозы и ливни, и даже собственная тень – все они Ваши собеседники. Именно с ними Вы делитесь своими размышлениями, одиночеством, которое перестает быть таковым в их окружении:

 
Мне мыл одежду, душу, тело мыл,
Отчизну мыл осточертелый ливень.
Я позабыл – ушел, я брошен был.
…Лишь ветвь качала тень
                              мою уныло.
 

Вы знаете, о чем пишете. И как, очевидно, человек верующий, Вы доверяете полностью и своему безликому собеседнику, когда пытаетесь проникнуть в мир человеческого мышления как умиротворяющий аналитик, утверждая:

 
Покамест падаешь в постель,
покамест ищешь лучшей доли,
деревьев слабые ладони
качают соразмерно тень.
 

И не меньшим вниманием и проникновением замечаете:

 
Цвели поляны
медовым буйством.
 

Лучше и не скажешь.

Спасибо, что доверились. Нужно печатать, если еще не напечатано. Может под общим названием «Плач по символизму».

…С тем и остаюсь —

Ваш А. Э.

Для справки: Аркадий Кальманович Эйзлер – писатель, с 1974 г. живет и творит в Вене.

В 2018 г. в «Геликон-опере» состоялся концерт «Аккорды души», который открыл московской публике творчество Аркадия Эйзлера – нашего выдающегося соотечественника, много лет проживающего в Австрии. В зале «Стравинский» звучали поэзия и музыка Аркадия Кальмановича, многогранная личность которого наиболее полно раскрывается в его творчестве. В концерте приняли участие его давние друзья – известные артисты, деятели культуры и искусства. Представляя широкой публике виновника вечера творчества, к примеру, rambler.ru так писал об А. К. Эйзлере: «Творец этого чуда – человек уникальный! Он не врач, но его книги рекомендуют читать мировые светила медицины. Он не композитор, но его музыка звучит в музыкальных салонах и зрительных залах Вены в исполнении выдающихся австрийских певцов, и, заметьте, на русском языке! Он всю жизнь пишет стихи – просто потому, что пишутся. Но это стихи, которые были удостоены Золотой медали и литературной премии имени Франца Кафки. Он – учёный, автор многих научных изобретений, внедренных в жизнь, член американской Академии наук и искусств, лауреат многочисленных поэтических конкурсов, в том числе Всероссийского поэтического конкурса «Золотая строфа». Его стихи вошли в Антологию русской зарубежной поэзии 2001 года. Член Русского ПЕН-центра».

Музыкально-поэтические вечера, посвященные творчеству А. Эйзлера, проходят не только в России, но и в Австрии. К примеру, в начале 2022 г. «Аккорды души» звучали в Русском доме в Вене.

Говоря об А. Эйзлере, пресса всегда единодушна: «Соприкоснувшись с творчеством этого человека, мы убедились, что люди эпохи Возрождения и сегодня живут среди нас…»

Книга стихов Ольги Грейгъ вышла в свет благодаря всесторонней поддержке Аркадия Кальмановича.

Ввивайся строк моих лозой…

 
Ввивайся строк моих лозой
в основу мира,
                    Слово, смело:
здесь совершенству нет предела,
пока творим Его рукой…
 

Пчела

 
Пчела гудящая,
          слащавая пчела,
ландшафт пресаменький,
                              чумной,
                    как вздох на плахе,
янтарные стекают письмена
по подбородку:
                    явь и полустрахи.
Чело насуплено —
          да ну тебя к чертям,
пчела гудящая,
          храбрейшая зануда!
Лети в Вифанию
          к отеческим садам,
оставь меня:
          стихам бредовым
                    и простудам…
 
 
Прекраснозвучная,
          прелестница, лети,
часты твои двухцветные движенья.
Дом – пастбище.
          Но мне ль тебя пасти?
Или тебе слагать мне
                     песнопенья?
 
 
Бери янтарь!
          Взасос его!
                    Глотай!
Зуди, буди,
          коли шершавым
                              тельцем!
Огонь возжжён,
          пчелиная печаль,
в сосуде бренном
          на скрижалях сердца…
 

2001

Шиповник

 
Сыпь, шиповник, алоцвет
благонравный,
                    благодушный;
потешитель и ослушник
мой шипованный
                              букет.
Наряжён твоим нарядом
стол
          и охристый паркет;
мы с тобою сядем рядом:
я – вдоль вазы силуэт…
Шепоток
          взахлёб
                    клевещет:
«нет, такой —
                              печальной —
                              нет…»
Только резче и зловеще
мой – бутон – автопортрет.
 

2001

Вы…

 
Навыкат вы, идущая с аллей,
в которых гас
                    заметно алый пламень,
как на исходе предзакатных дней,
и ветер тих,
                    и следовал за вами.
 
 
Идущая, несли на воле шарф,
по воле ветра
                              никнувший
                              упрямо,
и был спокоен
безобидный ваш
уход совсем в иной
миропорядок.
 
 
И стыли руки, стыла бирюза
на пальцах,
лепленых
ваятелями вышних.
Как гибли вы!
Как жмурили глаза! —
когда в косяк аллеи —
раз! —
и вышли!
 
 
Не всяк дано вас знать,
наперечёт,
кому в бреду вы открывали имя.
Но той, слепой – нездешней —
мне – отныне —
вы приоткрыли свой
пунцовый рот.
 
 
Вас звать: печаль,
вам имя: быстротечность.
Вы – горечь, вы – обуза.
Муза… Вечность…
 

2001

Экслибрис

 
Ла́стовица-отрокови́ца,
нравственно:
                    нá ветер, нá воду!
В экслибристической заводи,
в чёрно-чернильной водице —
птица.
 
 
Ах, пособляй латинице!
В чистой славянской вязи
крыльца твои увязли.
Вымолить мне их.
                              Вымолиться.
 
 
Птичий серпасный норов,
первоначальность ночи:
страницы стихов пророческих,
мыслей сороков сорок.
 
 
Мне бы твоё попустительство,
ластовица,
                    каверзница.
За́ версту чуешь раскаянье,
книжная жительница.
 
 
Жальче сухарной данности
оттиск чернил суровых.
Отроковица!
                    Виновна!
Отражена из жалости!
 
 
Сердце уймётся.
                              Застишь!
Кто эту видел разницу?
Мы больше не будем разниться.
Крыльев страницы:
                              настежь!
 

2001

Она

 
Наина ясная, наина-нереида,
невинное, стаккатое «но-но!»,
наивница полей Поллукса и Эвклида,
подглядывать с небес
                    и впрямь тебе грешно.
Небесное дитя,
                    полна созвучий зыбка,
полны твои уста
                              кореньев и кровей.
Тепла, тиха, светла
                              небесная улыбка,
бело чело и чёрен взмах бровей.
Мила тебе
          зимы
                    усталая шарманка?
Милы тебе
          дома,
                     в которых пьют и бьют?
Наина-ласточка,
                    наина-лесбиянка,
уж пряжу злые няньки
про всех и всё плетут.
Играть клубком вольна,
                    земфирная голубка,
голу́ба-голуба́,
                    бездушная рука,
таращатся глаза,
          капризно дуты губки:
«Преставился? Ну вот… А ты живи
                              пока…»
Текла твоя тоска, ветха и безоглядна,
вплетали няньки в пряжу
                              дела-дома-тела,
наина-таинство, скользящая отрада,
зевала радостно
          и жизни холст ткала.
 
 
Мала – смела…
          Рвала – дотла…
                    Ткала…
 

2001

Зяблик

 
Зяблик зябкий, выскажись,
                              стушуй
это предрешённое прощанье;
шутовство – предверье скорых бурь,
шутовство – всех бед чередованье.
 
 
Явь черна, чивикай напролёт,
продувай в надрыве —
                    чётче! —
                              гланды;
чадочко; щелкунчик;
                    настаёт
время для твоей арлекинады.
 
 
Происки ветров прими на счёт
тех заблудших,
          что не имут дома;
чадочко; щелкунчик;
                               настаёт
время для полёта и излома.
 
 
Зяблик, зыбь заботливо запас
звуков,
          занимайся звонкопеньем.
Ознобят – не стены, а атлас,
вылечат – не бури,
                    а терпенье.
 
 
Чувствоизъявляйся, зяблик, явь —
чёрт, черна! —
          не сыщется в ней пробель.
Паинька тщедушный,
                    пой и славь!
День не вышел?
                    Или час не пробил?
 
 
Прогнан – вон! – цукатный летний дух,
истова щемящая основа:
время чистить пёрышки и пух,
время:
          в клетку!
                    в клетку дома! —
                              снова…
 

2001

Февраль

 
Февраль сиреневый с утра
застыл в метели.
И скрытно-сонно во дворах
мелькают тени.
 
 
Великолепен и велик,
влекомый тайно…
А что по дням он меньшевик,
так то случайность.
 
 
Коль времени с утра не счесть
снегокруженья,
почту за скорбь,
                    почту за честь
с тобой крушенье:
 
 
o, искушенье!
 
 
С тобой – в сиреневый
                              туман,
дурман сиротский,
вполне готовой на обман,
на губы —
                    воском.
 
 
Не будет душно,
                    но слегка
пригну колени;
за воротом – издалека
твой звук свирельный…
 
 
Без повода, но – поводырь,
ты вёл, прекрасный,
и слепнул день,
                    и слепнул мир
почти безгласно.
 
 
И брал, враждующий,
                              в кольцо,
бесполотелый.
И рвал платок,
                    глядел в лицо,
и трогал тело.
 
 
Лютел с утра,
                    но ввечеру
стенал и плакал.
И бил слезами по окну,
как —
          бусы на пол.
 
 
Февраль – сирень —
                              лебяжий след.
Жду повторений.
Бегу по снегу —
                    следу нет, —
морозной тенью.
 
 
Замри, мгновенье!
Постой, феврарь и вьюговей,
и ветродуй, и снегосей,
февларь
           и нонешний —
                              февраль,
мой сечень, лютень,
                              месяц-враль…
 

2001

Прокл

 
Что проку, Прокл,
какие сейчас плачки? —
сторожкие алкатели проблем,
субтильные решатели дилемм,
копатели неряшливых горячек…
 
 
Что проку, Прокл,
презрел, но не прозрел,
а впереди —
покой покоя ради.
Но я нашла все старые тетради
и клятву рифм —
мой проклятый удел.
 

2001

Бусы

 
Ты – моя первопричина,
мой ладонью сжатый рот,
где неспешливо и чинно
голуби летят под свод
безобразного приюта.
Да расколот тот алтарь,
Где мой бог сиюминутный
Слёз нанизывал янтарь.
Плакал, плакал беспричинно
над последней ниткой бус.
«Ты уедешь – мне кончина».
«Мне кончина. Остаюсь».
 

1994

Великолепия дурман, как солнце…

 
Великолепия дурман,
                    как солнце,
золотит мне кожу.
Мы с ним
блистательно похожи:
я душу освещу —
сквозь кожу —
          стихами,
                     золотом ума…
 

Ноктюрн

 
Давай – с руки прикорм,
давай – лететь не глядя
на медный звук валторн
и горечь междурядий.
 
 
Давай одним узлом
цветы и звуки свяжем,
а то, что в них – излом,
мы никому не скажем.
 
 
Зачем нам нужен срок
на то, чтоб губы лилий
раскрасили восток —
застывшие в синили?
 
 
И наискось от глаз,
и наискось от прядей
давай лететь смеясь,
друг в друге растворяясь.
 
 
За то, что ноты – дух, —
цветущие на грядах
души, —
мы будем рядом
в ноктюрне, милый друг.
 

2001

С ветром

 
Целуй бутоны губ
и глазки виноградин;
сминай их, —
                    бога ради! —
засасываясь вглубь;
без удержу лепись
к кудряво-глупым прядям,
нелепицами радуй
и соблазняй их:
                              в высь!
Нарёкшись грозно:
                    смерч,
жди выкрика:
                    «украден!»
…и всё же, —
                    бога ради! —
гласи,
          но не перечь.
А и´наче цветы
и винограда листья
засохнут и повиснут.
И: с кем, забавник, ты?
 

2001

«Плодоношение; о, ощущение!..»

 
Плодоношение; о, ощущение! —
о, порошение
                    спелых садов;
произношение:
                    о, подношение! —
здравица здравниц здоровых плодов.
 
 
Сочные помыслы;
                    мне ли примысливать,
мне ли радеть
                    о тональности груш,
яблок, черешен,
                    их чрев
                              древовисности;
«К тётке! В Саратов!»
                              В сермяжную глушь!
 
 
В темени семечка
                    плод замытаренный,
тенью пустенькою
                              пущенный в пыль…
Фрукты созрели!
                    В корзину их!
                              В тару их!
Спело и смело!
                    А гниль? —
                              так в бутыль!
 
 
Плодоношение! —
                    праздник взаправдашний,
важен натужливый —
                              с дерева —
                              «шпок!» —
пиршество шалое
                              тем и оправдано,
что в этой
                              зримости
                              зрелости Бог.
 

2001

«Над Скрябиным летали мотыли…»

 
Над Скрябиным летали мотыли,
дрожали пальцы во мгновенье чудном.
Стоял июнь.
          И в зале малолюдном
на клавиши был звуков ливень лит.
 
 
Ссыпали розы плавно лепестки
на пол паркетный,
                    на рояль,
                              и кожей
всей чувствовалось, что уже он сложен —
аккорд всевластный
                              ищущей руки.
 
 
Несократимы были времена,
но – звук сиятелен,
                              но – реющий, несомый,
был упоителен начальностью,
                              и словно
вселенностью, что в нотах
                              создана.
 
 
Накрыты залом, бились мотыли
неисчислимо, жертвенно
                              и кучно,
но плыл аккорд высокий
                              и отзвучный,
и розы влажные
                    в нём истово
                              цвели.
 

2001

Ирис

I

 
Ирис ревнительно-выразительный,
ирис – сиреневый маловер;
как упоителен, как восхитителен
стебель стрелы,
                    посылаемой вверх.
 
 
В предвосхищенье твоей анемичности
в ломкой тенистости куполок
залиловеет чудно и панически
в давешнем парке…
                    в блистании строк…
 

2001

II

 
Понять уже невмочь,
                    невстерп,
                              но – силясь:
угрюмых строк заснеженный острог
стрелой пробил
                    сиятелен и строг
лазоревый цветок,
                    капризный ирис.
 

2001

III

 
Сойти с ума,
                    строкой исправив завязь
талантливо проросшего цветка.
Садовника умелая рука
одна
          во мне
                    могла его оставить…
 

1997–2001

«В крови безмолвствует кагор…»

 
В крови безмолвствует кагор
и зыблются меж пальцев осы
в томлёной сумрачности штор,
но шторм в волнах длинноколосых.
 
 
Эх, ливня мощь,
                    почёт, почин
уже упрочены Минервой!
Слезоточивый стеарин
кристаллы свеч сливают нервно.
 
 
Вразброд, вразнос моё окно
шумливый шторм
                    хлестает щёткой.
Кагор – спокойствия залог
и ос опасливые чётки.
 

2001

Друзьям

 
И дым с кислинкою лесной,
и запах прели.
Как оживлённо пред костром
в лесу похмельном.
 
 
Но до апреля далеко —
изымут сажень
особым таяньем снегов
из тьмы лебяжьей.
 
 
Эмаль суфлейную сведут, —
и с дна проталин
восстанут будни,
                     чтобы тут
жизнь
славославить:
 
 
высвистывать из клювов птиц,
из их аорты
забаву:
          вязь знакомых лиц,
глас полустёртый…
И день, зеркально-ясный,
                              весь
сокоточащий,
друзьям
благую выдаст весть:
весна – на счастье!
 

2001

Скрипачка

 
Прости меня одну, боярыня и скрипка,
боярыня слепа,
          не скрипка – скорлупа.
Скудна моя печаль,
                    долга её улыбка,
подол затёртый мнёт
                              усохшая стопа.
Шифонной розы лоск
                              старее амулетов,
сдувает воздух – нет! —
                              белила и сурьму.
Прости меня одну, скрипачка:
                              где-то лето, —
перста сложила ты
                    в своём глухом дому.
Сыграй мне про любовь
                              на итальяно страстно,
не открывая глаз,
                              не закрывая рта,
чтоб жаркий русский стон
                              безжалостно-безгласный
пронзил основу – ствол – тягчайшего хребта.
 
 
Сыграй, старуха-смерть…
 

2001

Птички

 
«Вечная память прекрасным
                    и звучным словам!»[1]1
  Строка из стихотворения Саши Чёрного.


[Закрыть]
Вечная слава
          пригожеству бархатной шейки,
на фоне портьеры
          скупому и злому семейству,
вечная слава
                    бездушью —
                              домашним силкам.
 
 
Вечная слава коварным
                    и острым скребкам,
будничных дел
          подчищающих
                    сонную негу,
гневным речам
          и упрёкам,
                    и ломтику хлеба —
слава.
          Память вечная —
                     только
                              прекрасным
                                        Словам.
 
 
…столь атласным,
                    столь нежным,
                    столь выспренным,
                              милым,
столь – звучащим аккордам
                              на скрипке души,
что и ты разглядеть их,
                    мой милый, не в силах,
что и ты уберечь их во мне
                              не спешишь.
 
 
Ах, слова!
          как болезненна наша
                    размычка,
как излишни —
          дела и
                    бодряцких невежеств звонки.
Умирают – и вправду —
                    скрипичные звонкие
                              птички
от тоски
          ненаписанной,
                    необычайной
                              строки…
 

2001

Букетец

 
И ахнет день взахлёб
          в изнеможенье спеси,
гераниевый дух
           иль георгина блажь
смесительно скрестятся,
           но не весел
виновник мой, соколик,
           милый паж.
 
 
Как вгорячах уста
участливой герани
завистничая, ранят
твой жгучий абрис рта!
 
 
Панический успех
           у благородных лилий,
магическая дрожь —
           и вот уже сама
я руки протяну.
           Но всех зазывных линий
не видит мой угодник,
           мальчик-пай.
 
 
Ликующи уста
лилейные,
                    но всё же,
они ль тебе дороже,
их злая красота?
 
 
Золотоверхих роз,
           азалий подношенье
пленительно-усладны,
          но не в прок.
Обидчик нравный,
           мир не совершенен
и махонький, хоть ты в нём
           полубог.
 
 
Зачем, чтобы уста
кровавые азалий
тебя во сне лобзали
всерьёз и неспроста?
 
 
Хмелён под чудным взглядом
мой выспренный букет.
Отныне научаюсь
насмешничать в ответ:
 
 
потешные цветы
в уста целуешь ты,
и в лепестках, устав,
твои ищу уста…
 

2001

Портрет с ласточкой

 
Дол утренний, туманами
                              пушённый,
коровьим молоком,
                    черёдкой дальних птиц;
но спят ещё полынь и корнишоны,
и медный сон у смазанных петлиц.
 
 
Печатается улиц суеверство
в воздушном сплаве
                    призрачных шумов,
но ласточка,
                    её глухое скерцо —
мне больно! —
                    словно душу уколов.
 
 
Постой, сестра!
                    Мы вызнаем причину,
снов глаголических
                    губительный расчёт;
и если нам уж суждена
                              чужбина,
то тот, кто выше,
                    эту боль зачтёт.
Пой, бескорыстно прославляя лето,
движений крыл своих
                    не усмиряй…
Глядишь, и я, смятенная,
                              с рассветом
пересеку туманный
                              неба край.
 

2001

Минск

I

 
Когда надрывно и упрямо
свирель струила свысока
никем не узнанные гаммы —
ничья не дрогнула рука.
 
 
Но город был дремуч и тёмен,
и всхлипывал —
                    ещё! —
                              во сне,
и ограждён был; но огромен,
и как – в огне, войне —
                              во мне…
 
 
Уже маячили окопы,
знамёна, древние штыки…
Свирели стон и мерный топот,
дубинки, пули, кулаки…
 
 
И сталь уродовала лица
неузнаваемых гостей.
Свирель струила над столицей —
знакомый марш —
                    уже ничьей…
 

1995

II

 
Храни её
          и будь ребёнком сладким,
наивным,
           чуть раскосым,
                    неупрямым,
скажи ей: «Здесь душа
                    уставшей мамы
со мной до старости
играть захочет в прятки».
 
 
Пусть будет так
          в родстве домов и улиц,
и гибельном родстве
                    полынной доли:
стоит
          мой ангел
                    неулыбчив, хмурясь, —
фонтанный мальчик с лебедем
                               на воле.
 

1995

III

 
Безвременье…
                    безветрие, лазурка…
О, как тебе, наивная, невмочь!
Но звукопись:
                    бравурная мазурка
безумолчна.
          Безудержная дочь,
жеманница, бездольница,
                              о бреде
натужливом твои гудят уста.
Твой о́берег —
          крестообразный лебедь,
лазурного ребёнка нагота.
Вольно́ ему
                    благоволить
                              гулливо,
двуна́десять язы́ков понимать,
язвить,
          гостить,
                    сторожко и гневливо
на благочинность
                    граждан
                              уповать…
В ладу с собой,
                    в ладу
                              с усталым
                              миром.
Но: музыка,
          но: звукописи ряд,
и серые мундиры командиров,
и вышколенный
                              сирых
                              ряд солдат…
Безвременье…
                              безветрие…
                              и снова
тобой, столица, правит временщик.
На лобном месте облик вестового:
он ладен, бос, и мил,
                              но – безъязык…
 

2001