Текст книги "Мои 90-е"

Мои 90-е
панк-роман
Ольга Каминка

Это – роман о потерянном времени. Правдивый рассказ о тщетности бытия и проблемах, которых могло бы не быть. Все имена изменены и факты перевраны.

© Ольга Каминка, 2015

© Юлия Хамо, иллюстрации, 2015

© Ульяна Подкорытова, иллюстрации, 2015

Редактор София Дробинская

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Глава 1
Пионеры и перестройка. Исход мажоров на Родину. Анархия. Междометия и девственность.

У меня есть странная способность предвосхищать события. Не какую-нибудь ерунду, а целые явления. Даже не предвидеть, а, конкретно, лезть на передовую. Но, как ни странно, повышенная чувствительность ягодиц до добра не доводит.

Первый раз это случилось за год до начала перестройки. Еще только шла возня в руководстве страны, а я уже посмотрела на все своими детскими глазками и поняла: нам всем нужно перестраиваться. И стала местным рупорком «нового мышления» в школьной стенгазете.

Приближался 86-й год, в коридоре мажорной русской школы при посольстве СССР в NССР висел скромный ватман, служивший средством массовой информации нашего микромира. Я до него дорвалась и остро подняла вопрос о целесообразности существования пионерской организации. Не комсомольской даже, не каких-то там структур, а просто пионеров. Потому как была пионервожатой. Я предлагала деполитизировать эту чудесную организацию. И тут же прослыла вольнодумцем. Меня раз сто вызывали к директору и убеждали написать в эту стенгазету публичное покаяние. Я отказывалась.

– Напиши опровержение! Напиши, что ты подумала и поняла, что ошиблась… Я была смелой и наивной отроковицей: «Но это же неправда!»

Больше всего страдал мой папа. Он боялся увольнения через мой подростковый максимализм. Он работал в посольстве, и жили мы припеваючи за границей. Все советские люди там находились под домокловым мечом «высылки из страны». Высылка была равносильна ссылке. На Родину. Так мы ее и воспринимали: Москва – место ссылки. Я знала, что это такое, не понаслышке. Детство мое прошло в спальном районе около МКАД, где кирзачи и ватники были эталоном стиля, а пацаны ходили с цепями, которыми дрались: стенка на стенку. И туда никто возвращаться не хотел. Но писать неправду я уже тогда не умела. Папа стонал вечерами:

– За что нам это, мать?! Лола, ты глупая девчонка, ты Маркса читала? Ты прешь против исторически неизбежного процесса! Против мирового развития коммунизма! Если деполитизировать пионеров, они уже не будут называться пионерами!

– Да и черт с ними! – парировала я.

О, Господи! Так ведь и на комсомол можно замахнуться, а потом… на партию? Нас вышлют, мать!

И тут грянул восемьдесят шестой год, и Горбачев вдруг прогнал свою телегу про гласность. Абсолютно не в традициях обычных официальных заявлений наших «вождей».

Все подобосрались, честно говоря. Полный разрыв шаблона, когнитивный диссонанс и апокалипсис. Рушилась почва под ногами. Почва, которую я ненавидела: каменные плиты устоев и лицемерия, молчания и вранья. Я ликовала. Мой язык без костей был теперь узаконен. К тому же я была примерной комсомолкой: быстро научилась курить, а на единственных кроссовках писала фломиком: «Anarchy».

После школы я просиживала единственные джинсы в модном кафе. Там была куртуазная атмосфера: картина с зеленоватой кудрявой музой на стене, живое фортепьяно и звон посуды. Я брала один чай с лимоном и сидела часа два-три. Мечтала. Официантки меня ненавидели. Зато там всегда было много разных богатых художников, салонных вольнодумцев, и чистенькой альтернативной молодежи. Я смотрела на людей и писала заметки на полях книг. Книги были особенные. Я записалась в посольскую библиотеку и читала Кропоткина и Бакунина, аккуратно подчеркивая карандашиком мысли, с которыми нельзя было не согласиться. Прекрасный взрослый мир ворвался в жизнь советской комсомолки маргиналами-единомышленниками. Все они ходили на дискотеку «Drancy» в «спальном» районе маленького европейского города. Там, в зале, прокуренном до рези в глазах, подвыпившие подростки неумело кадрили раскрепощенных девочек. Играла прогрессивная музыка. А потом, после закрытия, едва стоя на ногах, бледная молодежь – «депешаки» и «кьюрацы» выясняла отношения прямо на трамвайных рельсах. Трамваи в такое время ходили редко, а вопросы крутизны требовали немедленного разрешения. Там же по-долгу велись дебаты о принципиальных различиях панков и готов. Я любила Depeche Mode, потому что мальчики-фанаты The Cure выглядели как-то не достаточно… мужественно, а значит, не достаточно взросло. Не будоражили они мое детское либидо. Старше всех и круче всех выглядели панки. Мне они казались лучшими. Тогда я еще не понимала, что быть самым взрослым в некоторых компаниях – признак скудоумия. Я научилась ставить ирокез лаком из розового девчачьего баллончика. Но втайне мечтала делать это темным пивом, как и положено матерым панкам. Быть модной и дерзкой. К концу года я уже была настоящим европейским панком: в вылинялых джинсах, но пахнущая хорошими духами.

Школа была закончена на пятерочки, и меня отправили в Совок – поступать. В перестроечный Совок! Как только я поступила бы в любой вуз г. Москвы, меня автоматом перевели бы в один из лучших европейских университетов. И вся моя жизнь, тепленькая и аккуратненькая, была заранее предопределена. Но не тут то было! В Москве обнаружились выставки современного искусства, рок-концерты и марихуана.

Первое, что я сделала, вернувшись на Родину: вышла на станции метро «Кропоткинская» со стопкой листовок, сделаных под копирку на бабушкиной печатной машинке. Я обклеила ими всю улицу Кропоткина. «Люди, знаете л и вы, кто такой Кропоткин?» – было написано на них. Анархист-одиночка в мажорских кроссовках. Учиться в Европу я больше никогда не поехала. Я осталась в перестроечной Москве и наслаждалась свободой, каждой клеточкой впитывая культуру и прочую гуманистическую ересь. Провалилась в институт и потеряла девственность. И то и другое было бы трагедией, если бы я умела печалиться.

На экзамене по русскому языку мне попался билет – разряды междометий: «ах, ох, эх…» И я убежденно доказывала грустным преподам, что одни и те же междометия могут быть в разных категориях, так как выражают разные эмоции, в зависимости от интонаций, с которыми произносятся. Решила пошатнуть усто и лингвистики. Преподы заскучали и поставили мне «2».

Когда я не поступила, испугались все, кроме меня. Подружки вздрогнули и схватились за учебники. Родители – за сердце. А я переоделась и пошла на первое свое свидание. Это было для меня гораздо важнее. Девственность, в мои 16 лет, была настолько неприличным явлением, что я мечтала поскорей избавится от нее. Подыскала молодого мускулистого блондина и поехала с ним в заводское общежитии. Какой-то треш-ремейк «Олимпии» Ленни Рифеншталь. Но об этом – как-нибудь в другой раз.

Глава 2
Меняю высшее на творческое среднее. Московский андеграунд: видеосалон на Таганке и «Свободная Академия». Культурный шок.

В стране творился полный раскардаш. При поступлении в институт нужно было уметь дать взятку или воспользоваться блатом. Мне Бог не дал ума, а моим родителям – ушлости. Мне предлагали поступить в МАИ, где был блат, но больший абсурд сложно было представить. Может уж сразу в Бауманку попробуем? И тогда предки просто остались жить в Европе, предоставив мне самой разбираться со своими амбициями. Я не знала, как правильно жить, никого не слушала, но явственно ощущала – сменяются эпохи и все возможно. «Мы наш, мы новый мир построим…» И, включив какую-то сермяжную логику, я решила забить на высшее образование и податься в ремесло. Типа: и после ядерной войны прокормит. И пошла в техникум, учится на фотографа. Родители объявили траур, оплакивая мое будущее. А я в глубине души была убеждена: ремесленники – это узаконенные художники. Полезные для общества.

Я не на шутку увлекшись фотографией. Просто до мурашек по коже. Романтика темных комнат, камера-обскура, чувствительные пленки и томные позы перед объективом… Мы с дружками посещали всякие андеграундные тусовки, которые начали бурно плодиться в те годы, словно звери, выпущенные из зоопарка на свободу. У нас было любимое место – видеосалон на Таганке. Фактически – квартира на первом этаже. В одной комнате на деревянном стуле стоял телевизор и видак, напротив – три ряда та ких же стульев. Вся богема Москвы знала этот видеосалон. Там я посмотрела впервые «Небо над Берлином». Жуткая скучища, кстати.

Но самое важное для меня случилось на втором курсе: в техникум пришли взрослые ребята, лет по двадцать пять. Это была «Свободная Академия» Ильи Пиганова. Илья уже тогда был очень крут. С ним были молодые Мухин, Слюсарев и еще несколько «авторитетов». Они искали среди молодежи тех, кто подает надежды. Взяли меня в эту «Академию» чудом, наравне с самыми талантливыми ребятами с нашего курса. Но ходить туда стали только мы с моим бойфрендом… назовем его Сашей.

Мы вместе учились. Он уже тогда был очень продвинутым молодым фотографом: «видел свет», технику любил и ловко управлялся с увеличителем УПА. А я – начинающий сумасшедший «творец», который еще толком ничего не умеет. Но я чувствовала себя фотохудожником, без сомнения. У меня были невероятные притязания к миру: вот сейчас я обязательно стану знаменитой, уеду в Нью-Йорк, завоюю мир и стану суперфотографом, ну, или хотя бы супер-кем-то, неизвестно кем. Но точно – в области фотографии. Потому что это – самый классный, актуальный и самый высокотехнологичный вид искусства… был… тогда.

Когда я прошла первое собеседование в «Академию», я просто пищала от счастья… Думала: «Так, радоваться нельзя, вдруг все-таки не возьмут». А потом: «Нет, я сейчас порадуюсь по-любому, а потом еще раз, если возьмут». Два раза порадовалась.

Тогдашняя жена или подруга Пиганова – Ирина Меглинская – сидела на задней парте на наших лекциях. Серый кардинал. Богиня. И я мечтала, что буду вот так же когда-нибудь сидеть. Сама не очень умею снимать, но буду всегда рядом с процессом. И придумала: буду стилистом. Стилистов тогда нигде не учили. Даже не знали, что это такое. Даже лет пять спустя стилистами у y нас называли только мастеров по мейкапу. А я совсем другое имела в виду: постановку, образ, стиль… Чистое искусство!

В «Академии» нас учили как раз искусству. Мы узнали много таких вещей, которые были не просто не доступны, а даже как будто засекречены. Смешно, но так казалось. Просто не было еще интернета. И не было в России всей этой «буржуазной» культуры, современных и спорных произведений искусства. Только классика. Теперь это слово вызывает ассоциации исключительно с рубрикой меню на порносайте.

На своей лекции в «Свободной Академии» первое, что сделал Пиганов – включил на проекторе (это был тогда еще диапроектор!) слайд с голой негритянской жопой. Нет, вообще – с эрегированным членом. На большой стене, в темноте засветилась картинка с огромным черным х-м. Мы все чуть не задохнулись. Но улыбались друг другу кривыми улыбками бывалых. Он показывал нам Роберта Мэпплторпа. Мэпплторп – это такой фотограф, очень известный – гей, из Нью-Йорка, он снимал своих красивых любовников и звезд андеграунда… Черные парни с белыми цветами, например. Все очень экзотично и эротично. А нам было по 18—19 лет. Действие происходило в каком-то полуразрушенном дичайшем здании в центре Москве. Постсоветские нищие пространства с тараканами и колченогими стульями, а на экране – индустриальный лофт, в котором жил фотохудожник. Он умер, кстати, от СПИДа. Даже болезнь эта казалась мне тогда романтичной. Этот мощный культурный шок, так и остался с нами на всю жизнь. Все это – смерть, искусство, гомосексуализм, эротика, индастриал, стиль, мода, черное и белое… – все это сложилось в такой сладкий лонгдринк, который помог мне надолго забыть колченогие стулья и убогую реальность.

Глава 3
О непростой жизни молодых фотохудожников: Наппельбаум, «Военторг», бабушкин шкаф и Тишинка. Эротика и антиэротика.

До прихода в страну капитализма, термин «фотограф» воспринимался исключительно как фотограф на паспорт. Или как диагноз: сальный хвостик, жилетка, кожаный кофр – романтика! У многих отцы увлекались фотографией – фотографировали своих жен на юге в купальнике среди скал. Иногда и не жен. Для этого и овладевали профессией: оптику изучали, химию, а ночами в ванной сидели над отпечатками – попадали в экспозицию с пятого раза. Максимум, что интересного можно было сделать после нашего техникума, – устроиться работать на Мосфильм, чтобы снимать кинопроцесс. Кадры из фильма потом гордо висели в коридоре киностудии. Но в пигановской «Академии» учились необычные люди: там был, например, чувак, который работал в КВД – болячки снимал крупным планом. Мы его очень уважали. Считали это «высшим» концептуализмом. Потом он все-таки «вышел в люди» и снимал какую-то рекламу.

Чтобы стать фотохудожником, я мутила разные странные stories: снимала, например, помойки и какашки. Но мой бойфренд всегда любил делать портреты. Как учили нас в техникуме, по заветам Моисея Наппельбаума: отринув с презрением шаблон рембрандтовского освещения. Так-то. А потом мне попался коричневый чемодан, стильный такой, годов пятидесятых, где внутри были наклеены обои. Такие вещи еще продавали последними партиями для солдат и морячков в магазине «Военторг» – плащ-палатки, лычки, кирзовые сапоги – все самое нужное советскому человеку.

Магазин находился в самом центре – на Воздвиженке. Сейчас там надменный бизнес-центр Voentorg, облицованный мраморной плиткой цвета каки. А раньше мы туда часто наведовались за реквизитом. Чемодан был героем многих творческих экспериментов. Например, я выкладывала рядом с ним карты, глобусы и голую подружку в целомудренных позах. Это была эротика. Черно-белая, естественно. Ну, а потом этот чемодан мною использовался вместо дамской сумочки. Еще у меня были скрипучие башмаки, которые продавались в строительном магазине для малярш. Практически «мартинсы», только кирзовые, и они немножко поскрипывали. И еще было бабушкино платье – зеленое, шерстяное… Бабушка была женой дипломата и путешествовала по заграницам именно в те суровые годы, когда многие граждане уезжали в совершенно ином направлении. Муж ее работал с Коллонтай и прочими видными политиками. В гостиной у них висела фотография в рамочке, где дедушка сидит с Черчиллем на переговорах. Фотка висела над гигантским деревянным радио с двумя ручками и динамиком из желтой материи. Гардероб у бабули был умопомрачительный: шелковые платья, опаловые серьги, меха…

Но она ничего этого не носила. Ей положено было по статусу что-то такое купить за казенный счет и выйти разок с дедушкой под ручку на прием, а потом она все это вешала в шкаф со вздохом облегчения. И ходила в рабоче-крестьянских платьях и теннисных туфлях, как честная советская женщина. Особенно меня впечатляли прозрачные резиновые калоши с каблуком – специально для туфель. Они хранились у бабули в специальных чехлах-органайзерах, пока резина не слиплась от старости. Но кое-что мне удалось выцыганить у нее до пришествия тлена. Я тогда, в детстве, думала, что у всех бабушек есть такие волшебные шкафы. Ну и относилась я к этим нарядам довольно небрежно, не ценила их аристократизм. Безумное зеленое платье с пуговицами на спине – от шеи до пяток – я носила со скрипучими малярскими ботинками, а в руках – коричневый чемодан с железными уголками. Плюс – очки-бабочки с «Тишинки»…

«Тишинка» – это целый культурный пласт. Там знакомились и создавались пары. Велись философские диспуты, рождались творческие идеи и снималось кино. Это был первый клуб неформальной молодежи под открытым небом. Первая тусовка фриков. На самом деле – рынок. Барахолка. Туда ходили каждые выходные, летом и зимой – ловить исчезающую эпоху, искать раритеты, «модно» одеваться по дешевке. Там я загнала свое мажорское выпускное платье. Хватило на несколько бутылок пива. Один раз там даже продавали шелковую красную рубаху в пятнах крови. Перед посещением рынка все встречались в маленьком подвальчике – кафе без названия, в народе – «Рога», в честь основного и единственного элемента декора на стене. Пили «настоящий» кофе в турке на песке. Приносили с собой в рюкзаках портвейн. Основательно прогревшись для длительной прогулки, шли на Тишку. Бродили среди пенсионеров, разложивших свой скарб на земле на газетках. За свою популярность Тишинка поплатилась тотальной реконструкцией. Сейчас там лицемерное подобие былой атмосферы – напыщенный «Блошиный рынок» со старинными плюшевыми мимишками по тысяче долларов.

Такие вот нарядные мы лазили по подворотням, да по чердакам: искусством занимались, фотографировали друг друга – какие мы прикольные. Так зарождалась fashion-фотография в этой стране. Один раз я вытащила на съемку девочку, которая казалась мне безумно красивой. Красивой «на лицо», как говорится, но с огромными, совершенно непропорциональными фигуре, бедрами. Она, в общем, конечно, догадывалась, что у нее что-то не совсем так… как у всех. Не совсем обычная красота. Но я, со своей эмпатией, развела ее и сказала, что это – как раз ништяк.

– Давай! Ты же красивая, снимем тебя красиво! Наденем черное трико… ну, конечно, голую жопу снимать не будем…

Хотя хотелось именно этого и, конечно… В этом бы была фишка. Но тогда мне не хватило смелости. Да, мы ее сняли, и это был апофеоз всей моей эстетики. Мы влезли в заброшенный дом, на чердак. Там везде валялся битый кирпич, и было одно окно, из которого падал луч света. И в этом луче света планировалось сфотографировать девушку. Романтика. Девушка дико стеснялась. Она была в леггинсах, в приталенном пиджаке и зачем-то в кепке. Я ее фотографировала на дерьмовый, но прикольный фотоаппарат «Любитель», с широкой пленкой: смотришь сверху в окошечко на матовое стекло и прокручиваешь кадр вручную. А Саша снимал меня, как я снимаю эту девочку. Очень концептуально. Мне кажется, это была эротика, все-таки. Очень странная, эстетская и немного… злая. Позже я прочитала у Сьюзен Сотаг, что фотографирование – это всегда акт агрессии, нападение хищника на жертву. По крайней мере, мой снобизм по отношению к толстожопому объекту съемки добротой назвать было сложно. Но это было осознанное творчество, а не просто извращенное либидо. Потому как народная эротика, которая нас окружала повсеместно, не устраивала меня никак: в кабинах дальнобойщиков висели фотографии веселых колхозниц в кружевных синтетических трусах. Пьяные шалавы в кабаках – как эталон сексуальности. Деньги, алкашка и шансон. Эротика, как ни крути, мать любой эстетики. А мы были какими-то уродами. Эстетическими извращенцами. Лично я так себя ощущала и гордилась этим.

Глава 4
Эстеты-миссионеры и бушмены. Подростковые иллюзии. Как стать фотомоделью и выйти замуж за иностранца. Картофельный салат, танец страсти мифический фотоаппарат.

Шел девяностый год. Мы интенсивно создавали отсутствующую в стране красоту. Поднимали общественный уровень вкуса. И чувствовали, что на стыке может родиться гениальный стиль. Но все же, я страстно мечтала уехать из России, чтобы покорить уже весь мир. Был у меня один знакомый фотограф, он пел в церковном хоре по выходным. Он тоже мечтал уехать. И уехал. Причем, по приглашению от западной галереи. Так уехать было верхом удачи. Стремительная и блестящая карьера. Так вот, он для этого снимал голых толстых баб в пионерских галстуках и прочих атрибутах развала великого СССР. Художественно, но некрасиво. Конъюнктурно как-то, по-предательски. Так вот, мы так точно не хотели. Интересно, что с ним было потом?

Я верила, что скажу «новое слово» в искусстве. Тогда это казалось так несложно… Было столько новых идей, и формы выражения не успевали за ними. Потом, правда, оказалось, что новое все это было только для нас, дикарей. А на Западе смотрели на все это как на забавный феномен. Много лет спустя я стала свидетелем аналогичного культурного прорыва… Я ездила с антропологом к бушменам в резервацию в Южной Африке. Они сидели в пыли около своих убогих жилищ и выделывали шкуры швейцарскими ножами «Solingen». Ножами работать было намного удобнее, чем скребками. Выходило быстрее и аккуратнее. Но это были все те же некрасивые и вонючие шкуры, висящие у них на бедрах. Ножи завезли туда уже давно, но ребята продолжали ими делать то, что привыкли.

А нам хотелось дышать. Говорить и быть понятыми. Я ходила с красными волосами и ждала, что ко мне будут относиться серьезно. Мой подростковый период совпал с подростковым периодом целой страны. Страна удивляла своей косностью. Вроде бы – все можно. Но ничего хорошего не получается. Это не просто раздражало. Это фрустрировало. Отнимало надежду на будущее. «У меня в то время была любимая песня: «Уеду срочно я из этих мест, где от черемухи весь белый лес». И я, конечно, пыталась найти разные возможности. В частности, тогда существовали очень странные бюро знакомств, которые часто косили под fashion agency для фотомоделей. Тогда, в девяностом году, кроме бюро знакомств, по-моему, вообще ничего не существовало, никаких доходных структур. Промышленность встала, бизнес еще не начался, госслужбы дружно делали вид, что все еще зачем-то нужны. А эти дикие конторы по отбору моделей делали следующее: к ним приходили девушки и говорили: «Мы хотим быть фотомоделью». Всякие приходили: красивые, толстые, сумасшедшие, проститутки. Все, кто был выше 170 см ростом, хоть разок заходил, судьбу спытать. И им говорили: «О'кей! Но у вас нет портфолио, чувихи! Поэтому вот – есть тут фотограф, вот – фон висит (тряпочка на кнопках в подвале каком-нибудь). Вы должны заплатить 200 долларов, и мы вам снимем супер-портфолио». Девушки платили. Отдавали последние, брали у «спонсоров», мало ли – повезет… Им отдавали фотографии и говорили: «Ну вот, мы закинули ваше портфолио в международное агентство «Пупкин и Co», ждите. Если вы им подойдете – позвонят». В четырех случаях из пяти это был чистый развод. Возможность подзаработать, потому что денег не было ни у кого.

Авантюристы процветали. Были еще такие агентства знакомств, которые знакомили русских телок с иностранцами. Как правило, там блядство было махровое. Блядство было вообще везде. В периоды нищеты оно всегда расцветает, как упрямые ростки жизни на руинах. Так вот, люди снимали в центре специальную квартиру… Тогда старые квартиры в центре были в запустении и стоили недорого, а престижным районом считался, например, Сокол, за «сталинские квартиры с высоким потолком. В огромной пустой съемной хате в центре большой комнаты стоял стул и видеокамера – в другом конце. Происходило все просто – садишься на стул и тебе оператор говорит: «Если вы хоть чуть-чуть знаете английский, скажите что-нибудь, хотя бы поздоровайтесь, а потом уже можете по-русски». Телочки садились перед камерой и рассказывали о себе и о том, какого они хотят мужа. Часто на академическом английском, после спецшколы. Всем от 18 до 25. Кто постарше – уже давно щи варили мужьям… И видно было по каждой, что им все равно – какого мужа, главное – умотать поскорей.

Мне было двадцать, не первой уже свежести телочка. В общем, я долго металась, но пошла все-таки в одно из таких агентств, которое показалось мне приличным. Передо мной на стуле сидела пухленькая блондинка, очень скромная, но четкая: сказала, что ей нужен муж kind and clever. Меня даже удивило, почему она не добавила до кучи – rich and handsome. Я села и поздоровалась по-английски, потому что только это из школьного курса и помнила. А дальше по-русски, рассказала, что я занимаюсь искусством и мне нужен кто-то такой же, желательно молодой, художник… Оператор, он же владелец агентства, головой покачал: «Молодых у нас нет, честно говоря. А художников – и подавно. Но, может, повезет…» В общем, анкету заполнили, я где-то там расписалась и забыла о них.

Неожиданно, через пару месяцев мне позвонили и говорят: «Ну что, все! Привезли мы вам иностранцев! Они видели ваши видеозаписи и уже кое-кого выбрали: кто – одну, а кто – двух. И теперь готовы с вами встречаться». Я очень удивилась: «Что, и меня кто-то выбрал, что ли?» И они сказали: «Да, вы понравились одному чуваку, американцу (допустим, Полу). Но встречаться будем все вместе, с представителем агентства: будет группа девушек и группа иностранцев… Мы все встречаемся перед рестораном». Рестик назывался «Арбатский», на пересечении Садового и Нового Арбата – с глобусом наверху – один из самых козырных и дорогих ресторанов. Мне, конечно, показалось все это маразмом – коллективное свидание и ожидание перед дверями ресторана… Но в нашей стране – любое столкновение с любой структурой – маразм. И я поехала. По-любому интересно, приключение!

Короче говоря, я туда прихожу… а надо сказать, что стояла зима, холодно. У меня были кооперативные сапоги на рыбьем меху – жутковатые такие, рыжие… Юбка длинная, бабушкина шубка, молью траченная и восемь платков намотано. Ну и свитер, естественно. Вот я в таком виде прихожу к «Арбатскому» и вижу целую толпу телок. И все они нафуфыренные и на каблах, с укладками. Ну как же, они же иностранцев себе ищут! То есть это такой особый клан женщин, которые, конечно, не проститутки, но… сильно нарядные. Ухоженные – уж точно. И они так всегда ходят в своем Бирюлево. А я – вся в искусстве, натурпродукт, и замотана платками. И группа иностранцев стоит. Все довольно престарелого возраста. Всем дико неловко, как мне кажется… или только мне дико неловко. Организаторы мероприятия начинают нас сортировать, типа:

– Мариночка, вы вот с Дэвидом, Лена – Оливер… Лолочка? А, вам – Пол!

А я такая:

– Чего? Почему это – Пол! Может на меня сейчас Дэвид западет еще!

– Нет, именно Пол вас хотел узнать получше, поэтому вы ближе к нему садитесь за столом.

– Да? Ну, хорошо, – говорю я и чешу к нему прямой походкой, общаться.

– Нет-нет, подождите-подождите, мы войдем отдельно. Администрация впустит нас группой, чтобы не было подозрений, что вы валютные… Ну, что вы тут на работе. И стоим дальше, интригуем женихов дистанционно. Наконец вышел специальный администратор и запустил всех по списку: сначала их, потом нас. Он же рассадил нас за длинным столом. Скатерть, жрачка, лабух играет, крутится шарик вот этот вот под потолком, вся фигня… Мы сели за стол. Я при этом в полной непонятке: платить мне самой надо за все это или нет? Измена. Ко мне садится Пол и быстро, деловито со мной знакомится. На нем – чуть расстегнутая шелковая цветная рубашка, цветной же шейный платок – как жабо какое-то. Он загорелый и в джинсах. Какой-то киноперсонаж просто. Остальные – в приличных костюмах и довольно унылые. Я думаю: «Блин, ну только со мной, конечно, мог такой… чудак познакомиться». Пришлось разговаривать на школьном английском: не понимая, что говорят в ответ. Нам помогают иногда организаторы, издали выкрикивая нужные слова: «Э фэмили!», «Э спун!», «Зе оппортьюнити!» В общем оказалось, что этот чувак – пастор из Калифорнии, который сам, на свои деньги построил church на местности. А деньги он заработал тоже очень странно. Он жил около свалки для б/у машин. И собирал новые тачки из этих старых, на чем и разбогател… Ну, может быть, не сильно разбогател, но у него появились какие-то деньги, и он построил свою церковь и стал там пастором. Вот такой чувак на меня запал. В общем, как-то мне уже немножко стало интересно. Но не долго, потому что он стал внезапно настойчиво требовать картофельный салат у официантов. И это было вообще, единственное, о чем он говорил с энтузиазмом: «А мы будем кушать сейчас, да? А картофельный салат будет?» Наши официанты тушевались: никто толком не понимал, хочет он именно какой-то картофельный салат или он так оливье называет. А это был potato salad, есть такая хрень. И он искренне считал, что это – традиционное русское блюдо. Перевести разговор на борщ не вышло.

– А ты умеешь делать картофельный салат? – пере-ключился он на меня.

Поскольку мне было двадцать и я вообще готовить не умела, мне было глубоко наплевать на картофельный салат. Я ему так и ответила. Я подумала, что так будет лучше, чтобы сразу узнать свою избранницу как можно ближе.

Он был немного разочарован и сказал:

– Ну, тогда пойдем потанцуем.

Тут я вообще припухла, потому что танцевать надо было под оркестровую аранжировку какой-то русской народной попсы, типа Ларисы Долиной «Не сезон». Дичь ресторанная. Он вытащил меня на середину (больше никто не танцевал) и пытался крутить через голову за руку. Вышел очень интенсивный танец. Стало жарко, а мои огромные сапоги оставляли грязные следы на полу. Я вообще никогда под такое не танцевала, даже на школьной дискотеке.

– Пол, я не люблю танцевать.

– Как же так? Картофельный салат не умеешь готовить и танцы не любишь танцевать?

Тут я поняла, что – все, надо быстро прощаться. И очень странно отмазалась: сказала, что срочно еду покупать фотоаппарат (мне казалось, что это очень круто). Меня ждет продавец, у меня с собой деньги (о, целая пачка долларов!), и мне надо идти, потому что я опаздываю на встречу. Видимо, я хотела показать, что не совсем уж лыком шита. А на самом деле я поехала встречаться со своим бойфрендом в метро. И пересказала ему всю эту историю: как мы в ресторане с женихами веселились. Мы с Сашей как-то сквозь пальцы смотрели на то, что я собираюсь выйти замуж куда-то «налево». Слишком подробно не обсуждалось, но и не осуждалось. Я уже много раз ему закидывала удочку, что хорошо бы уехать. Но у меня не было никаких нормальных вариантов, и он понимал, что это – вынужденная мера. Всем было ясно, что уехать девушка может, только выйдя замуж. Уехать хочется всем, уехать по-любому хорошо… Я же ради этого не в гостинице проституткой работаю! Я, как честная девушка, все ему рассказываю. Мы были еще очень молодые. Видимо, хотели быть более свободомыслящими, более продвинутыми. Или хотя бы казаться.