Текст книги "Мои 90-е"

Глава 11
Лето в Рашке. Летаргический сон. Спирт и гей-клуб PAN. Скука и дождь.

Вы думаете, что я вот так вот взяла и вернулась в Рашку? Как бы не так. Да, мне хотелось сбежать. Но я теперь ничего не загадывала. Это давало мне неоспоримые преимущества и возможность новых ходов… В любом случае – полезно посмотреть на ситуацию со стороны.

Короче, приехала я в Москву в новых белых джинсах «дизель» и дешевых кедах «all stars». Долларов двести в кармане. Планов – никаких. И на второй день поняла, что делать мне тут нечего. Девяносто второй год, работы нет почти ни у кого. Бойфренд Саша фактически на иждивении у своей мамы, которая работает горничной в маленьком частном отеле. Одноразовые тапочки и маленькое мыльце – полная квартира. Моя мама подвизается у некой эротической звезды Инны Воробьевой в качестве администратора. И это – после двадцати лет работы переводчиком-синхронистом во Внешторге. Фотографы-однокашники пытаются халтурить на свадьбах и выпускных. Мои 200 долларов произвели фурор. Я все лето поила пивом все Подмосковье. Мы ездили купаться на карьер: кайфовали и ничего не делали. Но чувствовалось легкое отчуждение. Я стала другая. Я стала иностранкой. У меня были другие возможности. Вопрос «Как там у вас в Дании?» звучал так же, как классическое «Есть ли жизнь на Марсе?». Любой ответ принимался. Люди ничего не знали ни про жизнь в Дании, ни про то, какой ценой она мне дается. Они не готовы были знать. Мои жалобы звучали здесь, как нытье избалованного ребенка. Рассказы о том, что мне приходится воровать, спать с мужем-наркоманом и пить пиво вместо приема пищи, быстро превратились в занятные байки. И я стала желанным гостем на любой тусовке: «Уважжжаемая публика, сейчас гвоздь программы – Дама из Амстердама! Занимательные истории о житье-бытье жестокого капиталистического мира!» Я веселила публику, все смеялись. Мама моя отморозилась. Ей нужно было жить свою жизнь, а я уже выросла и сделала выбор. Бойфренд Саша прямо сказал, что рад меня видеть, но не понимает, как рулить в этой стране свое будущее, и финансовой помощи мне оказать не сможет. Перспектив не было ни у кого. А тут я свалилась им всем на шею. Я стала инородным телом, и среда выдавливала меня вон.

Я провела в Москве все лето вместо предполагаемого месяца. Растягивая удовольствие. И в конце концов поняла, что мне придется возвращаться и разгребать самой свое говно. Продавливать ситуацию. По крайней мере, там у меня были средства к существованию – пособие. А здесь, в Москве, люди занимали друг у друга на еду. У меня родилась гениальная идея. Помочь своим близким. И тем спасти себя от одиночества. Перетащить туда всех кого можно. Я затеяла с Сашей разговор на тему: кого бы из наших «спасти» и вывезти из страны. Решение было однозначным: их с лучшим другом Пашей и их общую подругу Ритку. Пожалуй, она – единственный человек, для которого моя авантюра оказалась хоть сколько-нибудь плодотворной. Тогда, в девяносто втором году, я еще плохо ее знала. Но она была априори «своя». Талантливая девочка со стильной стрижкой, которая жила в поселке Томилино, где неподалеку располагалась очень вонючая действующая птицефабрика. На которой трудилась основная часть народонаселения.

Девочка рисовала что-то странное, дарковое и концептуальное. Она даже разговаривала так, как будто была не совсем с местности: с легким акцентом. Она училась в десятом классе. Я тогда подозревала, что оба моих друга были влюблены в нее. И эта интрига еще больше меня раззадоривала. Мы были модные, молодые и красивые. У нас была славная компания. Больше ехать никто не захотел. А зачем? Все строили планы про жизнь в Рашке. Так или иначе. Аутсайдеров было – раз, два и… я.

Я опять связалась с мужем через уличную телефонную будку. Попросила ему передать: «каждый день в 17.00 на наш номер». И с пятой попытки вышло. Он удивился, что я вообще жива, но был этому рад. Я засобиралась обратно. Теперь я понимала, что шутки кончились и мне нужно подумать о том, как я там буду жить. А главное – как сделать так, чтобы меня больше не тянуло малодушно бежать. Как привязать к ногам гири и якоря, чтобы заставить себя биться до конца. Моя природа – ветер. Но я пошла против природы. И в качестве якорей взяла с собой огромный чемодан с разным говном и складной велосипед «Кама». Одно дело, когда ты на этом велосипеде прокатился пару раз в детстве и поставил на балкон: классная вещь! А другое дело, когда ты вынужден пользоваться этой дрянью регулярно. Через этот велик я впервые в жизни столкнулась с пониманием качества вещей. Он, сука, не ездил. Это было проклятие и позор. Одна скорость, дребезжащие суставы и маленькие колеса при большом весе рамы. Когда передо мной была горка, даже самая незначительная, приходилось слезать с него и с улыбкой самокритичного идиота толкать вручную под изумленными взглядами нормальных велосипедистов. Но это было чуть позже.

А пока я села в поезд Москва – Копенгаген. С билетом в один конец, как обычно. Меня провожали друзья. Не знаю, что они там себе представляли в своем воображении, но лично я ехала на фронт. Поэтому на двое суток с лишним я впала в анабиоз. Настоящий. Я легла на верхнюю полку и вставала только пописать. Пару раз. Соседка с нижней полки очень беспокоилась и регулярно трогала мой лоб, предлагала лекарства и спрашивала, давно ли я обследовалась на разные ужасные заболевания. Но я знала, что это. Это была криогенная заморозка. Стеклянный гроб. Тело мое было отправлено по назначению. С чемоданом и складным велосипедом «Кама». Чтоб не сдуло.

На перроне меня ждал Алекс. Была ранняя теплая осень. Алекс был в неизменных черных джинсах, черно-белой рубашке и любимой паре узких ботинок. Эти ботинки он покупал в секонде, причем – регулярно, как только снашивал предыдущую пару. Ровно такие же. На моей памяти было как минимум пять пар. Есть такие люди. Они обычно худые, много курят, носят только черное и белое, их интеллект выше среднего, и это мужчины. Если им нравится что-то из одежды, они покупают сразу несколько экземпляров. И носят до самой смерти. Я знаю еще двоих, и у них у всех одинаковые имена. Я называю это – «синдром Алекса». Только в тот раз на моем муже были еще черные кожаные перчатки, почему-то… Довольно грубо пошитые, и пальцы в них были толстые и квадратные. И в них – одна красная роза. Наверное, он меня любил. Или собирался задушить и возложить потом эту розу на. Я даже похолодела, когда увидела его снова. Вспомнила всю эту жесть… Но решила: человек заслуживает честности. Значит, буду пытаться. Мы выгрузили бессмысленные тяжести и поперли их через весь город. Нам уже выдали квартиру в Копенгагене. И мне предстояло ее увидеть. Но я не радовалась. Я готовилась к разговору.

Квартира оказалась прекрасной: большая двушка, в новом доме, через дорогу от Христиании. Но мне было не до этого. Меня морозило. Я чувствовала, что очень устала и мне нужно… поспать. Он обрадовался и сказал, что сгоняет тогда быстренько на Истед-геде. Сказал, что теперь ездит туда регулярно. Что у него там новые друзья, и он знает хороших дилеров. Вообще, все круто. И свалил. Я рухнула на матрас в маленькой комнатке и заснула. Кажется, меня накрыло новой волной анабиоза. Я не могла ничего поделать. Я пыталась бороться со сном, пыталась встать, пошевелить руками, но не могла найти в себе сил даже доползти до чемодана. Иногда сквозь сон я начинала паниковать: я понимала, что все только усугубилось, что я не справлюсь, что надо срочно валить. Брать чемодан, велосипед и бежать на тот же поезд в обратную сторону. Может быть, он еще не выехал из депо? Может быть, я договорюсь с проводником? Не беда, что у меня нет денег на билет: я отдам ему велосипед. Хороший велосипед, почти новый! Хотя, наверное, он может не пойти на это… Нет! Мне нужно бежать в посольство. В русское посольство, и просить там убежище, просить, чтобы меня депортировали обратно на родину. Я расскажу им все. Расскажу про мужа-наркомана. Они пожалеют меня и отправят домой. Но я не знаю их адрес! И у меня нет сил встать. Совсем нет сил. Я решила отложить визит в посольство на попозже, когда высплюсь. Пришел Алекс и заглянул ко мне. Я видела сквозь веки, как он сел в гостиной и выкурил дозу с фольги. Как лег на диване и включил себе музычку. Я не могла встать. Я спала.

А потом пришло утро. И сон перевалил за третьи сутки. Пришлось взять себя в руки. Взять себя в руки помог трофейный спирт Royal. Это был литровый бутыль неизвестного производства, но весьма качественный, 45 или 47 оборотов… Когда как. Вся Москва тогда пила «Рояль», разбавляя чем могла: кто пепси, кто водой из крана. Он было на рынке не меньше года, и никто не помер. Я привезла два бутыля. Один мы раскупорили сразу же, как я проснулась. Непоздним вечером. Много выжрать не смогли и решили пойти тусоваться. Далеко идти было лень. Да и незачем. Ближе всего к нашей норе находился гей-клуб PAN. Не самый лучший клуб, но очень уютный. Домашний такой.

Бывал ли Алекс там раньше? Однозначно. Спал ли он с мужчинами? Мне было все равно. Личная жизнь мужа меня совершенно не интересовала. А вот моя явно нуждалась в разнообразии. Поэтому, накачавшись «Рояля», мы бескомпромиссно потащились туда. Початую бутыль заткнули бумажной пробкой из сложенного листа А4 и аккуратно поставили во внутренний карман моей косухи. У самого входа под открытым небом стоял дешевый круглый стол и железные стулья. Там нежились в свете уличных фонарей лесбиянки. Я раскурилась с ними и заскучала. Телки на меня не западали. Они сюсюкались и сторонились угрюмой иностранки. А когда одна из них, сказав, что «totally stoned», рухнула мимо стула, я сплюнула сквозь зубы, как учили меня гопники в Мытищах, и присоединилась к Алексу. Он выплясывал на танцполе с молодым румынским юношей. Где он их только брал? Я угостила мальчика спиртом. Он выпил десять капель из пробки, сказав, что ему хватит, а то у него стоять не будет. Мне стало смешно. Я сделала еще пару глотков из горла. Запить было нечем, потому что денег на бар не было, а до крана в туалете идти было далеко. Помню, что возвращались мы вместе с Алексом, причем я помогала ему идти. Не стояло ни у кого.

Утром мы пошли в Христианию, дунули, заполировали пивком, и все наладилось. Мы дули тогда очень много, потому что брали фактически во дворе, по самой низкой цене в городе. Пили пиво и питались джанки-фудом: сникерсами и чипсами. Мои попытки готовить закончились парой борщей. Аппетита у Алекса не было. Да и у меня тоже. На кухне в раковине лежала гора грязной посуды. В холодильнике томилась упаковка гамбургеров: 6 шт за 12 крон. Это значило, что один гамбургер стоил две кроны. Билет на автобус начинался от шести крон. Я не знаю, из чего были эти гамбургеры. Ходили слухи, что правительство поддерживает местных производителей настолько, что позволяет им вот так снизить цену на продукцию. Что отчасти объясняло тот факт, почему от этих гамбургеров еще никто не умер.

Деньги на еду тратить не хотелось. Мы тратили их на музыку. На подъемные бабки мы, конечно, приобрели музыкальный центр. Центр был крутой, с пишущим кассетником и CD-водом! Пластинки только начали выходить, продавали их в хороших музыкальных магазинах. Украсть их было почти не реально. Хотя потом у меня появился знакомый – Игорь. Крутой меломан. Так вот он воровал только пластинки, больше ничего. Жил впроголодь. Пока и сам на герыч не подсел. Там уж понеслось… Так вот, Алекс пока не подсел, тоже медленный покупал только с получки. И еще хватало на гашик, пластинки и пиво. Мы наслаждались жизнью пару недель, потом пару недель воровали сникерсы в супермаркете. Позже, этот навык очень пригодился Алексу в его нелегкой наркоманской жизни. А пока все шло своим чередом.

Пошли дожди, задул холодный ветер из Гренландии. Мелкая водно-дисперсионная взвесь стояла в воздухе. Алекс подарил мне арафатку. Так я и ездила по копенгагенским мостам на медленном ходу, на своей «Каме», промокая до костей в джинсах, кожаной косухе и арафатке.

Было как-то пусто внутри. Я пыталась заставить себя что-то писать, сочинять. Выходило пресно и убого. Я ходила в уединенные места и в кафе. Вдохновлялась на лавочках у пруда. Пыталась писать сценарий по Мамлееву «Живая смерть». Пыталась писать сценарии для какого-то дикого артхауса… Но, по факту, самым сильным концептуальным произведением, сохранившимся с той поры, был тетрадный листок в линейку. На этом листке очень мелким почерком ровной диагональю была сто раз выведена одна-единственная фраза: «Совсем нечего делать…». Алекс все чаще ездил на Истед-геде. Секс естественным образом ушел из наших отношений. Мы стали женатыми друзьями. Но с легким таким привкусом интриги. Наконец, я отважилась сказать, что мне не очень-то нравилось с ним спать, Алекс резонно заметил, что я тоже – не лучшая женщина в его жизни. Мы немного поболтали об этом и сделали свои выводы. Вернее, договорились о том, что наш брак отныне – по-настоящему фиктивный. А это означало только одно – я плачу ему деньги. Отдаю почти все свое пособие. Абонементная плата. Я воззвала к здравому смыслу (ради нашей прежней любви!) и отгрызла у Алекса 1000 крон ежемесячно – едва-едва на жизнь. Потому что фиктивный брак, знаете ли, дорогого стоит. «Вообще-то это стоит столько-то тысяч, – убедительно сказал Алекс» И я ему поверила. Потому как следующий аргумент был еще весомее: «Но непросто найти человека, который тебя не кинет». В Алексе я была уверена, он был надежным товарищем по несчастью.

Глава 12
Школа датского, иранец и его «Мерси». Быть подонком. Радость музыки. Признание. Ожидание счастья или счастье ожидания.

Тем временем меня определили в школу – учить датский язык. Я долго не хотела туда идти. Не хотела «попасть в систему», ведь я «ничего не должна им», «скоро нас всех посчитают и поставят штрихкоды на лоб». Моя анархическая натура бунтовала против любых обязанностей. Но, честно говоря, делать было совершенно нечего, скучища. И я придумала тему, что разрушать систему лучше изнутри, зная язык. Ну, и Алекс настаивал. Он был постарше на год. И, видимо, поумнее. И, напомню – он все еще был «кормилец» и получал мои денежки на свой банковский счет. И выдавал их под запрос. Нельзя было сильно не слушаться.

Датский считался сложным для изучения языком. Говорят, по звучанию – похож на голландский. Так говорят те, кто никогда не слышал норвежский. А мне кажется, он по грамматике напоминает английский, по лексике – немецкий. Там так же прикольно образуются новые слова из нескольких старых. Очень экономичный язык. И букв всего 29. Хотя среди них есть такие, как ø и æ. Иногда можно встретить еще å, но пугаться не надо, это просто двойное а. Это вокальный язык, поэтому многие слова звучат для иностранцев очень похоже, и догадываться приходится по смыслу, что имелось в виду: ухо или неделя? А может, часы? Догадаться не получится. И тебе терпеливо повторят еще раз десять. Они сочувствуют… Но и это не поможет, потому что датчане разговаривают так, будто у них еще заморозка после стоматолога не прошла. Говорят: расслабьте щеки, язык и все получится. Но вы вряд ли научитесь считать! Названия числительных в Дании уникальны. До 7 еще похоже на что-то, потом идут миляги Отто и Ни, потом нужно просто зубрить. Например, 6 – секс, 16 – секстен, а 60 – трес. Двузначные числа читаются с конца. Но к большим числам особое уважение – сотни и тысячи – вперед. 55 = пять и полсотни. 341 = три сотни и один-четыре. Как-то так. А вот забава: 3.300.400 = три миллиона, три сотни тысяч и четыре сотни. В общем, не скучное занятие. Без всякой надежды на успех я пошла в школу.

Школа была на нашем острове, в промзоне. Учительница мне очень понравилась – пожилая желчная дама, курящая одну за одной. В те годы отношение к курению было вполне лояльным, даже в Европе. Я уж не говорю про Родину, где заботливые отцы склонялись над люльками с хабариком в зубах. Но даже в Дании курили в квартирах и кафе, в университетских коридорах стояли пепельницы и в поездах были «курящие» вагоны. Да что там вагоны, еще много лет спустя в самолетах курили в проходах и в хвосте. И страдали от этого только астматики и кисейные барышни. Ну, ок, после ужина в ресторане старались дождаться, чтобы все закончили есть, прежде чем закурить. Лично я никакой удушающей вони не ощущала. Честное слово, что-то глобальное случилось в воздухе! Может быть, скачкообразно уменьшились запасы кислорода на планете?

Короче, в школе датского языка не курили только совсем дикие арабы, которые только приехали. Поэтому мне запомнился смешной урок про курение. Надо сказать, что в классе я была не только единственной «белой», но и единственной девушкой. Добавим: девушкой-фриком. Поэтому, когда я заходила в класс, все смолкали, глазели и перешептывались. Сначала еще хихикали. Но я выработала убийственный взгляд, и ржать стали только за спиной. И тут училка просит нас всех по очереди сказать на датском: «Я курю» или «Я не курю», «Я курю уже столько-то лет» или «Я не курю, потому что берегу здоровье». Ну и начала с себя: «Я курю уже пять лет». За ней нестройный хор мальчиков: «Я берегу здоровье». Пара человек: «Я курю уже год, как приехал в Данию». И в конце я: «Я курю уже шесть лет, с десятого класса». После этого в меня влюбился иранец. Тот самый, который немного курил. Он был учителем иранского языка в начальной школе и сбежал из страны, потому что его там заставляли молиться на переменах. Нет, он верил в Аллаха, но не любил фанатиков. Его друг, преподаватель философии, уже был женат. Но я видела, как они обсуждают меня, разглядывая в упор. Наверное, это было нормально в их традиции. Или просто они были такими хамами. Но мне это понравилось. И еще мне понравилось, что окрикнув меня в коридоре, он сказал: «Оу, оу, Москоу! Полегче! Почему все, кто приехал из Москвы, так быстро бегают и резко двигаются?» Я ответила что-то про мегаполис, но к сведению приняла. После этого он начал ухаживать. Смог догнать наконец в школьном коридоре.

Это был нормальный взрослый мужчина, несколько побитый жизнью. Он не навязывался, не вздыхал. Просто сделал мне пару одолжений. Пообещал кое-что. Дал взаймы. И поэтому я пошла с ним. Так я сказала Алексу, чтобы он понял мотивацию. На самом деле, первый раз за долгое время меня кто-то выслушал. И вник в мои проблемы. Пообещал помочь. Проводил до дома. Это было дико приятно. Ну и к тому же было очень любопытно. Было в таком мезальянсе что-то упадническое, что-то романтичное, рвущее струны обыденности. Снимают же про это кино. И не только порно! Секс был весьма консервативный, честно говоря. Страсть не разгорелась, но домой я пришла с коробкой конфет «Merci».

Я на эти конфеты до сих пор без смеха смотреть не могу. Алекс, сволочь, сожрал практически все в одну харю, утирая слезы смеха и глумясь надо мной. «Иранец? Поздравляю! Хорошее начало! Но черные парни гораздо круче, у них члены гораздо больше, чем у любого араба». «Иранцы – не арабы, они – персы», – отрезала я сухо.

У меня появился союзник. И он очень помог мне потом. Конечно, не бескорыстно. Надеялся на длительные любовные отношения, готов был за это на все. Но я его надула. Воспользовалась им. И мне было не стыдно. Потому что я победила. Не противника, а ситуацию. Из зависимого положения макаки превратившись в макаку, укусившую хозяина. Об этом – чуть позже.

Интересно, бывают ли среди животных предатели? Я часто думаю о том, почему дети из детских домов, которых взяли в семью, иногда воруют у своих приемных родителей, ведут нечестные игры и не всегда становятся «приличными людьми». Это не вопрос доверия или генетики. Это простая логика незрелой души: законы животного мира, по которым ты привык жить. Сожри первый, или тебя сожрут. Будь в постоянном движении. Ударь первый – не для того, чтобы избежать ответного удара. Ударь на всякий случай, чтобы спокойно пройти. Убедить ребенка, что есть другой мир, где царят другие законы… можно. Но он знает, что в любой момент может вернуться в свой мир. Жестокий и несправедливый. И нельзя терять форму. Нельзя никому верить. Лучше сегодня украсть десять рублей, чем надеяться, что завтра кто-нибудь оценит и полюбит тебя. Зачем? Не надо меня любить! Люби себя сам двумя руками! Думаю, это ощущение появляется от того, что не веришь в собственную ценность. Простая защитная реакция – агрессия. И если она направлена на самого себя, а не на этот говняный мир, то это даже по-своему благородно. I hate myself and want to die. Мир должен был, по идее, сказать нам спасибо. Мы аккуратно убивали себя. Убивались, пили пиво и слушали громкую музыку. Обычно это был Einstuerzende Neubauten или Oomph!

Мы выкручивали рукоятку до предела и орали в полный голос от удовольствия. Вроде как, подпевали. При этом дом, где мы жили, был весьма приличный. Люди тоже жили приличные. И все делали вид, что друг друга особо не замечают. Дом стоял буквой «П» или «Г», и наш балкон выходил во двор, на самом стыке. Периодически мы видели наших соседей в окна. Надо заметить, что шторы и прочие занавески в Копене считаются рудиментом. И все люди живут в таких прикольных аквариумах, как на витрине. И никто ничего не скрывает. Ну, просто не трахаются перед окном и все. Рядом с нами как раз жила романтическая пара: все время – то со свечами, то за вином, то на полу сидели, беседовали… Они просто игнорировали наше присутствие, не хотели связываться с подонками. А за ними – следующая квартира и балкон, там жил старый одинокий хиппи. Они почему-то часто бывают одиноки в старости. Ну, мы его в общем-то знать не знали, и видеть не видели. Пока, наконец, в какой-то из наших бешеных дней, когда панк-музыка орала второй час, он не вышел на балкон и, как Христос, раскинув руки, не воззвал к нам с другого берега: «Ребята, я тоже был таким! Но поймите: вам нравится своя музыка, я – слушаю свою музыку! Давайте уважать друг друга, и каждый будет слушать свою музыку тихо!» Мы изумленно смотрели на него и никакой симпатии к волосатому придурку не испытывали. Потом лаконично сказали: «Да пошел ты…» – и кинули пустой бутылкой. И были очень горды тем, что так поступили. Мы вообще были горды собой. Нам нравилось быть подонками. Мы как будто отделились от гнусного мира людей, но попали в мир злых духов. Мы тренировались быть хуже и хуже. Как будто нам должны были дать медаль «За жесть». Совершенно точно: нам всем было одиноко. Это и был скрытый мотив нашего поведения: маленькая привычная боль глубоко в груди. Давно уже превратившаяся в незаметный рубчик. Мы были аутсайдерами на родине, никому не нужными и даже не похожими на «нормальных людей». И тут тоже оказались никому не нужными отщепенцами. Вся эта система здесь – она «для датчан хороша, а нас, иностранцев, никто тут не любит и не ждет». Нас приютили как бродяг, как сирот. Из жалости. И мы как будто мстили всему миру. Системе, чиновникам, просто людям вокруг. Я написала там вот такое стихотворение:

 
Идет четвертая волна,
Поющая на пешеходных улицах.
И чашу, полную говна,
С привычкой старой – пить до дна—
Мы выпьем, не начав сутулиться.
Нас приютившая страна
Нам станет крестницей,
Безумица.
1992
 

Своих мы определяли на глаз. Они курили и пили. Странно одевались и странно жили. Ну, или хотя бы были просто сумасшедшими. Чем странней был человек, тем больше мы им интересовались. Моей любимой группой тогда была весьма романтичная Sisters of mercy. Но девизом по жизни: «No mercy». И друг друга мы тоже проверяли иногда «на вшивость». Жестокие дети. Поэтому в один из особо романтических вечеров, под кайфом, сидя напротив линии горизонта, мы долго шутили на тему перелетных птиц. Было не очень смешно, но мило. И я поняла, что смешнее, чем сейчас, не будет никогда. И милее – тоже. В этот вечер, я призналась, что у меня в Москве был бойфренд. Он живет в полной жопе, на окраине подмосковных Мытищ, где перспектив в жизни нет. И хочу вызвать его сюда, в Данию. «Вероятно, вы сможете даже стать друзьями» – почему-то мне показалось – это убедительный аргумент. Ведь друзей у Алекса почти не было. Наверное, я правильно улучила время. А может быть, Алекс уже не знал, на какой козе ко мне подъехать. Я шла ва-банк. Но вместо ожидаемой затрещины услышала:

– Ок. Я сделаю вызов твоему другу. Я даже помогу ему продумать телегу для азюля. Но дальше – он сам. Пусть он пройдет через то же, что и я. Пусть посидит в лагере. Без денег и связей. И ты поймешь тогда, кто из нас тебе больше подходит.

Это был странный расклад. Но вникать было не досуг. Я поймала его на слове. И невинно добавила:

– И еще его друга и их подругу!

Алекс помолчал и сказал:

– Хорошо, но по 500 крон за каждое приглашение пусть заплатят сами.

Почему-то раньше мне даже не приходило в голову, что мой муж может быть просто великодушен или добр. С этого момента внутри у меня расцвели мелкие ромашечки. Одиночество перестало душить и вошло в берега. Я засуетилась. Мы придумали с мужем «голубую телегу» моим друзьям, сделали им вызов, решили, что Ритка – молодая и красивая – будет жить у нас, но Алекс не посмеет к ней даже приблизиться. Я как-то вышла на владельца гей-клуба PAN и договорилась с ним, что скоро приедут мои друзья-геи из Москвы, модные фотографы и мы будем снимать на вашей мансарде ню. И эта мансарда будет нашей студией. Это могло бы стать началом неплохой карьеры. Как ни странно, Саша слил меня потом с этой темой, отказавшись от такого перспективного занятия. Предпочтя лагерь и пацанов. Но теперь моя жизнь снова наполнилась смыслом. Я даже почувствовала один раз счастье. Да, настоящее счастье, которое было для меня терра инкогнита. Был Новый год. Кажется, в Роскильде у мурманчан. Кто-то из нетрезвых гостей завалился под стол. Я споткнулась об него, упала сверху. Мы обнялись и смеялись. И в этот момент нечеловеческой близости я решилась похвастаться (все равно не вспомнит): «А ко мне скоро приедет мой бойфренд! Из Москвы. И мои друзья! И мы все будем тут вместе, целой бандой!» И серотонин впервые нежно коснулся моего гипотоламуса. В эту минуту я поняла, что все не зря. Оказывается, можно испытывать удовлетворение, не только когда терпишь, но еще – когда ждешь. Нужно было подождать, пока ребята перешлют нам эти сраные деньги за приглашения через проводников поезда, потом – бумажную волокиту и передать вызовы с надежными людьми в Рашку. А потом еще подождать, пока эта босота накопит на билеты… И пока Ритка получит свой первый загранпаспорт сразу после того, как ей исполнится восемнадцать.