Текст книги "Останься со мной!"

– И чем это, по-твоему, отличается от проституции? – ехидно спросила я.

– Ой, да и сиди как дура без подарка, если такая щепетильная, – отмахнулась Ника. – Паши на Панкеева до старости, пока он не выдоит тебя досуха и не выбросит за ненадобностью. А меня такой расклад, знаешь ли, не устраивает.

Она живо натянула потрепанные джинсы, оттянула пониже вырез майки и направилась к выходу, бросив мне:

– Пока, последний оплот невинности и чистоты!

С Вероникой я в тот раз не поехала.

Но ее слова крепко засели у меня в голове. К тому моменту я уже отлично понимала, сколько бабла делает на нас Панкеев и какие крохи от его барышей получаем мы сами.

К концу первого курса училища я думала даже уйти из «Black Cats» и попробовать попытать счастья где-то еще, желательно – заняться сольной карьерой. Но наш скользкоглазый импресарио быстренько объяснил мне, потрясая бумагами, что сбежать мне от него нет никакой возможности. Что контракт, который я некогда по юности и глупости с ним подписала, обрекает меня на пятилетнее практически рабское состояние. И что я могу, конечно, его в одностороннем порядке разорвать, если готова выплатить неустойку…

Таких денег у меня, разумеется, не было.

Нет, мы с матерью, устроившейся на работу в районную музыкальную школу, жили теперь благодаря моим гонорарам за выступления неплохо. И съехали, наконец, от Зинаиды Андреевны, не забывавшей каждый прожитый у нее день попрекать нас тем, что мы нахально злоупотребляем ее гостеприимством. Но тем не менее сумма, требовавшаяся для погашения неустойки, все равно была для меня заоблачной.

Оставалось либо и дальше не высовываться и слушаться Панкеева, либо пойти по пути Вероники, всем сердцем надеясь, что однажды мне попадется не слишком прекрасный, но богатый и щедрый принц, который выкупит меня у чертова музыкального рабовладельца. И даст денег хотя бы на запись сингла, который можно будет разослать по студиям.

Разумеется, я была реалисткой и не рассчитывала, что на меня сразу же обрушатся златые горы. Но это дало бы мне возможность хотя бы попытаться.

Однако по моим наблюдениям выходило, что у Ники на сексуальном фронте дела шли не слишком успешно. Она стоически принимала все приглашения, моталась по частным вечеринкам и мероприятиям «для своих», всякий раз уверяя, что вот на этот раз ей удалось подцепить серьезного человека, и теперь-то все получится! Пару раз кавалеры возили ее на выходные куда-то к морю, иногда дарили какие-то побрякушки, оплачивали платья и туфельки, но могли «одарить» и крепкими тумаками. Ника часто притаскивалась на репетиции злая, издерганная, не выспавшаяся, то хвасталась новым колечком, то старательно замазывала тональником фингал. К тому же, чтобы выдержать такой бешеный бессонный ритм жизни, Вероника явно что-то употребляла, становясь то резкой и раздражительной – в ожидании новой дозы, то исполненной кипучей энергии – сразу после того, как удавалось что-нибудь понюхать.

Такой стиль жизни был явно не по мне.

Нет, становиться на скользкую, а главное, не приносящую успеха дорожку Вероники я не собиралась.

Излишней щепетильностью я не отличалась, тут Ника ошибалась. Меня, разумеется, мама воспитывала, как восторженную, чистую и честную девочку, готовую сколько потребуется ждать настоящей любви, а затем посвятить ей всю жизнь.

Вот только… вот только после случившегося с Саньком я словно погрузилась в какой-то кокон, напрочь лишилась всех чувств. Отныне все, связанное с любовью, отчаянно меня пугало…

Моя эмоциональная апатия распространялась на все, что касалось отношений между мужчиной и женщиной. Что-то внутри меня захлопнулось в день его смерти – захлопнулось, вероятно, навсегда. Влюбленность, привязанность, страсть, близость теперь навсегда ассоциировались для меня со страшной, сокрушительной, выворачивающей нутро болью, которую мне пришлось тогда испытать.

И этой боли я отчаянно боялась.

Я подсознательно отметала все, даже самые робкие мысли и предположения о том, что могла бы когда-нибудь кого-нибудь полюбить…

Временами я размышляла о том, что все равно в жизни мне так или иначе придется контактировать с мужчинами, раз уж я не собираюсь немедленно уходить в монастырь.

Но…

Но почему бы в таком случае не использовать эти отношения для достижения своих целей, как советует Вероника? Раз уж никакой эмоциональной вовлеченности я для себя не допускаю ни под каким видом. Вот только… Если уж я и решусь на такое, то не стану размениваться, как она, а буду действовать умно, тонко и наверняка. Как говорится, воровать – так миллион!

Наша известность постепенно набирала обороты. Конечно, звездами российской (не говоря уж о мировой) сцены мы пока не стали, однако за «Black Cats» закрепилась слава группы для знатоков, понимающих в музыке людей. И на наши выступления стала являться несколько другая публика, не только полупьяные и накокаиненные «хозяева жизни», которым по большому счету было плевать, кто там ходит по сцене и мурлычет в микрофон, лишь бы было задорненько и побольше обнаженного тела. Теперь на наши все еще весьма небольшие, камерные концерты являлась модная молодежь, гордящаяся близостью к московской богеме, разные удачливые и непризнанные поэты, интеллектуалы, авангардные художники.

Мне было двадцать, когда Панкеев посчитал наконец, что известность наша уже достаточно широка, чтобы организовать нам первые заграничные гастроли.

Правда, замахнулся для начала всего лишь на Израиль, верно рассудив: если куда и могли просочиться отзывы о нас, то, вероятнее всего, в место наибольшего скопления наших бывших соотечественников.

И мы приехали в Израиль.

Вернее будет сказать, я, недавняя провинциальная девочка, впервые вышла в большой мир – и увидела, что жизнь бывает и совершенно другой, не такой, к которой я привыкла.

Меня поразил уже сам аэропорт Бен Гурион с его движущейся дорожкой, а дальше впечатление чего-то иного – нероссийского, непривычного – только усиливалось. Все вокруг было таким чистым, огромным, веселым и каким-то по-южному беспечным.

Сначала удушающая жара била прямо в лицо, а затем я к ней привыкла, начала постепенно дышать, различать ароматы раскаленного асфальта, морской воды, смолистый запах деревьев…

Мы ехали по шоссе, над которым закручивались спиралями высокоскоростные эстакады, я смотрела в окно и наглядеться не могла на лазурный блеск моря, на высоченные пальмы и хвойные деревья.

Но больше всего поразили меня в Израиле люди – очень дружелюбные и какие-то… расслабленные.

Здесь не было привычной московской вечной озабоченности, суеты, желания побыстрее урвать себе кусок богатства, известности, а то вдруг не хватит!

Здесь люди, казалось, просто наслаждались жизнью, неспешно, вальяжно бродили по городу в поролоновых тапочках, загорали на шезлонгах, выпивали, болтали, смеялись.

Оказывается, и так можно было жить.

Первый наш концерт на земле обетованной прошел весьма успешно.

Клуб в центре Тель-Авива, с которым договорился Панкеев, разумеется, не кишел народом, но был вполне прилично заполнен. Нам аплодировали, дарили цветы, даже пару раз вызывали на бис. В общем, Панкеев убедился, что эксперимент прошел удачно: он рискнул своими деньгами не зря, гастроли окупятся, он сможет теперь расширить поле своей деятельности и потихоньку начинать вывозить нас в «большой свет». От всего этого наш импресарио разомлел, раздобрел и широким жестом пригласил весь наш тесный дружеский коллектив отужинать здесь же, в клубе, за его счет.

…Кухня здесь была средиземноморская. Сухое красное вино, поджаренная на гриле рыба утреннего улова, соленые сыры, огромное количество ароматной южной зелени. А не менее тридцати видов оливок прямо-таки поразили меня в самое сердце…

Перед десертом я вышла в туалет, а когда вернулась, на моем месте за столом уже сидел какой-то незнакомый мужик, запросто трепавшийся о чем-то с Панкеевым.

Выглядел он…

Даже не знаю, как лучше описать его внешность. Любой другой мужчина такого типажа, с такими чертами лица, манерой одеваться и повадками выглядел был омерзительным пошляком, мужланом без малейшего намека на вкус и воспитание. В нем всего было чересчур много – светлые глумливые глаза, без всякого стеснения раздевающие тебя взглядом, крупный нос, яркие полные губы, кривившиеся в нахальной усмешке, рыжеватая щетина на массивном подбородке, мощная, тронутая красноватым загаром шея, могучий торс, проглядывавший в распахнутом вороте безвкусной расписной рубашки. Крупные широкие ладони, сильные пальцы, ловко вертевшие ножку бокала, на могучем запястье – аляповатые, явно дорогие до неприличия часы.

Он похож был то ли на внезапно разбогатевшего портового грузчика, то ли на удачно сорвавшего куш бандита, то ли на лесного разбойника или морского пирата…

В нем явно чувствовалось что-то криминальное, опасное и в то же время – легкое, бесшабашное, веселое. От всей его крупной фигуры веяло такой силой, таким животным магнетизмом и удивительным обаянием, что и дурацкая одежда, и нахальные глаза, и манеры трущобного выскочки сглаживались, и начинало казаться, что именно так все и должно быть, что нет в этом человеке ничего лишнего, ничего странного и отталкивающего.

Я остановилась у столика, рядом со своим стулом, который так нагло оккупировал этот неизвестный рыжий бандюган, и посмотрела на него со значением. Он поднял на меня веселые, довольно-таки добродушные глаза, одобрительно причмокнул губами – о ужас, меня почему-то бросило в жар от этого пошлейшего знака мужского внимания, и сказал – голос у него оказался низкий и бархатный:

– Слушаю тебя, милая?

– Вы заняли мое место, – задохнувшись от подобной наглости, выпалила я.

– Серьезно? – осклабился он. – Какие проблемы – располагайся, – и приглашающее хлопнул ручищей по своему колену.

Вероника, явно уже нацелившаяся на этого мужчину, захохотала, Панкеев прыснул в кулак, я что-то возмущенно пробормотала и подтащила себе другой стул от соседнего столика.

– Алина, это мой старый знакомый, Миша Брискин, – представил мне незнакомца Панкеев. – Миша, это Алина, наша вторая солистка.

– Вторая? – переспросил он, быстро глянув на меня цепкими смеющимися глазами.

Я невольно скривилась и промолчала.

Какая разница, вторая, третья или тридцать пятая? Все равно нет возможности вырваться из панкеевской кабалы…

Брискин продолжил разговор с Панкеевым, не забывая периодически пошло ухмыляться страшно довольной его заигрываниями Веронике и отпускать ей двусмысленные, на грани приличия, комплименты.

Периодически он краем глаза посматривал и на меня, я же почему-то в его присутствии растеряла весь свой наработанный за три года выступлений по клубам запас острых замечаний, способных мигом поставить на место не в меру разошедшегося собеседника.

Я лишь недовольно хмурилась и ерзала на своем месте.

Из разговора я поняла, что Брискин занимается поиском и перепродажей антиквариата. В частности, здесь, в Израиле, он, на всю катушку используя ностальгические порывы недавних репатриантов, без зазрения совести втридорога перепродавал в своих многочисленных лавчонках и магазинах памятную советскую сувенирку – значки, вымпелы, юбилейные монетки, чайные ложки с видами городов России, какие-то безделушки с символикой «Золотого кольца» и так далее.

– Ты не представляешь, с какой страстью они тут набрасываются на всю эту херню, с которой их на любимой родине блевать тянуло, – ухмыляясь, рассказывал Миша. – Вероника, детка, подлить тебе вина? Пей на здоровье, сердце мое! Так вот, – снова обращался он к Панкееву, – в моих лавчонках представлены, наверное, все виды этой никому не нужной дряни. И что ты думаешь?! Не успеваю поставлять новую. Еще и спрашивают: «А нет ли еще чего-нибудь? Чего-нибудь… особенного!» Чем, интересно, я могу разнообразить ассортимент? Закупить расписные деревянные ложки нового образца? Или наладить поставку сувенирных карманных мавзолейчиков?

– Можно предложить модели автомобилей, – вдруг сказала я.

– Чего-чего? – склонил голову на бок Миша. – Ты наконец что-то сказала, красавица, или это мое отчаявшееся сердце выдает желаемое за действительное?

– Модели автомобилей, – покраснев и тут же рассердившись на себя за это, повторила я. – «Волги», «Чайки»… У меня в детстве такие были. В нашем городе выпускались на заводе – в качестве сувениров. Отец мне приносил…

Миша вдруг перестал ухмыляться и воззрился на меня внимательно и цепко. Его лохматые рыжеватые брови сошлись на переносице, светлые глаза затуманились в раздумьях. Он машинально пощелкал пальцами, прикидывая что-то, и вдруг снова осклабился, молниеносным движением ухватил мою ладонь и медленно, не спеша поцеловал ее. Его губы, наглые, горячие, задержались на коже, оставив после себя ощущение саднящего ожога.

– А ведь ты совершенно права, – медленно произнес он, снова окидывая меня оценивающим взглядом, словно увидел впервые. – Наверняка на каждом крупном заводе был цех, специализировавшийся по таким машинкам, а теперь, когда они там последний хрен без соли доедают… Браво, детка! Алина, кажется? Алииинааа…

Даже в его манере произносить мое имя – нараспев, с хрипотцой и с какой-то вызывающей полуулыбкой – было что-то непристойное.

Я не понимала, что со мной происходит.

Этот человек выводил меня из себя, бесил, раздражал. Он мне вообще не нравился – ни внешне, ни манерой поведения, ни этими своими обжигающими наглыми взглядами и ухмылками. И в то же время – мне хотелось находиться к нему как можно ближе, ощущать тепло, которым полыхало его крепкое сильное тело, вспыхивать от смущения и гнева каждый раз, как он смотрит на меня и отпускает одну из своих сальных шуточек.

Это было какое-то наваждение…

Впечатленный Миша не спускал с меня глаз до конца вечера, потащил танцевать, притиснул к своей каменной, раскаленной, как наковальня, груди, опаляя дыханием край уха. От него пахло крупным опасным зверем, безжалостным и в то же время по-детски беспечным.

– Поедем ко мне, расскажешь мне еще о машинках, м-м? – нараспев шептал он мне в ухо. – Поедем! Что тебе здесь? Смотреть, как Панкеев нализывается в хлам, а Вероника ищет, перед кем бы раздвинуть ноги? А потом до утра крутиться одной в холодной гостиничной постели? Поехали! У меня есть «Шатонеф дю пап».

– Неужели? – изумилась я. – Так вы ценитель элитных вин? А я думала…

– Думала, что я портвейн «Три семерки» от «божоле» не отличу? – фыркнул Миша. – Что мне все равно, чем надираться, лишь бы покрепче? Это маскировка, дорогая моя. Очень помогает в жизни, от души рекомендую! Так поедешь? Соглашайся! Соглашайся, слышишь?..

Он прихватил своими невозможными крупными нахальными губами мочку моего уха. И я, наверное, в тот момент немного тронулась умом, потому что кивнула, вдруг ощутив, какое это наслаждение – перестать о чем-то думать, взвешивать, решать и просто сдаться на милость победителя.

Если Миша и был обрадован моим ответом, виду он не подал. Никаких триумфальных ухмылок и самодовольных комментариев. Он только кивнул кому-то – и я вдруг с удивлением увидела, как от стены клуба отделились два парня в джинсах и темных футболках, которых я до этого не замечала, и безмолвно двинулись к выходу.

Миша, не разжимая рук, повлек меня следом.

У дверей клуба Мишу, как оказалось, ждал «Ягуар».

Один из его охранников сел за руль, второй нырнул в припаркованный рядом джип. Помнится, я задумалась тогда на мгновение: откуда у скромного торговца сувенирами такой шикарный выезд и зачем ему охрана, но затем Миша притиснул меня к своей каменно-твердой, обтянутой дурацкой яркой рубашкой, груди и зашептал на ухо эти свои пошлости и двусмысленности, которые в устах любого другого, чуть менее харизматичного и колоритного мужчины вызывали бы только смех, в его же исполнении отчего-то волновали до дрожи в коленках…

Миша привез меня в свой дом, располагавшийся в прибрежном районе, в квартале, чем-то напоминающем Беверли-хиллз, который в то время населяли богатые выходцы из России. Вереница изящных белых зданий под темным южным небом, запахи моря, хвои и жареной рыбы…

Дом располагался на холме, откуда открывался прекрасный вид на безбрежную средиземноморскую гладь. Слева же виднелся кусочек Яффы. Дом был двухэтажным, белым, каменным, над крышей сплетались толстые ветки каких-то южных деревьев. Тяжелые, темно-зеленые, словно уставшие за день от жары кроны смоковниц, мощенный камнем прохладный двор, чересчур яркие цветы, словно раскрашенные анилиновыми красками, как в «Алисе в стране чудес»…

Это был уголок райского сада среди пустыни.

И снова я удивилась – откуда это у него столько денег? Неужели антикварные лавчонки приносят такой доход? Или это всего лишь прикрытие, и Миша на самом деле – подпольный наркобарон?

А потом я уже не могла ни о чем думать, потому что Миша повел меня наверх, в спальню, где было свежо от забиравшегося в окна морского бриза. Лампы погасли, но в комнаты проникал слабый отсвет от горевших в саду фонарей. Из-за этого все казалось таинственным, странным – и смазанные очертания мебели, и глубокие, удлиненные темно-синие тени, лежавшие на полу и на стенах.

У кровати обнаружился стеклянный столик на колесиках, а на нем – запотевшая бутылка обещанного вина и фрукты. Прямо-таки какой-то волшебный дворец из восточных сказок!

– Вина хочешь? – спросил Миша, подходя ко мне сзади и грубовато обнимая нетерпеливыми руками.

– Не-а, – я покачала головой.

– Правильно! Это потом! – кивнул он и принялся жадно целовать мне шею, ласкать губами выступающий позвонок.

Стянул с плеч платье, спустился ниже, к лопаткам, не переставая оглаживать, изучать, трогать горячими ладонями мое тело…

Теперь, имея за плечами куда больше опыта, я могу сказать, что Миша был на редкость умелым и щедрым любовником. Человеком, для которого на первом месте в постели было дарить наслаждение, а не получать. Неутомимый и ненасытный, бесстыдный и жаркий, легко переходивший от шутливой возни и смеха к беспощадным любовным схваткам.

Тогда же я поняла только – то, что он проделывал со мной в ту ночь, нисколько не походило на полудетское, невинное, чистое и солнечное, что было у меня с Санькой… Теперь это было сильнее, пламеннее – и в то же время… только телесное. Как будто душа моя отделилась от тела и парила где-то под потолком, с отстраненным интересом наблюдая за происходящим на кровати…

Наверное, я могла бы влюбиться в Мишу.

Этот рыжий бандюга был невероятно притягательным человеком, его животный магнетизм, жадная страсть к жизни, веселая беспринципность, азарт подкупали и кружили голову.

Да, я могла бы влюбиться – в других обстоятельствах.

Не случись со мной в шестнадцать той аварии, не живи во мне так глубоко страх снова подставить вселенной свою ахиллесову пяту. Я отказывалась, решительно отказывалась собственными руками вышивать между лопаток липовый листик, в который меня потом так легко будет поразить насмерть…

Поэтому наутро я решила, что с Мишей мне весело и надежно. Что он человек интересный и богатый (при моей отчаянной фобии нищеты и беспомощности это играло не последнюю роль). Что я не против иногда с ним встречаться, если он предложит, но… и только.

Никаких глубоких чувств, никаких привязанностей, романтики и надежд!

Я просто не могла себе этого позволить.

Миша же, не подозревавший о проделанной мной за ночь внутренней работе, казался вполне довольным тем, как все складывалось.

Наутро он все так же балагурил, не выпуская меня из рук, шептал на ухо непристойности и хохотал. Ему постоянно кто-то звонил, в дом являлись какие-то люди, о чем-то договаривались, что-то привозили, что-то забирали. Миша умудрялся управляться со всеми делами играючи, легко и весело, ни на минуту не меняя расслабленно-глумливого выражения лица.

Спешить мне было некуда, до концерта оставался еще почти целый день. Я валялась в шезлонге во дворе, прихлебывала кофе из чашки (никаких холодных коктейлей, никогда, ни при каких обстоятельствах! Беречь связки! Я наблюдала за Мишей, пытаясь понять: чем же все-таки он занимается, на чем зарабатывает свои миллионы?

Пока что выходило, что Миша так остроумен, легок и симпатичен, что люди несут ему деньги сами, просто потому, что считают его самым своим закадычным другом.

Примерно через неделю после нашего внезапного и так стремительно развивавшегося знакомства Миша спросил меня:

– Когда у вас заканчиваются гастроли?

Мы валялись на пляже. Море шипело и пенилось у ног, а солнце горячо оглаживало спину между лопаток. Миша только что закончил какой-то крайне важный разговор по мобильнику («Да, то, что вы хотели, уже у меня. Конечно, можно в пятницу, если вам так удобно. Никаких проблем! Жду звонка!») и лениво вертел сейчас аппарат в руках. Кожа его на солнце не чернела, а красиво бронзовела, наливаясь темно-красным, индейским оттенком. И он еще сильнее становился похож на пирата, бесшабашного и первобытно-веселого.

– Через десять дней, – отозвалась я. – Неохота в Москву. Там сейчас плюс семь и дождь…

– Так оставайся, – легко бросил он.

Я засмеялась, не поднимая головы.

«Оставайся!»

Как будто все так просто…

Но Миша – человек легкий во всем – никаких сложностей не терпел и справлялся с ними разрубанием гордиева узла.

– Чего смеешься? – Он тронул меня за плечо. – Что тебе мешает? Панкеев? Этот жадный старый поц? Сколько там ты ему осталась должна по контракту? Я заплачу.

Я вскинула голову и посмотрела на него через плечо, поверх темных очков.

Это же… Это же как раз то, о чем я так давно мечтала! Стать свободной, послать к черту Панкеева с его кабалой.

Вот только…

– А что потом? – напряженно спросила я.

– Потом? – Миша дернул плечами. – Потом ты останешься со мной, мы будем обжираться вкусной едой, валяться на пляже и трахаться как кролики. Что еще? М-мм… Найму тебе персонального менеджера, снимем клип, пустим его в ротацию – хочешь по здешнему центральному каналу, хочешь – по русскому. А там уж… – Он сделал широкий жест рукой, как бы давая понять, что он лично не видит, что могло бы помешать дальнейшему самому широкомасштабному развитию моей карьеры.

– Но… почему? То есть… на каком основании ты хочешь все это для меня сделать?

– Да потому что я влюблен в тебя до охренения, мон амур, – хохотнул Миша, обхватил меня за плечи, рванул на себя и принялся жадно целовать.

Я не была, конечно, совсем уж наивной идиоткой. Но мне было двадцать. И в жизни я еще практически ничего не видела, и в людях разбираться не умела…

И, наверное, очень хотела верить в то, что в жизни порой есть место удаче, счастливому билету. Что порой можно, не прилагая никаких усилий, просто сорвать джек-пот.

И я согласилась.

Согласилась, потому что все же слегка влюбилась в Мишину кипучую энергию и легкость бытия, ощущаемую с ним рядом. Разорвала контракт с Панкеевым, расцеловалась с Вероникой – спорить готова, она едва удерживалась, чтобы не цапнуть меня зубами за щеку от досады, что воплотить ее давнюю мечту удалось именно мне, «ханже и последнему оплоту невинности», как она меня дразнила. Я позвонила матери и объяснила, что в ансамбле больше не работаю и задерживаюсь в Израиле на неопределенный срок.

– А как же учеба? Диплом? – гремела она в трубку.

– Скажи ей, я был на твоем концерте, – советовал сидевший напротив Миша, – и могу со знанием дела утверждать: тебя всему уже отлично научили.

– Мам, я оформлю академ, – отмахнувшись от него, убеждала я. – Все будет отлично, мам! Скоро увидишь меня по телевизору.

Миша и правда не обманул.

Отвез меня на студию звукозаписи где-то в центре города, познакомил с дерганым парнем в прямоугольных очках, со здоровенной круглой дырой в ухе.

– Это Бен, твой новый продюсер, – познакомил меня Миша.

Парень вежливо раскланялся со мной, а Миша по обыкновению глумливо шептал в ухо:

– Выпендривайся, как заблагорассудится! Я плачу ему такие бабки, что ты можешь у него на яйцах танцевать, он только «спасибо» скажет.

– Алина, вы говорите на иврите? – спросил Бен по-английски.

– Скоро выучит, – заверил его Миша.

– Тогда пока будем общаться по-английски, ок? – улыбнулся Бен. – Итак, давайте вместе подумаем, как нам сделать из вас звезду.

…Бен представил мне своих знакомых музыкантов, которые с этого дня должны были мне аккомпанировать. Притащил на студию композитора – престарелого рокера с длинными седыми патлами и в затасканной кожаной косухе. На удивление, мелодии он писал и в самом деле отличные.

Затем потянулись недели на студии звукозаписи. Бесконечные репетиции, дубли, «Давайте попробуем на полтона ниже?», «Последний припев стоит переписать еще раз»…

Вскоре вышел мой первый сингл – лирическая песня с легким восточным колоритом. Ее тут же запустили крутиться в эфир местной радиостанции. А затем началась подготовка к моему первому сольному альбому.

Через полтора месяца Бен объявил мне, что договорился о моем выступлении в Москве. Я должна буду принять участие в сборном концерте в Олимпийском, исполнить две песни.

Это был прорыв!

Не совсем того уровня, о котором я грезила, но все же очень большой прорыв, по сравнению с камерными концертами «Black Cats».

Улетать нужно было в конце недели.

Всего на три дня – но мне почему-то было неуютно. Черт его знает, кажется, я действительно прикипела к Мише, с его вечным шумом, азартом, энергией, постоянной веселой суетой, привыкла к громовым раскатам хохота и шуткам на грани фола.

Я боялась… ладно, что уж там: я в самом деле боялась, что буду по нему скучать.

– Поехали вместе? – предложила я вечером, как бы между прочим.

Миша, увлеченно перерывавший какие-то бумаги, причудливо матерясь и поминутно названивая кому-то по мобильному, замер на минуту, вскинул на меня свои нахальные светлые глаза и усмехнулся:

– Никак не получится, детка! Мне в Россию въезд заказан. Не знаю, как и протяну тут три дня без тебя.

Он, хохотнув, завалил меня на диван, горячо выцеловывая шею и шепча как обычно что-то совершенно бесстыдное.

– Подожди, – отбивалась я. – Миша, подожди! А почему тебе заказан въезд в Россию?

– Не вникай, солнышко! – отмахнулся Миша, продолжая сосредоточенно расстегивать на мне платье. – Просто так получилось.

В аэропорт меня должен был отвезти один из Мишиных телохранителей. Я уже знала их по именам. Тот, темноволосый, с расплющенным носом – Адам. А блондин с ямочкой на подбородке и на удивление глупой улыбкой, который и должен был везти меня – Костя. Миша вышел со мной во двор, на секунду прижал к себе уже у машины и вдруг сказал:

– Детка, к тебе после концерта зайдет один мой знакомый, передаст кое-что. Украшение. Брось его в косметичку со своими побрякушками, когда будешь паковать багаж, идет?

– Что? – охнула я и резко обернулась к нему.

Миша улыбался своей обычной безмятежно-нахальной улыбкой, но светлые глаза его внезапно сделались серьезными, отстраненными и… беспощадными.

Я вдруг поняла, что ровным счетом ничего не знаю об этом человеке, казавшемся мне до сих пор лишь беспечным прожигателем жизни.

Но фильмов-то с подобным сюжетом я смотрела достаточно, поэтому быстро вывернулась из цепкой Мишиной хватки и зашипела:

– Ты за кого меня держишь? За полную идиотку? Я не повезу никакую наркоту…

– Детка, при чем тут наркота? – скривился Миша. – Неужели ты думаешь, я стал бы тебя так подставлять? Я же от тебя без ума, маленькая моя! Это просто… ну один мой хороший приятель попросил раздобыть для него определенный антиквариат. Я же знаток и ценитель, сама понимаешь. Но если оформлять все официально, там одних налогов за перевозку выше крыши. А так… никто ничего и не заметит. Брось, безобидно обдурить государство – святое дело же.

Он был так убедителен, так, по обыкновению, вальяжен и небрежен, что я неожиданно для себя сказала:

– Ладно, – и села в машину.

Концерт, в котором мне довелось тогда поучаствовать, показал мне весь наш тогдашний музыкальный олимп во всей его аляповатой красе. Дело было смайстрячено кое-как, непрофессионально, плохо организовано, и в то же время во всем чувствовался запах очень больших денег. Звезды эстрады кичились друг перед другом тем, у кого больший штат охраны, у кого больше стразов на костюме. Были и вопящие на все закулисье:

– Твою мать, кто спер мои перья?

Звездочки-однодневки с крутыми «папиками», выставляющиеся друг перед другом. И уже заматеревшие потасканные дивы в мини-юбках…

Тут же крутились вороватые импресарио, продававшие и перепродавашие втридорога билеты, чтобы обвести вокруг пальца сразу всех и большую часть навара положить в свой бездонный карман.

В общем, концерт удался, хотя мое небольшое выступление, кажется, не особенно выделялось среди всего этого нарочитого фальшивого пафоса.

…Антикварной побрякушкой, которую мне действительно передал в Москве после концерта Мишин приятель, плюгавый человечек бомжеватого вида, оказалось кольцо – явно старинное, потемневшее от времени, с какой-то странной вязью по ободку и крупным темно-красным камнем, в глубине которого вспыхивали и гасли багряные искры.

Я, как и советовал Миша, бросила его в косметичку с концертной бижутерией. Среди кучи переливавшихся на все лады кристаллов Сваровски, браслетов, цепочек, колье, диадем и серег кольцо действительно потерялось, сделалось незаметным.

Однако в аэропорту меня трясло. Когда моя сумка въехала по конвейерной ленте в просвечивающее устройство, мой желудок скрутило таким спазмом, что я едва не рванула оттуда прямо в туалет. Не знаю, кем меня считал Миша, но полной идиоткой я все же не была и понимала, что вещь эта – не простой антиквариат, а что-то невероятно старинное, ценное и скорее всего краденое.

Дома Миша привычно притиснул меня к своей могучей груди, расцеловал, назвал умницей и тут же отобрал украшение. Зато вечером, плотоядно ухмыляясь, торжественно вручил мне довольно крупную сумму, бросив довольно:

– Твоя доля, мой ангел!

Именно так я и поняла, чем на самом деле занимался Миша. Он был, наверное, крупнейшим в мире специалистом по незаконно приобретенным, краденым, поддельным и прочим раздобытым криминальным путем предметам искусства. Миша служил посредником между самыми богатыми и влиятельными заказчиками и самыми пронырливыми, искусными и ловкими ворами, нечистыми на руку служителями музеев, оценщиками, реставраторами и прочими людьми из этого мира. Сеть его ценных связей была разбросана по всему миру. Он же был единственным связующим звеном между ними, благодаря которому действовала эта купля-продажа, оживлявшая черный рынок в мире искусства и ювелирных украшений.

В половине стран (включая и бывшую родину) Миша к тому времени успел уже засветиться, въезд туда грозил ему арестом и серьезными сроками. В другие же страны Миша летал совершенно свободно, полагаясь, вероятно, на свою поразительную удачу.