Текст книги "Всегда буду рядом"

И я, бросив:

– Военная тайна! – показала ему язык и вышла в коридор.

А сама подумала: «Вот, значит, какой он, этот загадочный Болдин».

Результаты экзаменов нам объявляли через два дня. К этому времени мы с Кирой уже несколько раз, обмирая от волнения, искали ее фамилию в списке выставленных оценок. За первый экзамен у нее стояло три, за второй четыре. Ситуация, в общем, складывалась – на грани. Что меня удивило, так это то, что и собственные отметки я искала в столбце со странным волнением. Я пыталась напомнить себе, что вообще не собиралась сюда поступать, что пришла только ради Киры. Но отчего-то тот случай на экзамене, тот разговор о Катерине как-то переменил мое отношение к происходящему. И я всерьез стала задумываться о том, что, может, и в самом деле неплохо было бы здесь учиться. Примерять на себя разные роли – и ту же Мэгги-кошку, и Бланш Дюбуа, и даже эту саму-то Катерину. И спорить, спорить о моих любимых героинях с этим самым… Болдиным.

После сочинения нас еще снова просматривали, загоняли на сцену, просили что-то прочесть, пройтись, решали, видимо, кто перспективен, кто на что способен, кто останется на курсе, а кто нет.

И наконец настал час Х – день, когда нам должны были объявить высшую волю. Все абитуриенты собрались в уже знакомой нам аудитории, той, где мы писали последний экзамен. За длинным столом заседала приемная комиссия. Дедок в седых локонах по очереди называл фамилии и сообщал, прошел ли данный студент отборочные испытания или нет.

– Абрамов. Ну что же вы, дорогой мой. Басня у вас была прекрасная, а вот дальше – увы. Что ж, попытайте счастье на будущий год.

И несчастный Абрамов, угрюмо повесив голову, топал к выходу. А дедок уже распинался дальше:

– Беляева. Фактура у вас замечательная, деточка, но вот…

Кира, сидя рядом со мной за партой, все крепче сжимала под столом мои пальцы. Я морщилась от боли, но отнять у нее руку не решалась. Слишком у нее напряженный, сосредоточенный был вид. Она будто бы пыталась загипнотизировать старика, заставить его сказать именно то, что она ждала услышать.

– Кравцова, – наконец объявил дедок и обвел аудиторию глазами.

Кира дернулась и гордо вскинула голову. А председатель лишь покачал головой:

– Увы-увы.

И тут неожиданно вступил тот самый Болдин.

– Внешность у вас, прямо скажем, заметная, – холодно объявил он. – И, не скрою, приемная комиссия была настроена положительно на ваш счет. В кино нужны красивые лица. Но я вас брать отказался, и мой голос был решающим. Актерского таланта у вас нет, и на сцене вам делать нечего.

Ресницы у Киры дрогнули, она наконец выпустила мою ладонь, вспыхнула и зачем-то принялась судорожно дергать лямку платья.

– Кирка, – шепнула я, подалась к ней и обняла за плечи. – Кирка, да ну его к черту! Посмотри на него, индюк надутый. Что он понимает? Не слушай ты, на следующий год поступишь…

Но та как-то сердито дернула плечами и буркнула:

– Подожди. Про тебя еще не сказали.

– Мельникова, – объявил тем временем дед.

Я отпрянула от Киры, выпрямилась и в упор посмотрела на старика.

– Балл у вас, голубушка, полупроходной, – начал он.

И я, усмехнувшись невесело, кивнула. Ну что же, ни на что другое и рассчитывать не стоило. Если уж Кира, прекрасная инопланетная Кира не прошла… Ну а меня ждет иняз, послезавтра первый экзамен.

– Но, – продолжил тем временем председатель. – Ваша творческая работа оказалась очень уж удачной. Что там было, Игорь Иванович?

Он повернул голову и взглянул на Болдина. А тот воззрился прямо на меня своими удивительными, темными, глубокими, проницательными глазами.

– Монолог собаки, овчарки, – отозвался он. А затем, порывшись в лежавших на столе бумагах, вдруг вытащил мелко исписанный моим почерком листок и прочитал. – «Я неистово целовала морду Хозяйки, лапы, пахнущие порохом и землей, мне тоже захотелось, чтобы и у меня появились эти капли на глазах, как и у нее сейчас. Мы сидели, обнявшись, вода из глаз Хозяйки капала мне на грудь, и мне так хотелось сказать ей, что она – моя единственная любовь, что я прошу прощения и никогда больше не сбегу в Горы. Тот зов, на который я откликнулась, меня обманул. Мое племя и моя стая сидела сейчас со мной, и больше никого мне не надо. Только она и я. Никто на свете мне больше не нужен», – а затем, помолчав, добавил: – Ваша работа, Влада, произвела на меня большое впечатление. Мне кажется, вы далеко пойдете. Я беру вас на свой курс, на актерско-режиссерский факультет.

По аудитории пролетел изумленный шепоток.

– Сам Болдин… – пробормотал кто-то у меня за спиной.

Я же, ошеломленная, не знала, как реагировать, и потому просто сказала растерянно:

– Хорошо… Я не против.

Аудитория грохнула, сухо засмеялся, словно закашлялся, и председатель комиссии.

– И мы не против, – отсмеявшись, прокаркал он. – Как хорошо, что у нас тут такое сердечное согласие. Однако переходим дальше. Пименов.

Наконец все результаты были озвучены. К концу речи председателя комиссии в аудитории стало шумно. Кто-то сдавленно всхлипывал, кто-то ругался себе под нос, кто-то восторженно перешептывался с такими же счастливчиками.

– Итак, вот и все, – подвел итоги седовласый. – Всем, кто не прошел, удачи с поступлением в другие вузы. А с остальными увидимся в сентябре.

Комиссия поднялась из-за стола и потянулась к выходу. Уже у самой двери Болдин обернулся, взглянул на меня и как-то сдержанно ободряюще кивнул. А может, мне это только показалось.

– Пошли отсюда, – буркнула Кира и решительно направилась к выходу.

Она, конечно, не плакала. Честно говоря, несмотря на то что мы с Кирой дружили уже два года, мне вообще трудно себе было представить ее плачущей. Но по ее мгновенно замкнувшемуся лицу, по сжатым губам я понимала, каким ударом стало для нее то, что ее не приняли. Я направилась за ней, и уже у самых дверей меня вдруг окликнул Стас.

– Ну что, значит, вместе учиться будем? – спросил меня он.

– А ты… Ты тоже поступил? – уточнила я.

Честно говоря, все остальные фамилии, кроме своей и Кириной, я пропустила мимо ушей. Да, собственно, я и не знала, какая у Стаса фамилия.

– Ага, – радостно кивнул он. И шутливо раскланялся. – Разрешите представиться, Станислав Терехов, студент первого курса актерско-режиссерского факультета. Болдин меня тоже взял на свой курс.

– Здорово, – коротко сказала я. – Поздравляю. Ты извини, мне надо…

Я обернулась, обнаружила, что Кира уже ушла далеко вперед, и двинулась за ней. Но Стас поймал меня за запястье:

– Так, значит, в сентябре увидимся?

– Да, да… – уже на бегу бросила я.

Честно говоря, я вот только сейчас, в эту самую минуту, осознала, что я-то поступила. Кира провалилась, а я поступила. Это осознание всколыхнуло у меня внутри множество смешанных чувств. Я и обрадовалась – что-то маячило впереди, что-то неожиданное, неизведанное, какая-то новая незнакомая мне пока жизнь. И ужаснулась – как я объясню родителям, что вместо иняза буду учиться во ВГИКе. А еще меня захлестнуло чувство вины – будто бы это именно из-за меня не прошла Кира, будто бы я отняла у нее то, что принадлежало ей по праву. Умом я понимала, конечно, что это чепуха, что Киру не взяли не из-за меня, но избавиться от этого противного чувства никак не могла.

Нагнала я ее уже во дворе.

– Эй! – окликнула я.

Кира обернулась, и я быстро подошла к ней, схватила за руку:

– Эй, ну ты чего? Расстроилась?

– Пф, – фыркнула Кира. – Еще чего. Сразу было понятно, что никакой объективности тут ждать нечего.

– Ты о чем? – не поняла я.

– Да я еще на первом прослушивании поняла, что не понравилась этому Болдину, – она выплюнула эту фамилию с таким отвращением, словно от нее горчило во рту. – Вот он меня и завалил. А вот ты, – она ткнула пальцем мне в грудь, – ты ему понравилась. Очаровательная, одухотворенная, с фантазией – вон какое сочинение настрочила, аж цитировал.

Кира, не выпуская моей руки, быстро зашагала своими длиннющими ногами к метро. Я едва успевала за ней.

– Слушай, – бросила я на бегу. – Ну хочешь, я откажусь от своего места? Мне же на самом деле все равно. Я только за компанию с тобой пришла. В иняз я еще успеваю…

Я, конечно, немного лукавила. Сейчас, в этот самый момент, мне было уже не все равно. Как-то так получилось, что за время экзаменов то, что было поначалу бессмысленной авантюрой, постепенно стало для меня по-настоящему желанным, заманчивым, волнующим. Но не до такой степени, чтобы не отказаться от этого, если бы Кире так стало легче. Я понимала, что во всем этом была какая-то несправедливость: она мечтала, старалась, стремилась, а поступила я.

– Чее-гоо? – насмешливо протянула меж тем та, замедлила шаг, а потом и вовсе остановилась и уставилась на меня, как на дурочку. – Брось, Владик, тебе эта жертвенность не идет, ты же не Танька.

– Это не жертвенность, – буркнула я. – Я и правда могу…

– И не думай, – отрезала Кира. – Там все-таки не идиоты сидят, раз тебя взяли, значит, есть талант. А то, что ты Болдину приглянулась… Так я бы первая сказала, что ты кретинка, если этим не воспользуешься. В общем, давай. Дерзай, учись, становись звездой. И не смей мне тут устраивать драм.

– А ты? – осторожно спросила я, заглядывая в ее невозможные, светлые-светлые, льдистые глаза.

– А что я? – Кира независимо дернула плечом. – У меня все будет лучше всех и без ВГИКа. Вот увидишь! Ну что, пошли? Нам еще надо сочинить, что твоим предкам сказать.

И мы снова зашагали к метро.

В начале августа, когда у меня дома уже отгремели скандалы и родители как-то смирились с тем, что их дочь отныне является студенткой актерско-режиссерского факультета, мы с Танькой и Кирой сидели во дворе нашей старой школы. Черт его знает, почему встретиться мы договорились именно здесь. Вроде бы вся эта школьная жизнь была позади… Однако создавалось ощущение, что нас, теперь обреченных идти каждая своей дорогой, тянуло сюда, к тому, что все еще нас связывало.

Школьный двор за лето густо зарос травой, пробившейся через щели в бетонных плитах. Откуда-то пахло краской, видно, в здании школы шел ремонт. За углом, у мусорного контейнера, свалены были старые истрепавшиеся полотнища с лозунгами. Из раскрытого окна на втором этаже слышно было, как работает в учительской телевизор и что-то с характерным гэканьем вещает Горбачев.

Кира вытащила из сумочки пачку «Явы», выбила из нее сигарету и закурила, красиво откидывая голову.

– И давно ты куришь? – удивилась Танька.

– А что? – фыркнула Кира. – Голос мне больше беречь не надо, почему бы не закурить.

– И Вера Павловна больше к директору не потащит, – рассмеялась я.

– Не знаю… – пробормотала Танька. Потом снова взглянула на Киру и добавила: – А хотя тебе идет.

– Подлецу все к лицу, – хмыкнула Кира. – Ну так давай, рассказывай. Ты-то как? Поступила в свою Строгановку?

Танька вздохнула, наклонилась вперед, зачем-то поправила и так застегнутую пряжку на босоножке.

– Только на вечерний, – призналась она наконец. – На факультет текстиля.

– Это как это? – спросила я.

И Танька, решительно вздернув подбородок, ответила:

– Художник по ткани. Между прочим, это очень интересно!

– По ткани? – изумилась Кира. – Это типа горошки и клеточки рисовать, что ли? А как же твои импрессионисты, балерины?

– Баллов не добрала на художественное отделение, – отвернувшись от нас, буркнула Танька.

Мы с Кирой переглянулись. Помолчали. Наконец я, потянувшись к Таньке, обняла ее за плечи, пробормотала куда-то в плечо:

– Тань, ну ты подожди, не расстраивайся. Может быть, еще на следующий год? А ты еще кому-нибудь свои работы показывала?

– Показывала, а как же, – обернувшись ко мне, зло выплюнула Танька. – Похоже, художник из меня такой же, как балерина, – не для большой сцены.

Я смешалась, не зная, что сказать, и тут в разговор снова вступила Кира.

– Ну и хорошо! – резко заявила она. – Что такое художник? Вечно голодной сидеть, в мансарде с крысами? Это, знаешь, только в книжках красиво. А художник по ткани – это профессия, это деньги. И искусство тоже, между прочим. Да ты еще всех нас за пояс заткнешь, ясно тебе?

– Ясно, – неуверенно рассмеялась Танька.

– Ну и все, – подытожила Кира и отбросила окурок.

Тот вспыхнул на секунду в траве яркой рубиновой искрой и погас.

– А ты? – спросила ее Танька. – Ты-то что решила в итоге?

– Я? – переспросила Кира, поднялась со ступеней и повела плечами. – А я вам не говорила разве? Я с понедельника выхожу на работу в Московский Дом моделей.

Она вдруг подбежала к дощатой трибуне, на которой во время школьных линеек стояли учителя, прошлась по ней взад-вперед, покачивая бедрами, и заговорила поставленным голосом:

– Представляем вам коллекцию осень-зима 1985. На первой модели вы можете увидеть элегантный жакет на рыбьем меху и брюки «я у мамы дурочка».

Мы с Танькой, отсмеявшись, разразились восторженными аплодисментами. А Кира, остановившись у края подиума, вдруг вскинула руку вперед, копируя растиражированный миллионами памятников жест Ильича, и объявила:

– Нас с вами определенно ждет светлое будущее, товарищи. А кто не согласен, может катиться на хрен!

2017

Обменявшись приветствиями и объятиями, мы втроем загружаемся в такси. За мной предлагали прислать в аэропорт машину, но я отказалась от подобной услуги. Кира садится вперед, рядом с водителем, мы же с Танькой обосновываемся на заднем сиденье. Из динамиков грохочет «Muse», появившийся уже после моего отъезда из России, молодежная группа, а в окна накрапывает мелкий дождик, стекает по стеклам прозрачными каплями.

– Куда мы направляемся? – спрашиваю я. – Сразу на место?

Кира же, обернувшись с переднего сиденья, качает головой.

– Времени еще полно. Мы с Танькой решили, что ты захочешь посидеть где-нибудь, потрепаться о жизни. Нет?

– А может, тебе нужно отдохнуть с дороги? – взволнованно вопрошает наша вечно обо всех переживающая Танька. – Можем для начала заехать в отель, наши номера в «Ритц Карлтоне» – рядом, на одном этаже.

И я смеюсь:

– Спасибо, дорогая, но я все же еще не настолько старая развалина, чтобы утомиться от нескольких часов в самолете. Нет, в кафе будет отлично. Но в отель еще заедем – мне нужно будет переодеться перед церемонией.

– Идет, – подытоживает со своего места Кира, бросив быстрый взгляд на обхватывающие ее запястье массивные, почти мужские часы. – Все успеем, времени, как я уже говорила, у нас еще много.

И я невольно хмыкаю в ответ на это ее – «времени у нас еще много». Такой уж, наверное, сегодня день, что все крутится вокруг часов, вокруг их бесконечно бегущих по циферблату стрелок. Удивительно, что в каждый период нашей жизни нас посещает именно это заблуждение – времени впереди еще много, мы все успеем, спешить некуда. И лишь потом, когда случится нечто непоправимое, когда все закончится, вдруг осознаем, как мало нам его было отпущено, как быстро оно пролетело.

С самого детства я любила поразмыслить над тем, почему время не линейно, почему бывает такое, что одна секунда словно растягивается, замирает в сознании и остается в памяти отчетливее и ярче, чем несколько, казалось бы, таких насыщенных лет. Что за неведомая нам сила превращает некогда важное в пепел и тлен, заволакивает туманом события, которые когда-то были такими значительными, такими судьбоносными? Почему мы забываем лица, имена, иногда целые жизненные отрезки, но случайно донесшийся до нас запах или мелодия способны извлечь из нашего подсознания целый вихрь воспоминаний – событий, диалогов, чувств, картин и красок. И однажды в гомоне самого загадочного города на Земле ты различаешь отзвук знакомого голоса. Он, словно мираж, затуманивает сознание и мгновенно переносит тебя на много лет назад.

1987–2008. Влада

Однажды, несколько лет назад, моя перелетная судьба занесла меня в Стамбул – этот удивительный Вавилон, где смешались Запад и Восток, где современные здания и безумный трафик тесно соседствуют с пышными османскими дворцами и величественными мечетями, в разноголосой пряной сутолоке которого, казалось, каждому страннику найдется свое место.

Я прибыла в Стамбул по делу, но между встречами с турецкими коллегами успевала гулять по городу, который успела уже полюбить, впитывать в себя его дух, атмосферу, ритм. Наслаждалась звуком азана, почти мистическим, доносящимся до меня эхом. Подставляла лицо морскому ветру, прилетающему с Босфора. Старалась навсегда законсервировать в памяти величественные своды Султан Ахмеда. И совсем не боялась ни шумных приставучих турок, ни разнообразных челноков, наводняющих этот город со всех концов мира, а прежде всего из бывшего Советского Союза. В тот период я ощущала себя до странности свободной, ни с кем и ни с чем в этом мире не связанной.

Одним из главных удовольствий в ту поездку для меня являлись набеги на знаменитый стамбульский Гранд Базар. Это, наверное, кровь какого-нибудь предка, хитроумного русского купца, всякий раз неизменно влекла меня туда, заставляла болтать обо всем на свете с продавцами, выискивать интересные товары и отчаянно торговаться. Вот и в то утро я бродила по Гранд Базару в поисках полкило отличного кофе, пряностей и свежайшего лукума.

И вот ровно в тот момент, когда я клонилась над лотком с шафраном, вдыхала его манящий аромат и обсуждала что-то с улыбчивым, быстроглазым, всегда готовым облапошить наивного покупателя турчонком-лоточником, до меня донесся знакомый голос. Я, не поднимая головы, покосилась на проходивших мимо меня и заметила двоих – отца и сына.

Отец… Да, подумалось мне, время определенно никого не щадит. Где же теперь черные как смоль густые волосы, которые так красиво трепал когда-то ветер. Где твердые, упрямые черты, некогда так тебя заворожившие? Кажется, словно годы провели своим неумолимым ластиком по некогда начертанному на листке бумаги карандашному портрету, сгладили скулы, смягчили линию подбородка, рассыпали морщин под глазами и вокруг рта и припорошили снегом волосы. Беспощадное время отображает на лице все пороки и страсти, составляющие человеческую натуру, и мужчина этот с годами вовсе не стал благообразным зрелым красавцем, как некогда можно было предположить. Казалось, все, что было когда-то в его лице сильного, мужественного, величественного, теперь измельчало, уступив место неприятным чертам, ранее скрашенным исходящей от него аурой силы и маскулинности.

Рядом с ним шел сын. Ну конечно же, это был его сын. Я помнила, ему сейчас должно было быть около двадцати. Полноватый, простоватый, совсем не похожий на него парень. Он потянулся к кривому выгнутому клинку… И мне захотелось крикнуть: «Подделка, граждане! Дешевка, дрянная копия. Если ты хочешь купить настоящую турецкую саблю, я могу показать, где ее можно найти».

Но, конечно, ничего такого я не сказала. И мальчик наклонился, провел пальцами по отполированному серебристому металлу и восхищенно улыбнулся. Отец брезгливо поморщился и что-то коротко ему сказал.

Слов в гаме было не разобрать, я расслышала только голос – и в ту же секунду мне будто бы снова стало девятнадцать лет. Я перенеслась прямиком в бледное подмосковное лето, запахи зелени и речной воды, поздние сиреневые закаты, теплые сумерки и захватившее меня тогда чувство любви. Первой, еще не настоящей, затактовой. В общем-то даже не любви, а ее предчувствия, предвкушения того, что однажды с тобой случится.

Тогда я уже училась на втором курсе ВГИКа. Попала я туда по чистой случайности, однако с течением времени мое отношение к учебе, институту и самому кино как искусству коренным образом изменилось. С чем это было связано? То ли с тем, что уже на вступительных экзаменах я заразилась какой-то особой атмосферой, попасть в которую, как оказалось, всегда мечтала. Именно тут можно было до хрипоты спорить об образе Тригорина, цитировать Теннесси Уильямса, не встречая недоуменных взглядов, ощущать свою принадлежность к искусству – к миру фантазий и иллюзий. А может быть, перемена отношения была связана с именем моего мастера, Игоря Ивановича Болдина, с которым у нас с самых вступительных экзаменов сложились довольно непростые, но очень глубокие отношения… Впрочем, о Болдине хочется рассказать отдельно.

А сейчас не о нем, а о том, как я впервые попала на съемки. Конечно же, я уже грезила о большом кино, мне хотелось воплотить на экране самые разные образы – Гертруда, Бланш, Раневская… Не то что бы меня прельщало мировое признание – хотя и тщеславие мне, как любому творческому человеку, было не чуждо. Но первичным тут все же было желание показать зрителю собственное понимание этих героинь, донести что-то, чего, как мне казалось, мои предшественницы не смогли.

Однако первого режиссера, пригласившего меня попробоваться на роль, привлекла, как я полагаю, моя «несовременная» внешность. Мне не раз говорили, что черты лица у меня – классические, изящные, холодноватые – напоминали образы женщин другой эпохи, что-то такое из начала века, не то бегущая от революции дворяночка, не то переметнувшаяся к красным институтка.

Так или иначе, но однажды, когда мы с моим однокурсником, к тому времени ставшим мне верным другом, Стасом Тереховым, собирались уже взобраться на сцену и кривлялись, посылая друг другу из кулисы в кулису самые темные замечания относительно происходящего на сцене, меня дернула за рукав секретарша, вечно заседавшая в приемной у ректора:

– Мельникова, пройди в деканат. Тебя там к телефону.

Я, честно сказать, удивилась, что меня не только не выругали за то, что кто-то осмелился звонить мне в святая святых, но еще и позвали к телефону, проскользнула в кабинет, взяла лежащую на столе телефонную трубку и услышала:

– Вас приглашают на кинопробы.

Мне объяснили, куда и во сколько нужно будет приехать. Я же отвечала достаточно бодро и обещала приехать в назначенный час.

В тот день на студии меня сразу одели в узкое платье с открытыми плечами, на голову приладили шляпку с пером и сфотографировали. Я лишь мельком успела заметить седоватого мужчину в очках – режиссера Азарова, оператора с бородкой, маленькую полную ассистентку Алену. Потом мне сунули в руку лист бумаги с напечатанным текстом и попросили зачитать его перед камерой. Все это было волнующе, необычно, но при этом особенно я не нервничала. Я была тогда той еще идеалисткой и не собиралась терять самообладания из-за чего-либо менее значимого, чем роль моей мечты. Итак, я зачитала текст, изобразила что-то перед камерой, а потом мне сказали:

– Спасибо, вам позвонят.

Но несколько дней телефон молчал. Я тоже затаилась и помалкивала. Где-то в глубине души я была уверена, что эта роль будет моей. И вот почти в 12 ночи раздался наконец звонок. Я бросилась в прихожую, где стоял телефон, споткнулась об отцовские ботинки. Из родительской спальни выглянула сонная мама.

– Здравствуйте, Влада, это Константин Геннадьевич Азаров, – сказала трубка приятным баритоном.

И у меня все задрожало внутри. Азаров! Азаров сам мне звонил! Господи!

– Поздравляю вас, вы приняты на роль Зинаиды, – тем временем сообщил он мне, пока я глотала ртом воздух. – О начале съемок вам заблаговременно сообщат.

Вот так это все и началось.

Накануне первого съемочного дня мне не спалось. Что-то внутри меня пело, тревожащее и радостное. Накрывало сладкой волной, не давая уснуть. Когда прозвонил будильник, это стало для меня облегчением. Наконец-то можно было отправляться на студию.

На месте меня сразу же усадили в вертящееся кресло, и гримерша Леночка – я уже успела с ней познакомиться – начала колдовать над моим лицом. Потом костюмеры нарядили меня в полосатое платье, картинно разорванное на левом плече. Сейчас должны были снимать сцену перестрелки в мюзик-холле. Режиссер Азаров объяснил мне, что я должна буду вырваться из рук держащих меня солдат, разбить гитарой стекло и выпрыгнуть в окно.

На дворе стоял 1987 год, железный занавес только-только со скрипом начинал приоткрываться, и из образовавшейся щели повеяло ветром перемен, что не могло не сказаться на быте обыкновенных советских граждан. А уж на киношников подействовало тем более. Все в те годы метили в Голливуд, осатаневшие от советских драм, хотели снимать кино динамичное, трюковое, зрелищное. Всем не давали покоя лавры Брюса Ли, и сценарии тех лет изобиловали драками, погонями, трюками, для подготовки которых на «Мосфильме» еще не было специального оборудования. Многое приходилось выполнять, так сказать, «на живую», и часть ребят во время съемок травмировались, разбивались, калечились – во имя высокого искусства. Я, однако, тогда всей этой кухни еще не знала, мне лишь предстояло с ней познакомиться.

Прочитав сценарий, я поняла, что должна буду играть певичку из мюзик-холла, которая влюбляется в белого офицера и впоследствии отправляется за ним в эмиграцию. В истории, разумеется, в соответствии с духом времени чуть ли не каждые десять минут экранного времени происходили драки, погони, прыжки, перестрелки. А я в общем-то тогда только понаслышке представляла себе, что это такое – трюковое кино, и немного нервничала, ожидая, что сейчас именно от меня потребуется драться, прыгать, падать и стрелять – а ведь я ничего из вышеперечисленного делать не умела.

Тут следует отметить, что в институте нас, конечно, обучали сценическому движению, однако лучшие уроки нашего преподавателя сценобоя я пропускала совершенно нахально. Я попросту боялась сломать себе какую-нибудь важную часть тела. Надо сказать, что такие случаи бывали во вгиковской практике и не раз. В общем, перед съемками я, понимая, что необходимым опытом не обладаю, изрядно нервничала.

Итак, Азаров подвел меня к высокому мужчине, одетому под денди двадцатых годов, и сказал:

– Дмитрий, познакомься, это Влада. Она будет играть Зинаиду. Пообщайтесь тут пока.

Я даже не поняла, кто это – то ли актер, которого взяли на роль моего возлюбленного, белого офицера, то ли кто-то из массовки. Подняла на него глаза и…

Смешно, но у меня, девятнадцатилетней, в голове сразу всплыло выражение «ковбой Мальборо». Был ведь уже конец восьмидесятых, и тлетворное влияние Запада уже вовсю сочилось в некогда неприступно-девственный в этом отношении Советский Союз. И, конечно, мне не раз доводилось видеть на рекламных снимках плечистых мужчин с квадратными подбородками, от которых словно веяло какой-то тяжеловатой надежностью. И Дмитрий показался мне сошедшим прямиком с такого плаката. Он тоже был подтянутый, плечистый, с большими мускулистыми руками, и во всей его фигуре, в самой походке ощущалась животная ловкость. Меня тогда заворожило это его мужественное лицо, упрямый подбородок, цепкие темные глаза, разглядывавшие меня пристально, без стеснения. Я, помнится, даже испугалась тогда этого гипнотизирующего эффекта и, разумеется, навоображала себе кучу сияющей ерунды. О том, что наша встреча не случайна, что мы предназначены друг другу судьбой и т. д.

– Привет, давай знакомиться, – весело сказал он и протянул мне руку. – Меня Дмитрий зовут, как ты уже, наверное, поняла.

И, конечно же, меня, как и положено юным романтично настроенным барышням, бросило в жар от прикосновения его горячей сухой ладони. Щеки вспыхнули. Я глубоко вдохнула и с трудом выговорила:

– Да… Мне… Меня… – потом снова перевела дыхание и начала снова. – Мне сказали поговорить с вами, и вот…

– А, ну да, я понял.

Он задрал голову и посмотрел куда-то вверх. Проследив за его взглядом, я заметила под потолком студии крепившийся к деревянной балке толстый металлический крюк.

– Вон, видишь, крюк? – Он указал мне на него рукой.

Я кивнула.

– Когда будет взрыв, тебя подбросит волной. Так вот ты хватайся за этот крюк и держись за него изо всех сил. Смотри не упади, а то поломаешься. А мы потом тебя снимем. В конце смены…

Лицо его было совершенно серьезным. Я снова взглянула на крюк, попыталась мысленно прикинуть высоту и испуганно пролепетала:

– Хорошо, конечно. Но как же…

– Шучу, – вдруг беззаботно бросил он.

Я обернулась к нему и увидела, что в его темных глазах плясали искорки смеха. Я снова вспыхнула – ужасно неловко было из-за того, что я выставила себя такой идиоткой.

– А вы кто? – сердито буркнула я.

И он непринужденно объяснил:

– Постановщик трюков. Меркович Дмитрий.

Чуть позже, когда я сидела в гримерной, туда заглянул этот шутник и сунул мне какой-то странный рукав из специальной плотной ткани.

– Вот защита, – объяснил он. – Надень на руку, сейчас трюк будем репетировать.

А я, все еще злая на него из-за его остроумия, отбросила в сторону защитную ткань и решила про себя: «Подумаешь, какой великопафосный красавец. Без твоих штучек обойдусь».

Зато потом, когда Азаров объяснил мне, что нужно делать, и я по команде вырвалась из рук державших меня актеров, высадила гитарой стекло, выскочила через прорезанное в декорации окно и свалилась на пол, я от души пожалела, что не подчинилась распоряжению Дмитрия. Я так крепко приложилась локтем, что даже всплакнула – и это не осталось незамеченным.

– Ты чего? – спросил меня Меркович. – Ударилась? Неужели защита лопнула?

И рванул вверх рукав моего платья. Затем удивленно уставился на мою обнаженную руку, провел по ней пальцами и спросил:

– А где рукав, который я тебе принес?

Я растерянно пожала плечами, снова чувствуя себя кромешной идиоткой.

– Детский сад какой-то, – покачал головой он. – Мне что, тебя проверять надо? Ты пойми, глупая, у меня же оборудования – пшик. Ни специальных подушек, ни безопасных стекол, крутимся, как можем. Еле-еле защитные рукава оторвал, а ты дуришь, не надеваешь. Поломаться хочешь?

А затем он сам принялся натягивать на меня этот злополучный рукав. А я замерла, затаив дыхание, и только вздрагивала от прикосновения его пальцев.

Вот какие-то такие у нас с первого дня и установились отношения. Чуть покровительственные, насмешливо-опекунские с его стороны. И восторженно-упрямые с моей.

Теперь, с высоты прожитых лет, я могу сказать, что на рождение этой моей пламенной страсти повлияло еще и то, что у меня появилось новое поле деятельности. Я вдруг поняла, что жизнь состоит не только из учебы, книг, фантазий и попоек с унылыми однокурсниками, такими же мятежными существами, как и я. Все это время я будто жила предчувствием чего-то великого, что должно было наполнить мою душу. В силу юности и неопытности я еще не понимала, чем это должно оказаться, и, наверное, пошла по самому простому проторенному пути. Я ведь была книжницей, а в книгах каждой трепетной деве полагалось однажды встретить любовь, которая перевернет всю ее жизнь.

И вот появился он. Моя душа, измученная потребностью прикипеть к чему-то или кому-то, приободрилась. Я нашла своего героя. Создала, наполнила мысленно самыми необходимыми для моего избранника качествами и полюбила.