Текст книги "Соперницы"

9

В дверь каюты коротко постучали. Я сдвинула с коленей стопку старых журналов, которые тщательно изучала на предмет выписки очередных дифирамбов талантам нашей прекрасной леди, спрыгнула на пол и открыла. На пороге стоял сосед Евгений.

Весь какой-то дерганый, нервный – видно, крепко его приложила нежданная встреча с прошлым. Глаза, коньячного цвета, в мелких изумрудных искрах настороженно уставились на меня. Он судорожно потер ладони, скрестил длинные чуткие пальцы и выговорил неуверенно:

– Добрый день, Алена. Вас ведь Алена зовут, я не ошибся?

– Не ошиблись, – я склонила голову к плечу, выжидательно уставившись на него.

– А я Меркулов, Евгений Владимирович, – представился он.

Я молчала, пытаясь угадать, зачем пожаловал этот побитый молью принц. Меркулов же тем временем прошелся по каюте – впрочем, в моем пенале особенно негде расхаживать, так что он просто сделал несколько шагов и тут же обернулся.

– Алена, скажите, пожалуйста, – сбивчиво начал он и вдруг заглянул мне в глаза с какой-то отчаянной решимостью. – Вы ведь солгали, правда? Эта женщина… та, у который вы работаете… она ведь никакая не итальянка. Она русская, эмигрантка из бывшего Союза, и зовут ее Светлана, так?

– Почему вы так решили? – неопределенно дернула плечом я.

– Бросьте, Алена, я узнал ее, – отмел мои возможные возражения Меркулов. – Дело в том, что она… Одним словом, эта женщина была когда-то моей женой.

Это его сообщение изумило меня не так сильно, как он, вероятно, рассчитывал. Действительно, где она – всемирно известная оперная дива – и где он – какой-то, судя по злобному клекоту его нынешней супруги, неудачливый рисовальщик. Однако, почитывая на ночь старую тетрадку в клеенчатом переплете, я успела уже кое в чем разобраться.

– Я понимаю, я, наверно, ставлю вас в неловкое положение. Наверняка она просила не раскрывать ее, и вы, как личный секретарь… Но сами посудите, не мог же я не узнать женщину, с которой прожил когда-то почти десять лет, – продолжал он.

Я хмыкнула:

– Даже если и так, что это меняет? Ведь, как я понимаю, с тех пор прошло двадцать лет…

– Восемнадцать, – поправил он.

– Ну восемнадцать, – согласилась я. – Все равно целая жизнь. Мало ли, кто на ком был женат в прошлом? Разошлись – значит, имелись на то причины. Зачем старое ворошить? И чего вы, собственно, от меня хотите?

– Чего я хочу? – невесело усмехнулся он. – Я этого и сам еще не понял. Я уже немолодой и, как это говорится, глубоко женатый человек. Да и у нее совсем другая жизнь. И мы чужие друг другу люди. Вот только… не могу же я сделать вид, что совсем ее не узнал…

Сразу видно, что Меркулов – типичный неудачник, никогда ни в чем не уверенный, сомневающийся в каждом слове. Знаю я такой типаж – вечно колеблются, изводят всех вокруг своей безвольностью и бесхребетностью, втайне же мнят себя интеллигентами с тонкой душевной организацией и считают, что первый долг близких – обустроить им жизнь, которой они достойны. Господи, для чего ему встречаться со Стефанией? Он что же, и в самом деле думает, что такая женщина может обратить на него внимание? Даже если когда-то она по глупости – а иначе и объяснить нельзя – была его женой? И все-таки – вон как зацепила ее вчерашняя встреча. Неужели сильную и самодостаточную леди угораздило всерьез вляпаться в чувства к этому полумужчине? Если это так, железобетонная Стефания заслуживает моего искреннего сочувствия.

Он присел на край спальной полки, снова нервно потер сухие ладони и заговорил негромко, словно обращаясь не ко мне, а к кому-то другому, невидимому, скрытому.

– Целая жизнь, вы говорите. Это для вас, а для меня все было как будто вчера, и в то же время… Понимаете, время – оно ведь движется не линейно. За несколько ярких насыщенных дней можно пережить столько, что воспоминаний хватит надолго, а потом раз – и провал длиной в двадцать ничем не заполненных лет…

Он помолчал, разглядывая узор дешевого линолеума на полу. На двоих в каюте места явно не хватало, колени Евгения почти перегородили проход, и мне оставалось лишь скорчиться на откидном сиденье у узкого столика. Незваного гостя же, кажется, вовсе не смущала теснота и духота пенала, лирическое отступление продолжалось.

– Бывает, что вот такая случайная встреча заставляет остановиться, оглянуться и осознать, как далеко все ушло. Как изменился ты сам. Не то чтобы предал идеалы юности – я всех этих пафосных слов не терплю, – а как-то растерял, глупо растратил непонятно на что. Ведь было же когда-то огромное желание жить, работать, творить, любить, наконец. А с годами навалилась какая-то странная апатия, и все стало безразлично. И вдруг эта встреча – как вспышка, как будто сама судьба решила наконец напомнить тебе, каким ты был…

Он помолчал и поднял на меня глаза:

– Алена, вы извините, я все это вам говорю не потому, что пытаюсь найти в вас бесплатного психоаналитика. Нет… Просто хочу, чтоб вы поняли: мне необходимо видеть ее. Поняли и помогли мне!

Он улыбнулся какой-то растерянной кривоватой улыбкой, отчего лицо его сделалось моложе, стало почти юным, и на минуту показалось, что это не наполовину седой, потрепанный жизнью дядька сидит передо мной, а мальчишка вроде Эда, смущенный, сбитый с толку первым острым переживанием. Может, поэтому я прониклась к нему пониманием и сочувствием.

– Ну хорошо, чего вы от меня хотите? – сдалась я.

– Помогите мне еще раз встретиться с ней! – горячо попросил он. – Я мог бы выследить ее, явиться прямо в каюту, но… Я не хочу смущать ее, ставить в неловкое положение. Я ведь не знаю даже, одна она или с кем-то, замужем или свободна. И не хочу быть навязчивым. Мне бы встретиться с ней где-нибудь на нейтральной территории. Просто поговорить, узнать, как она живет, ничего больше…

Я задумалась. Честно признаться, ни одна из пассий Евгения симпатии у меня не вызывала, что скандальная хабалка-жена, что надутая синьора-примадонна. Играть в пользу одной из них мне не было никакого резона. С другой стороны, если у Стефании завяжется какая-нибудь канитель с бывшим мужем, возможно, она выкинет из головы мысли о немедленном возвращении обратно в Италию, да и за сыном, наверно, станет следить не так пристально… Черт с ними, придется взять на себя роль сводницы.

– Ладно, – кивнула я Евгению. – Предлагайте место. Я, так уж и быть, приведу ее туда, как будто случайно. Но дальше на меня не рассчитывайте, разбирайтесь сами. Идет?

– Идет! – согласился он, обрадованный. – Спасибо вам, Алена!

– Спасибо не булькает, – отшутилась я.

Твое счастье, неистовый влюбленный, что у меня нашелся в этой истории собственный интерес, иначе все прочувствованные речи остались бы без ответа.

* * *

– Я хотела вас спросить по поводу «Аиды». Это же 86-й год, да? А кто был режиссером-постановщиком?

Мы со Стефанией чинно прогуливались по палубе, обсуждая детали будущей книги. «Михаил Лермонтов» дремал у пристани, с палубы хорошо просматривалось выцветшее бледно-зеленоватое здание речного вокзала. Под дощатым навесом теснились продавцы сувениров, из буфета тянуло пережаренным маслом. Чуть дальше к реке лесенкой спускались каменные постройки. Сквозь зелень проглядывали сверкающие золотом купола церкви, тянулась к небу узкая колоколенка. По причалу лениво бродила унылая тетка в стоптанных туфлях, выкрикивая в мегафон предложения посетить обзорную экскурсию по жемчужине Золотого кольца городу Плесу с заездом в Дом-музей Левитана.

По трапу лениво сходили особо любознательные пассажиры теплохода. Стюард вежливо раскланялся с женой и дочерью владельца казино Тихорецкого. С первого взгляда казалось, что дамы примерно одного возраста – обе длинноногие, высушенные в солярии, пухлогубые блондинки, и, лишь приглядевшись, можно было понять, что милая мордашка дочери досталась ей от природы, в то время как мать отвалила за свою немалые деньги лучшему пластическому хирургу Москвы. Стюард напомнил пассажиркам, что отплытие состоится через два часа, и те, пересмеиваясь, проследовали на пристань. За ними вальяжной походкой спустился Черкасов – завидев его, я резво отпрыгнула от перил, чтобы настойчивый поклонник меня не заметил, – затем трап опустел.

Сегодня мадам выглядела не такой взбаламученной. Должно быть, уже переварила столкновение с прошлым, свыклась с мыслью, что оказалась, в прямом смысле слова, в одной лодке с бывшим мужем и его новой женой. Только вот на голову для чего-то накрутила шелковый шарф, а глаза снова спрятала за огромными темными очками.

Я, проявляя чудеса красноречия, живописала посетившие меня идеи по поводу книги и, идя на шаг впереди, ловко вела внимавшую мне примадонну к цели. Гаммельнский крысолов, да и только! Мы миновали бар, где по вечерам отплясывали лихие пассажиры, видеосалон – судя по звукам, доносившимся из-за двери, там крутили какую-то муть с мордобоем и стрельбой, и вырулили на лестницу, ведущую вниз, к расположенному прямо на борту теплохода тренажерному залу, оборудованному по последнему слову техники.

Стефания ступила на лестницу и, как нарочно, поскользнулась. Тонкий каблук чиркнул по узкой ступеньке и провалился в пустоту. Взмахнув руками, моя собеседница полетела вниз. Я не успела даже охнуть, не то что подать ей руку.

Падая, благообразная дама выругалась от неожиданности, громко, по-русски, пытаясь поймать в падении слетевшие с носа очки. Но ловкости не хватило, трехсотдолларовый «Диор» с печальным треском шваркнулся о кафельный пол. Самой же Стефании повезло больше – ее подхватили мужские сильные руки. Женщина машинально вцепилась в твердые мускулы плеч удержавшего ее человека, перевела дыхание, подняла голову и встретилась взглядом со знакомыми коньячными, в зеленоватых искрах глазами.

– Значит, это все-таки ты, – тихо произнес Евгений, не разжимая рук.

Я же на этой радужной ноте предпочла по-быстрому отчалить и заняться собственными делами.

10

Я взбежала по лестнице – прямо-таки воплощенный порыв и страсть! – и забарабанила кулаком в дверь люкса. Эд отворил, за его спиной с телеэкрана лихо отбивался от банды негодяев безоружный Брюс Уиллис. Видимо, в каюте открыто было окно, потому что, едва он распахнул дверь, нас чуть не сбило с ног порывом свежего, пахнущего водой и майской зеленью ветра. Ополоумевшее весеннее солнце ввалилось в каюту, а вслед за солнцем вошла я в растянутой белой футболке с полустершейся Мадонной.

И уже через мгновение я оказалась прижата к обитой чем-то пурпурным стене гостиной и Эд сжимал горячими ладонями мое лицо. Бог знает что делалось со мной, когда до меня дотрагивался этот парень, он целовал меня, и я припадала к его губам, как к источнику, будто мучимая жаждой, пила и не могла напиться – не отрываясь, не открывая глаз, растворяясь в каждом прикосновении. Его ладони проникли под футболку, и я дернулась, словно от электрического разряда. Он оторвался от моих губ, перевел дыхание, и я, обессиленная, прислонилась лбом к его плечу.

Эд настороженно покосился на дверь номера, и я быстро качнула головой:

– Не волнуйся! Твоя мать сейчас занята и не заявится в ближайшие пару часов.

Легкая тень набежала на его сияющее лицо. Брови сдвинулись над переносицей.

– Мне все равно, пускай приходит. Я не позволю ей вмешиваться в мою жизнь. Мы просто поставим ее перед фактом, и все. Ей придется смириться!

– Э, нет, – я яростно замотала головой. – Вот этого делать совершенно не нужно. Что-то мне кажется, если ты поставишь ее перед фактом, она в ответ тоже поставит тебя перед фактом – собирай вещички, сынок, мы возвращаемся домой. А я отправлюсь прямиком в Москву. Наоборот, ты должен изо всех сил делать вид, что и думать обо мне забыл. Это усыпит ее бдительность, и мы сможем встречаться тайком.

– Значит, врать маме? – нахмурился Эд. – Нет, я не могу… это унизительно как-то… Должна же она понять, что я – взрослый мужчина и она не может вечно командовать, что мне делать.

– Ничего она не поймет, – уверенно заявила я. – Только еще больше взбеленится. Но если ты хочешь рискнуть – пожалуйста. Не плачь потом, когда она впихнет тебя в ближайший самолет до Рима.

– Что же мы будем делать? – растерянно спросил мой бесхитростный мальчик.

Я наклонила голову к нему так, что лбы наши столкнулись, а глаза оказались совсем рядом, почти соприкасаясь ресницами, и сказала шепотом:

– Полагаю то, за что бы она нас точно не похвалила.

Он секунду помолчал, обдумывая смысл моего ответа, потом глаза его потемнели, зрачки расширились, и, не думая больше ни о чем, не говоря ни слова, он привлек меня к себе, жадно ища губами губы. Руки его, еще секунду назад скованные волнением, сделались вдруг смелыми и ловкими, скользнули по спине, лаская кончиками пальцев каждый выступающий позвонок. Он подхватил меня на руки, стиснул горячей ладонью под коленками и ринулся в свою комнату, с размаху стукнувшись плечом о дверной косяк. Там опустил меня на пол, стянул майку через голову, ткнулся лицом в грудь. Я извивалась змеей, освобождаясь от тесных джинсовых шорт. И наконец наши тела, ничем больше не стесненные, прижались друг к другу, сплелись живыми гибкими путами. Я всей кожей ощущала его мучительную, пронизывающую нежность. Окружающий мир подернулся туманом, мы больше не различали его очертаний, чувствуя лишь властное горячее биение жизни в наших лихорадочно пылающих телах.

* * *

После лежали опустошенные, измотанные этой ослепительной вспышкой. Его кудлатая голова покоилась на моем плече, лицом он уткнулся куда-то под ключицу. Потом вдруг заворочался, приподнялся, посмотрел на меня задумчиво.

«Сейчас начнется!» – подумала я. Этот любимый допрос всех допущенных к телу. «А сколько их было до меня? А почему? А как? А ты их любила?» И что мне ему отвечать? «Милый, ты у меня первый и единственный»? Или неутешительную правду? Про страшную любовь на первом курсе, закончившуюся страшным же обломом? Про несколько скоротечных студенческих романов? И одного очень перспективного жениха с московской пропиской и новой «девяткой» в анамнезе, который все разливался соловьем и сулил золотые горы, пока не встретился мне на пороге женской консультации с глубоко беременной женой?

Я еще не успела выбрать правильный вариант ответа, как Эд вдруг выпалил:

– Выходи за меня замуж!

Я прямо-таки поперхнулась от неожиданности и выговорила с трудом:

– Эд, милый, если ты думаешь, что теперь, как честный человек…

– Ничего я не думаю! – оборвал меня он. – Просто я тебя люблю!

Ох, господи, что же ты творишь, зеленоглазый мальчишка с влажными от пота, прилипшими к вискам медными вихрами? Вот теперь держись, Алена, держись изо всех сил! Иначе вся твоя выучка, вся школа жизни, по скользким ступеням которой проволокла тебя мордой безжалостная судьба, все те преподанные ею познавательные уроки, к двадцати двум годам сотворившие из восторженной любопытной провинциалки циничную и расчетливую стерву, – все это полетит к чертям. А ты расплывешься сопливой сентиментальной лужицей. Мальчик мой, мой золотой, наивный, ласковый мальчик! За что же ты свалился такой мне на голову?

– Я люблю тебя, – уверенно повторил он, заглядывая мне прямо в глаза. И я, вывернувшись из-под его руки, приподнялась на локте, уткнулась лицом в его теплую загорелую спину и прошептала чуть слышно, как будто бы втайне от самой себя:

– Я, кажется, тоже…

* * *

– Значит, все-таки ты… – медленно повторил Евгений, словно силясь уяснить, уложить в голове немыслимый факт.

Что они сказали друг другу? Как она выдержала его первый пристальный взгляд? Этого я не знаю… Однако же встреча их видится мне с чрезвычайной яркостью, словно заснятая на пленку невидимым оператором. Кого за это благодарить – свою ли неуемную фантазию, теперь уже превращенную моей железной рукой в источник дохода, то ли отдельные, случайно оброненные ЕЮ слова, обрывки воспоминаний, которыми она начала вдруг делиться под старость. Как бы там ни было, а думая о том дне, я словно чувствую горячие пятна солнца на лице, слышу тихий шепот плещущейся за кормой волны, вижу перед собой узкое бледное лицо ее бывшего мужа с высокими резкими скулами и морщинкой слева у самых губ, вижу, как он в растерянности проводит ладонью по седоватым волосам на затылке…

Стефания молча смотрела на него, полуприкрыв глаза, и вдруг, сжав зубы, коротко и хлестко ударила его по лицу и кивнула:

– Я.

Евгений отпрянул, машинально схватился рукой за мгновенно заалевшую щеку, спросил:

– Ты что?

– Да так… – сухо усмехнулась она. – Пятнадцать лет об этом думала. Извини.

Он перевел дух, покачал головой, не в силах поверить в то, что действительно видит перед собой эту женщину. Женщину, которую когда-то он тяжело, мучительно любил, потом с той же силой ненавидел, потом, запутавшись, захлебнувшись в сумбурности собственных чувств, хотел просто вычеркнуть, выбросить из жизни, не видеть больше никогда, не думать, не вспоминать. Женщину, с которой связаны самые невозможно, головокружительно счастливые и самые темные, страшные моменты его жизни. Поверить невозможно было в то, что это она – стоит рядом, высвеченная сумасшедшим майским солнцем, прикладывает ладонь козырьком к глазам, и кровавые искры загораются в темном, оправленном серебром гранате на ее пальце.

– Теперь я вижу, что это действительно ты, – протянул он. – А сначала как-то даже не верилось.

– Я, в общем, тоже была поражена, когда тебя увидела, – величаво склонила голову к плечу она.

– Думала, призрак? Явился с того света? – съязвил он.

Теперь уже она отшатнулась, дернулась, как от удара, губы дрогнули.

Он тут же извинился:

– Прости. Неудачная шутка.

– Ну отчего же? – каким-то ледяным, мертвенным голосом произнесла она. – Очень уместная. Ты, наверно, тоже пятнадцать лет ее вынашивал? Только вот… я прекрасно знала, что ты жив. Как там это говорится? При съемках драмы ни одного кролика не пострадало.

Они помолчали. Стефания отвернулась, облокотилась на перила, уставилась вдаль, туда, где спускался по крутому берегу к воде древний красивый город. Ресницы ее дрогнули, затрепетали, она прикрыла ладонью глаза:

– Что за черт! Разбила очки, солнце так и слепит.

Что должна была чувствовать эта женщина, звезда с мировым именем, обласканная славой, избалованная деньгами и поклонниками, которой жизнь неожиданно напомнила о самом большом, самом оглушительном ее провале? Наверное, в этот миг она ощутила себя самым одиноким, самым последним существом на земле. Эти глаза – ясные, прозрачные, вспыхивающие на солнце зеленоватыми искрами, только вот отчего-то сделавшиеся за прошедшие годы усталыми, безрадостными. Каштановые волосы, волнами спускавшиеся вдоль лица, теперь подернуты сединой. А в остальном – все такой же. Как будто наваждение! Смотришь на него – и возвращаешься на двадцать лет назад, в ту далекую пору, когда была юна и беспечна, не знала ненависти и зависти, не сталкивалась с подлостью и предательством. И в ту же секунду вспоминаешь, что именно из-за него и довелось познать все эти радости жизни.

Значит, проводит заслуженный отпуск с законной женой. Почему, в самом деле, она полагала, что жизнь давно уже раскидала их в разные стороны? Держатся, значит, друг за друга, лебеди белые?

Она со всей остротой чувствовала, как сделалась вдруг несчастной, покинутой, нелюбимой. Вмиг перестали иметь значение все ее достижения – и карьера, и деньги, и поклонники. Так что же, выходит, одна-единственная коротенькая встреча с прошлым может перевернуть и обесценить все то, что по крупице создавалось годами, закружить и завертеть так, что потом по черепкам не соберешь? Как мерзко, противно осознавать, что все, что делала, чего достигла, – все это по силе ощущения не имеет ничего общего с одним-единственным взглядом на пустынном причале, и что ничего, ровным счетом ничего не можешь с этим поделать. Потому как это была любовь, и теперь твое дело – бесконечно доказывать этой потерянной любви, что ты ничем не хуже, а может, даже и лучше, что ты – талантлива, красива и необыкновенно счастлива в личной жизни.

Евгений не мог отвести глаз от тяжелого, темного и блестящего, будто лакированного узла на ее затылке. Хотелось почему-то протянуть руку и дотронуться до него кончиками пальцев, ощутить кожей глянцевитую гладкость и шелковистость ее волос. Вспомнилось, что если приподнять их, отвести в сторону, то откроется темная маленькая родинка на высокой шее, родинка, к которой так сладко прижиматься губами, вдыхая чуть горьковатый полынный запах. Он потер сухими ладонями виски, отгоняя наваждение, спросил:

– Значит, путешествуешь? Одна?

– С сыном, – не оборачиваясь, ответила Стефания.

– У тебя сын? Не знал… – протянул он.

– Откуда бы тебе знать? – Стефания судорожно сжала руки так, что на пальцах остались красные следы от колец, бросила:

– Может, обойдемся без автобиографических справок?

– О чем же нам еще говорить?

– Выходит, не о чем? – Ее сверкнувшие на солнце горячие темные глаза обожгли его. – Да, наверное, не о чем, – тут же ответила сама себе. – Ты мне тогда еще все сказал. Как это ты меня назвал? Ах да, «злая, двуличная сука»!

– Еще и злопамятная… – неловко попробовал отшутиться он, чувствуя, как в горле едко щиплет, словно свежий речной воздух неожиданно наполнился густым дымом.

– Никогда не жаловалась на память.

Что ж, кажется, вот сейчас самое время извиниться и уйти. Она ясно дала понять, что его общество ей неприятно. Да и на что, собственно, он рассчитывал? На то, что прошлое быльем поросло, осталась лишь – как это пишут в женских романах? – щемящая светлая грусть, ни к чему не обязывающая ностальгия? Что они мирно побеседуют, словно на встрече одноклассников, и разойдутся? Глупо. Смешно. Такое не забывается.

Ладно, сейчас он распрощается и уйдет. Вот сейчас. Только выждет минут пять, чтобы это не выглядело пошлой демонстрацией.

Она продолжала смотреть куда-то в сторону, и Евгений, бросая короткие, осторожные взгляды, незаметно разглядывал ее. Она изменилась, сильно изменилась за прошедшие годы. Но… как-то странно. Лицо совсем не постарело, кожа оставалась гладкой, светлой, разве что в уголках глаз спряталось несколько едва заметных лучиков. Глаза были все те же – живые, быстрые, горячие, губы свежие и полные. И все-таки что-то неуловимо изменилось во всем ее облике, изменилось настолько, что при первой встрече он не сразу ее узнал. Что же это такое, что так сильно повлияло на облик этой женщины? Как ни старался, он не мог уловить этой перемены.

Евгений опустил взгляд. По трапу быстро поднимались, переругиваясь, мать и дочь Тихорецкие.

– Я тебе говорила, нечего там делать, – визгливо верещала дочь. – Экскурсия, экскурсия… Я из-за тебя каблук сломала. А это, между прочим, «Джимми Шу»!

– Из-за меня? Я не виновата, что ты на каблуках ходить не умеешь, кобыла кривоногая, – не отставала мать.

Евгений усмехнулся, сдержанно улыбнулась и Стефания. И тогда он понял, понял, что так удивительно переменилось в ней, – исчезла постоянно бушевавшая в ней немедленная готовность смеяться. Тогда, раньше, она будто бы искрилась смехом, он кипел в ее темных глазах, прыгал в уголках губ. В разгар самого серьезного спора, самой острой ссоры она могла вдруг повалиться на стул, откинуть голову и расхохотаться, до слез, до боли в животе. И смеялась так звонко и заразительно, что у него уже не получалось больше сердиться. Теперь же этот таившийся внутри, готовый в любую минуту взорваться смех исчез, и, несмотря на улыбку, временами мелькавшую на ее губах, глаза оставались холодными и равнодушными.

* * *

– Как удивительно все-таки, что мы оказались на одном корабле, – произнес Евгений, глядя на ее качающееся и дробящееся отражение в воде, словно в нем пытаясь увидеть ее той, прежней, такой близкой и знакомой ему.

– Да, судьба иногда проявляет странное чувство юмора, – усмехнулась она. – Но ты не напрягайся, я собираюсь сойти на следующей остановке.

– Почему? – судорожно сглотнув, спросил он.

– А ты не понимаешь? – вскинула брови она. – Или думаешь, нам удастся выжить здесь втроем?

Наверно, это лучший вариант, понимал Евгений. Что бы там ни было у них в прошлом, какая бы смутная тоска ни поднималась из самых глубин его существа, когда он видел ее, теперь они почти чужие друг другу люди. Он женат, и подумать страшно, как отреагирует Наталья, если узнает, что Светлана здесь, на корабле, что они виделись и разговаривали. Его и без того не самому счастливому браку ни к чему лишние потрясения. Ради жены, издерганной, измотанной работой, нервной женщины, для которой он оказался не лучшей поддержкой в жизни, он не должен больше искать встреч со Светланой. Ради Наташи, да и ради самого себя.

Да, это лучше всего, пусть сойдет и сядет на другой пароход. И спокойствие и благодать снова воцарятся в его жизни. В его унылой, затхлой, опостылевшей жизни…

Евгений протянул руку, осторожно дотронулся до ее волос, ощутив подушечками пальцев прохладную гладкость, и прошептал хрипло:

– Не надо! Останься здесь, пожалуйста!

Она вздрогнула, отшатнулась от его прикосновения, словно обожглась. Он отдернул руку, недоумевая, что это на него нашло. Ведь простой здравый смысл требует от него не приближаться к ней, не ворошить прошлое. Кто знает, каких чудовищных призраков можно разбудить. Так что за немыслимая сила тянет его к этой темноглазой женщине, сгибая волю и заставляя произносить слова, о которых потом придется пожалеть?

– Остаться? – переспросила она.

Но переспросила не удивленно, а как-то обреченно, словно заранее знала, что он ее об этом попросит, знала и чувствовала, что не сможет отказать.

– Зачем?

– Я не знаю, – признался он. – Не знаю. Просто… мне нужно тебя видеть.

Она нервно потерла кончиками пальцев висок, коротко взглянула на него и вдруг протянула руку и легко провела ладонью по его мягким волосам и прошептала:

– Седой…

Налетевший ветер рванул с плеч ее легкий белый шарф, и сквозь терпкий аромат духов Евгений почувствовал теплый знакомый молочно-миндальный запах ее тела. Он поймал конец шарфа и осторожно вернул его на место, как бы невзначай дольше положенного задержав ладони на ее хрупких плечах. А ветер все не унимался, рвал разноцветные флажки, украшавшие прогулочную палубу, морщил ярко-голубую поверхность реки, бросал ледяные капли в лицо.