Текст книги "Кресло"

5

В город приехали через три дня, а он уже был весь промокший и продрогший под внезапно навалившимися на него ветром, дождём и угрозой наводнения. Настоящая осень началась в одночасье. А в училище начались занятия, и покатил последний, четвёртый курс полный трудов, забот, волнений, тревог и… романтических историй. Собственно говоря, у Юли и Боба всё продолжалось. Они то расставались «навсегда», то вновь соединялись «на век». Лора должна была и мирить, и судить, и помогать разрешать их непрекращающиеся выяснения отношений. При этом самой Лоре надо было как-то, по возможности деликатно, отбиваться от ухаживаний Севы Гимпельсона, а также Борькиного приятеля-фарцовщика Максима, который вдруг взялся ей названивать по вечерам, произнося одну и ту же фразу:

– Хай, Ло! Это Макс.

А Лоре слышалось: хайло – это Макс. И, хотя у него было обычное, вполне стандартное лицо, а вовсе не хайло, Лора не могла отделаться от своих ассоциаций, которые напрочь отметали возможность сколь-нибудь романтических отношений с Максом. Тем более, что такого рода отношения случились неожиданным образом совсем с другим персонажем…

В конце сентября Юля пригласила Лору и Боба на день рождения своей двоюродной сестры Люси. Сделала она это по поручению тётушки, матери Люси, купившей в своё время платиновое кольцо дедушки Жоржа. На восемнадцатилетие дочери ей хотелось собрать «приличное окружение». Люся не прошла по конкурсу в медицинский, временно работала в регистратуре районной поликлиники, зарабатывала стаж и готовилась поступать на следующий год.

Лора слегка опаздывала к назначенному времени, ехала прямо из училища после занятий. От метро «Пушкинская» до улицы Верейской, где жила с родителями именинница, Лора шла под проливным дождём, безуспешно пытаясь раскрыть заупрямившийся зонтик. Руки были заняты футляром со скрипкой и завёрнутыми в бумагу белыми астрами. Она изрядно промокла и, когда, наконец, оказалась в прихожей, довольно долго приводила в порядок мокрые волосы, надевала туфли, никак не могла отыскать в сумке пудреницу. А из глубины квартиры уже вовсю неслись звуки веселья – смех, оживлённый разговор. Мимо то и дело пробегала Юлина мама из кухни и обратно с угощениями на красивых тарелках и блюдах. А надо всем этим чей-то незнакомый голос на очень неплохом английском под гитару пел любимую Лорину песню из битловского репертуара – «Michel». Причёсываясь у зеркала в прихожей, Лора пыталась представить себе обладателя этого голоса. Чем больше нравилось ей пение незнакомца, тем больше стараний прикладывала она к приведению себя в порядок. Но влажные волосы укладываться не хотели, пудреница нашлась, но при открывании выскользнула из рук и, падая, проехалась по юбке. Чёрный шёлк оттираться от пудры не желал.

– Ну, где ты там, Ло? – Юля высунулась в прихожую, – чего ты возишься? Ты одна опоздала. Слышь, как люди спевают? Чистый Леннон. Между прочим, адъюнкт на кафедре общей хирургии Медакадемии. Под началом Люськиного папашки… Двадцать пять лет… Называется Игорь Астахов. В консерваториях не обучался, а на гитаре вон как виртуозит. Это тётушка Люське женихов поставляет.

«Michel» к этому времени уже отзвучала, и, когда Юля с Лорой вошли в комнату, Игорь пел одну из последних песен модного тогда в Ленинграде барда – Жени Клячкина. Общество притихло, слушая. Именинница сидела на подоконнике и рассматривала на своём пальце кольцо дедушки Жоржа. Очевидно, ей его подарили на день рождения. Она склонила голову, завитые, красиво уложенные волосы падали со лба, слегка прикрывали её лицо. Время от времени она отрывала взгляд от кольца, чтобы незаметно, сквозь завесу тёмно-русых локонов взглянуть на поющего. Лора осталась стоять у двери…

– Как хорошо он поёт, надо же… И я, наконец, внимательно послушаю Клячкина, а то на магнитофоне, на вечеринках, не всегда разберёшь текст, – примерно так думала Лора и жалела, что вовремя не отдала в починку зонтик, поэтому попала под дождь, отчего выглядит сейчас мокрой курицей.

 
«Что ж, разве это не прекрасно,
Что верить до конца опасно…
Неужели ты чего-нибудь другого хочешь?…», —
 

пел Игорь и на этих словах поднял глаза на Лору, поднял случайно, просто потому, что она стояла напротив, да так и остался всю эту долгую, бесконечную фразу своими глазами на её лице, остался и приказал и  ей не отвести глаза…

Потом было застолье, танцы под магнитофон. Игорь ещё пел и играл на гитаре, даже Боб под Юлин аккомпанемент спел арию Германа из «Пиковой дамы». И всё время встречала Лора медленный взгляд. А, может, он на всех так смотрит? Если за этим последить, то получится, что это она с него не сводит глаз. Нехорошо… Пусть смотрит, как хочет и на кого хочет. И всё же, вот опять – долго, не мигая, скользя по лицу глазами и едва заметно улыбаясь…

После вечеринки до метро шли все вместе – Боб с Юлей, трое бывших одноклассников Люси, Игорь и Лора. Шли к «Техноложке» мимо улиц, выходивших на Загородный проспект.

– Кто быстро перечислит названия улиц от Витебского вокзала до Технологического, получит приз от меня, – развлекал компанию Игорь.

Все вразнобой стали перечислять, вспоминая, но путали последовательность.

Точно никто не ответил.

– Слушайте и запоминайте – разве можно верить пустым словам балерины… В этой фразе слова начинаются с тех букв, с которых – названия улиц и, конечно, в такой же последовательности – Рузовская, Можайская, Верейская, Подольская, Серпуховская, Бронницкая. Выходит, приз положен мне одному, я один патриот и знаток города. Только кто его мне вручит? – Игорь опять посмотрел на Лору, как будто говорил только для неё.

А Лора вспомнила бабушку с её рассказом про неверную возлюбленную дедушки Жоржа, артистку театрального кордебалета. А ведь и правда – разве можно верить пустым словам балерины или чьим-то другим? Наверное, нельзя. Но почему-то хочется верить. Бог с ним, пусть слова и вправду окажутся пустыми, но ведь это потом, потом, может быть, очень нескоро или вообще никогда. Прав Женя Клячкин – Что ж, разве это не прекрасно, что верить до конца опасно…

Игорь проводил Лору до дому. Он нёс её скрипку и даже сумел раскрыть зонтик, так что они шли, тесно взявшись под руки под одним зонтом. Прощаясь в подъезде, он сказал:

– А как же приз, который я заслужил как знаток города? Вы должны быть ко мне справедливы…

– Разве я обещала приз? – вступила в игру Лора.

– Ну, конечно…, – Игорь уже понимал, что ему не будет отказано в том, что он называл призом, что Лора ответит ему на поцелуй, неспешный и уверенный, как и его взгляды. И с этого поцелуя начнётся первый взрослый Лорочкин роман…

6

– Ну, ты даёшь! – трагическим шёпотом шипела Юля, – что теперь будет? Ведь все знают, что дядя Лёша пригрел Игоря на своей кафедре с прицелом сосватать его с доченькой. Да и Игорёк ведь, вроде, ей куры строил… Смотри-ка, а ты-то у нас не промах! Ну и правильно, пусть Люська ворон не считает – «Покинутая Дидона»… А как он-то выкручиваться будет? Как бы у него карьера не гикнулась…

Лора воспринимала Юлины умозаключения, как, впрочем, и весь остальной мир сквозь радужное мерцание неведомых доселе чувств и ощущений. Всё, кроме её новых отношений, стало второстепенным, необязательным – может быть, а может и не быть. Нет, пусть себе всё будет, как было, если ему надо. Но в центре всего только это – телефонные звонки с прикрытой ладонью трубкой, пропущенные лекции и уроки, короткие свидания в кафешках, свидания подлинней у него дома, разумеется, в отсутствие родителей, кино, объятья и поцелуи в подъезде и бухающее, как набат сердце – в голове, ногах, руках, как будто оно вытеснило собою почти все другие органы…

– Концерт Сибелиуса, который Лора готовила к выпускному экзамену и с которым собиралась поступать в консерваторию, зазвучал как-то по-другому. То, чего не скажешь, для чего просто не придумано слов, легко выговаривалось смычком на языке понятном удивлённому и влюблённому сердцу. И сейчас, и впереди – только счастье, а то, что было до этого, лишь для того и было, чтоб дождаться этого счастья. Да, собственно, и не было ничего…

Сева Гимпельсон всё понял и впал в ужасный мрак. Лора не ожидала от него такой реакции, ведь она же никогда не давала ему никаких авансов, разве что, дружеское расположение. Во время вечерних репетиций камерного ансамбля, когда Лора, Юля и Сева на сцене училищного зала репетировали своё трио, а Игорь частенько сидел в полутёмном зале, поджидая Лору, бедный Севка в своих толстенных очках терял дар соображения, зрения, слуха и всех остальных чувств, кроме ревности и обиды. Он превращался в онемевшее, пребывающее в столбняке существо, отвергнутое счастливым и влюблённым миром.

– Ну, ты хоть раз вступишь в десятой цифре, Севка? – кричала Юля во время очередной репетиции. Ей хотелось поскорей закончить занятия и дунуть с Бобом в Сайгон.

– Ну, давайте ещё раз после репризы, – извиняющимся тоном бубнил Сева, протирая очки.

– Нет уж, хватит! Завтра урока всё равно не будет – Бекар в кои веки заболел, – Юлька захлопнула ноты на пульте рояля и добавила менторским тоном, – ты сам дома поучи, что ты нас мурыжишь?

Бекаром в училище называли педагога по камерному ансамблю за то, что он всем всегда отказывал в просьбе отпустить с занятий или переменить время урока, какой бы веской ни была причина у просящего.

К мучениям Севы добавилось ещё и унижение от Юлькиных слов. Лора попыталась смягчить ситуацию, —

– Да, ладно тебе, Юлька! Что ты напала? У нас у всех ещё сыро. Да и времени ещё полно – выучим, – Лора говорила бодрым голосом, чтобы Севке было не так грустно. А он стоял у края сцены спиной к затемнённому залу и протирал от налипшей канифоли свою виолончель, чтобы уложить её в лежащий на полу футляр. Лора видела, как по проходу между креслами, к сцене идёт заждавшийся её Игорь, и торопилась собрать свои ноты и скрипку. И в это время раздался грохот и треск, к которому примешались жалобный звук рвущихся струн и стон несчастного Севы. Протирая деку виолончели, он сделал шаг назад и вместе со своим инструментом рухнул со сцены в зал, завалившись набок, в сторону левой ноги, которой шагнул. Когда причитающие и напуганные девочки подбежали к лежащему посреди обломков своей виолончели Севе, Игорь уже осматривал пострадавшего. Тот пытался хорохориться, но левая рука была неестественно вывернута, лицо искажено страданием, хоть он и пытался придать ему нейтральное выражение. На ногу, как тут же выяснилось, Сева наступал с трудом. Игорь предложил вызвать скорую помощь, но после препирательств, чтобы не пугать Севину маму медтранспортом, всей компанией, включая подоспевшего Боба, препроводили Савелия домой. На правах доктора, Игорь из шарфа соорудил фиксирующую руку повязку и рассказал, как действовать больному со своей травмой дальше. Громыхающие обломки виолончели сложили в футляр и вместе с виолончелистом вручили перепуганной маме.

Игорь знал, что вольно или невольно служит причиной, по которой терзается ревностью сердце Савелия. Большого значения он этому не придавал и вообще меньше всего об этом думал. Если бы он не стал случайным свидетелем Севиного падения со сцены, он бы и совсем не интересовался его существованием.

– Лосик, как там ваш летающий виолончелист? – спросил он Лору недели через две после того случая.

– Плохо… Рука в гипсе, хромает. Да ещё виолончель так расколотил, что не известно, зазвучит ли она после ремонта. Наверное, в академку пойдёт.

– А с кем вы теперь ансамбль играете?

– Бекар сказал, чтобы взяли с Юлькой сонату Тартини. Это без виолончели, вдвоём будем… А знаешь, соната название имеет – «Покинутая Дидона»… Грустная такая музычка…

– Ну, вообще-то, всё могло быть гораздо хуже. Пусть благодарит Бога, что позвоночник цел. Руку сломал, а на ноге, наверное, связки растянул. Я тут про него песенку сочинил…

И Игорь запел на известный мотив, —

 
Со сцены, тих и невесом,
Слетает Гимпельсон,
Старинный вальс – «Осенний сон»
Играет Гимпельсон…
 

Лора улыбнулась и, даже, хихикнула, но сделала это она больше из вежливости, чтобы не обидеть рассказчика, как делают многие, услышав не очень-то смешной анекдот. На самом деле, ей было жалко Севку. Он и вправду стал каким-то «тихим и невесомым». Прихрамывающей тенью бродил он по училищу. Он, вообще-то, был профоргом и собирал взносы, раздавая марки, которые надо было наклеивать на странички профсоюзного билета. Иногда он посещал какие-то лекции и теоретические предметы, понимая, что, скорей всего, потеряет целый год. Разбитую виолончель он отдал в ремонт, который ещё неизвестно чем закончится. А разбитое Севкино сердце в ремонт никто не брал.

7

А, тем временем, родители Игоря собрались уезжать в длительную командировку, в далёкий Алжир. Они оба были врачами. Отец – военным хирургом, мама – анестезиологом. Им предстояла работа в госпитале. Уезжали они, как минимум, на год, но может получиться, что и больше. Единственный сын оставался один. Об этой поездке речь шла уже давно, но всё что-то откладывалось и менялось, в конце декабря, наконец, решилось, что улетать надо десятого января.

Несмотря на то, что в жизни Игоря Лора пребывала уже почти три месяца, он, почему-то, не очень стремился познакомить её с родителями. Однажды они, уже уходя из квартиры на Литейном, где жила семья Игоря, и где он время от времени давал уроки «страсти нежной» своей ученице, столкнулись у лифта с мамой Игоря. Она в тот раз почему-то раньше обычного возвращалась с работы.

– О, привет, ма! Ты что так рано? А мы тут заскочили на минутку… Позвонить… С Люсиной приятельницей… Я скоро вернусь…, —

Игорь промямлил всё какой-то виноватой скороговоркой. Повисла пауза.

Здравствуйте…, – прошептала Лора, а в висках у неё стучало, —

Почему Люсина приятельница? Какая такая приятельница?

В лифте она ждала, что он первый что-то скажет и каким-то чудесным образом развеется неловкость. А он молчал и ждал, последует ли реакция. Если да, то какая именно. Что же раньше времени оправдываться?

– Ты что, от неожиданности забыл моё имя? Меня зовут не «Люсина приятельница»…, – всё-таки первой заговорила она.

– Ло-о-сик, ну зачем грузить родителей нашими отношениями? Пусть они себе едут спокойно в Алжир. Мать и так взвинчена до последней степени этими сборами, документами, интригами… А про Люську я вспомнил потому, что рассказывал родителям про её день рождения, про то, с кем там познакомился… Они же с её родителями старинные друзья и однокашники. Ты думаешь, почему я оказался на кафедре Алексея Ильича? Ну, чего ты куксишься? Ты же прекрасно знаешь, кто у меня любимый Лосик…

И на задней площадке промороженного насквозь полупустого, громыхающего трамвайного вагона, в лавине пропитанных чувством вины поцелуев и нежных слов, растаяли Лорины обиды, потому, что очень хотели растаять.

Провожая Лору домой, Игорь частенько заходил к ней и, к удовольствию Лориной мамы, участвовал в семейном вечернем чаепитии. Женька второй год служил в армии под Мурманском. Мама, усаживая Игоря за стол, говорила, —

– Ну, вот, мы опять вчетвером, как при Женечке. Ему там абрикосового варенья не дают… И она пододвигала к Игорю серебряную кружечку с вареньем, сваренным по бабушкиному рецепту вместе с орехами из абрикосовых косточек. Это была та самая серебряная кружечка, из которой она когда-то кормила гоголем-моголем раненного химическим карандашом Женю. Было понятно – раз мама достала эту кружечку, значит, гостю она оказывает особое уважение и придаёт ему большое значение. Игорь уже знал множество семейных историй и про бабушку, и про дедушку Жоржа, и про Лорины мистические отношения с Креслом.

– Вот это кресло – твой мучитель? – спросил он как-то, усаживаясь в чёрное кресло на кухне.

– Ну, не только…

– Придётся, тебя, Лосик, показать хорошему психиатру. Креслофобия… Что-то новенькое. Но, вообще-то, ты не безнадёжная больная… Я знаю, по крайней мере, одно кресло, которое ты вовсе не боишься. Во всяком случае, кажется, перестала бояться…

– Не знаю, перестала ли… – Лора, конечно, поняла, о каком кресле идёт речь.

Когда, в первый раз придя к Игорю домой, она под колокольный гул своего сердца, истаивала в этом кресле под обрушившимися на неё поцелуями, она не сразу поняла, что это кресло. Оно стояло в комнате Игоря, на нём спокойно усаживались два человека, как на маленький диванчик. А диванчик – это всё-таки не кресло… Но, когда Игорь, щёлкнув пружинами, раздвинул его вперёд, и получилась настоящая кровать, Лора краешком полуобморочного сознания отметила, что в её жизни появилось очередное Кресло. Оттого, что оно называлось креслом-кроватью, мало, что менялось. Всё равно это было Кресло. Коварство этого мягкого, обтянутого золотистым бархатом экземпляра заключалось в том, что оно прикинулось Раем. Каждый раз и щелчок его пружин, и звук, поворачиваемого в скважине ключа, на «всякий случай» запирающего дверь в комнату Игоря, и хруст всегда чистой простыни, которую Игорь приносил из клиники, чтобы не обременять маму лишней стиркой, звучали райской музыкой волшебной увертюры. После увертюры райская музыка продолжалась по всем законам музыкального спектакля о любви. И сценаристом, и постановщиком, и дирижёром этого спектакля в одном лице был, конечно, Игорь. Был он также и художником по костюмам. А какие костюмы нужны для Рая? Ну, конечно, те самые, что были и у наших прародителей – Адама и Евы…

– Не знаю, перестала ли я бояться твоего золотого кресла… Я не то, что боюсь, а… не подобрать слово… Странно, а ведь и точно я не могу придумать слово вместо «боюсь»… Что-то похожее, а что?…, – Лора протянула Игорю Женькину гитару, – спой-ка лучше мне Клячкина…

– Клячкина-то я спою, а психиатру придётся тебя всё равно при случае показать.

Но вовсе не психиатру пришлось показывать Лору через каких-нибудь два месяца после этого разговора. Но это произойдёт в начале марта, а пока что приближался Новый год. Лора стала брать частные уроки по специальности у профессора консерватории, чтобы подстраховаться на вступительных экзаменах. Так делали почти все, кто собирался поступать. Времени на свидания с Игорем стало меньше. Да и у него добавилось работы в клинике. Иногда они не виделись по целой неделе, но каждый вечер он звонил по телефону, чтобы спросить, как дела, пожелать спокойной ночи и подробно рассказать, какие именно поцелуи ожидают «Лосика» при ближайшей встрече.

В конце декабря Юля сообщила Лоре, что она со своими родителями идёт встречать Новый год к тётке, где, разумеется, будет Люся и куда приглашены также Игорь и его родители.

– Они вот-вот сваливают в Алжир, решили попрощаться с друзьями под бой новогодних курантов. Уезжают пока на год, сынок один остаётся. Свобода! Ты, Ло, смотри, не пролети на крыльях любви мимо своих жизненных планов…, – вдруг взялась строжить подругу Юля.

– Ой, а ты? Ты же в полёте подольше моего.

– Но у нас же нет свободной от родителей квартиры. Кто вас знает, что вы там надумаете. Мы – что… В «Сайгон», в киношку, да иногда в общаге…

– Да, ладно. Мы теперь реже встречаемся. И он занят, и я. Ты же знаешь… Мне надо поступать обязательно.

Лоре было и грустно, и тревожно оттого, что Новый год Игорь будет встречать без неё, да ещё в семье, где его прочат в женихи для дочери. Но, с другой стороны, она любила в этот праздник быть дома. Особенно хорошо было, когда ещё была жива бабушка. Она бережно хранила старинные и довоенные ёлочные украшения. Наряжая ёлку, бабушка, как обычно, рассказывала истории, связанные с игрушками.

– Вот эту гирлянду дедушка Жорж принёс из театра вместе с коробкой пастилы. Дирекция театра к Рождеству давала подарки для детей сотрудников, – говорила бабушка и уверяла, что до сих пор помнит запах той пастилы и, что сейчас такую, «ни Боже мой», уже не делают. В жестяной коробке из под этой пастилы, переложенная ватой, хрупкая стеклянная гирлянда пережила революции, войны, блокаду и теперь украшала ёлки, которые устраивали для праправнуков дедушки Жоржа. Ёлку всегда приносил папа. За два дня до Нового года он доставал из кладовки валенки и несколько часов ходил в них по улицам от одного ёлочного базара к другому, дожидаясь, когда привезут более-менее приличные ёлки. Мама обязательно пекла огромный, на всю противень, «Наполеон». Конечно, покупали мандарины, даже, когда их было купить непросто.

И этот 1972-ой год Лора встретила с родителями примерно так же, как и девятнадцать раз до этого. Без четверти час позвонила Юлька, —

– С Новым годом, Ло! Как ты там?

– А вы? – Лора ждала, что Юля что-нибудь скажет об Игоре. Например, передаст от него привет, или, может быть, он сам подойдёт к телефону. Но вместо этого Юля просто напомнила ей, чтобы на завтрашнюю вечеринку она не забыла обещанный «Наполеон».

Первого января в общежитии на Зенитчиков, в комнате, где жил Боб, решили по случаю Нового года устроить сборище и немного отвлечься от трудовых будней. Лора собиралась прийти туда с Игорем. Угощения к столу каждый должен был принести с собой. Женская часть компании – еду, мужская – напитки. Игорь сказал, что берёт на себя шампанское и конфеты. Последнюю предновогоднюю неделю они только перезванивались. Лора ждала этой вечеринки, чтобы, наконец, увидеться с Игорем.

Но днём, когда Лора уже придумывала, как ей упаковать половину выделенного мамой торта, чтобы без потерь доставить его к столу, раздался телефонный звонок, —

– Лосик, с Новым годом тебя… Боялся звонить раньше, вдруг разбужу. Наверное, «Огонёк» до утра смотрели?

– Да, нет, я давно встала. И тебя с Новым годом, с новым счастьем…, – Лора автоматически произносила положенные слова, но по интонации, которая звучала в голосе Игоря, она поняла, что продолжение их разговора, первого разговора в новом году, будет неприятным.

– Представляешь, позвонили из клиники – в ночь заступаю на дежурство. Ещё двоих врачей грипп свалил. Новый год начинается трудами праведными… С сегодняшней вечеринкой я пролетаю.

Это было, конечно, очень невесёлое сообщение, но у врача, да ещё военного врача, такая ситуация – дело обычное. И это Лора, конечно, понимала. Но фраза, прозвучавшая из телефонной трубки в довесок к сказанному ранее, как раз и вылила на Лору ту горечь, которую она предчувствовала с первых же звуков этого телефонного разговора, —

– Так что ты, Лосик, всем от меня привет передавай и поздравления, —

а дальше – больше, как удар вдогонку, – приятного тебе вечера!

Как!? Он не только, как само собой разумеющееся, допускает мысль, что она пойдёт на вечеринку без него, но ещё и желает ей «приятного вечера»… О, Боже, именно – приятного! Да как же он может быть приятным, если даже сносным в такой ситуации этот первый вечер нового года уже не может стать для Лоры. А для него встреча Нового года без неё была приятной? А она-то думала, что, встретившись сегодня с ней, он расскажет, как грустил без неё в новогоднюю ночь. Кроме того, она приготовила ему подарок – двойной альбом Биттлз «Вкус мёда». Его помог достать, конечно, Макс, к которому в Лорином сознании так и приклеилась кличка Хайло. Но, нет, надо попытаться не подать вида, что её сердце оцепенело от этого его пожелания «приятного вечера». Надо сказать что-нибудь ему в тон…

– И тебе… приятного дежурства.

– Ну, уж, скажешь тоже – приятного. Хотя бы – спокойного, и то хорошо. Родители у меня уже на чемоданах сидят. Мать нервничает и за себя, и за меня, и за всех. Она до отъезда уже не работает. Нравоучения во всех областях жизни на год вперёд не прекращаются. Ну, её можно понять… Ладно, Лосик, я тебе сам позвоню… Пока.

«Сам позвоню» – это значит – «не звони мне, не грузи и без того загруженную хлопотами маму нашими отношениями».

И что теперь делать? Ехать на Зенитчиков не хочется. Всё стало бессмысленным – и новое, так удачно сидящее платье, и на редкость, красиво уложенная плойкой чёлка, и эта дурацкая снежинка в волосах, и «Наполеон»…

– Лорочка, ты же проследи, чтоб Игорю хоть кусочек торта достался, а то ваши трагладиты налетят…, – мама на кухне сама завернула в бумагу «Наполеон», подложив под низ картонку от обувной коробки.

И, увидев этот аккуратный свёрток, Лора обречённо стала одеваться, чтобы, всё-таки, ехать на встречу с однокашниками. Уж очень не хотелось ей что-то объяснять маме, огорчать её. Достаточно того, что ей самой горько.

– А я так и знала, что ты придёшь одна, – сказала Юля, как только Лора, с розовым от морозного ветра лицом, с бриллиантиками растаявших снежинок на чёлке появилась в комнате Боба.

– Да? Почему?

– Ой, да они все на него так навалились ночью, что мне лично показалось, что мы собрались не Новый год встречать, а решать судьбу бедного мальчика, который остаётся «без мами – без папи». Ему, поди ж ты, надо срочно кандидатскую защищать, дядя Лёша должен быть его руководителем, тётушка – куратором, Люська – музой и всякое такое…

– Какое такое?

– Да она же из штанов выпрыгивает перед твоим Игорем. Дура дурой, а туда же…

– Куда же?, – Лора выдавливала свои риторические вопросы, а вверху живота раскрывался зонтик страха. Юля, конечно, заметила состояние подруги, —

– Слушай, брось ты, не страдай… Всё проморгается. Через десять дней его предки улетят… Он просто маманю не хочет огорчать. У неё же всё просчитано с его карьерой. Она меня про тебя пытала, но я – кремень. Ты меня знаешь… Я так и подумала, что он побоится сегодня прийти сюда. А вдруг я Люське расскажу?

– Да… Он ведь не знает, что ты – кремень, – Лора почему-то стала злиться на Юлю. Почему это Игорь должен бояться Люськи? Зачем она говорит всё это? И, главное, своими сообщениями и предположениями опередила её, Лору, а ведь она собиралась сказать всем, что Игоря просто вызвали на дежурство. Теперь это не имеет смысла. Да и, правда, дежурство ли это? Можно, конечно, позвонить на отделение в клинику, но она никогда не звонила раньше, даже телефона не знает. Нет, это было бы ужасно – проверять. Кроме того, он ведь не зря сказал – я сам тебе позвоню… Да, невесело начинается год.

Придя вечером домой, Лора сорвала с висящего на стене в кухне старого календаря листок последнего дня ушедшего года и прочитала на обороте японское хокку:

 
Сегодня я «травой забвенья»
Хочу приправить мой рис,
Старый год провожая…
 

Грустное стихотворение стало последней каплей в Лориных печалях, и она, по возможности бесшумно, чтобы не тревожить родителей, поплакала, закрывшись в своей комнате. Она плакала и вспоминала и их последний разговор с Игорем, и Юлины рассказы про новогоднюю ночь, про планы Игоря защищать кандидатскую, про «дуру-дурой» Люсю… А почему она, собственно, дура? Вон, врачом собирается стать. В этом году, наверное, поступит в свой «1-ый мед»…

На вечер завтрашнего дня у Лоры назначен урок с профессором, а она уже два дня, или даже, почти, три, скрипку в руки не брала. В то время, как другие, даже в новогоднюю ночь, всё делают для своей карьеры… Правильно сказала сегодня Юлька, впав в философское настроение:

 
Любовь приходит и уходит,
А в консу надо поступать…
 

– Ну, да, чтоб «доказать всяким бездарностям», – попыталась поддержать шутливый тон подруги Лора, хотя понимала, что сейчас она способна только на юмор висельника.

Он позвонил с работы только пятого января вечером, —

– Лосинька, я тут зашиваюсь. Работы много… Сегодня был вторым ассистентом шефа на операции.

– Ну, так это, наверное, хорошо… Поздравляю. Я тоже, если честно, в цейтноте, – эти слова, или примерно эти, Лора приготовила заранее и постаралась их произнести как можно более безмятежным тоном, хотя сердце её колотилось где-то в горле, поэтому безмятежный тон почти не получился. Но, похоже, хирурги замечают сердце только в том случае, если вскроют грудную клетку.

– И, что же, мы в ближайшее время не увидимся? – попытались на том конце провода «свалить с больной головы на здоровую».

– А что, ко мне есть предложения? – Лора почти справилась с выпрыгивающим сердцем – многолетняя тренировка усмирять волнение, выходя на сцену, пригодилась…

– А что, кто-то сомневается?

– Засомневаешься тут…

– Ло-о-сик, ну ты же у меня умненький, хотя и дурилка. Так совпало, всё в кучу – у нас половина врачей в гриппе, я из клиники почти не ухожу, шеф от себя не отпускает, родители требуют внимания… Ты же знаешь, они через четыре дня улетают.

– Я тебя не отрываю ни от родителей, ни от больных, ни, тем более, от твоего шефа…

– Что значит «тем более от твоего шефа»? – похоже, «на воре загорелась шапка».

– Игорь, давай ты там сначала разберёшься со своими делами, а уж потом я рассмотрю твои предложения, если, конечно, они поступят, – неожиданно для самой себя выпалила Лора, и сердце опять подскочило к горлу.

– У-у, маленький Лосик решил бодаться по-настоящему, как большой, – в голосе Игоря появились металлические нотки, похожие на лязганье хирургических инструментов. Лора поймала себя на том, что оробела от звука этого голоса. Ей захотелось любой ценой прогнать эту робость, а для этого надо что-то сделать. Например, сказать что-нибудь смелое, убедительное, веское… И она сказала, —

– Бодаться? Ну, что ж, тебе видней… Значит у меня уже есть рога?

Телефонная трубка помолчала, раскалилась и взмокла, но, в конце концов, всё же провещала, —

– Лора, давай сейчас прервёмся… Пусть и не на самой лучшей ноте… А ты сядь и подумай… Я тоже подумаю. Когда что-нибудь придумаю – проявлюсь.

Ну, вот она… Вот она, настоящая, первая, классическая, замешанная на ревности и обидах, взрослая ссора, как и положено во взрослом романе. А может это не ссора, а разрыв? «Сядь и подумай»… Как давно Лора не слышала этих слов. Что она может придумать? Никаких мыслей… Только пустота с зонтиком вверху живота. И почему-то – чувство вины. Ведь он позвонил, чтоб объяснить своё долгое молчание и отсутствие. Объяснить и, кажется, сделать какие-то «предложения»… Но что же делать, если за эти две недели без него и без его телефонных звонков, она натянулась, как пружина? Натянулась – и сорвалась, ударив и его, и себя. Теперь она цеплялась за последнюю его фразу, как утопающий за соломинку – «когда что-нибудь придумаю – проявлюсь». Когда, когда он теперь «проявится»? Господи, только бы он скорей что-нибудь придумал… Ведь он такой взрослый, умный. Он делает сложные операции, спасает людям жизнь. Неужели он не спасёт глупую, несчастную Лору? И что теперь делать? «Сядь и подумай»… О чём? Он тоже хочет, чтоб я что-то придумала! Придумала – и спасла его! Позвонить?!. Нет, нельзя «грузить маму». Да и потом, он ведь на работе… Надо затаиться, сжаться, потерпеть… Потерпеть четыре дня… Улетят его родители, и мы… да, мы вместе что-нибудь придумаем!