Текст книги "Деревенский словарь"

Клады. Я не Том Сойер, конечно, но, будучи девочкой книжной, решила искать клады – всего вернее, именно под влиянием Тома и Гека. Хотя нет, не только. Для начала, у нас в огороде лежал громадный камень, немало мешавший обрабатывать грядки. Взрослые говорили: под такими обычно клады зарыты. А учитывая, что старинные монеты пушкинских времен попадались прямо в грядах… Так что почва во всех смыслах была подготовлена. Но поисками кладов, вплотную и как надо, мы с подружкой занялись в её Протасове – на дикой тропке, спускавшейся к ручью. Это была чахлая ветка основной тропинки к мостику через ручей. Тропка уводила нас в сень старых вязов. Солнце почти не заглядывало сюда – так густы были кроны вязов. Влажная земля, а вокруг ручья – следы кабанов, приходивших сюда по ночам. По слухам, где-то здесь стоял богатый купеческий дом, вот мы и искали его следы. Что ж, в итоге добыли из земли обломок тарелки кузнецовского фарфора.

Костёр. О! Это целая эпоха! Страсть к кострам проснулась во мне лет в двенадцать. Тогда мы устроили концерт и костёр в соседнем Протасове. Песни, танцы (меня почему-то было очень много), зрители и да, костёр. Потом в нашей деревне – недалеко от дороги была такая симпатичная горка возле пруда, на луговине… На её вершине мы обожали разводить костры. Ветерок огонь раздувает, а нам сверху видно всё! Позже жгли костры около леса, в соснах у карьера, на берегу Волги. Жарили хлеб, пекли картошку, измазывались как черти. До сих пор чувствую жар на лице и холод по спине… Вечерняя прохлада, туман… скоро осень. Костёр прощания с летом – такой мы тоже устраивали.

Крапива. Детский враг. Ожоги, волдыри… и слёзы. Целый мир, опасные джунгли. И малина в крапиве, и бабочки-крапивницы, и жуки. Крапива по берегам ручьёв и мелких речек, крапива вперемешку с бурьяном и лебедой на пустырёчке за нашими берёзами. Потом там построят дом, ещё потом (совсем-совсем потом) срубят эти берёзы. Много крапивы в деревне. На всех было можно крапивных рубашек наплести.

Кукушка. Начало лета. Ещё всё впереди. Лето, как жизнь, впереди! Опушка леса, мечтательное «ку-ку».

Кукушкины слёзки. По-моему, правильно – богородицына трава, но у нас звали так. Милая травка, чьи метёлки, и верно, похожи немножко на пёструю кукушку, хотя, не в пример ей, скромнее.

Купавки. Встречались в лугах редкими стайками, росли и у нас на усадьбе. Выделялись даже на фоне разнотравного богатства начала лета. Чудесные были букеты из купавок, с розовыми колосками – соцветиями горца змеиного. Золотые цветы, и запах, казалось, тоже золотой. По-моему, речные кувшинки пахнут похоже.

Колодец. Два колодца было в нашей деревне, оба глубокие: деревня стоит на пригорке. Заглядывать мне, маленькой, в колодец строго-настрого воспрещалось. Ясное дело, заглядывала. Осторожненько. Жаркий летний день, а там темно, холодно, влажно… Грибы на скользких стенах, а вода – во-о-он как далеко. А если туда упадёшь? Голова кружится, отхожу. Но тянет… Один колодец много лет не использовался. Я просто сидела на нём, обозревая дали, рядом с соседской рыжей собакой Каштаном. Когда подросла, из главного колодца сама научилась черпать воду. Учитывая мою хрупкость, тяжесть ворота и глубину колодца, дело не столь простое, но всегда в радость.

Именно за водой к колодцу (у нас говорили и так, хотя лучше «по воду»: уйдёшь за водой – не воротишься) – именно за водой я шла первым делом, вернувшись в деревню. Влезала в древний сарафан или в майку и шорты, брала вёдра… Невелика у нас деревня, но полдеревни пройдёшь. Как мгновенно ощущалась полнота и вольность деревенской жизни! Тёплый и свежий ветер на лице, невинные сельские запахи. Ароматы цветов, коровьего навоза, мягкость земли и травы. Всем существом я впитывала привычные, знакомые с детства деревенские звуки – не ровный городской шум, но отдельные ноты. Гуси гогочут, сосед косу отбивает, коровы мычат, трактор тарахтит, ласточки верезжат… Ага, вот и моё ведро гремит цепью, спускаясь в колодец – руки помнят, как надо отпустить цепь, как потом намотать её на ворот, как подтянуть ведро, чтобы было не слишком тяжело и пролилось не много… Уф. Налила вёдра. Несу домой. Иду с водой.

Крыльцо. Три крутых и, по совести, кривоватых ступеньки. Дом, что называлось, «падает». На крыльце – крохотное зарешёченное окошко. Справа от ступенек – здоровенная клюка: на неё запирали дом изнутри. Ну и тут же всякие ведёрки, мячики.

Коровы. Можно поэму писать. Лошади уже исчезли из обихода (хотя на телеге покататься я успела), зато коров в изобилии. В нашей маленькой деревне коров держали в двух домах. И пригонять в хлев я их помогала, и в лицо (в морду) узнавала. Знала, где чья привязана… Хотя все знали. Зорька, Дочка, Бурёнка. Ещё совхозное стадо, коровник возле соседней деревни. Топи непролазные. Словом, коровы были повсюду. Деревня ещё и тогда стояла на коровах, точно земля на китах… или слонах? Корова – это… в одном ряду с печью, с картошкой, с петушиным криком, с колодезной водой. Помню коровий запах, коровье тепло, шершавость языка, жёсткость шерсти на морде, гладкость бока, вкус парного молока. Родное существо – корова!.. Да: от запаха навоза никогда не морщусь.

Комод. Тяжёлый, дубовый, пузатый комод, где можно было найти всё: от заколок, костяных гребешков и компаса до древних купальных костюмов. На комоде всегда стояли букеты цветов, за сбор и перемену которых отвечала я.

Карьер. Назаровский. Во времена моего детства он был действующим: там добывали гравий, песок и прочие стройматериалы. Оттуда шли тяжело гружённые КамАЗы, в кабину такого зверя с большим трудом можно было вскарабкаться. Горы выкопанной земли заросли травой и лесом. Ямы превратились в глубокие озёра.

Купание. Вода теплее, чем в Волге, но купаться опасно – омуты. В ранней юности я, умея плавать весьма неуверенно, ездила туда одна на велике. Заплывала ненадолго на глубину, не думая, что здорово рискую. Но ведь плавать я научилась там же, за пару лет до того, и, возможно, поэтому карьер меня пощадил. Камни: после раскопок попадались интересные экземпляры. Грибы там, где по склонам озёр – берёзы, осины, ольха, ивняк. Подберёзовики, подосиновики, сыроежки, волнушки – по краю карьера. Между деревней Борок и Волгой – чудесный, чистый сосновый лес. Маслята, белые, земляника, черника, малина, ландыши – да всё на свете! Карьер!.. Целый отдельный мир. Как лес, как Волга.

Камни. Папины. Гуляя с папой в выходные или в его отпуск по карьеру либо по берегу Волги, мы искали там камни для его коллекции минералов. Сейчас коллекция – около трёх тысяч экземпляров со всего света. У меня никогда не получалось найти хороший, перспективный камушек: не дано, антиталант. Папа периодически нагибался, подбирал заинтересовавшие его находки, отгонял меня подальше: чтобы оценить камень, нужно было рассмотреть внутренний рисунок. И, пользуясь двумя другими булыжниками, побольше, папа этот камень разбивал, точнее, откалывал кусочек. Раскалывал в самом прямом смысле. И дальше уже решал: брать, не брать. Один из самых красивых образцов для коллекции – медовый агат – он нашёл даже не в карьере, а на дороге в карьер: шёл, сопровождая на купание нас, резвых тринадцатилеток на великах.

Картошка. Сажали, окучивали, пололи, копали. Я помогала полоть и копать. Ну, как копать?.. Копала по малолетству неумело, разрезая клубни. А вот выбирала хорошо, стараясь углядеть самые мелкие, прямо игрушечные картошинки. Вёдра, запах ботвы и дыма, синее небо, потускневшее, неяркое солнце, журавлиный клин в небе, прощальное курлыканье – осень на пороге.

Картины. Картины в деревне?.. Да, представьте себе. Скажем, на стене напротив печи (хотя печь в деревенской избе везде, значит, ближе к двери) висела картина «типа Айвазовский» – буря на море, волны до небес, грозное небо, хрупкий парусник на гребне девятого вала… Сладких снов она определённо не навевала, скорее, тревожила и немного пугала. Над столом красовались поделки пятидесятых годов – пышные, крупные розы, похожие на капусту. В спаленке за переборкой – репродукции какого-то, что ли, леса и гор. И там же, над моей кроватью, располагался многажды воспетый писателями гобелен с оленями. Его можно было рассматривать бесконечно – я этим занималась, когда меня пытались уложить спать днём. Над тумбочкой, возле древнего зеркала с потемневшей амальгамой, висела репродукция Маковского – «Дети, бегущие от грозы», про которую я потом написала стихотворение: «…и Алёнушка с кудрявым братцем». Кстати, была же и настоящая Алёнушка – грустно-сказочно-васнецовская.

Качели. Изначально – за забором, возле дома моей приятельницы, бывшей старше меня лет на шесть (то есть, по сути, никакой не приятельницы: по детским меркам, шесть лет – целая вечность). Но я к ним захаживала, и частенько мне разрешалось покачаться на самодельных, но совсем настоящих деревянных качелях. В моём отрочестве эти качели переместили за калитку, на край деревни (хозяевам их принадлежал крайний дом), вольготно расположив их между столбом и клёном. Рядом соорудили открытую веранду. Когда я, сразу по приезде в деревню или, наоборот, перед очередным отъездом в город, качалась на этих качелях… это была квинтэссенция деревенского покоя. Меня овевал ласковый ветерок, здесь было в меру тенисто (подклёново), в меру солнечно, никогда не жарко. Можно и не качаться, а просто сидеть на качелях, глядя на солнце, просвечивающее сквозь листья клёна, на поля, на соседние деревни за полями… Скрип-скрип – ветерок – волосы мягко отлетают с лица, подол отбрасывает назад, он обвивает ноги, – и снова вперёд, скрип-скрип, тише, хватит раскачиваться, замедляемся… замираем в пространстве и времени…

…И на качелях этих я убаюкивала днём свою десятимесячную дочь – в её первое, небывало жаркое лето две тысячи десятого года.

Кино… и немцы. Да, только тоже киношные. На поле, возле соседней деревни Капустино, снимался какой-то эпизод фильма Марлена Хуциева «Бесконечность». Мне было двенадцать, ситуация интересно напоминала аттракционы, цирк, зоопарк – короче, очень городские развлечения. А тут вдруг рядом с нашей деревней!.. Колбаски дымовых шашек пачкали нам карманы курток, а за горячими увесистыми гильзами мы бросались наперегонки, толкаясь и наступая друг другу на пальцы. Потом гильзы эти долго и бездельно валялись в ящике комода.

Кладбище. Сельский погост в Спасе – от нашей деревни километрах в четырёх-пяти. Летними днями ездили, а чаще ходили туда. Взрослые трудились, обихаживая могилки прадедушки и прабабушки, а я вертелась рядом, слонялась по заброшенной церкви, тогда ещё сохранившей фрески и не превратившейся в руину. Сейчас там даже пол провалился, зато появилась табличка про «памятник архитектуры XVII века, охраняется государством». Это было классическое деревенское кладбище со старыми деревьями, неприбран-ное, заросшее бурьяном, крапивой, лебедой и бог знает чем ещё. Всегда думалось: уж если лежать, то только на таком. А в юности я ездила туда на велосипеде, когда тоска накатывала, – сидела возле родных могилок, и становилось мне легче. Сейчас к этим двум прибавилась третья – тёти Таси, хотя у Спаса никого уже давно не хоронят.

Клевер. Для меня клевер – это крупные розовые головки: мы их раздёргивали и посасывали. А белый мелкий – это кашка. Так или иначе, клевер прежде у нас все луга покрывал сплошным ковром. Стадо паслось, пчёлы жужжали. Однажды, поспешая босиком вслед за мамой, я, пятилетняя, наступила на пчелу. После обеда вся семья ушла в Бор за брусникой, а моя распухшая нога не влезла в резиновый сапожок, и мы с прабабушкой остались куковать дома.

Клубника. Луговая клубника – это почти земляника, и о ней я не буду. Прежде всего, клубника – это в огороде. Во времена моего детства у нас были длинные клубничные гряды разных сортов: от крупной «Виктории» до мелкой и кисловатой «Клюковки». В варенье и в компот шло, однако, всё. А как вкусны свежие нарезанные ягоды, присыпанные сахаром и за пять минут доведённые до кипения на электроплитке. М-м-м… В иные годы двоюродная моя бабушка спала на повети, чтобы оттуда всю ночь стеречь клубнику: приходили и снимали какие-то нехорошие люди.

Так что берегли. Да ещё птицы, да ещё жучки-долгоносики, да если в пору созревания вдобавок дожди начинались… Но всё-таки в лучшие времена ведро клубники (не самое большое) можно было собрать, что я и делала прилежно, сообщая подружке: «Сейчас иду работать на плантации, а потом уж пойдём гулять».

Козы. В соседнее – через деревню – Маурино шли луговой тропинкой, переходя по жёрдочке ручей. На берегах ручья, на склонах, паслись козы, привязанные к колышкам, чаще благообразно-белые, но попадались и неаристократичносерые, и даже чёрные с серым, вида вовсе малопристойного. При нашем приближении они пронзительно блеяли и старались не то убежать, не то забодать, верёвку при этом безбожно запутывая.

Коростель. Он же дергач. В полях, окружающих деревню, они очень любили гулять и, естественно, кричать. Днём то ли не кричали, то ли дневной шум заглушал их крик, зато в вечерней, росистой, травяной тишине… И никогда не удавалось коростеля не то что словить, а даже просто увидеть: гонишься за ним – видишь, как перед ним трава шевелится и расступается, но бегает он слишком быстро: человеческие, пусть и резвые детские, ноги тут бессильны.

Крот. Одно время огород наш атаковали кроты. Понятно, они сильно портили урожай. Я пыталась сторожить возле выходов из нор – порой видела, как осыпается земля, и вот-вот… но, конечно, слепой крот слышал меня намного лучше, чем я его видела, и замирал в глубине. Был приглашён сосед с кротоловкой, даже с несколькими. Что ж, они помогли, тогда я и увидела крота, его бархатную чёрную шкурку… увы, с густыми, тёмно-алыми каплями крови на ней, и крот был совсем, совсем мёртвый.

Крыжовник. Ещё одна часть «дачной дани», того, что называлось «попастись на огороде». Мелкий красный – ранний, и поздний – крупный, розовый, подаренный соседом дядей Лёней. С тем его и вспоминали… Паслась, высасывала, как оса, мякоть, а плотные шкурки бросала возле куста.

Крыша. Хотя бы один-то раз надо было туда слазать?! Ну, я и слазала… Нет, не свалилась.

Ласточки. Помню вечернее небо и ласточек, что носятся в вышине, их щебет над верхушками берёз, над крышами… А под крышами они лепили гнёзда. Однажды повезло и нашему дому. Мир, уют, покой, дом.

Ландыши. Когда приезжали на лето (обычно в конце мая), обязательно наполняли свежевымытый дом запахом ландышей, поставив в глиняную вазу большой букет. И светились белизной они в сумерках не хуже ночника. А как радостно и таинственно было собирать их по перелескам…

Лебеда. Самый лёгкий сорняк – легко, с корнем, выдёргивается и удобно ложится в ладонь, к тому же не колется и не жжётся. Шикарные заросли бурьяна и лебеды моментально вымахали на торфе, зачем-то завезённом совхозом на зады деревни. Торф на удобрение оттуда таскали вёдрами – и тяжёлый же был, зараза!.. В нём попадались половинки морских ракушек-гребешков. Диво.

Лейка. Синяя, пластмассовая, детская, игрушечная. Но поливала она ничуть не хуже взрослой, а некоторые ростки – ещё и бережнее. («Не залить бы!» – говорили взрослые). И вот вечерами я помогала поливать грядки.

Лес. Леса, который часто снился мне одно время в молодости – чистый, красивый, дремучий, волшебный, светящийся, – такого леса у нас не было. Такой бывает только во сне. И рядом с деревней не было настоящего леса – до него надо идти километра три, да ещё по нему столько, да полстолька, да четверть столька. Там лес смешанный, в котором царили, королевствовали высоченные раскидистые ели. И берёзы, осины, ольха, прочие… Никогда не забуду лесные пути: направо темная зубчатая еловая стена, налево – чисто поле, прямо – вход в лес, начало лесной дороги, с которой сворачивай куда хочешь. И над этой глушью – серое небо и крик воронов. А вокруг деревни перелески; их, впрочем, тоже называли лесом: берёзки да осинки, черёмуха да малина. Сказала бы я, что в лесу чувствую себя как дома, да как, если направление теряю моментально?.. А все равно: место силы, место сердца. А уж ближние лесочки я знала все наизусть, каждый кустик помнила в лицо, в какой год под которым какой гриб рос, помнила.

Лиса. Однажды с подружкой Катей – мне лет одиннадцать, ей лет девять – шли мы из её деревни в нашу усадьбами, куда сворачивали с тропинки напрямик, пролезая под изгородью. В куст на усадьбе прыгнула от нас рыжая собака. Какая странная, подумала я, не лает, дичится нас, и хвост по-особому держит, не колечком… Чуть позже поняла (а может, объяснили), что это была лиса. Кур в деревне держали многие, так что неудивительно. Искала рыжая, чем поживиться!

Липа. Июль – макушка лета: цветущие липы, сенокос. И поныне для меня запахи свежескошенной травы и цветущей липы – самые дорогие, самые ласковые, самые тёплые. Самые близкие, самые мои. А липовый цвет я собирала на зиму; кстати, ни разу пчела меня не ужалила.

Лопухи. Допустим, вечерние, росистые. Отличный аналог современных влажных салфеток. А ещё – веер, головной убор. И потом, цветок и плод лопуха – это репейник. Надо ли говорить, что в детских играх он тоже принимал активное участие?.. Сражение репьями – летние снежки.

Луг. Луга за деревней, луга в лесу, которые косили, заготавливая сено для коров. Львиную (точнее, коровью) долю лугов именно скашивали, но до того я успевала не раз и не два нарвать там ромашек, гвоздичек, колокольчиков, купавок, разных других, незнаемых цветов. В поздние годы собирала целебные травки. И ещё луг – это бабочки, кузнечики, мотыльки, разнотравье, пчёлы, клевер, ароматы… Лечь посреди луга на спину, раскинув руки, смотреть на стебли растений вокруг, вставшие стеной, – бездумно, безмятежно, бестревожно, беспамятно… сделаться такой же травинкой деревенского разнотравья… Расти, цвести, качаться на ветру, поворачиваться за солнцем…

Луговина. Это как бы часть луга, однако, находится она в пределах огорода. Встречались же и там невозделанные, необработанные участки. А слово-то какое богатое…

Лягушка. В траве – простые, коричневые, а в пруду – лакированно-зелёные, поинтереснее. Подкрадывались к ним, пытались поймать. Удавалось редко: они оказывались быстрее, да и лягались вот именно как лягушки. И, скользкие, увёртливые, ухитрялись вывернуться из ладошки. Ну и, конечно, вечерний хор на пруду. А весной – комки икры в тине и головастики на всех стадиях развития, и крохотные, ещё с хвостиками, лягушата. Один раз летом мы, роясь в глине, обнаружили розовую (почему-то), забывшую проснуться лягушку. А однажды, в начале мая, повезло увидеть лягушек в брачных нарядах дивного голубого цвета.

Магазин. Сельмаги располагались в деревнях через остановку от нашей. Один ближе к городу, другой – дальше, а наша деревня, стало быть, посередине. В качестве надёжной продуктовой базы ни один сельмаг не рассматривался; там брали консервы, спички, соль, сахар, ну, пряники и, конечно, хлеб. Скотину хлебом подкармливали, так что не всегда успеешь и хлеба ухватить. Словом, продукты брались в доме откуда-то, но иногда говорили: «Пойдём, сходим в Назарово или Кушляево!» – подразумевалось: в магазин. Это всегда были интересные прогулки. В Назарово – сперва верхом, полями, дальше – мимо мастерских (МТС) и по самой деревне, солидной, пыльной, с почтамтом и телефоном, собаками-сторожами… Можно идти по шоссе, но это уж вовсе скучно. Назаровский сельмаг работал чаще, хотя никаких правил, в общем, писано не было. Мало ли, часы работы… закрыто, и всё тут!.. Зато дорога в Кушляево была красивее и живописнее. Через лесок, краем поля с васильками, потом Гаврилово: в каждом палисаднике цветник. А вот куры, пёстрые, не то что у нас, белые. А вот качели меж двух деревьев. А вот большой дом со светёлкой. И перейти Сундобу по мосточку, и мимо школы, теперь уже по Кушляеву, до магазина. А кругом холмы, кругом поля, кругом луга и перелески. Когда я подрасту, когда мне разрешат ездить на велосипеде по шоссе (до четырнадцати лет запрещено, но всё равно ж ездили), эти дороги сократятся у меня до одного велосипедного перегона. Впрочем, я иногда специально ехала деревней, чтобы растянуть удовольствие, покрутить головой по сторонам.

Малина. Июль, зной, в зарослях малины духота страшная, да и тучи на небе копятся – верно, гроза собирается. Пчёлы, шмели гудят, крапива жжётся, ветки малинные цепляют одежду, оставляют красные следы на руках, но руки так и так испачканы ягодным соком. Малина, особенно переспелая, – ягода нежная, это вам не какая-нибудь брусника или даже черника. По-настоящему за малиной ходили в «Большой лес», дальний, на завалы, с бидонами или вёдрами, с маленькой кружкой-набирушкой на перевязи на боку. А если так, не на варенье, а детям полакомиться, то шли в ближайший лесок-перелесок на речку. По речке малины было много, но собирать её здесь труднее, понемногу: там горсточка, тут… И карабкаться по берегам речки в ольшаник и путаницу кустов черёмухи, смородины, которые обвивал хмель. Места у нас не сильно ягодные, и ягодами, помню, я объелась всего-то раз в жизни – и именно малиной, крупной и чистой, ягодка к ягодке, принесённой из «Большого леса». А в «Большом лесу» собирали её на каких-то таинственных «завалах» – заросших кустами насыпях непонятного происхождения, изрытых кабанами. «Ушли мы далеко, аж за Уваровский!» – есть там какой-то полумифический Уваров-ский ручей, глубоко в лесу, уйти дальше которого значило уже совсем забраться в самую лесную глушь…

Мама. Впервые в деревню меня везла, разумеется, мама, а я горланила в автобусе песни собственного изготовления про «едем-едем-едем в деревню Галзаково». Утро, день – не до тоскований было, круговерть. Беготня, ягоды, грибы, бабочки, рыбалка. Да что рассказывать: мало ли занятий в деревне, даже и дачной, для городского ребенка!.. Но вечером я начинала скучать, причитать «хочу маму», считать дни до выходных, целовать мамино лицо на фотографиях с доски, какие висели тогда во многих деревенских домах. Потом одну карточку я выпросила и положила под матрас на своей кровати. Вот так. Родство первой степени. Бабушки – уже второй.

В пятницу вечером (какая была трагедия, если в субботу утром!) я бегала к автобусу встречать маму. Народ выходил с другой стороны автобуса, и я по обуви, по краю юбки угадывала – она, не она; сердце замирало… Потешный случай: мама накануне выходных покрасила волосы, но краску передержала. И выхожу я её встречать, подъезжает автобус, я вижу издали мамину фигуру, беру разбег с нашей горки и… на середине резко торможу. Разве это мама?! Мамина фигура, одежда, прическа… и угольно-чёрные волосы. Смущение, смех. Иногда она после работы приезжала ночевать в деревню на велосипеде. Я часто выходила или выезжала на своём велике, «Орлёнке-Листике», встречать её, уже в сумерках.

И Волга – это прежде всего мама. Ой, как всё по-другому делалось при свете мамы!..

Манжетка. Трава, листочки которой хранят в серединке крупные капли росы или дождя. Как-то раз, после короткого летнего дождика, мы с подружкой принялись увлечённо слизывать эти капельки. Напились воды с привкусом трав, цветов, лета. А росой я умывалась уже одна, в ранней романтической юности.

Машины. Тогда мы называли так легковые автомобили. И автовладельцев в деревне имелось всего трое. И то – городские. То есть взрослые дети коренных деревенских обитателей, обжившиеся в городе. Каждую машину узнавали в лицо (в капот?). В окно глядя: «вот Л-вы поехали… к К-м едет дядя Вова…». И, по-моему, на всех трёх я каталась. Бывало, знаешь, когда сосед должен приехать, да и прогуливаешься эдак чинно под горкой возле отворотки. Увидит – до дому подвезёт. Метров тридцать, а всё ж радость! Ну и в город иногда захватывали.

Молоко. Где коровы, там и молоко. Брали деревенское, лучше из своей деревни – парное. Но в иные годы покупали и в соседних деревнях, и на ферме. Как правило, трёхлитровый бидончик, позже трёхлитровую банку: её удобно везти в сумке на велосипеде – на багажник пристроить. Ягоды с молоком, молоко с хлебом… да всё. В вашем молоке кровь не обнаружена…

Мопед. Сейчас это чуть ли не раритет, а тогда – мечта почти каждого мальчишки. Да и деревенская моя подружка о нём страстно мечтала. В общем, мальчики-мопедовладельцы катали нас в очередь по просёлкам, на шоссе старались не выскакивать. Движение было спокойное, а вот гаишники ездили и ловили лопоухих смельчаков, которым не исполнилось шестнадцати, что ли, лет. На велосипеде нельзя до четырнадцати, но мы, конечно, катались. С мопедом связан забавный случай. Гоняет, значит, мой знакомый паренёк Женя по шоссе, а были у нас с ним какие-то старые счёты. А у меня в кармане завалялся прадедов сторожевой свисток. Прадедушка Коля когда-то сторожил кондитерскую фабрику. Итак, мы с моим мелким приятелем стоим возле остановки. Женька отъехал, набрав скорость, заложил вираж. И тут я вставляю свисток в рот, выдаю оглушительный свист, что твой Соловей-разбойник. Женька, бледнея, несётся к нам, спрыгивает с мопеда и затравленно озирается: «Милиция!» Вроде бы мы его довольно долго дурачили…

Мостик. Через небольшие речки – несколько жёрдочек, бревнышко, редко – прочный железный мосточек. Мостиком через ручей чаще всего служили длинные доски, они же настил в сырых, топких местах. Если речка была пошире, то у мостика старались сделать перильца хотя бы с одной стороны… помню ощущение шаткости под ногами: идёшь, а он раскачивается даже под твоим невеликим весом.

Мухобойка. Вырезанная из куска резины, проволокой прикрученного к деревянной, грубо оструганной палке. Все вместе напоминало детскую лопатку. Мухобойка хранилась на нижнем приступке русской печи.

Мыльник. Правильно – мыльнянка (сапонария). А мы звали его почему-то жасмином. Слово красивое, цветок тоже ароматный… Мыльник – это полнолетие, Волга, опять же, ещё он в изобилии рос и в палисадниках, и по кромкам заборов в деревне. Его плоды мы, маленькие, использовали, когда играли в птичье гнёздышко – формой они походили на крохотные яички зелёного цвета.

Мыши. Какая изба без мышей? И у нас водились, и поэтому я их с детства не боюсь. Часть деревенской жизни. Время от времени в избу приносили кота, одолженного у кого-нибудь из соседей, – «для запаха». Случались лета, когда и свои коты жили. Служили исправно, мышей ловили хорошо. А однажды я, восьмилетняя, сидела одна в доме, качая коляску (жаль, не колыбельку) с семимесячной сестрёнкой, смотрю – по полу словно маленький серенький клубочек катится… ой, мышка!.. Было прелестно. И лишь осенью, когда на дворе сохла выкопанная картошка, мыши становились врагами; помню, что тётя Тася раскладывала по краям плёнки с картошкой ветки бузины, за которыми мы ходили в ближние кусты.

Когда я в молодости проводила романтически одинокие лета в деревне, одна смелая мышка, прозванная Марфушкой, поселилась в подпечке и выходила вечерами на промысел в кухню. Я, писавшая стихи за переборкой в спальне, шугала её: «Марфушка, не шуми!» – и мышь унималась, а взамен получала крошки хлеба и сыра: домашнюю зверушку нужно кормить.

Ночь. Маленькую меня, естественно, не пускали за порог ночью. Да и зачем? Ночь в деревне – не лучшее время. Кряхтит, постанывает, поскрипывает старый дом, по углам возятся мыши. Ночи ещё светлые, а мне всё равно темно без ночника. И кровать непривычная, высокая. За день набегаешься, напрыгаешься, ноги чешутся от крапивы, от укусов, спина и плечи болят – обгорела на солнце. Спи давай! Все спят. Двоюродная бабушка пела мне иногда колыбельную «Буря мглою небо кроет…». В сон – как в омут. А наутро – солнце сквозь наивные занавесочки, петухи поют, впереди «день, равный целой жизни» (Астрид Линдгрен).

Ненастье. Такое деревенское слово, протяжное, как долгий дождливый день, как длинные вереницы туч. В город ездили редко, только помыться, и то иногда меня купали в моей младенческой ванночке, за ненадобностью сосланной в деревню. Так что погода была помехой только для жизни на воле. Оставался дом, настольные игры типа «В лес по грибы», домино, книги, рисунки, игра в кукольной комнатке. Порой наскучит всё это, я влезу в резиновые сапоги, длинную куртку, зонтик возьму, поброжу по промокшей деревне, и снова в тепло, в уют, к печке.

Небо. Просторное, открытое, не стиснутое домами. Особенно хорошо над Волгой, над полем. В общем, наблюдая за небом в течение многих лет, погоду я научилась неплохо предсказывать. А ещё небо августа, звёздное небо. Это я уже подросла и решила наблюдать звездопады. Вторая половина августа. Около десяти вечера я одевалась потеплее, выходила, запрокидывала голову, находила знакомое созвездие. Какие там звёзды!.. Глядишь, глядишь – не наглядеться! Отходишь подальше от дома, чтобы свет из окон не мешал. Но дом светился изнутри. На разбитой деревенской улице, единственной, в девять домов, лежали платки ласкового света из наших окон. Дом ждал…

Облака. Облака, река, легка, высока, глубока, молока, века… пожалуй, хватит. А этот образно-рифмовый ряд течёт, да, невесомо и плавно, как облака. Облака объёмные, в очертаниях которых находишь сходство с предметами, животными, птицами, людьми. Облака рассветные или закатные, нежнейших фламинговых оттенков, подсвеченные неярким – ещё или уже – солнцем. Облака перистые, подобные следу пролетевшего… нет, не самолёта – ангела.

Облака, на первый взгляд невинные, но как раз они оборачиваются самыми долгими и страшными грозами. А осенние облака?.. Облака-горы, облака-замки, облака-паруса. Лёжа в траве или в стогу сена, сквозь ресницы следишь за ними: они ли плывут, ты ли уплываешь?..

Огород. Когда я была маленькой, я очень мечтала о… своей калитке. Наш участок делился на целых четыре части: дальняя – усадьба, ближняя – огород, позади и справа от дома, палисадник – спереди дома, под окнами, и самая ближняя – заулок. Вот я и мечтала, как папа построит забор, а в заборе будет калитка. То-то заживем!.. А пока заулок окружала изгородь от скота – две жерди. Огород и палисадник – те, да, за забором. Ну и что?.. Паслись в огороде мы с сестрой с июля и вплоть до сентября, до отъезда. Да и тогда, приезжая в выходные, я ломилась на грядки. Горсть ягод здесь, полгорсти там… Яблочко-другое, дотянуться до вишенок, набить карманы или нагрузить подол огурчиками, выдрать тонкие хвостики морковки, редиску, репку («Да куда ж ты хватаешь, смотри, им бы ещё расти и расти!..»). Ободрать горох и бобы. С ними садимся отдельно, на скамейку, бессовестно кидая кругом пустые стручки, ловя упрёки. Проверить мак-самосейку – ела я его, начиная с коричневых зёрен молочной спелости, прилипавших к ладони, кончая сухим маком из чудом уцелевших полупустых головок. Вот где закалка детских желудков – деревенский огород!