Текст книги "#ЛитФак. Лучшие тексты первого сезона"

Дарина Стрельченко. «Чай, кофе, вино»

– Руку круглее, Алекс. Как будто держишь яблоко. Вот так…

Учиться надо долго и вдумчиво – она всегда говорила это детям. Только с годами, только через слёзы и отвращение, через стёртые пальцы и часы за инструментом появляются мысль и любовь – разве что ученик не гений. Сашка был не гений. Но он был фантастически упёртый, амбициозный звездолов, и Клара Игоревна часто вздыхала в учительской:

– Был бы помладше, взяла б на Чайковского.

– Так сейчас бери, – не без зависти советовали коллеги.

– Мало времени, – морщилась Клара. – Не успеть подготовиться.

К зиме об этих разговорах прознал сам Саша.

– Клара Игоревна, давайте поедем на Чайковского в будущем году. Я смогу!

– Туда тренируются годами, Алекс. Ты без году неделя знаком с инструментом!

Саша мрачнел, умолкал, приставал снова, но Клара была достаточно мудра, чтобы не поддаваться рыжекудрому обаянию. А в остальном всё шло отлично: они одолели элегию Металлиди и «Ариэтту» Скултэ, Санёк освоил вибрато, и звук стал удивительно живым. Однако к концу второго года жадная учёба всё же дала перегиб: стала болеть шея, пальцы стёрлись о струны, в сборнике попался неподдающийся «Танец» Бабаджаняна, и Сашка пошёл вразнос: начал прогуливать, отказывался заниматься дома.

Как-то вечером Кларе позвонила его мать – огненно-рыжая женщина с печальными глазами, – сказала, что им придётся выкупить школьный инструмент: Александр исчиркал деку чёрным маркером. Клара даже растерялась, но мать была растеряна ещё сильней: к концу разговора она почти плакала, умоляя повлиять, что-то сделать…

Клара попыталась: провела долгий разговор, после которого Саша не появлялся всю четвёртую четверть. Явился только на последний урок – угрюмый, злой, с гигантским букетом. Следом за ним шла мать.

– Клара Игоревна, мы решили, что больше не будем заниматься скрипкой, – уныло произнесла она. – Но мы вам очень благодарны, Саша говорит, вы чудесный педагог…

Ученик не глядя опустил на стол красные маргаритки в фольге. Потом всё-таки поднял глаза, зыркнул исподлобья.

– Оставьте нас на минуту, – вдруг попросила Клара. Дождалась, пока мать выйдет, и, понизив голос, сказала: – Слушай, Сашка. В ноябре конкурс Чайковского. Будем участвовать.

И он кивнул, и даже не сказал ни слова – как будто, так и надо.

…У них не было ни идиллии, ни тихих вечеров за инструментом. Были крики и ссоры, такие, что прибегала директор. Саша швырял ноты, Клара хлопала дверью, выставляя его вон, но он упорно возвращался на следующий день – с наломанной сиренью, с дешёвыми шоколадками, с маргаритками или с пустыми руками и глазами в пол.

– Давайте дальше, Кларигоревна.

И они продолжали, и летнее время до её отпуска пролетело незаметно. А через три недели они встретились снова – он выросший и загорелый, она тихая и опустошённая поездкой в родной городок.

– Клара Игоревна… Что-то случилось?

– Сначала собираешь, выигрываешь, копишь… – вздохнула она. – А когда вроде бы всё есть, даже понять не успеваешь, как начинаешь терять…

Сашка ничего не спросил; сам поставил чайник, сам сходил вымыть её вечно грязные кружки.

– Пейте.

– А ты?..

– А я поиграю.

С того дня ссоры сошли на нет, да и ссориться стало некогда: до конкурса оставалось три месяца. В первом туре Санька играл двадцать четвёртый каприс Паганини и вальс-скерцо Чайковского – за бесконечными повторениями ей даже перестал сниться бывший жених. Снился теперь Алекс – всегда отражение в зеркале, всегда со скрипкой, с идеальной постановкой рук, ног и спины.

…После того, как они отправили запись на заочный тур, Клара пригласила ученика в гости и всё восклицала:

– Что за манеры!

И шлёпала по рукам, вручая десертную ложку, и заставляла сидеть и есть торт как следует… Санька смеялся, они пили каркадэ из белых чашек, а из колонок неслась запись – вальс Ребикова и «Джульетта-девочка» Прокофьева, которые они выбрали для следующего концерта.

…После второго тура она поймала его за кулисами, усадила на плюшевый пыльный пуф, и, захлёбываясь, сжимая холодные, влажные от пота пальцы бормотала:

– Спина прямая, плечи расправлены, изгиб рук изящный, как у балерины, шея лебединая… Я смотрела на тебя из боковой ложи, Алекс, и думала: ты ли это? Совсем кавалер, Алекс… Совсем скрипач.

…После третьего тура она отпаивала его чаем в гостинице, где финалистам выделили целый этаж. Сашку била дрожь, и он всё спрашивал:

– Вторая? Ведь вторая же, Клара Игоревна?

– Вторая, Алекс! Пей, отогревайся… Ещё простыть не хватало, – едва сдерживаясь, говорила она, а пузырь счастья всё надувался внутри, давил на голосовые связки, делая голос сиплым, дрожащим.

– Вторая же, да?

– Вторая. Вторая! Вторая премия, Алекс! Пей…

***

Хоть Клара и говорила, что ученики её пойдут в консерваторию только через её труп, Сашка пошёл. Они разругались страшно. Он уехал, так и не получив её благословения, и год спустя не без страха стучал в знакомую дверь.

В кабинете визгливо замолкла скрипка, шаркал стул за учительским столом. Клара знакомым, летящим шагом подошла к дверям.

– Ольга Евгеньевна, чего тако… Ой! Алекс! Алекс… Проходи…

Она быстро свернула урок с белобрысой девочкой, с любопытством глазевшей из-под чёлки, выписала ей домашку и, напутствуя «Мизинец! Мизинец на грифе!», отпустила восвояси.

– Какая вы красивая! – вместо приветствия нервно произнёс Сашка.

Клара, смутившись, одёрнула тёмное с искрой платье.

– Сегодня играем в администрации… Сколько лет, сколько зим, Алекс! Не звонил, не писал…

– Так я думал… Клара Игоревна!.. Закрыл сессию – и сразу к вам… Вы сердитесь ещё?

– Алекс… – выдохнула она, пожимая его веснушчатую руку обеими своими. – Как ты там? Рассказывай!

Он некоторое время молчал, успокаиваясь, собираясь с мыслями. Провёл пальцем по лакировке скрипки, сел на привычное место у стола – неожиданно долговязый, не знающий, куда деть длиннющие ноги. Огляделся:

– Я смотрю, всё как прежде?

– Время у нас не торопится. – Клара притворила дверь, села на учительское место, украдкой глянув в зеркальную дверцу шкафа. – Тебе ли не помнить, музыке надо учиться…

– Долго и вдумчиво, – со смешком подхватил он. Наткнулся взглядом на свою грамоту за Чайковского.

– До сих пор храните?

– А как же. Такие грамоты у педагога случаются раз в карьеру.

Он покраснел.

– Я знаю, что делать, чтобы было два.

– Ну-ка, ну-ка?

– Давайте сыграем дуэтом. Я серьёзно, Клара Игоревна. Давайте. У них уже три года есть эта номинация. – У Сашки даже глаза загорелись, совсем как раньше. – Я всегда хотел играть с вами. По-настоящему играть…

– Алекс, – ласково протянула она, – не чепуши. Я тебе уже и в подмётки не гожусь.

Он не стал настаивать, да и было это, наверно, скорее шуткой… Клара спросила:

– Чаю?

– А можно кофе? – мрачновато попросил он.

– Не ты ли говорил, что ненавидишь кофе и никогда его пить не будешь?

– Это я до первой сессии говорил, – разулыбался Саша. Нос сморщился, на кончик скатились крупные рыжие веснушки, как будто кинули подсолнечной шелухи.

– Ну, кофе так кофе, – кивнула Клара и, шелестя юбками, грациозно прошла к шкафчику.

Пока она возилась с зёрнами, Саша вытащил из кармана тёмную шоколадку. Клара одобрительно цокнула, отломила кусочек и окунула в чашку.

– Вот это, – наставительно сказала она, – и есть горячий шоколад. Горький шоколад в крепком кофе. Остальное – ерунда.

Вдруг предложила:

– Хочешь, погадаем? – и отточенным жестом перевернула сначала его, потом свою чашку. – Что тут у нас… Ссора с начальством?.. Ну, это педсовет по двоечникам. Слёзы и молодость – видимо, от ценника у косметолога…

Сашка хрюкнул.

– А у тебя что?.. Большие горизонты… Сложные хлопоты…

– Это сбор бумажек на творческую стипендию.

– Казённый дом…

– Общага, ясное дело.

– Большая любовь.

Сашка покраснел ещё пуще и спрятал лицо за чашкой. Пробормотал:

– Хорошо бы.

– Что, есть варианты? – усмехнулась она.

– Да… – гулко, в чашку пробубнил Саша.

– Как зовут хоть?

– Наташа…

– Хорошее имя.

– Ага…

***

Стоял цветущий душистый май, когда она встретила их около музыкалки – шагали впереди, хохоча, держась за руки.

– А вон то, боковое на третьем этаже видишь? – услышала она. – Это кабинет Клары Игоревны. Это она меня…

– …заставила скрипкой заниматься, – весело закивала Наташа.

– Да… В десятом я хотел бросить, но она заставила. Своими методами…

– Санечка, ты тыщу раз рассказывал…

Клара, ощутив одновременно досаду и гордость, ускорила шаг, чтобы слышать получше. Но парочка, как назло, замолчала, предавшись самому естественному занятию влюблённых. А на следующий день он притащил эту Наташу к ней – Клара вошла в кабинет и с порога угодила в крепкие Сашкины объятия. А когда рыжая шевелюра немного сместилась, под слова «Ната, это и есть Клара Игоревна, как же давно я хотел вас познакомить!» увидела, наконец, и саму Наташу. Она и правда была хороша: чёрные локоны, зелёные глазищи, худенькая, стройная…

– Здравствуйте, здравствуйте… Алекс, как неожиданно… – замялась Клара, оправляя старую юбку. Даже не накрасилась сегодня, как нарочно.

Наташа разулыбалась:

– Здравствуйте, Клара Игоревна! Саша о вас говорит то и дело. Спасибо вам, что наставили его на путь, так сказать… Иначе мы с ним и не встретились бы…

– Я даже не думал, что буду по вам так скучать, – совершенно обезоруживающе заявил Сашка, протягивая букет тюльпанов. – А Ната на композиторском, мы на концерте познакомились… Нат, сыграй свою весеннюю элегию, а? Пожалуйста!

Клара, в собственном кабинете ставшая зрителем, послушно подала Наташе скрипку.

– Нет, нет, – с жалостью покачала головой та. – Я играю на фортепиано… Можно?..

«А Саша так хотел в дуэтную номинацию Чайковского», – вспомнила Клара и, вздохнув, кивнула.

Наташа подняла крышку, села, расправила пышную юбку и на секунду застыла, занеся руки над клавишами. А потом из-под её пальцев проклюнулась музыка – потянулась тонким стебельком, струйкой дыма, разрослась в слабый весенний аромат, наполнила кабинет, выплеснулась в открытую форточку, поплыла по городу, по всему миру… Клара забылась, глядя на Сашу, который рассеянно, мягко постукивал по столу на сильную долю.

Когда Наташа закончила, Клара несколько секунд сидела в растерянности. Потом встряхнулась, отгоняя наваждение. Севшим голосом спросила:

– Молодёжь, кофе?..

***

Шевеля губами, щёлкая пальцами, Саша стоял у окна в её крохотной кухне. Клара, надев очки, читала программу грядущего сольного концерта.

– Решил всё-таки играть Чакону? Смело…

Он обернулся к ней, нахмурился, словно потеряв нить. Махнул рукой. Выдохнул сквозь зубы совсем не к месту:

– Мы расстались.

– Да я уж догадалась… – Клара подошла к окну, дёрнула ручку; перед грозой царила духота, хотелось впустить в квартиру хоть немного воздуха. – Давно?

– Неделю назад. – Саша отбросил со лба отросшую чёлку, повернулся к ней, с отчаянием спросил: – Что я делал не так? Клара Игоревна?

– Мать как-то сказала мне прекрасную фразу: не обсуждай чужих детей и чужие отношения. Так что, Алекс, прости, совета не дам.

Он обхватил себя руками, уставился в пасмурное небо. Ветер за окном раскачивал облетевшие веточки берёз.

На ученика было жалко смотреть: блестящий выпускник, перспективный скрипач, член жюри Янкелевича, «Левиафана»… В конце концов, молодой, красивый, а поди ж ты – девушка бросила, и всё: в глазах – тоска, глухая, как самая холодная речка…

– Алекс, – мягко попросила Клара, кладя руку ему на плечо. – Не надо. Не надо так убиваться.

– Но если нет… если ничего больше нет, – прошептал он. – Нет утешения…

– Нет утешения в ином – ищи его в музыке.

Саша вытащил телефон. Потыкал. Кухню затопила ласковая мелодия.

– Я слушаю каждый день. Постоянно. Но это – не утешение.

– Какое ж это утешение! – хмыкнула Клара, узнавая «Весеннюю элегию». – Это только растравливание ран…

Она отошла от окна, подтащила к шкафу табурет. Взобравшись, принялась рыться на верхней полке.

– Клара Игоревна! Осторожней! Осторожнее!

Он подбежал, бестолково махая руками, замер, обхватил ладонями воздух вокруг неё.

– Куда вы полезли?..

– Сейчас… – бормотала она, перебирая пачки макарон. – Сейчас…

Наконец ногти звякнули о стекло, она выхватила из-за баррикады пакетов бутылку, покачнулась, но всё-таки устояла на табуретке.

– Опля!

– Клара Игоревна!

– Вина, Алекс? Это, конечно, тоже не утешение, но всё же…

Сашка залился краской.

– Вы же… учительница…

– Что, до сих пор веришь в непогрешимость учителей? – рассмеялась она.

Сашка мялся, а Клара так и стояла на табуретке, глядя сверху вниз. Оказывается, на макушке волосы у него были не рыжие, а тёмные, почти коричневые…

Она потопталась, соображая, как бы слезть, опустила бутылку на стол и хотела присесть, чтобы потом соскочить на пол, но Саша опередил – протянул руку.

– Аккуратней, Клара Игоревна…

Она оперлась на его крепкую, с рельефными венами руку и спрыгнула на пол. Пасмурный сумрак прорезала молния – неестественно белой полосой на секунду легла на Сашино лицо.

– Правда, бокалами не обзавелась, – виновато сказала Клара. – Из кружек. Ничего?

– Ничего, – буркнул он.

Она достала старые белые чашки, штопор. В кухне всё ещё играла «Элегия».

– Сможешь открыть?

Сашка неумело взялся за бутылку, вогнал в пробку штопор.

– Отойдите лучше…

Пробка выскочила. «Элегия» подошла к кульминации.

– Сейчас осень, – прошептала она. – Это весенняя. Выключи. Не к месту…

Выключил. В кухне стало неестественно тихо – всё замерло перед грозой. И наконец, далеко-далеко за домами, где-то за городом раскатился гром. А потом пошёл дождь – без прелюдии, мощными тугими струями, и сразу запахло палыми листьями, асфальтом, скорой глубокой осенью.

Клара разлила вино, протянула Саше.

– За что пьём? Тост за тобой.

– За музыку? – неуверенно спросил он.

– За музыкантов. За скрипачей, – ответила она, поднимая чашку. – За то, чтобы играть самозабвенно…

– Играть самолётиком, – подхватил Саша. – Чтоб мизинец дотягивался до нот…

– Чтобы смычок был, как дыхание, – кивнула она.

– За то, – поднеся чашку к губам, произнёс Саша, – чтобы менять динамику прямо на ноте. За то, чтобы вибрато сглаживало звук. За терпение… за… длинные ноты. За паузы. За учёбу музыке. За учителей музыки, Клара Игоревна. За вас.

Он сделал глоток, закашлялся, и она бросилась хлопать его по спине. Саша перехватил её руку, стараясь выровнять дыхание:

– Всё в порядке… Не надо… Клара… Игоревна… – потянулся к ней. Она сжала ладонь, сжала губы.

– Алекс. Не надо резких движений… Не делай того, о чём пожале…

– Вы говорили так о консерватории. Я не жалею, – прошептал он.

Поднёс к губам её руку, разжал холодные пальцы.

– Руку круглее, – шепнула она заворожённо. – Как будто яблоко держишь…

– Как будто – птицу, – поправил он, закрыл глаза и поцеловал костяшку на указательном пальце.

Оторвавшись, сглотнул и долго не открывал глаз. Негромко, как-то безнадёжно сказал – то ли спросил, то ли поставил в известность:

– Я зайду завтра?

– Слушай, Сашка, – пытаясь отдышаться, проговорила она. – В ноябре конкурс Чайковского. Будем участвовать. Вместе…

И он кивнул, и даже не сказал ни слова – как будто так и надо.

Куранова Ольга. «Обмену и возврату не подлежит»

Солнце опускалось за горизонт медленно, так, словно задалось целью пропитать золотом все от самой незначительной травинки до последнего камушка. Тени садовых деревьев, длинные и будто раскатанные скалкой до какой-то хрупкой нездешней полупрозрачности, льнули к земле, а в воздухе пахло той неповторимой смесью луговых цветов и тепла, какой пахнут только счастливые летние вечера, если им случается задержаться в наших детских воспоминаниях. Мир выглядел ленивым и монументальным, как сытый кот, а по небу величественно плыли облака, похожие на благородных господ на прогулке, неторопливо и с невыразимым достоинством тех, кто выше земных забот. Вечер был без преувеличения прекрасен. Он мог бы участвовать в конкурсе на самый пасторальный и идиллический момент года, и, безусловно, занял бы не последнее место.

Однако же Гаросса – молодого зеленого дракона, охранявшего замок на холме, – пастораль за окном не волновала. Для него она просто была, как нарисованная кем-то картинка, и ее хотелось стереть лапой, будто раздражающее пятно.

Гаросс жил в замке без малого сто лет, с тех пор как король этой земли – один из множества в длинной и разношерстной династии здешних монархов – заключил с драконами мирный договор и вытребовал себе крылатого охранника в замок. Хотя, и замком-то единственная башня с парой хозяйственных пристроек, затерянная в глуши, могла называться разве что условно. В тех местах было тихо, мирно и безлюдно, и, если бы Гаросс писал стихи, он непременно посвятил бы пару строчек и лугу, начинавшемуся сразу за оградой чахлого замкового сада, и незамысловатому очарованию собственной жизни. Подобные места обычно и вовсе не нуждаются в охране, надежно защищенные от окружающего мира отсутствием нормальных дорог и поводов их проложить, однако же, Гаросса поселили там не зря – в замке было принято держать принцесс до замужества. Традиция зародилась давно и к тому же позволяла отделить действительно заинтересованных в женитьбе претендентов от всех остальных. Гаросс против принцесс не возражал, сосуществовал с большинством из них параллельно и не слишком переживал, когда они покидали замок, чтобы отправиться в далекую и загадочную замужнюю жизнь. Раньше.

Принцесса Лейла, появившаяся в замке лет за пять до пасторального вечера, выделялась в длинной и однообразной веренице остальных представительниц своей династии примерно так же, как выделяется больной бешенством дикобраз в компании десятка милых домашних ежиков. Во-первых, эта принцесса появилась в замке одна, без единой даже самой завалящей служанки, а во-вторых, она с самого первого дня словно бы задалась целью продемонстрировать всем, что в башню с драконом ее отправили за склочный характер. Ходили слухи, что мать ее была ведьмой, и Гаросс обычно был склонен им верить, потому что они хоть как-то объясняли тот хаос, который принцесса Лейла устраивала вокруг себя.

Поначалу больше всего она напоминала рыжий веснушчатый смерч, что проходил по комнатам и залам, оставляя за собой шлейф из раскиданных вещей: передвинутой мебели и забытого тут и там мелкого мусора, вроде засушенных цветов и приглянувшихся веток. Его принцесса тащила внутрь с каким-то незамутненным остервенением, утверждая, что это делает ее ближе к природе. По той же причине она частенько ходила босиком или подолгу стояла, обнявшись с каким-нибудь садовым деревом. Не нужно и упоминать, что магия влекла ее неодолимо. Было ли это генетической предрасположенностью, или же каким-то индивидуальным дефектом характера, но маленькая рыжая бестия даже не думала мечтать о прекрасном принце, вместо этого целыми днями устраивая какие-то сомнительные ритуалы, зачитываясь подозрительного вида книгами, или пытаясь своровать немного Гароссовой чешуи – кто-то сказал принцессе Лейле, что драконы очень волшебные создания. Лично себя Гаросс волшебным не считал, и, откровенно говоря, не испытал восторга, когда стал объектом чужой охоты за ингредиентами для зелий. Возможно, живи Гаросс в замковом подземелье, специально оборудованном для драконов, за двойной дубовой дверью, он мог бы чувствовать себя в безопасности, но Гаросс был очень молодым драконом, любил небо, свободу и полет, а размером едва превосходил пони. И ему было вполне удобно жить в одной из немногочисленных дворцовых комнат, из окна которой он мог сразу ринуться в небо. Увы, дверь в эту комнату была самой обычной, с простым замком, который принцесса очень быстро научилась открывать то ли магией, то ли шпилькой.

В общем, первой чешуйкой Гаросса рыжая бестия разжилась довольно быстро, и тут же пустила ее в ход. Гаросс так и не узнал потом, что именно принцесса собиралась делать и в какой книге вычитала свой подозрительный ритуал, но над замком потом целый месяц шел дождь, едва не добив их и без того чахлый сад. А также, вдобавок к целому набору других ее недостатков, принцесса была болтлива. И ладно бы она болтала сама с собой, но ей по каким-то причинам очень нужна была компания.

Первый год ее жизни в замке стал для Гаросса настоящим кошмаром. Однако же время шло, принцесса сменила одни книги по магии на другие – их привозили ей вместе с провизией раз в месяц – и перестала охотиться на драконью чешую. Дожди после этого над замком шли не чаще обычного, а в коридорах поселилась метла, которая подметала хоть и не слишком хорошо, зато быстро и без всякого человеческого участия. Однако же, стоило принцессе забросить охоту на ингредиенты, как в ее бестолковую рыжую голову втемяшивалась иная блажь. Принцесса Лейла повадилась приходить спать в его комнату, причем настаивала на том, чтобы ложиться непременно под бок к Гароссу. Он все подумывал рявкнуть на нее для острастки, но как-то не складывалось: то поохотиться нужно было сначала, то поспать, то просто накатывало какое-нибудь созерцательное настроение. В конце концов, Гаросс решил просто подождать, пока ее заберут. Ни одна принцесса, как он знал, не остается в замке навечно, а что для дракона год или два?

Эти два года действительно пролетели довольно быстро. Принцесса чуть повзрослела, сменила длинный балахон, исписанный магическими знаками, на простое зеленое платье, перестала тащить в замок случайные цветы и травы, зато всерьез взялась за сад – посадила маргаритки и огурцы вдобавок ко всяким корням мандрагоры, белладоннам и тысячелистникам. И по ночам ее поведение тоже изменилось. Она прижималась к Гароссу в темноте, шептала ему о звездах и о небе, читала стихи собственного сочинения – плохонькие, но искренние – и лезла руками туда, куда приличной принцессе даже в мыслях лезть не полагалось. Гаросс терпел сколько мог, но, в конце концов, сорвался, и после этого принцесса несколько дней ходила, бессмысленно улыбаясь себе под нос и украшая все вокруг охапками полевых цветов. Гаросс говорил себе, что глупости все это, ошибки молодости, но вечерами всегда возвращался в теперь уже их общую постель.

Время шло, понемногу, как и положено в глуши, неторопливо отмерялось всякими малозначительными вещами: распустились незабудки в саду, ветер повалил иву, облетели листья осенью, научилась превращаться в птицу принцесса – в неловкую и несуразную рыжую пустельгу, выпал первый снег, еноты подрыли забор.

А потом принцессу забрали.

Как-то скучно и обыденно, без принца и сражений увезли выдавать замуж. Гаросс ходил неприкаянным по комнатам, думал, как же теперь с незабудками в саду, завянут же, и чувствовал себя очень-очень глупым драконом. Совершенно не волшебным.

Принцессу вернули через неделю.

«Не понравилась, – развела руками она. – Наверное, не надо было принцу в вино подсыпать слабительное. Ну, или хотя бы не смешивать его с конским возбудителем».

После ее забирали еще три раза, и Гаросс постоянно ловил себя на том, что идет к окну и смотрит вперед, на едва заметную заросшую тропку, по которой ее увозили.

«Ну и хорошо, – думал он тогда. – Так и надо. Нечего ей в глухомани ошиваться. Жил без нее и дальше проживу. Люди вообще очень недолговечные». Но ее всегда возвращали. Чем-то она им не подходила.

И только совсем недавно приехал принц. Был он просто картинкой из книжки для принцев – высоким, светловолосым и красивым. Драться, правда, не стал. Пришел просто поговорить, и сказал много интересного.

– Ты посмотри на нее, – говорил он Гароссу. – Полной дикаркой растет. А жить ей потом как?

– А что с семьей? – спрашивал он. – Что насчет детей? Со мной у нее появится будущее, а здесь она просто загнется».

– Она ж молодая совсем, – убеждал он. – Тебе сто лет не срок, а у нее вся жизнь пройдет. Отпусти ее.

– Да забирай, – сказал ему Гаросс и улетел на охоту.

Когда он вернулся, ни принца, ни принцессы в замке уже не было. И все, в общем-то, стало как всегда. Все так же устраивался у окна Гаросс, смотрел вдаль и думал: «Мне так лучше», смотрел и ждал чего-то. Позорище, а не дракон.

А вот в тот самый день, который предшествовал нашему идиллическому вечеру, Гаросс решил, что хватит. Что было то прошло, и нужно было двигаться дальше. Он даже написал твердо и решительно на доске: «Принцессы обмену и возврату не подлежат» – и повесил на замковых воротах. Чтобы как-то обозначить, что с этого момента – все. Никаких возвращений. Потом походил, понял, что возвращений в любом случае никаких не будет, и захандрил. Догорало солнце, как огромная красная головешка, стелились по земле тени деревьев, и все было как обычно – просто еще один ленивый и сытый день в хорошей, правильной жизни.

Гаросс сидел у окна, никого не ждал, положив голову на подоконник, и думал, что мог бы вот так уснуть. Он и уснул, в конце концов. Ему снился рыжий растрепанный вихрь, который повсюду устраивает хаос, и руки, пытающиеся незаметно отколупнуть чешуйку с хвоста, клумба незабудок в саду и женщина с рыжими волосами, рассыпавшимися по подушке, и стихи – плохонькие, но искренние, и очень хотелось, чтобы этот сон никогда-никогда не кончался.

Гаросс проснулся от хлопанья крыльев, и когда открыл глаза – на подоконнике рядом с ним сидела рыжая пустельга. Гаросс, наверное, зажмурился, потому что в какой-то момент открыл глаза снова, и рядом уже была его принцесса. Была она побитая и подранная, как дворовая кошка, усталая и очень-очень волшебная, лучше любой самой волшебной драконицы.

– Вернулась, значит, – сказал Гаросс.

– Ага, – ответила она и обняла его за шею. – Скучал?

– Вот еще, – сказал он, и не отстранился. Надо бы, конечно, но не стал. – А с принцем что?

– Не сошлись характерами, – ответила она, касаясь своим лбом его. – Найдет себе кого-нибудь другого.

Гаросс снова закрыл глаза, положил своей принцессе голову на плечо и спросил:

– Это он тебя так? – и, хотя Гаросс был слишком молод еще, чтобы изрыгать пламя, почему-то ему вдруг показалось, что оно всколыхнулось где-то в груди, что выпустить его очень просто, одним единственным «да».

– Не-а, – ответила ему принцесса. – Это я в шторм попала. Видел бы ты, какой там ветрина, деревья сносит.

– Дура ты, – сказал он. – Кто ж летает в шторм?

– К тебе попробуй не прилети, – рассмеялась она. – Заведешь себе какую-нибудь драконицу, а про меня и не вспомнишь.

– Дура.

– Наверное, – согласилась его принцесса. – Зато со своим драконом. Кстати, а что там за доска у нас на воротах?

– Объявление, – ответил Гаросс и осторожно прижал ее к себе лапой. – Моя принцесса. Ни на что не меняю, никому не верну.