Текст книги "Пастораль"

Обратно возвращались молчаливые, сильно гнали, мужики менялись за рулем, перекусывали на ходу, практически не делая привалов – у Степана кончались отгулы. Когда въезжали в Москву, то почти не отвечали сигналившим вовсю москвичам, радостно махавшим нам из своих необыкновенно красивых и, наверное, комфортных иномарок. Кое-кто из них не ленился приспустить затемненные стекла и высунуть разномастные поднятые вверх большие пальцы. Но наш флаг со сломанным древком лежал где-то глубоко под вещами.

Жену Сергея дома я не застал – ей позвонили из Архангельска, и она сразу туда уехала. А вскоре я уходил в армию. Когда через год пришел в отпуск, в квартире Сергея жила другая семья – пожилой дядечка с красавицей-женой и крошечной дочкой. Оказалось, Сергею на лечение требовались деньги. Жена решилась продать квартиру в городе и купить что-нибудь подешевле, в Подмосковье. Куда они переселились – ни моя мама, ни соседи не знали. Я ездил в автосервис, где раньше работал Сергей, – там поменялся хозяин, и весь коллектив обновился, вовсю орудовали гастарбайтеры. Съездил к гаражам, откуда год назад начинался наш поход. Но там никого не было видно, а трава, вылезшая из щелей между воротами и асфальтом, доказывала, что тут давненько никто не появлялся.

Но с выбором профессии я определился. Нет. Я не художник и не компьютерщик, не ремонтник автомобилей и даже не профессиональный путешественник. Я буду врачом санитарной авиации или стану работать в бригаде спасателей. Чтобы, оглядывая с небес дали, вывозить к жизни усталых людей. Лечить Серегу, чтобы не пришлось продавать его жене квартиру.

Я уже уезжал на вокзал, когда мать вдруг подала мне несколько конвертов: «Извини сын, меня, дурочку, жизнью битую. Мне казалось, что мужчине, чтобы развиться – свобода нужна. Так я и твоего отца отпустила – не боролась за него. И зря, наверно – ведь мужики народ куда хлипче нас, женщин. Спился твой отец, потерялся, сгинул. Думала, ты – молодой, тебе же еще учиться нужно, некогда о других думать, семью заводить… Но тут решила – вдруг со мной что случится, один ты на свете останешься. Если она хороший человек, девчонка та твоя, держись за нее. Это, видать, эгоизм родительский во мне говорил».

Письма были от Нюши. Адрес ей, конечно, подсказал Сергей. Она, как и хотела, в этом году учится уже по двум специальностям, будет психологом и логопедом. Про отца пишет, что ему лучше жить в своем доме, где можно выбираться в сад. Приложила фотку – рыжая, большеротая, как всегда, улыбается на все сто, самая милая, моя дорогая; она сзади обнимает Серегу, а тот, как обычно, с достоинством принимает ее любовь и держит за руку свою Надежду – та немного похудела. На заднем плане – зеленые кусты, яркие цветы – это, наверное, и есть их сад. Она, оказывается, бывает у отца каждое воскресенье…

Нюша успела прибежать на вокзал. Косы у нее не было, от прически прежней осталась разве что челка. Когда поезд тронулся, она шла до самого конца перрона за вагоном, а в руках ее прыгала та белка, которую мы вместе нашли на брусничной поляне, – сначала нашел я, а потом – она.

Онуфрий

– Мама, дай мне небольшой пакетик целлофановый, бумаги упаковать.

– Иконку возьми… – вместе с пакетом мать протянула картонку размером с карманный календарик.

Покупая иконы в местном храме, она снабжала ими всех родственников: привозила, приезжая в гости, дарила всем уезжающим «в дорожку», каждому – на именины, всем – в машину и портмоне. Эта икона, видимо, была специально для охоты.

Водительское удостоверение, охотничий билет, разрешения на оружие и на добычу водоплавающих и мамину иконку он аккуратно завернул в целлофан и заклеил скотчем: не дай Бог, подмочишь документы, краска печатей потечет – потом запаришься по инстанциям бегать, восстанавливать.

…Однако охота не задалась. Все хлопоты с зарядкой патронов, запасом питания, дорогой на озеро – без малого сотня километров по разбитой грунтовке – шли коту под хвост. Всему виной пронизывающий ветер и дождь. С низкого, клочковатого неба того гляди сыпанет, как дробью нулевого номера, снежной крупой. Какие тут утки? Опоздали в этом году объявлять охоту. И он резко развернул легкую, послушную лодку к берегу.

И тут она с чем-то столкнулась. Он почувствовал удар в её накачанный до легкого гула бок и краем глаза заметил, как в темной воде пошло в сторону и вглубь серое тело, по всей видимости, топляк. Дрейфующими корягами, как гигантский аквариум хищными рыбами, как нейтральные воды подводными лодками, было заселено это озеро. Шотландских аборигенов стоило бы переселить сюда – подозрительным жителям окрестностей озера Лох-Несс тут куда больше простора и поводов для фантазий. Своих аборигенов здесь не было. Лет сто назад к разрушенному монастырю, чьи развалины были видны из любой точки озера, в праздничные дни стекались тысячи прихожан. А сейчас на берегах появлялись люди лишь для рыбалки и охоты да во время ягодного сезона.

Озеро, образованное на месте гигантского следа последнего ледника, зарастало. На низких берегах рос белый мох, над ним стояли сосны, которые особо морозными зимами вымерзали. К лету на погибших деревьях жухла хвоя, она осыпалась, потом медными пластинами слетала кора, а потом и стволы – уже серебристые, в сухую погоду почти белые, похожие на скелеты гигантских рыб, со смертным скрипом падали в воду…

Поэтому на надувной лодке в озеро лучше бы не соваться. Рыбаки прямо на берегу сделали пару долбленок из стволов осины, для устойчивости укрепив по бокам длинные доски, и пользовались, как при социализме, – по потребности. Но сегодня такой лодки ему не досталось. На озере собирали клюкву приехавшие из города «синяки», работавшие тут в основном за дешевую водку. Они заняли охотничью избушку, и кто-то из заготовителей с утра уплыл на мысы – на плавучие, плотно сотканные из корней водных растений, острова, где клюква родилась необыкновенно крупная даже в неурожайные годы.

А он, отчаявшись с берега разглядеть спрятавшихся от непогоды уток, решил пройти вдоль прибрежного камыша на привезенной из дома «лягушке», взятой, чтобы доставать дичь из воды – если охотишься без собаки, нет ничего обидней, когда добычу уносит прочь сговорившийся с течением ветер. Проплыл он немало, но так и не увидел ни одной птицы. Уже сбившиеся в стаи, утки, видимо, прятались от непогоды на другом, подветренном берегу. Он захотел сплавать до ближайшего мыса, но на полпути передумал – волна поднимается, и вот так рисково повернул… Он опустил весла в воду, чтобы падающие капли не мешали слышать, напрягся – и да? или ему показалось? – уловил еле уловимое шипенье, похожее на звук потревоженной гадюки. Неужели прокол? Лодка была самая дешевая, одноместная, купленная для летних забав детей да для рыбалки на речушке под окнами дачи. И если воздух из нее начнет выходить, то выйдет весь: нет в ней запасных секций, какие бывают у подводных лодок и огромных кораблях, где за счет герметичных отсеков можно сохранить плавучесть… Несколько секунд он не верил своим ушам, трогал ногой борт – не ослабел ли? Потом вспотел, потому что да, да, борт стал чуть-чуть мягче. Или опять показалось? И он метнулся от весел к борту, и зачем-то закрывал ладонью, нет, не дырку, а невнятную царапину на резине. Почему-то вспомнились космонавты, которые погибли из-за разгерметизации спускающегося корабля, и кто-то говорил – «пальцем могли бы дыру зажать»… Мозг лихорадочно работал. В его рюкзаке, лежавшем в лодке, был коньяк во фляжке из нержавейки, и с любовной гравировкой стаканчик, и хлеб, и пара вакуумных упаковок его любимого бекона, и набор манков, и коробки патронов, снаряженные всеми номерами дроби и даже пулями, запасные носки, и нож в чехле из рыжей кожи буйвола, и такой же ягдташ… Было всё, но не было липкого клейкого листа пластыря, липкой заплаты, набора типа «Скорая помощь лодке». И потому борта лодки обмякали, из них медленно, но верно уходила уверенная упругость и сила, и он, чертыхнувшись, метнулся обратно за весла, и лихорадочно, рывками стал грести к берегу. Лодка пошла по густой, словно готовой замерзнуть воде, медленно, но верно набирая ход. Он энергично, мощно, помогая всем телом, греб, всё сильней потея, но расстояние до берега почти не уменьшалось и темная полоса невразумительных камышей казалась недостижимой.

Он уже не ощупывал борта – просто чувствовал, что дно лодки всё мягче, а на бортах появились заломы, которые становились всё глубже и глубже. И вот уже через них плеснуло водой, и еще, и еще. И вот борта опали так, что вода зашла в лодку, и он оказался сидящим на надувной подушечке в воде. Спасая ружье, он закинул двустволку за плечо и снова продолжал грести, глядя, как темнеет, набирая воду, его рюкзак. Но вот при откидывании назад замочило низ спины, еще пять мощных гребков – и ледяная вода обожгла тело. Он вскочил, дно под сапогами глубоко ушло вниз, а лодка сразу сбросила ход. Он вытащил весло из уключины и пытался, как индеец, грести стоя. Нос и корма двумя пузырями торчали на поверхности, он отчаянно работал веслом, до тех пор, пока не понял, что почти стоит в воде, а полузатонувшая лодка никуда не движется. Он глянул на рюкзак, выплывающий из лодки, скинул с себя ватник, помедлил, решая – брать или не брать ружье, подарок, штучного исполнения, в конце концов закинул его за спину и бросился в воду – хотел оттолкнуться, но лишь отпихнул от себя зеленое полотнище с остатками воздуха. С ружьем пришлось попрощаться почти сразу – оно не давало плыть. Холод железными обручами стянул грудь, стало тяжело дышать, сапоги наполнились водой, и он стащил левый, со вторым пришлось повозиться, но вот и он бесшумно скользнул в глубину, блеснув глянцевым боком. Где-то маячила земля, и он экономно плыл, стараясь не выложиться сразу. Как на марш-броске в армии – главным было рассчитать силы. Хотя он знал, что секундомер включен, – в ледяной воде всё решает время. Впрочем, морякам с «Комсомольца» в Норвежском море в ледяной воде наука давала не более шестнадцати минут жизни, но они продержались восемьдесят. Правда, выжили только невысокие и плотные, совсем не такие, как он – тощий и звонкий, как алюминиевое весло. Но об этом он старался не думать. От методичности, от того, что курс он держит точно на приметное дерево, чуть левее развалин монастыря, у него появилась уверенность, что доплывет. Но вдруг судорога с резкой болью пронзила ногу. Он подтянул колено к животу, изо всех сил одной рукой тянул стопу на себя, а другой – то бил кулаком, то щипал ставшую деревянной икру и по-звериному кричал…

Едва боль отпустила, он поплыл снова. Но уже суматошно, нервно, неэкономно, и не сразу заметил, что ориентир оказался где-то в стороне. Хотя берег вдруг оказался совсем недалеко. Но на эти пару десятков метров у него не осталось сил. Оцепенение пришло на смену его барахтанью, ему вдруг стало всё равно – выплывет или нет. Воля к жизни кончилась, как воздух в лодке, и он вяло, почти безразлично подумал, что ничего не хочет, но все-таки стал, почти по-бабьи, слезливо прощаться с женой, матерью, дочерью, и потом, почти в беспамятстве, в смирении напополам с накатившейся неведомой ранее тоской, он пошел из неприветливого и несправедливого мира вниз, ко дну. Его тело походило на гигантскую личинку, на скукоженный, погруженный в эфир эмбрион, когда его нога в тонком черном носке коснулась дна. И он очнулся, словно от этого касания в нем заработал инстинкт самосохранения. Как у младенца, что никак не научится ходить, вдруг проснулась генная память. От касания с землей он то ли ожил, то ли у него открылось второе дыхание – он встрепенулся и оттолкнулся ото дна. Ему даже показалось, что сделал он это сильно, мощно, но на самом деле все выглядело как на кадрах хроники с первыми шагами человека на Луне: медленно и плавно. Как астронавт, преодолевая гравитацию, он оттолкнулся еще, и еще, и, выскакивая на воздух, хватая его болящими легкими, что-то кричал.

«Мама, почему так больно?» – пронеслось у него в мозгу. Но он не додумал до конца ответ. И выпрыгивал, выпрыгивал к воздуху, к свету. Когда уже без сил, с протянутыми – вперед, к земле, к суше, к семье, к дочке, к жизни – руками, он упал на берег, его подхватили и потащили куда-то двое мужиков из числа тех самых «синяков», бичей, что работали тут на заготовках.

…Обуви его размера так найти и не смогли, и из машины к матери он вышел в драных тапках, в чужой одежде, небритый и все еще дурной от паленой водки. За сутки он до неузнаваемости изменился, осунулся – словно запас здоровья вышел в озерную воду той розовой пеной изо рта. И еще, заметила мать, словно осенний морозец прихватил на его щеках лихорадочно пробившуюся щетину.

…Через пару недель с оказией из тех мест передали его документы. Военный билет, охотничий билет, разрешения на оружие и на добычу водоплавающих, документы на машину, права, а сверху – иконка местного святого Онуфрия Катромского в недорогой пластмассовой оправе. Стянутый скотчем целлофановый пакет подобрали охотники. Его прибило ветром к берегу, и он вмерз в озеро, которое начало вставать, как всегда, со стороны поросшего белым мхом берега.

Рыбачка

Сначала он отвечал маме на её просьбы взять с собой: «Не женское это дело». Потом на мои – «не детское дело». А потом мы перестали проситься. И его не было дома всё больше времени – он уезжал на свою рыбалку.

Что я никогда не стану рыбаком – это решено с того дня, как отец ударил меня. Я ходил тогда в первый класс. Воображая себя охотником на пираний, частенько играл металлическими рыбками с маленькими якорьками у хвоста. А однажды без спроса взял спиннинг и, выйдя на балкон, постарался закинуть блесну. Как это делается, я знал: отцовская коллекция толстых видеокассет мною регулярно просматривалась… Спиннинг затрещал, блесна полетела и приземлилась на газон, а катушка продолжала крутиться, вокруг нее вспенилась леска. Я не додумался перемотать всю катушку, просто закрутил «бороду» леской и трусливо поставил спиннинг на место – за шкаф. Когда отец засобирался на рыбалку, я и услышал это грозное: «Ну-ка, иди сюда!» Я боязливо заглянул в комнату, он, держа в руке злополучный спиннинг, подошел и ударил…

Но на рыбалке я всё-таки бывал. Потому что смутно помню: мы ночевали в палатке. Я проснулся, осторожно высвободился из-под маминой руки… От озера сахарной ватой – такую продают в детском парке – тянулся туман, было тихо-тихо. Трава, кусты и даже деревья прикрыты белыми прядями, словно у продавца ваты, полного дяди с женским голосом, закончились деревянные палочки, на которые он наматывал эту вкуснотищу, а волшебный горшочек варил и варил… Я пошел к воде, а одно из деревьев – с остроконечной верхушкой, стряхнув с себя белый дым, вдруг шагнуло мне навстречу и подхватило на руки. Не подумав испугаться, я поднял глаза – из-под капюшона на меня смотрели смеющиеся глаза: это был папа, в своем военном, в каплях росы, плаще, который почему-то назывался «палаткой»…

Сейчас отец редко бывал дома. Наведывался, чтобы решить вопросы по бизнесу, которые не решались по интернету или телефону. И снова уезжал на рыбалку – на угрей в Саргассовом море или палтуса в Норвегии, на мурену, тунца, на сардин, на ската, на меч-рыбу… Мама перед его исчезновениями ни о чём не спрашивала, просто смотрела.

– Что случится – сообщат, – раздраженно отвечал он на этот взгляд. – Но что со мной может случиться?..

Я никогда не стану рыбаком, потому что не хочу быть похожим на него – у меня совсем другая мечта. Я накоплю денег и куплю себе пистолет. И тогда весь мир узнает… Что узнает, я ещё не придумал, сначала мне нужно купить оружие. Проблема в том, что деньги копятся крайне медленно. У отца их – как икры у рыбы-луны. Но он думает, что карманные деньги – зло. И маме их выдаёт, требуя унизительного отчета по чекам, считая, и не без оснований, что она всё равно пропьёт… Но я-то не всегда буду школьником, вырасту – и тогда, тогда… Все ещё посмотрят.

В трудовой лагерь я напросился сам – потому что летом дома совсем нечего делать. Там, может, будет тяжело – месить бетон, носить кирпичи. Но мы уже старшеклассники, а я на голову выше тех гастарбайтеров, что строят дом возле нашей школы. У отца я просил денег на поездку и видел, что он рад моему решению, даже исполнил главную свою песню: «Я рано стал работать…» Дальше шла лекция, что те виды рыб, которые нянчатся со своими икринками, держа мальков во рту, находятся на грани вымирания… Припев отцовой песни давно известен: «Я сам всего добился!»

«Чего добился?» – хотелось мне его спросить. Огромный пустой дом, где никто вместе не смотрит телевизор, не справляет праздники, не ужинает за одним столом. В просторном дворе кирпич, из которого сложена печь в летней кухне, уже начал крошиться, словно печь – ровесник египетских сфинксов. И всё из-за того, что ее не используют по назначению. Я в ней прячу сигареты, в полной уверенности, что их никто там не найдет…

Из нашего дома я с радостью убегаю в школу, чтобы пообщаться, поговорить. В большом доме обитаемы только моя комната, где я обычно сижу в интернете, и мамина спальня, в которой она, пока есть деньги, смотрит свои пьяные сны… В той квартирке, на втором этаже старой пятиэтажки, мы были ближе друг другу – видимо, само тесное пространство заставляло быть вместе, разговаривать, обсуждать фильмы, которые смотрели сообща – телевизор был один, впрочем, как и диван.

– Ну что, гоблины, готовы к труду и обороне? – приветствовал, построив нас у автобуса, главный Гоблин – учитель физкультуры, оптимист и здоровяк, всегда одетый в один и тот же спортивный костюм. Гоблинами он нас называл потому, что не запоминал наши имена и фамилии – или был не способен это сделать, или просто не напрягался. Зная эту его особенность, мы безбоязненно сдавали нормативы друг за друга. Впрочем, он когда-то сумел стать чемпионом мира по боксу, за это мы его уважали. А Гоблином называли, видимо, автоматически, для защиты, чтобы как-то не уронить самооценку.

– Итак, зачистим столицу нашей Родины от себя? Не слышу ответа. Ну-ка, все вместе отвечаем: зачистим столицу Родины от себя?

– Да! – не очень стройно отвечали мы.

– Дадим родной полиции сходить в отпуск?

– Да!

– Дадим предкам от нас отдохнуть?

Мы уже сносно, довольно дружно орали, недоуменно косясь на четверых девчонок из параллельного класса, которые тоже ехали с нами.

– Знакомьтесь, это сменный воспитатель. – Николай, его напарник, больше похожий на сына, одетый в спортивный костюм, казался лишь чуть-чуть старше нас. – Какие вопросы будут?

– Зарплату, согласно Трудовому кодексу, будем дважды в месяц получать? – спросил из строя Ёжик Гоша, мой друг, с пеленок рассматривающий мир исключительно с юридической точки зрения. Он у нас самый мелкий в классе, короткие черные волосы торчат как иглы у ежа, вот и зовем его Ёжиком…

– Заработай сначала! Чтобы ты ещё не оказался должен! – заткнул его Гоблин и скомандовал: «По машинам!»

И мы помчались в автобус занимать места.

В дороге, на остановках, мы пару раз пили «из горла» пиво – прямо за ларьком. Знатоки говорили, что едем «к волку в зад» и там супермаркетов нет. В это с трудом верилось, но и в моем рюкзаке вместе с минералкой появилась бутылка пива. Воспитатели сидели на передних сиденьях, мы автобусе снова, по-тихому, бухали, так что Ёжик Гоша заснул, и я всерьёз побаивался, как бы его не стошнило на мой рюкзак.

А на въезде в лагерь автобус тормознули, и двое – один с коричневой таксой на поводке – вошли в салон.

– Оружие, алкоголь, наркотики, дети, везём? – весело спросил рыжий худой полицейский с прыщиками на носу.

– Везём, дядя, – в тон ему ответили мы.

Кривоногая собачка просеменила в хвост автобуса и там под сиденьем обнаружила в целлофановом пакете какую-то траву. Никто не признался, чья она, никто на этом месте не сидел, но менты приказали открыть для досмотра наши рюкзаки. Пиво, водка и даже текила из чьего-то домашнего бара быстро перекочевали в потрепанную милицейскую сумку.

– Это частная собственность, – пытался отбить свою бутылку вина Ёжик Гоша.

– Сколько тебе лет, собственник? Может, заявление напишешь, что и травка твоя?

Нет, менты были не злобные, какими обычно их показывают по телевизору, они даже веселились и шутили. А нам не до смеха – наши запасы были разорены. А трава – так и непонятно, откуда взялась. Мы пообсуждали и решили, что нам её подкинули. Причем не факт, что там была наркота – может, просто сено. «Наши судебные перспективы были бы неплохие», – с большим опозданием сделал заключение Ёжик Гоша.

Лагерь «Лесная сказка» был и вправду, как нам казалось, у волка в заду: в сосновом бору стояли деревянные корпуса. Интернета не было. Позвонить по сотовому можно только у трех сосен, на краю заросшего травой стадиона. Это место показала нам Лена – молодая женщина, работница лагеря, первый человек, которого мы встретили тут.

Все четыре корпуса пустовали – нас поселили в самом большом, рядом со столовой. Лена, невысокая худенькая женщина в мужской футболке, в леггинсах и ширпотребовских фиолетовых шлёпках, позвякивая связкой ключей, как мне показалось, с гордостью, одну за другой открывала комнаты и с какой-то стати радовалась нашему приезду. Нам досталась комната с четырьмя кроватями и санузлом. Кроме кроватей – стол и в углу вешалка. Обои вроде как свежие, но цветами и веточками напоминали бабушкины…

– Дерибас, – осмотрев комнату, сморщил конопатый нос Костя Гвоздев.

– Да не, нормально. Прикольно даже, в Словении мы в таких жили, – сказал Рома Гавшин, самый умный у нас в классе. Родители его всё время куда-то отправляли, и он часто опаздывал на учебу, прихватывая несколько дней, а то и неделю, возвращаясь с каникул.

– Да, уж лучше, чем дома – мы в однушке вчетвером живем. Но у нас – тряпки, мебель, ребенок маленький, – поддержал Ёжик Гоша. – Но всё же, – дополнил, – до санитарной нормы комната не дотягивает.

Жизнь наладилась – у Костяна оказался кальян, а в полукилометре нашелся пивной ларек, где продавец, чуток нас постарше, охотно продавал нам и пиво, и сигареты, по спецзаказу обещал подогнать и сорокаградусной. Гоблин через день уехал в город по делам и пропал, а к его наследнику приехала девушка, и они, не стесняясь, жарились в своей комнатке так, что было слышно в каждой спальне – такие уж тут перегородки.

Призвать к порядку нас пыталась комендант Лена. Чтобы мы не выходили из корпуса после отбоя, она как-то даже закрыла входные двери на ключ. Но Гвоздев возмутился и выбил замок парой мощных ударов ногой. На шум из своей комнаты вышла комендантша и вызвала полицию. Приехали те же персонажи, что экспроприировали у нас алкоголь. Правда, без собачки и без улыбочек. Сфотографировали дверь, составили протокол. Гвоздев понтился:

– Что там дверь – мой отец весь этот лагерь может купить. Он за один день больше получает, чем вы за год.

Когда менты уехали, он подошел к двери и пинал до тех пор, пока она совсем не вывалилась…

– А чего такого? Всё оплачено! Мой папа таких дверей на одну зарплату тысячу купит! Это не вы – нищета деревенская! Аборигены! Гольё урюпинское! Да у меня отец… – кричал он в сторону комнаты с табличкой «Комендант».

В выбитую дыру потянулись холод и комары.

А вот работа никак не складывалась: сначала мы быстренько разломали – по досочкам – забор вокруг лагеря, затем, под руководством Николая, целую неделю вкапывали новые столбы. А потом только смотрели, как штакетник приколачивал Михалыч – худенький старикан, а девчонки подавали ему гвозди и доски. Дожидаясь обеда, мы купались, загорали, бродили по окрестностям, ели ягоды. Однажды насобирали грибов – они оказались съедобными, и на кухне их пожарили с луком – был дополнительный обед. Мы сделали клумбы у пустующих корпусов, но кирпича на бордюр так и не завезли. Михалыч зачем-то выдал кисточки и побелку, которую мы слили в траву, справедливо рассудив: если сольем половину – вдвое меньше красить…

А в спальне тем временем продолжались трагедии: комендант при ежедневном осмотре увидела, что бачок у нас в туалете не сливает воду. Вызванный сантехник снял крышку и нашел припрятанную Гвоздевым бутылку водки. На всякий случай, чтобы было что сунуть под нос комендахе, он вытащил из бачка железку, мол, нужно искать замену – и спешно ретировался. В итоге с неработающим бачком жили три дня – сантехник запил. А отомстили за всё мы, конечно же, Лене – вместо унитаза ходили в ведро для мытья пола. Утром слышали, как она материлась…

Так, в принципе бездарно, но не напряжно, прошли три недели. Наступила последняя лагерная ночь. К нам в комнату пришли девчонки, их Гвоздев стал накачивать пивом, а его оказалось мало. Степка подбивал клинья к Катьке, Егор вовсю обнимал Нину. Так что бежать в ларек пришлось мне. Ясно, что воспитатель с тёлкой в своей комнате, но комендант Ленка после отбоя наверняка сидит на своей вахте – на крылечке или веранде перед входом. И потому пацаны провели отвлекающий маневр: инсценировали вылазку из окна нашей комнаты – с криком, включенным светом и хлопаньем оконными створками. А я в это время, давясь смехом, вылезал из окна на противоположной стороне корпуса… Пригнувшись, добежал до кустов – и быстренько тропинкой на дорогу. Никого не встретив, прошел с полкилометра по шоссе. Но знакомая синяя будка оказалась закрытой: козырек опущен, петли соединял амбарный замок. Ближайший магазин в селе, километрах в четырех. И я, даже не задумываясь, двинул туда…

Назад возвращался, когда совсем уже было темно, страшно гордый собой – с двумя баллонами пива и парой пакетов чипсов. Обычно мы ходили в ларек по дороге, а тут я решил срезать: гипотенуза всегда меньше суммы катетов. Я свернул с шоссе на тропинку, и мне уже казалось – вот-вот увижу светящиеся окна нашего корпуса, но огни за деревьями всё не появлялись. Только шорох сосен, ставший недобрым, даже зловещим. «А вдруг волки?» – мелькнуло в голове. Вот бы у меня был пистолет, я бы – раз! Но пистолета не было.

Я решил вернуться и убедиться – по той ли тропке пошел. Но вернулся я недалеко – в темноте увидел, как в одну сходились две дорожки. По какой я пришел – сложно сказать. И направился по левой. Шёл-шёл, но никак не появлялось шоссе, с которого я свернул. Остановился, прислушался – вдруг услышу автомобиль, пусть редко, но они тут ходят. Ни звука, ни огонька. Стоять и вслушиваться в шум леса – стало не по себе. Я запаниковал, побежал назад, ругаясь, что не взял с собой сумку – таскать бутылки было неудобно, а содержимое пухлых пакетов, медленно, но верно превращалось в труху.

Я бежал, и уже казалось – нужно было не возвращаться, на самом деле лагерь дальше. Я просто устал… Снова шел, шел, и нахлынула новая волна страха – я понял, что в темноте пропустил развилку. А потом не мог вспомнить – перелезал ли это самое бревно, перегородившее дорогу. Мы ходили здесь днем. А сейчас всё казалось иным, страшным, незнакомым, и я неожиданно для себя… заревел. Сел на бревно, открыл пиво и, как горнист, обезображенную статую которого мы нашли в кустах, хорошо приложился. Пришла мысль, что тропинка должна же, в конце концов, куда-то вывести… И я пошел вперед. Отсчитал сто шагов и снова выпил. Отсчитал – и снова выпил. Когда впереди что-то блеснуло, я был совершенно пьян. Высыпал в рот обломки чипсов, луковых, со сметаной, причем часть их сыпанулась мимо рта, на рубашку, закинул пустую бутылку в темные кусты, вторую, полную, крепче зажал под мышкой и пошел на огонь. Но это были вовсе не светящиеся окна нашего корпуса, это был костер, который горел на берегу. И у огня кто-то сидел, а чуть дальше дымилось туманом озеро. Мне было всё равно, кто это. Мне нужно было найти дорогу.

– Здравствуйте!

– Кулешов? Максим? А ты что тут делаешь?

Обернувшийся на мои шаги человек оказался Леной. Да, это была наша комендантша, уборщица, сторож и кастелянша в одном лице.

– Ты один? Это что, я должна вас до утра охранять? Кто вы мне? Когда же это кончится? Завтра? Вон смотри – сколько тебе лет? Я в этом возрасте ещё не знала, что такое вино. А ты лыка не вяжешь. Я с вами поседела!

Она подкинула в костер дров и продолжила:

– Думала, подработаю – у нас тут вообще работы нет. И так семья на подножном корме – рыба, огород да грибы-ягоды. Я этим летом, до вас, восемь литров земляники наварила. Вы приехали – быстро всё убрали. Что не съели – затоптали. Кто так чернику берет – с корнем, кустами?

Я что-то мычал в ответ…

– Господи, куда я такого пьяного? На себе, что ли, потащу?

Она еще что-то говорила, бессильно возмущалась, а я присел на бревно возле костра, уронил кружившуюся голову на колени и заснул. Проснулся я от холода. Костер догорал, я лежал на земле, укрытый чужим тряпьем… От воды поднимался туман, опять напомнивший сахарную вату из детского парка. Я встал, голова болела, губы на вкус были подозрительно соленые – я вспомнил, что вчера ревел, впрочем, может, это чипсы. Наверняка, лицо еще то… Надо умыться. И я, стараясь шагать так, чтобы не замочиться в росе, пошел к озеру. Вода в нем оказалась неожиданно теплой…

– Кто рано встает, тому Бог подает, – из тумана в неуклюжем плаще вышла Лена. В руках у нее была удочка. – Сейчас давай ещё немного половим, только клев пошел, а потом быстренько сеть проверим и пойдем, – словно оправдываясь, сказала комендаха, протягивая мне допотопное удилище. – Не боись, до подъема я тебя в лагерь верну!

Делать было нечего, я проверил червя, забросил. Она достала из куста еще одну удочку, встала рядом. Мы молча ловили, она вытащила одну рыбину и вторую. Вдруг и у меня поплавок с белой маковкой резко ушел под воду. Я дернул, судя по сопротивлению, на крючке сидела огро-ооо-омная рыба. Я просто изумился, когда в руках оказался небольшой окунь – жесткий, с мелкой чешуей, сбитой в полосатый панцирь, с яркими оранжевыми плавниками. Он был удивительно сильный и упорный. Крючок вонзил свое жало мне в палец, а я вцепился в окуня… Лена, видя, как я не знаю, что делать, и неловко стараюсь удержать удилище ногами, засмеялась: «Удушишь окуня, пальцы-то расцепи». А я никак не мог их расцепить, смотрел на рыбу, на крючок и не понимал – где моя кровь, а где рыбья…

– Попадет в кровь рыбья слизь – и всё, пропадешь ты.

– В смысле, как – пропаду?

– Да не умрешь, просто от рыбалки будет не отвадить, – она ловко вытащила крючок из моего пальца…

Сетку она проверяла вплавь. Заставила меня отвернуться, но боковым зрением я видел, как она, зябко поводя подростковыми плечами, в одних трусах входила в утреннюю воду, потряхивала косичкой, то ли от холода, то ли от комаров. Утопленную сеть я увидел, только когда она, вглядываясь в глубину, за шнур подняла поплавки над водой. Я уж подумывал, что ничего, кроме тины, в сеть не попалась, а она вдруг закричала: «О, какая красавица!» – и высвободила щуку. Она выкинула рыбину на берег, смешно, по-женски замахнувшись ею над головой, показав на секунду из воды правую грудь с темным соском.