Текст книги "Подпасок с огурцом"

Ольга Лаврова, Александр Лавров
Подпасок с огурцом

Человек в штатском, но с военной выправкой диктует машинистке:

– Абзац. При таможенном досмотре сотрудник Алымов счел нужным произвести рентгеноскопическую проверку картины под названием «Подпасок с огурцом» кисти неизвестного художника начала века, которая находилась в багаже вышеупомянутого иностранного туриста. Точка. Абзац.

Рентгеновский снимок показал, что под картиной – кавычки – Подпасок с огурцом – кавычки – скрыта другая картина более раннего происхождения. Точка. Согласно заключению вызванного в аэропорт «Шереметьево» искусствоведа, консультанта Обнорского Ка Гэ, она подпадает под действующие инструкции о запрещении вывоза за границу предметов, составляющих художественный и культурный фонд страны. Абзац.

Принимая во внимание, что на картину «Подпасок с огурцом» предъявлен документ о приобретении ее в комиссионном магазине восемь дней назад, а также то, что попытка незаконного вывоза не состоялась и имела единичный характер, считать нецелесообразным возбуждение уголовного дела о контрабанде. Абзац.

Все материалы передать для дальнейшего рассмотрения в Главное управление внутренних дел Исполкома Мосгорсовета.

* * *

И вот «Подпасок» и рентгеновские снимки перекочевали в кабинет Томина. Здесь же искусствовед Обнорский, знаток и энтузиаст своего дела.

Томин с любопытством разглядывает стоящую на стуле картину, которая изображает паренька в лаптях, сидящего на пеньке с ломтем хлеба и огурцом в руках. На заднем плане пасется стадо коров. Томин ловит себя на том, что запоминает их расположение, и встряхивается:

– Первый раз в моей практике приходится заниматься картиной. Да еще двухслойной!

Обнорский подносит рентгеновский снимок к окну и показывает Томину на просвет. Из-под фигуры деревенского оборвыша проступают контуры другого изображения.

– «Инфанта с яблоком»! – благоговейно произносит искусствовед.

– И вы ручаетесь, что это действительно семнадцатый век и действительно подлинник?

– Ручаться не ручаюсь, инспектор, потому что картина записана. Чтобы убедиться окончательно, надо «Инфанту» раскрыть, то есть удалить отсюда этого чумазого отрока.

– И уничтожить следы преступления? Если налицо преступление.

– Понимаю-понимаю. Я произвел лишь маленькую расчистку – вот, на месте подписи. Подпись сомнений не вызывает. Перед нами Веласкес!

Обнорскому очень хочется, чтобы Томин полюбовался подписью великого художника. Томин наклонился, посмотрел… Но что может сказать ему эта вязь латинских букв?

– Разве подпись нельзя подделать? – скептически спрашивает он.

– Сколько угодно! Но бессмысленно, если картина не отвечает имени. Есть множество холстов без подписи, однако мы с уверенностью определяем художника. Не подпись создает шедевр!

– Иностранцу могли всучить фальшивку.

– Я не убежден, что иностранцы сплошь умны и эрудированы. Но надо иметь необъятный карман и вот столечко рассудка, чтобы покупать Веласкеса, в котором ничего не смыслишь!

– Сочетание тугого кармана и тощего интеллекта в природе известно, – усмехается Томин. – Обозначается научным термином «богатый дурак»… Кстати, что толкнуло таможенника проверить картину?

Обнорский смеется:

– Полагаете, его поразил глупый вид иностранца?

– А почему нет? Ладно, вернемся к нашим коровам, – он оборачивается к «Подпаску». – И все же допустим, что под ним не оригинал.

– Давайте допустим.

– По части надуть интуриста есть гениальные умельцы! А может, он сознательно приобрел копию? Добротную копию, с которой сам собирался кого-то надуть. А?

– Копию легче вывезти откровенно, – терпеливо объясняет Обнорский. – Конечно, авторская копия или вариант картины имеют огромную ценность и вывозу не подлежат. Но здесь ни то, ни другое.

– Почему?

– Веласкес написал «Инфанту» незадолго до смерти. Он физически не успел бы ее повторить… Когда-то давненько я видел ее в Москве у Таланова. Дивное полотно! В пятидесятых годах, к сожалению, перекочевало в провинцию.

– Да, я навел справки. Таланов уехал на родину и там умер. А коллекцию завещал краеведческому музею.

– Вот как?! Но в таком случае… что же произошло с «Инфантой» дальше?!

– Ничего. Ни-че-го! По сведениям Управления культуры, тихо-мирно висит на своем месте в музее.

Обнорский ошеломленно смотрит на Томина, понимая теперь, чем вызвана его дотошность и недоверчивость.

– Невероятно!.. Нет, поистине невероятно!.. – бормочет он.

* * *

Редко доводится Томину посиживать в кабинете. Но еще реже вырывается он из Москвы. Так что с удовольствием шагает по улицам заштатного городка. Цель – краеведческий музей в бывшем купеческом особняке.

Город древний, особняков хватило и райкому, и райсовету, и множеству управлений с неудобочитаемыми вывесками, и милиции. Прочие дома и домишки печально ветшают, но остаются живописными и после столичных коробок ласкают взор.

Встреча с директором Пчелкиным, заурядным мужчиной средних лет, происходит в главном зале музея. Стены увешаны картинами. Бархатным канатом отделен уголок с мраморным столиком и старинными креслами.

Возвращая Томину его удостоверение, директор замечает:

– Здесь вы помоложе… Присаживайтесь, – и отцепляет канат.

– На музейную мебель?

– Что ей сделается?

Оба садятся.

– Я к вам насчет «Подпаска с огурцом», – пускает Томин пробный шар.

– Насчет кого? – изумляется Пчелкин.

– Так называется картина.

– Первый раз слышу. Чья она?

– Автор, к сожалению, неизвестен.

– Хм… А чем же этот подпасок интересен для угрозыска, кроме, простите, огурца? – острит директор.

– Парнишка замешан в темных махинациях… У вас там не Веласкес?

– Он самый! – гордо подтверждает Пчелкин. – «Инфанта», то бишь испанская принцесса. Я, если честно, в живописи не ахти, но тут явно чувствуется классика, верно?

– Я тоже не ахти.

– Тем не менее обратили внимание. А понимающие туристы, те прямо ахают и сразу – за фотоаппараты!

– Да?.. Скажите, товарищ Пчелкин, почему вы не сообщили в Управление культуры о краже в музее?

Пчелкин ошарашен:

– П-позвольте… О чем вы говорите?

– Кража восьми картин из собрания Таланова полгода назад.

– Но… никакой кражи не было!

– Как же не было, когда была. Мне рассказали здесь в милиции через десять минут после моего приезда.

– Не было кражи! – горячо протестует директор. – Была попытка . Неудачная попытка, которую ваши коллеги немедленно пресекли. Вы же видите – все возвращено, ничего не пропало!

– Это еще вопрос. Недавно «Инфанту», разумеется тоже с яблоком и с подписью Веласкеса, пытались вывезти за рубеж. Для маскировки ее переодели подпаском.

– Да вот же она!

– Точно ли она?

Пчелкин вскакивает, подходит к картине справа, слева, вглядывается.

– Ну конечно, она… Все то же самое. Даю вам честное слово!

– Честного слова мало, сами понимаете. Придется забрать вашу «Инфанту», чтобы специалисты могли их сравнить – которая подлинная.

Пчелкин с трудом усваивает новость.

– Картина чрезвычайной ценности, – нервно говорит он. – Я буду ее сопровождать.

– Отлично. А я буду сопровождать вас. Отправимся в среду утренним поездом.

* * *

Помимо директора визит Томина в город взбудоражил и еще кое-кого. Поздним вечером из вокзальной будки междугородного телефона-автомата звонит грубоватый дюжий мужик, слишком физически здоровый и флегматичный, чтобы всерьез тревожиться, пока петух не клюнет.

– Извиняйте, что разбудил, – гудит он в трубку. – У нас тут легкий шухер в музее… Нет, я с вокзала звоню, по московскому автомату… Один момент. – Опускает монету. – Столичный майор приехал, Пчелкина тянет… Да уж он вещички складывает… Картину какую-то опечатали, сказали с собой возьмут. Момент… – В прорезь отправляется следующая монета. – Ни-ни, я ничего не шебаршусь, я помалкиваю… И в котельной у меня был, глядел… Ага, понял. Все будет оки-доки… Маруська привет и поцелуй передает. Соскучилась, говорит. Ладно… Ладно, буду телефонировать.

* * *

В кабинет начальника следственного отдела Скопина входит Знаменский.

– Сообщение Томина прочли? – спрашивает Скопин.

– Прочел, Вадим Александрович.

– Садитесь. Есть указание прокурора возобновить дело о краже из музея. Что я вам и предлагаю.

Он передает Знаменскому тоненькую папку, почти пустую еще.

– Если выйдет, может выйти любопытно, – улыбается Пал Палыч.

– Почему «если»? Смущает непривычность материала?

– Немножко, товарищ полковник. Хочется хотя бы дождаться возвращения Томина.

– Не имеет смысла. Вы упустите несколько дней.

Знаменский перелистывает документы в папке.

– Найдите квитанцию комиссионного магазина. Нашли? Ваши соображения?

Пал Палыч молчит минуту, прикидывает.

– Выяснить, кто сдал в магазин «Подпаска». Если удастся – кто его купил. Попробовать установить, пряталась под ним уже тогда другая вещь или «Подпаска» приобрели ради образца, чтобы скопировать поверх главной картины и иметь товарный чек для таможни. Такой пока круг вопросов, Вадим Александрович

– Для начала вам в этом кругу работы достаточно.

* * *

Чего только нет в комиссионном магазине по продаже картин и художественных изделий! Даже облупленные прабабушкины безделушки, недавно считавшиеся отжившим старьем, вошли нынче в моду и в цену. А уж о подлинно антикварных вещах и толковать нечего!

Настоящих покупателей в просторном помещении немного: в основном люди смотрят. Иные любуются, иные недоумевают.

– А собачка-то! Девятьсот пятьдесят рублей! За что такие деньги дерут? – восклицает мужчина, приостановившийся возле отлитой в металле фигуры собаки. Он оглядывается в поисках поддержки.

– Но это же литье семнадцатого века, – с чувством превосходства отзывается какая-то женщина.

– Ну и что ж, что литье? Не золото ведь!

– Каслинское, гражданин. Прочтите, – она указывает на ярлык, который повешен на собачьей шее.

Мужчина читает вслух:

– «Вывозу за рубеж не подлежит». Надо же! Я бы и десятки не дал.

Оглядывая картины, скульптуры, прилавки с посудой и старинной утварью, по залу медленно проходит Знаменский. Любопытно. И по-человечески любопытно и профессионально: на одной из этих стен две недели назад висел таинственный «Подпасок»…

На свои вопросы Знаменский ищет ответа у работника магазина – бодрого старичка по фамилии Розанов. Быстрыми, натренированными пальцами Розанов листает квитанции.

– Помню такую картину, помню… Сам принимал на комиссию… Ага, вот! – Он передает найденную квитанцию Знаменскому. – Чтобы вам было яснее: эта графа – наименование, ниже – размеры, фамилия владельца, дата приема, продажная цена, здесь – моя подпись. Розанов.

– А что за пометка «н/х»?

– Неизвестный художник. Картина висела у нас всего два дня. Очень удачно для подобной вещицы.

– Не расскажете, что там было изображено?

– Да этакий среднерусский набор: лужок, березы, коровы. В центре мальчик на пеньке сидит.

– А как он одет?

– Холщовая рубашечка навыпуск. За поясом кнутовище.

– Босой?

– Вроде бы в лапотках.

– Увидев картину снова, вы сумеете определить, та же она или ее копия?

Старичок по-птичьи склоняет голову набок:

– А в чем, собственно, дело? Если бы я понял, что именно вас волнует, я бы скорей сумел помочь, – усмехается он. – Вы… не трудитесь формулировать отвлекающие вопросы. С картин этого пошиба копий никто не пишет.

– Но меня именно и волнует, распознали бы вы копию? Если кому-нибудь взбрело на ум ее сделать.

– Тогда вынужден сказать «нет». Досконально я полотно не изучал.

– Однако вы установили время создания картины, назначили цену.

Розанов настраивается на серьезный лад:

– Цену я назначил, исходя из общепринятых критериев, а также из размеров и рамы. А время установил не я. Картина прошла атрибуцию. Сейчас объясню, – предупреждает он вопрос собеседника. – Когда произведение искусства желают продать, то часто предлагают сначала какому-нибудь музею. Там смотрят и определяют принадлежность данному мастеру или, менее точно, данной школе, данному веку. Все это официально сообщают владельцу. Но стоимость музей называет, только если решает взять.

– И у «Подпаска» было свидетельство об атрибуции?

– Да, причем подписанное Боборыкиной. А раз Боборыкина поставила начало двадцатого века, то и я автоматически ставлю начало века. Музу Анатольевну на мякине не проведешь.

Так… Больше от старичка, пожалуй, ничего не добьешься.

– Продавец магазина мог запомнить, кто купил «Подпаска»? – спрашивает Знаменский после паузы.

– А это и я вам скажу. Какой-то иностранец польстился, из западных.

* * *

Для Боборыкиной приглашение на Петровку – необычный и интригующий эпизод. Все интересы ее связаны с миром искусства и с людьми, в этом мире пребывающими: музейными работниками, коллекционерами, художниками, критиками. Даже имя «Муза» не случайно – так нарек дочь Боборыкин, крупный собиратель картин и всяких художественных ценностей.

Знаменский в двух словах объяснил ей предстоящую задачу и снял покрывало с «Подпаска». Уголок с подписью Веласкеса скрыт бумажкой, прикрепленной к раме. Муза взглядывает и разочарованно отворачивается.

– Ах, эта… Да, проходила атрибуцию месяца полтора назад. Кипчак предлагал. Я ожидала чего-нибудь интересного.

– В некотором роде вещь не лишена занимательности, Муза Анатольевна.

Та снисходительно улыбается.

– Разве что название с юморком. Да и то, между прочим, я придумала.

– А прежде картина была безымянной?

– Практически да. Кипчак советовался, что, мол, лучше для продажи: «Полдень» или там «Сельский пейзаж». Я и говорю: а пускай себе будет «Подпасок с огурцом», хоть не так пресно… И какими путями его сюда занесло?

– Случайно, Муза Анатольевна. Но, будьте добры, уделите внимание своему крестнику. Он совсем тот же, что полтора месяца назад? Не изменился в лице? Может быть, потолстел, похудел? Растерял часть коров?

Муза вновь окидывает «Подпаска» небрежным взором, потом, чем-то удивленная, начинает присматриваться пристально.

– Знаете, печатают такие картинки-загадки «Найдите десять различий», – говорит Знаменский.

Муза отрывается от «Подпаска».

– Самое смешное, что это вообще другая картина! – недоумевающе произносит она. – Та была, конечно, посредственность, но добротная. А эта… что-то сляпано наскоро… как говорит мой муж, «лимпопо». То есть дрянь и подделка.

– Лимпопо? – Словечко из детства вызывает у Пал Палыча улыбку. – Вы не сформулируете это как-нибудь иначе, а? Чтобы было убедительно для меня и для протокола.

– А возьмите у Кипчака картину и сравните. Сами найдете десять различий.

– Нет сейчас Кипчака, Муза Анатольевна, – отдыхает в санатории. И картины нет. Была продана через комиссионный магазин и вряд ли вынырнет. Надежда пока на вас…

– Ну хорошо, я объясню попроще, чтобы вы уловили суть, а тогда решайте, как изложить юридически…

Муза окунается в свою стихию, лицо ее становится выразительней, молодеет, – теперь ей и не дашь ее сорока.

– Во-первых, фигура мальчика смещена влево. Там она центрировала всю композицию, а тут выпирает куда-то вбок. Поза тоже иная – он сидел посвободнее. Пенек был пониже, что ли… Коров я не считала, да дело и не в поголовье скота, главное – настроение. Там художник что видел, то и писал в простоте душевной. Пусть ремесленно писал, сентиментально, но честно. И мальчика он любил, понимаете? И над березками умилялся. А посмотрите сюда – вам этот парень симпатичен?

– Не шибко.

– И мне нет. Нагловатый паренек. И что автор хотел?..

Она вдруг подходит к картине и, не дотрагиваясь до полотна, заслоняет фигуру подпаска ладонью. Смотрит, что получилось, убирает ладонь, снова закрывает фигуру, оставляя один пейзаж.

– Чудеса, да и только! Разваливается на части… Краски по-разному сбалансированы. И переходы в цвете… – Муза обращается к Знаменскому. – Знаете, а ведь это сделано в две руки!

– То есть двумя художниками?

– Ну да! Один сработал фигуру, второй – все прочее. Нет даже одного светового решения. Глядите: на пастуха свет падает из правого верхнего угла. А весь фон сзади освещен равномерно, будто на витрине. Увидели?

– Пожалуй, увидел…

– А еще в хорошую раму оправили! Чудаки. Так и не скажете, откуда у вас это диво?

– Скажу, потому что рассчитываю на вас и дальше… И потому что вы внушаете доверие… Картина поступила к нам из таможни.

– А-а!.. Тогда фокус ясен! И кто записан?

Знаменский отгибает листок, имитировавший ведомственный «инвентарный номер». У Музы захватывает дыхание.

– Веласкес?! Неужели настоящий Веласкес?!

– Говорят, настоящий. – Он вынимает из черного пакета рентгеновские снимки. – Вот: «Инфанта с яблоком».

Муза в возбуждении разглядывает снимок. Ей даже на месте не стоится.

– Если настоящая, ей цены нет! Просто цены нет!.. Вот саранча зарубежная, а? Их только допусти, все растащут! Счастье, что картину задержали, я бы орден дала. Полотна Веласкеса у нас наперечет, а его, извольте радоваться, продают на вывоз! Позор тому коллекционеру, кто бы он ни был!

Искреннее негодование женщины облегчает Знаменскому следующий шаг.

– А что за личность Кипчак? Он пошел бы на участие в подобной афере?

– Я с Кипчаком мало сталкивалась. Не уверена. Папу спрошу.

– Он тоже коллекционер?

Муза шокирована:

– Папа не «тоже». Он Коллекционер с большой буквы. Вот Кипчак и многие прочие – те «тоже».

– Прошу прощения, не знаком я со средой коллекционеров. Просветите немножко, Муза Анатольевна, – просит Знаменский.

– Коллекционеры… – задумчиво и любовно произносит Муза, садясь и складывая на коленях руки. – Среда сложная, пестрая. Разный возраст, разный калибр, разный уровень, свои обычаи, словечки, фольклор… Естественно, на первом месте – любовь к искусству. Но есть кое-что от игры, от охоты, от торговли. Азарт, страсти, вечная погоня за журавлем в небе… Нет, – качает она головой, – душу собирателя нельзя постигнуть, пока сам не станешь собирателем!

– Не успею, Муза Анатольевна. Дело велено раскрывать срочно. И, наверно, коллекционеры могли бы помочь. Но для этого нужен контакт с людьми, а для контакта – понимание психологии.

– О, если коллекционеры захотят, они вам что угодно из-под земли выроют… – подтверждает Муза. – Извините, забыла имя-отчество.

– Пал Палыч.

– Вы чем-нибудь помимо криминалистики увлекаетесь, Пал Палыч?

– Пса держу. Фехтую.

– Все?

– Бывает, ужу рыбу. В редкие свободные дни.

– Ага, это ближе. Вы насаживаете маленького червяка и мечтаете поймать рыбу, да? Жирную, глупую, вкусную, верно?

– Мечтаю, Муза Анатольевна, – смеется Знаменский.

– Вот и коллекционер ждет, что на его червяка клюнет крупная рыба. Не только ждет – жаждет! Бегает как угорелый, рыщет, выменивает шило на мыло. Иногда месяцами не ест, не пьет, последнюю рубашку с плеч долой. А то и украсть готов. Да-да! И, знаете, Пал Палыч, это простительно. Потому что тут истинная страсть, неутолимый голод! Это вы должны обязательно усвоить, иначе контакта не получится. Серьезный собиратель требует уважения. И он его заслуживает. Конечно, если с ханжеской точки зрения, то можно говорить, что, мол, и спекуляция бывает, и надувательство! Но тогда ваш червяк, на удочке – тоже кошмарное надувательство!

– Верно… пристыдили, Муза Анатольевна. Обещаю уважать коллекционеров. Их много?

– С каждым днем все больше, – удовлетворенно сообщает Муза. – Это так сейчас размахнулось! У нас, музейных работников, никогда бы руки не дошли отыскать и реставрировать массу вещей. А коллекционеры их спасают. Даже, случается, открывают новые имена. Словом, на сегодняшний день частные собрания – это огромный художественный фонд. Из него выходят самостоятельные выставки, очень порой интересные. По полгода кочуют из города в город и приносят прибыль. Коллекционеры, Пал Палыч, необходимы.

– А кто они чаще по профессии?

– Да кто угодно. Ветеринар, счетовод и рядом – академик, который на собирательстве отдыхает душой. Замечательные есть люди, им многое можно простить… Однако если Веласкеса сбывают за границу, тут уж преступление, тут я компромиссов не признаю!

Поговорили не без пользы. Но сильно ли это продвинет расследование, когда уляжется в скучные строчки официального протокола?

– Коллекционеры, вероятно, близки и с кругом художников? – помолчав, спрашивает Знаменский.

– Кто как. У нас, например, многие бывают.

– Муза Анатольевна, эта картинка – чье это производство? Не поддается определению?

– Да ведь собственной манеры нет, стряпня по чужим мотивам. Я художника не вижу… Ищите прохвоста и циника – не ошибетесь.

– Догадываюсь. Идя по стопам Шерлока Холмса, я бы даже предположил у автора больную печень: он желчный малый. Совместите «Инфанту» с «Подпаском» – по-моему, пахнет карикатурой.

Муза берет рентгеновский снимок и, отведя руку, как бы проецирует его на фигуру подпаска.

– Вы правы, пародия. Ты, мол, сидишь такая вся чопорная, такая вся в кружевах, а я поверх тебя намалюю чумазого деревенщину. Ты, оттопырив пальчик, держишь яблоко – пускай он жует огурец. Так и просвечивает характер автора: завистливая бездарность. Самому не дано, так он рад обхамить гения. Ишь, хихикает над Веласкесом!.. Думаю, в нашем окружении его нет. Но я непременно посоветуюсь с папой! Если что-то узнаю, я вам позвоню.

* * *

Квартира Боборыкиных в старом доме с высокими потолками – не человеческое жилье, а дом-музей, где тесно от картин, статуэток, горок с фарфором и хрусталем и прочего антиквариата.

Боборыкин, Муза и ее муж Альберт завершают семейную трапезу, в которой главное место занимает богатая сервировка. Боготворимый Музой папа – человек в возрасте, но свеж, бодр и с властностью в повадке. Облик его производит впечатление солидности и некой округлости – не за счет легкой полноты, но из-за манеры держаться: плавные, округлые жесты, закругленные фразы, сглаженность в выражении эмоций и довольство собой.

Муж Музы – Альберт – полная противоположность тестю. Худой, угловатый, несдержанный, неспокойный.

– «Инфанту» я торговал еще у Конкина, – вспоминает Боборыкин. – Таланов перехватил буквально из-под носа.

– Вот жалость! – ахает Муза.

– Я ему сулил и денег кучу и обмен: двух итальянцев и Борисова-Мусатова в придачу. Нет, вцепился намертво. – Боборыкин чуточку сердится от давнишней неудачи. – А потом все собрание отдал в краеведческий музей. Ради чего? Чтобы красовалась табличка: «Передано в дар М. Талановым». Пустое тщеславие, ничего больше.

– Называется, человек пожертвовал народу, – бормочет Альберт с набитым ртом. – А народ даже сторожа не нанял. Муза, подвинь мне масло.

– Неужели действительно из музея украли?

– Ха! Из Лувра воруют. Котлет не осталось?

– Нет, Алик, – виновато отвечает Муза. – Хочешь, возьми мою.

Альберт забирает с тарелки Музы котлету.

– Если повадятся из музеев красть, то я просто не знаю… Кошмар!

– «Кошмар»!.. – передразнивает Альберт. – Да периферийному обывателю что Веласкес, что Собачкин – без разницы.

– Обожаешь строить из себя циника! Папа, чтобы не забыть, ты не ответил про Кипчака.

– Кипчак, деточка, существо безобидное и добропорядочное.

– А у кого, по-твоему, могла подняться рука записать «Инфанту»?

– Начинаем работать на органы? – хмыкает Альберт. – Делать нечего – нажарила бы мужу котлет вдоволь.

Муза со стоном вздыхает, глядя на стену.

– Что? – осведомляется Боборыкин.

– Вообразите, что здесь мог висеть Веласкес!..

– А интересно, сколько бы вы за него теперь выложили? – обращается Альберт к Боборыкину.

– Тысяч двадцать пять-тридцать, – равнодушно роняет Боборыкин.

Альберт на миг перестает жевать.

– Не жирно?

– Если всерьез – на доллары и фунты – за Веласкеса это гроши. Веласкес – это отель-люкс на Ривьере.

Развеселясь от какой-то мысли, Альберт напевает на мотив из «Риголетто»:

– Ля-ля! Ля-ля! Выходит, иностранец роскошно погорел! – и с аппетитом принимается доедать все, что осталось на столе.

– По ассоциации вспомнился забавный случай. В двадцатых годах в Польше жил один художник, который время от времени делал прелестных «Рубенсов», – начинает со вкусом рассказывать Боборыкин. – Варианты, эскизы и свои оригинальные сюжеты. Парочку я видел – гениальная имитация. И вот некий пан-ловкач подбил его на солидного, масштабного «Рубенса». Затем холст записали, нарочно кое-как, и повезли за границу. И таким же манером таможенников взяло сомнение. Технику тогда не применяли, раскрыли картину, глядят – Рубенс! Скандал, газетная шумиха, сенсация. Неизвестное полотно Рубенса пытались тайно вывезти из страны! Картину, естественно, завернули обратно, ловкача всячески срамили, а ему того и надо. Он стал признанным обладателем Рубенса. И пока правда не выплыла наружу, продал его за баснословную сумму.

– А помнишь старичка, который в Столешниковом приходил просить на опохмелку?

– Еще бы! – Боборыкин оборачивается к Альберту. – Классический был специалист по голландцам. Пока не спился, пек их как блины, один к одному. Он говаривал, что в любой галерее мира есть его голландец. И действительно – есть.

Муза бережно собирает на поднос хрупкую посуду и выносит ее из комнаты. Слышится телефонный звонок, отдаленный голос Музы, взявшей трубку, затем она появляется в дверях.

– Папа, Цветков.

Боборыкин выходит.

– На прошлой неделе тебя опять видели в ресторане с женщиной, – горестно говорит Муза, продолжая прибирать.

– Да? В каком? – невозмутимо интересуется Альберт.

– В «Славянском базаре».

– Тебя дезинформировали, дорогая. В «Славянском базаре» я был не с женщиной – с девицей. С этакой дурочкой в стадии молочно-восковой спелости. К сожалению, выяснилось, что ни на что путное она не годится. На беспутное – тем более.

Муза в ярости.

– Проверил?

– Не привязывайся с глупостями. В рестораны я хожу потому, что дома нечего жрать. Мы едим на бесценном фарфоре и хрустале позолоченными вилками и ложками. Но что мы едим? Консервы, бутерброды, бесконечные яички всмятку, хорошо, если магазинные котлеты. Я всегда голодный. Я пережил ленинградскую блокаду! Как мы мерзли… Как мы боялись… Как голодали… Тебе не понять, ты была в тылу. А я хронически голодный.

– Но папа тоже перенес ленинградскую блокаду и очень умерен в еде.

– Ему легко быть умеренным. А мне нужно! Я на все жадный: жратва, деньги, женщины, удовольствия. Папа… У него уже переходный возраст. С этого света на тот.

– Не смей так говорить!

Разгневанная Муза выскакивает из комнаты. Входит Боборыкин.

– Снова ее дразнишь?

– Когда баба влюблена в мужа и ревнует двадцать лет подряд – это уже ля-ля, сплошной юмор, Анатолий Кузьмич.

– Юмор, что влюблена в тебя , Альберт.

Их прерывает звонок в дверь. Альберт выходит и через короткое время возвращается с пожилым добродушным человеком – Вешняковым, неся за ним упакованную картину.

– Кого вижу! – восклицает Боборыкин.

Друзья обнимаются.

– Муза, иди сюда! – зовет Боборыкин.

Появляется Муза.

– Ой, Алексей Николаевич!

Тот ласково целует ее.

– Есть хотите? – спрашивает Муза.

– Ни-ни! Сыт… в общем и целом.

– Тогда чайку, как раз вскипел, – Муза испытывает облегчение.

А Боборыкин косится на картину:

– Что-то привез. Что привез-то?

– Посмотрите – скажете. За приговором приехал.

– Посмотрю, отчего не посмотреть.

– Или я счастливый человек, или…

Альберт тем временем открывает коробку и вдумчиво дегустирует конфеты.

– Эх, терпения нет! Мусенька, давай ножницы! – машет рукой Вешняков.

Он разрезает веревки, снимает упаковку и открывает женский портрет. Долгая пауза. Все пристально вглядываются в картину.

– Где добыл? – коротко и деловито говорит Боборыкин.

– Выловил… из моря житейского. Вам первым показываю.

– Тебе, понятно, снится, что это Рокотов.

Вешняков тяжело вздыхает: угадал Боборыкин.

– А почему бы не Рокотов? – вмешивается Альберт. Он отступает на шаг и декламирует:

«Ты помнишь, как из тьмы былого,

Едва закутана в атлас,

С портрета Рокотова снова

Смотрела женщина на нас.

Ее глаза – как два тумана,

Полуулыбка, полуплач.

Ее глаза – как два обмана,

Покрытых мглою неудач».

Тара-та-та, тара-та-та-та… –

Заменяет он пропущенную строфу и кончает тихо, с неожиданной серьезностью:

«Когда потемки наступают

И приближается гроза,

Со дна души моей мерцают

Ее прекрасные глаза».

– «Со дна души моей мерцают…» – шепчет Вешняков.

– Заболоцкий, – поясняет Альберт. – По-моему, мерцают. В общем и целом.

– Глаза, правда, есть… И характер есть. Но легкости не хватает, – с сожалением добавляет Муза. – Слишком добросовестно сделано.

– Но глаза-то говорят! Больше таких никто не умел! Мусенька… категорически?

– Я считаю, восемнадцатый век. Бесспорный. Но под Рокотова.

– Эх, беда, беда… До чего ж я надеялся!

– Да ведь очень хороший портрет, Алексей Николаевич. На вашем бы месте радоваться.

– Нет, Мусенька, либо «со дна души», либо он мне не нужен. Тогда буду продавать…

– Продать я бы его за Рокотова продал, купить – не купил, – резюмирует Боборыкин.

– Ну и кончен разговор! – решает Вешняков. – Давайте чай пить.

Муза выходит. Альберт за ней. Расстроенный гость осматривает стены.

– Знаю… Знаю… А эта новая? – надевает он очки, читает подпись. – В натюрмортах я не очень, но имя громкое.

– За то и держу. Народу много ходит, лишний «ах» не вреден.

– Слушай, Анатолий Кузьмич, пусть он у тебя повисит? – Вешняков огладывается на свой портрет.

– Места нет, Алеша, – уклоняется Боборыкин.

– Хоть в коридоре, скромненько, а? Ну-у, Боборынюшка, по старой дружбе? Месяца бы три – и порядок, марка. Что сверх своей цены возьму – пополам.

– Шут с тобой, вешай. Станут спрашивать – кто, буду сладко жмуриться.

Пока они договариваются, вошла Муза и следом Альберт, который помогает ей сервировать чай; между супругами перемирие, Альберт тронул Музу стихами.

Едва сели за стол – снова звонок в дверь. Альберт впускает Кима Фалеева. Тот хмуро здоровается.

Муза без церемоний приглашает к столу. Чувствуется, что парень тут свой.

– Найду на кухне кружку попроще, – говорит он, – разобьешь еще что-нибудь с княжеским гербом, не расплатишься.

Пока его нет, Муза объясняет Вешнякову:

– Ким Фалеев. Исключительно талантливый парень.

Она разливает чай. Возвращается Ким с керамической кружкой и замечает портрет.

– Это чья ж такая?

– Смотри сам, – отзывается Боборыкин.

– Не знаю. Во всяком случае, ей годков двести… – Он стоит перед картиной, опустив руку с кружкой, и разговаривает то ли с ней, то ли с самим собой. – Ты вот глядишь на меня, а он умер. «Художник живет в своих творениях». Да, живет, если есть имя. Иначе – конец. Тебя он увековечил, а сам остался эн/ха, и хоть тресни! А мечтал, конечно, прославиться… Имя! Имя – это все.

Протягивая Музе кружку, Ким сообщает:

– Говорят, Рязанцев отдал концы.

– Да ну?! – вскидывается Альберт почти обрадованно.

– Говорят, сердце. Десять минут – и амба. Ожидается распродажа.

– От это будет базар так базар! Успевай хватать! – предвкушает Альберт.

– О Рязанцеве я слышал. Модный женский врач, кажется? – подает голос Вешняков.