Текст книги "До третьего выстрела"
Автор книги: Ольга Лаврова
Жанр: Полицейские детективы, Детективы
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Ольга Лаврова, Александр Лавров
До третьего выстрела
Они встретились в коридоре на Петровке, 38 – Знаменский и стройная светловолосая девушка в вязаном нарядном платье. Лицо было знакомое, и Пал Палыч поздоровался, но не сразу понял, кто она. Прежде он видел девушку только в милицейской форме, когда бывал в Бутырке. Там, в проходной тюрьмы, она сидела, отгороженная от посетителей стеной металлических прутьев, а посетители – адвокаты и следователи – коллективно ухаживали за миловидной дежурной, ведавшей вызовом арестованных и распределением кабинетов.
Знаменский тоже любил поболтать с ней, знал, что учится заочно на юрфаке, и однажды обещал посоветовать, какую выбрать специализацию после диплома.
– Вот и пришла советоваться, Пал Палыч, – девушка с улыбкой протянула пропуск, умалчивая, что битый час дожидалась под дверью.
Апартаменты у Знаменского после повышения новые, попросторней. И диван новый, без коварно торчащей пружины. Вполне пригодный для неофициального разговора тет-а-тет.
– Итак, Антонина Васильевна Зорина. Года четыре сдавал вам в окошко оружие, получал взамен ключ и, честно говоря, не знал, что вы – Зорина. Ниночка и Ниночка.
– А я столько раз держала в руках ваш пистолет, что помню царапину на рукоятке.
– Справа или слева?
– Справа.
– Вы, оказывается, наблюдательны.
Девушка смущенно опустила глаза.
– Я все годы мечтала: вот подойду к окошку с наружной стороны и сама получу ключ от следственного кабинета.
– Так вы хотите стать следователем?
– Конечно!
– Даже «конечно». А собственно, почему?
– Ну… долгий разговор.
На самом деле разговор короткий, но абсолютно для Ниночки немыслимый; пришлось бы сказать: «Пал Палыч, вы – мой идеал».
Если бы у нее хватило духу на подобное признание, неведомо, как обернулась бы судьба. Но поскольку духу не хватает, Знаменский руководствуется общегуманными соображениями:
– Попробую вас отговорить, Ниночка.
– То есть, на что-то серьезное я не гожусь?
– Не в том дело.
Не знаю, годишься ли ты для следственной должности, но она для тебя – нет. Зачем раньше времени вгонять себя в гроб?
– Вы ведь, помнится, колебались – то ли юрфак, то ли педагогический. Или путаю?
– Когда-то колебалась.
– Тогда вам прямая дорога работать с детьми!
– Как – с детьми?
– Есть такая прекрасная должность – инспектор по работе с несовершеннолетними.
– Но у меня голова набита криминалистикой…
– Ниночка, что бы следователь ни делал со своей криминалистикой, он не может изменить того, что преступление произошло! А его нельзя было допускать!.. Великая вещь – удержать подростка, чтобы не свихнулся. Тогда уже ничего не воротишь и впереди суд, небо в клеточку и родители, у которых сын «отбывает срок».
– Никогда об этом не думала… то есть относительно себя. И, Пал Палыч, ведь очень трудно сделать то, чего не смогли родители.
– А вы боитесь трудностей? – подначивает Знаменский.
Естественно, Ниночка не может ответить «Боюсь»…
Она стала инспектором в детской комнате милиции. Часто руки опускались от бессилия – институтская наука мало помогала. Правда, доведись ей заглянуть в день сегодняшний со всеми молодежными его бедами, Ниночка признала бы, что ей досталось не худшее поколение.
* * *
Прошло почти полгода. Сейчас август, пахнущий прокаленным асфальтом и выхлопными газами и лишь к концу дня отдающий свежестью политых газонов да ароматом молодых яблок с лотков…
Вечереет. По старомосковскому переулку, наполовину перегороженному забором новостройки, бежит плотно сбитый человек в кепке и плаще. Какой-то прохожий мельком оглядывается ему вслед. Переулок почти безлюден. Человек ныряет в квартал пустых, подготовленных к слому домишек. Бежит уверенно, видно, что путь знаком. Сзади доносится приглушенный расстоянием милицейский свисток. Потом еще один – громче и с другой стороны. Человек кидается в противоположном направлении.
Метрах в ста впереди уже угадывается оживленная улица, но оттуда наперерез выруливает патрульный мотоцикл. Беглец успевает скрыться за углом дома, так что с мотоцикла его не видно. Притормозив и не глуша мотора, патрульные осматриваются: не мелькнет ли где фигура. Между тем свистки приближаются, человек чувствует, что оказался в кольце. Он вынимает пистолет, крепко обтирает носовым платком и хорошо рассчитанным движением забрасывает в чердачное окошко стоящего на отшибе сарая. Озирается, лихорадочно пытаясь что-то придумать, чем-то отвлечь от себя внимание. Поодаль замечает стайку голубей на земле. Сильно размахнувшись, швыряет в них камнем. Голуби взлетают, и на их испуганный взлет стремительно срывается мотоцикл.
А человек крадучись, но быстро пробирается от развалюхи к развалюхе.
* * *
– Вы узнали бы его?
– Конечно бы, узнала!
– А вы совсем не запомнили лица?
– Револьвер как сейчас вижу, а лицо – нет…
Знаменский допрашивает двоих продавщиц, одна из которых по совместительству и кассирша в магазине «Трикотаж-галантерея». Магазинчик маленький и тесный. Переднюю стену занимает окно-витрина с входной дверью. Вдоль двух других буквой «Г» расположены прилавки. На том, что против входа, стоит кассовый аппарат.
– Ну хорошо, давайте по порядку. Значит, в магазине, кроме вас, никого не было?
– Никого, – подтверждает кассирша. – С обеда очередь стояла даже на улице, а куртки кончились – и как отрезало.
– Что за куртки?
– Хорошие, по сто сорок три рубля. Завезли к концу квартала двести штук.
– Когда он вошел, вы были за прилавком?
– Да, вот так сидела. – Она придвигает ногой табурет и садится к кассе; на щеках продолжают рдеть красные пятна. – Ящик был открыт.
Женщина выдвигает денежный ящик, и Знаменский отступает, давая фотографу возможность сделать общий снимок помещения. Кибрит молча слушает – ее черед впереди.
– Обычно я сразу выручку раскладываю, как надо, а сегодня толчея, совала кое-как. И вот сижу после, по купюрам разбираю… и вдруг он передо мной стоит и говорит: «Давай деньги!» Я вот так – раз! – резко подавшись телом вперед, она задвигает ящик, – и голову-то подняла, а в лоб револьвер нацелен. – Кассирша на секунду зажмуривает глаза. – У меня все отнялось… Которая пачка была в руках, двадцатипятирублевками, ту он выхватил и говорит: «Давай остальные, пристрелю!» Честно скажу: я бы уж и рада отдать, дергаю ящик, а его заело. Тут Настасья как шарахнется за дверь! Он выругался – и следом на улицу. Спасла меня Настасья!
– До чего-нибудь он дотрагивался? – спрашивает Кибрит.
– Не знаю, милая, не знаю, – трясет женщина головой.
– Расскажите теперь вы, – оборачивается Знаменский ко второй продавщице.
– Я здесь находилась, – густым голосом сообщает круглая, на ногах-тумбах Настасья и показывает, как сидела за прилавком. Неподалеку от витрины у нее поставлен стул и еще скамеечка для опухающих ног. – Сижу, в окно смотрю. Еще на той стороне улицы я его заметила.
Фотограф нацеливается в нее объективом, продавщица ни с того ни с сего улыбается: условный рефлекс на фотоаппарат.
– Почему вы обратили на него внимание?
– Да просто так. Он шел слева, а вон от того столба стал наискосок сюда переходить, к витрине. И остановился.
– И долго стоял?
– Нет, только зыркнул – пусто внутри или нет. И входит. Быстрым таким шагом. Воротник поднят, и кепка на лоб. И – уже возле кассы с револьвером, и Женя ему деньги отдает. И, он слышу, говорит: «Всех перестреляю!» С этих слов меня будто кто подбросил – сейчас была за прилавком, а сейчас уже по переулку бегу, себя не помню… Только когда на двух мужчин набежала, очнулась. Зовите, кричу, милицию, магазин грабят! Обратно уже люди довели, ноги не слушались.
– И что вы застали, вернувшись?
– Женя сидит за кассой, как пришитая, и трясется. Даже товар не собирает, который я на пол смахнула.
– Когда прыгали через прилавок? – Знаменский прикидывает, каково было брать такой барьер.
– Ну да. Носки, рубашки, все полетело!
– А где они сейчас? – вмешивается Кибрит.
– Вон отдельно сложены. Упаковка загрязнилась, протереть надо.
Кибрит начинает осторожно перебирать и осматривать указанные продавщицей вещи, упакованные в целлофановые пакеты.
– Не помните, как они валялись, эти пакеты? – спрашивает она продавщицу-кассиршу.
– Да почти по всему полу.
– На бегу от кассы к двери можно было наступить?
– Почему ж нельзя…
– А до возвращения вашей напарницы кто-нибудь в магазин входил?
– Никто.
– У вас какой размер обуви? – обращается Кибрит к Настасье.
– Тридцать седьмой. – Она снимает с ноги тапочек и предъявляет в доказательство.
– Один неполный след есть, Пал Палыч.
Кибрит опыляет след. Входит Томин.
– Скрылся. Никто его и близко не видел!
Кибрит кладет на пол пакет с отпечатком следа, который теперь виден отчетливее, и фотограф щелкает его сверху; Томин вздыхает:
– Эх, от следа до человека…
* * *
А человек преспокойно идет по улице – уже без кепки, плащ на руке. Заворачивает в обувной магазин.
– Обслужите меня, пожалуйста.
– Только если быстро, – предупреждает продавщица. – Закрываем.
– Я все делаю быстро, милая девушка, – и скидывает старые ботинки.
* * *
В милицейском микроавтобусе друзья возвращаются с места происшествия.
– Ты бы все-таки назначил ревизию, Паша, – советует Томин. – Магазины у нас грабят редко.
– Замаскированная недостача? Почему бы тогда не сказать, что выручку отдали?
– По-моему, на инсценировку не похоже, – замечает Кибрит.
В городе уже ночь, по лицам скользят тени и свет.
– Неизвестно, кого искать, – снова нарушает молчание Томин. – То ли дурака, которому повезло, то ли умника, который промахнулся.
– В смысле?
– Сейчас, Зинуля, объясню. Примем для начала вариант дурака. Местный дурак. Шел мимо, учуял, что в галантерее сегодня деньгами пахнет, и думает: где наша не пропадала! Взял какой-нибудь пугач или крашеную болванку и отправился на дело. И случай уберег его от всех напастей. Ухватил дурак сколько успел, забился в свою норку и радуется: я от дедушки ушел, я от бабушки ушел!
– В принципе, возможный вариант, – соглашается Кибрит.
– Разберем противоположную модель. Человек опытный, бывалый. Все взвесил до мелочей. Точно выбрал маленький магазинчик в тихом переулке. Точно знал, какой куш его ждет. Точно рассчитал момент – час до закрытия и по телевидению международный футбол. Кстати, наши выиграли: три – два.
– Ура – ура.
– Мужское население следит за мячом, а наш умник отправляется грабить. И потом мастерски уходит от погони. Но пожилая грузная женщина проявила со страху фантастическую прыть. Теперь он сидит и злится, что не удалось взять всю кассу.
– Опять похоже.
– Вот видишь, Зинуля, это две модели. Не исключены и гибридные. Скажи хоть, сколько у этой модели в холке.
– Сейчас посчитаю, – заглядывает в записную книжку, красновато освещенную проплывающей мимо рекламой, и бормочет. – Ширину каблука множим на три и девять, получаем полную длину следа. Отсюда выводим рост… Сантиметров сто шестьдесят семь. Посмотрю таблицу, завтра скажу точнее.
* * *
Ранним утром следующего дня, когда во дворе лишь воробьи, дворники да владельцы собак, веснушчатый пятнадцатилетний Сенька Гвоздарев помогает матери: они метут, в четыре руки вытряхивают урны; работают слаженно, явно не впервой.
– Ну чисто, сынок, пошли чай пить. – Гвоздарева развязывает низко надвинутую от пыли косынку и сразу молодеет.
– Ага, ты ставь, я сейчас.
– Куда, Сеня?
– Нужно. Минут на пятнадцать.
У Сеньки дело в квартале пустых домов. Подобрал старый стул, заглядывает в окна: «Ага, кресло тоже сгодится!»
Пытается отодрать доску, которой наискось забита дверь, доска не поддается. А кресло дразнит.
Досадливо что-то бормоча, Сенька направляется к сараю, чтобы раздобыть какой-нибудь рычаг. Отыскав ржавую лопату, возвращается к дому и повторяет попытку открыть дверь. Лопата гнется. Сенька снова идет в сарай, видит в дальнем углу лом. Через кучу хлама лезет туда. И вдруг останавливается, ошеломленный, а затем медленно, затаив дыхание, опускается на колени. Среди мусора перед ним лежит большой черный пистолет…
* * *
Тем же утром, но попозже, на бульваре встретились двое. Один – тот, что удирал от милицейских свистков, ограбив кассиршу, Бондарь, старый вор-рецидивист. Другой – Виктор Лабазников, его подручный, парень лет двадцати трех. Тенниска обтягивает налитые мускулы, голова ладно сидит на загорелой шее, лицо почти приятное, если б не уклончивый, рыскающий взгляд.
Разговор между ними вполголоса, но крутой:
– Нету? – шипит Бондарь. – Как нету? Искать надо уметь!
– Каждый сантиметр носом перекопал, маэстро. Клянусь!
– Значит, не в том сарае!
– Строго по вашим координатам: дом с голубятней, скамейка, две липы.
– Сарай к дому дверью? – проверяет Бондарь.
– Нет, боком. Дверь на одной петле.
– Ну там и есть! Неужели самому лезть после вчерашнего?
– Бесполезно, маэстро. Нету, – Виктор сокрушенно вздыхает и повторяет: – Нет.
В расстройстве Бондарь опускается на скамью.
– Влетела мне твоя поганая галантерея… Себе дороже.
– Главное – сами целы! Как за вами рванули на мотоцикле, я думал – конец. И все-таки не пустой ушли.
Бондарь пренебрежительно машет рукой.
– Еще кое-что я наколол, – спешит задобрить Виктор. – Во-первых, кассу взаимопомощи в одной конторе, где я взносы собираю как страховой агент. В получку они все по червонцу складываются и на следующий день решают, кому давать ссуду. А ночь денежки лежат у казначейши в письменном столе…
– И мне ты сватаешь эти паршивые червонцы?! Мне нужен настоящий, жирный кусок! В идеале надо работать полчаса в году. Остальное время путешествовать… на просторах родины чудесной.
– Есть жирный кусок, маэстро. Директор мебельного магазина. Козел в золоте и при нем коза в бриллиантах. Три комнаты битком добра, деньги прямо под ногами шуршат. Насчет имущества мы с ними уже договорчик оформляем. Дальше думают сынка застраховать – от законного брака.
– От чего?
– Это новую штуку придумали: родители страхуют парня или дочку, предположим, на тысячу рублей, платят взносы, а к свадьбе молодым выдается вся сумма на руки. Но после восемнадцати за каждый холостой год полагается надбавка от Госстраха.
– Не бреши.
– Да какой брех! Дотерпел до двадцати пяти – огребаешь четырнадцать процентов чистой прибыли. Для парней прямо клад: чуть какая заикнется про загс, а он ей нашу квитанцию – плюнем, дорогуша, на формальности, не наноси мне материальный ущерб. Мой козел заблеял от удовольствия, как услышал. Не знает, во сколько и оценить своего козленочка. Уточню, когда дома не бывают, и можно действовать без риска.
– В такой квартире без хозяина мороки часов на пять: что в подушки зашито, что по щелям рассовано. Надо самого просить, чтобы тайники выскребал. А он резонно спросит, на каком основании? Если я показываю калибр, вопросы отпадают. И на будущее острастка.
– Да с него ножа хватит! Даже вообще голыми руками. У него от 02 на пальце ожег будет!
– С голыми руками ходи сам. А холодным оружием я брезгую, да и не привык. Мне нужен пистолет.
– Как же вы его кинули?
– Потому что меня могли взять, дурень, уже в загривок дышали. Я не кинул, я аккуратно пристроил. Не впервые расстаемся, и всегда он ко мне возвращался. – Бондарь утирает потный лоб. – Не верю, что пропал. Куда ему за ночь деваться? Или ты продрых? Продрых?
– Обижаете, маэстро! Только-только первых прохожих дождался, чтобы не бросаться в глаза. Между прочим, до ночи еще вечер был. А там шпана шляется. Может, свести знакомство? Послушать разговоры и вообще?
* * *
В тесной казенной квартирке Гвоздаревых на первом этаже бедновато.
Сенька собирается уходить.
– Ма, я пошел!
– Даже и не поел толком. Что с тобой приключилось?
– Ничего, ма. Я к Терентьевым.
– Стой, дыра на рукаве. Снимай, зашью.
– Да ведь долго!
– Чего тут долгого, по шву. – Зашивая рубашку, она сообщает: – А вчера магазин ограбили, слыхал?
– Слыхал что-то. За новостройкой, да?
– Угу. С револьвером, представляешь?
Сенька вздрагивает.
– Поймали?
– Нет. Сейчас Миронов-участковый рассказывал, что прямо по пятам гнались. Между пустых домов чуть, говорит, не схватили, непонятно, как из рук ушел.
– Ма, а точно, что… револьвер! – спрашивает Сенька. – Случайно, не пистолет?
– А какая разница…
– Если Миронов что новое узнает, расскажи мне, ладно? – Он быстро надевает рубашку.
– Все-таки чудной ты сегодня. Что-нибудь натворил?
– Мм… Понимаешь, мама, врать я тебе еще не научился, а всю правду говорить не могу. Это называется «трудный возраст».
– Больно что-то трудный, Сеня.
– Переживем! Хлопни на счастье.
Гвоздарева шлепает Сеньку пониже спины, и он убегает.
Лихо насвистывая, он идет по двору. Сворачивает в подъезд дома, где живут Терентьевы.
* * *
Терентьевы – отец, мать и дети, Леша с Наташей, еще только садятся завтракать на кухне. Три звонка в дверь заставляют мать недовольно поджать губы:
– Кто это в такую рань?
– Сенька Гвоздик, наверно. – Леша идет отпереть.
– Странная манера – являться в дом, когда люди едва сели за стол.
– Почему! На Западе есть даже обычай приглашать к завтраку, – парирует Наташа.
– Но мы, кажется, не на Западе? – замечает отец с видом лихо сострившего человека.
– Это – во-первых, – подхватывает мать. – А во-вторых, не помню, чтобы я его приглашала.
– Он, между прочим, не к тебе, – бросает Леша, вернувшийся в кухню на последних ее словах. Он наливает две чашки чаю, сгребает со стола какую-то снедь и уходит.
– Вот так. И ничего не скажи. Рта невозможно раскрыть – сразу обиды! Растишь их, воспитываешь… – она свернула на привычную тему.
– Ну, завела, – скучливо тянет Наташа. – Подумаешь, событие – Гвоздик пришел!
– Ваш Сеня Гвоздарев – отпетый хулиган!
– Да кто его отпевал?
– Наташа, – присоединяется отец, – вы обязаны считаться с мнением мамы. Она пытается уберечь вас от дурных влияний.
– Курам на смех! Какое Гвоздик может оказать влияние?
– А такое, что этот дворничихин сын…
– Ну-ну-ну, – прерывает жену Терентьев, – подобные выражения… это не аргумент.
– Я, разумеется, лишена сословных предрассудков, но согласись, что его мать… Мужа бросила, вокруг хоровод мужчин… просто страшно представить, чего ребенок нагляделся и как это подействовало на его психику!
– Кисонька, может быть, не следует при Наташе… И, по-моему, Гвоздарева производит приятное впечатление.
– Ах и на тебя она производит приятное впечатление?!
– Ну что ты, я же не в том смысле!..
В дверях появляется Леша.
– Нельзя потише? Там все слышно.
Он затворяет дверь. Неловкая пауза.
– Но… в конце концов, я у себя дома… Имею я право говорить то, что думаю? И вообще – воспитанный человек не слышит чужих разговоров.
– Ты спутала, мамочка, это глухие не слышат.
– Наташа, не дерзи, – отцу очень не хочется ссоры.
– Имею я право говорить то, что думаю?
– Нет, не имеешь. Не доросла.
Наташа встает, забирает чашку и недоеденный бутерброд.
– И эта туда же! – кипятится мать. – И снова до вечера на улицу? Почему хоть в субботу не побыть немного дома! Вам созданы все условия для культурного отдыха!
– Ой, мамочки! Холодильник, телефон, ванна, газ, магнитофон – голова кругом от развлечений!
Отец укоризненно цокает языком.
– А что на улице?
– То, что рассказывали на лекции в ЖЭКе, – отвечает за Наташу мать. – Очень жаль, что вас не было. Приводились убийственные факты!
Наташа прыскает и уходит. Слышно, как ребята включают музыку.
– Ну что за дети, Гриша! Даже аппетит пропал. Разве я посмела бы хамить матери! Бывало, если делаешь что-нибудь не то, так ведь тайком, с оглядкой.
– Да, наши не стесняются. Хоть бы соврали для приличия. Холодильник, телефон… Не ценят ничего, что досталось трудами!
– По выражению твоего сына, они ищут иной смысл существования. А у самого две тройки в году, и из спортивной школы исключили. Как он без спорта в институт! Ты с ним говорил?
– Еще не определился. Выбирает.
– Какие могут быть выборы! Надо найти вуз, где требуется боксер-перворазрядник. Разве мы с тобой выбирали?
– Что же сравнивать, кисонька, мы были другими.
– Вот именно. Мы понимали, чего хотим, и добивались. Спроси свою дочь – какую общественную работу она ведет! Никакую. Ей скучно. Будто мне в ее годы было весело возиться со стенгазетой. Но я рисовала аршинные заголовки ради комсомольской характеристики.
– Да… – отец в задумчивости катает хлебные крошки. – Мы относились к жизни серьезно и ответственно.
Терентьевы свято верят в правоту своей жизни.
* * *
Наташа, Леша и Сенька выходят на улицу.
Хорошенькая Наташа выглядит старше своих лет, Сенька – моложе, а плотного Лешу легко со спины принять за взрослого мужчину, но полудетское упрямое лицо выдает мальчишку. К приятелям присоединяется Миша Мухин – смазливый, чернобровый. «Салют – салют», – дальше шагают вместе.
– Натка, я пришел к тебе с приветом. – Миша крутит пальцем у виска, – рассказать, что солнце встало… Что-то вы кисло-зеленые?
– Субботнее утро в кругу семьи, – бурчит Леша. – Интересно, взрослые – все идиоты или выборочно?
– Выборочно. Но многие.
– Неужели и мы такими будем? – задает Наташа извечный вопрос подростков.
– Я против, – заявляет Миша. – Кто «за», прошу поднять руку. Воздержавшихся нет? Принято: мы будем другими.
– Леха! – предостерегающе произносит Наташа.
На пути стоит кучка их ровесников. Леша выдвигается вперед, возглавляя свою компанию. Сенька порывается идти плечом к плечу, Наташа дергает его назад.
– Не лезь! Леша это не терпит!
– Он же Леха-Ледокол, – поясняет Миша. – Флагман. А мы в кильватере.
Леша идет на враждебную группу, как на пустое место, свободно свесив тяжелые кулаки. И группа в последний момент не выдерживает, расступается, пропуская его и остальных.
– Красиво! – восхищается Сенька.
– А-а… – поводит плечами Леша. – Подраться стало не с кем.
* * *
Место ребячьих сходок – ободранная квартира на втором этаже пустующего дома. Кое-какая мебелишка, частью брошенная хозяевами, частью собранная ребятами по окрестным домам. Здесь Наташа, Леша, Сенька, Миша и пятый – долговязый, разболтанный Фитиль.
Леша осматривает колченогое кресло.
– Гвоздик, ты молоток. Отличное седалище для председателя. Итак, очередное собрание нашего Общества покровительства самим себе объявляю открытым. Для тонуса и по традиции словесная разминка.
– Тема?
Наташа поднимает руку:
– Предлагаю, как в ЖЭКе : «Молодежь и влияние улицы». Очень жаль, что нас не было.
– Сейчас воспроизведем. Даю запев. Мы, жертвы безнадзорности и дурного воспитания… – гнусаво заводит Леша.
– Подпали под улицы пагубное влияние… – подхватывает Фитиль.
И дальше идет по кругу:
– Под трамваев и троллейбусов влияние опасное…
– Под пешеходов влияние ужасное…
– Правила уличного движения производят в наших умах брожение!
– О, влияние улицы, разлагающее!
– О, мусорных урн влияние развращающее!
– А фонари? Что они освещают?
– Они понаставлены в каждом переулке, чтобы видеть темные жизни закоулки!
– Дети, берегите глаза и уши!
– Спасайте свои неокрепшие души!
– Долой светофоры!
– Свободу Карабасу-Барабасу!
«Разминка» переходит в беспорядочный гвалт, кто-то вскакивает на стул, стул ломается.
– Хватит, ребята, – проявляет благоразумие Наташа. – Нас опять застукают… Кстати, на этом стуле всегда сидел Алька. Тут стоял его стол, а тут висела гитара…
– Жалко, что дом сломают. У Альки мы хорошо собирались.
– Что ж он не приехал? Ведь обещал.
– Его запрягли, – сообщает Фитиль. – Скребет и покрывает лаком пол.
– Твои тоже малярничают? – интересуется Миша.
– Пока смету составляют… Знаешь, Сэм, а бабка на балкон выходить боится. И все горюет о своем палисаднике, можно подумать, у нее здесь Парк культуры был.
Сенька тихо спрашивает Наташу:
– Почему он «Сэм»?
– Сильно эрудированный мальчик, – расшифровывает та.
– Ну-с, продолжим заседание, – усаживается Леша в кресло. – На повестке дня проводы Фитиля.
Фитиль выходит на середину.
– В связи с переменой места жительства мы расстаемся сегодня с нашим Фитилем. Он был достойным собратом, и мы с прискорбием провожаем его в новый путь.
– Прошу не считать окончательно выбывшим. Прошу оставить за мной совещательный голос и право посещать собрания.
– Наверно, иногда ты будешь приезжать, но эти уже не то, – печалится Наташа.
– Натка, я буду обязательно приезжать! И Алька тоже. Мы обязательно!
– Ладно, Фитилек, не копти, глаза щиплет, – усмехается Миша.
– Думаю, можно переходить к следующему вопросу, – «ведет собрание» Леша. – Так сказать, гвоздик программы. Сеня, прошу. Сэм, докладывай.
– Товарищи-братцы-господа-граждане-сеньоры-и-сеньориты, – тараторит Миша. – Для пополнения нашего состава предлагается принять нового собрата со стажировкой в течение месяца. Семен Гвоздарев, он же Сенька Гвоздик, проживает в нашем микрорайоне около трех лет. За это время ничем положительным себя не зарекомендовал. Так что причин для отвода кандидатуры не вижу. Есть вопросы к стажеру?
– Расскажи автобиографию, – доброжелательно предлагает Фитиль.
– Родился… учился… В общем, все.
– Больше ничего? – насмешничает Наташа.
– Имею два привода: за разбитое окно и за то, что назвал дуру дурой. Мать – дворник, – Сенька начинает вибрировать. Отец автоконструктор и пьяница. Находятся в законном разводе.
– Спокойно, стажер. Анкетные данные устраивают. Дату рождения. Когда подарки дарить?
– Тридцать первого февраля.
Фитиль улыбается одобрительно: здесь ценят выдумку.
– Почем фунт лиха? – спрашивает сам «председатель».
– Выдается бесплатно, посуда своя, – без запинки отбивает Сенька.
– Для начала достаточно, – решает Миша. – Познакомьте новичка с принципами.
– Принципов покровительства самим себе имеется шесть, – приосанивается Леша. – Стажеру полагается знать три. Запоминай. Бей первым! Смейся последним! И не мешай себе жить, это сделают другие. Приемлешь?
– Само собой. Только почему – «смейся последним»?
– Потому что хорошо смеется – кто? – подсказывает Фитиль.
– А-а, понял.
– Голосуем. Кто «за»? – и Леша первым поднимает руку. – Единодушно. Решение будет утверждено общим собранием, когда съедутся остальные ребята. От имени коллектива поздравляю. Запомни этот миг своей жизни, о Гвоздик, и постарайся дорасти до Гвоздя! Есть стажеру задание?
– Пусть что-нибудь придумает, – капризно складывает губы Наташа. – Чтобы не было скучно.
– Натка, человечество создало целую индустрию развлечений и все продолжает скучать.
– Ну пусть хоть попробует! – настаивает она.
– Придется поднатужиться, брат-стажер, – решает Леша. – Попытайся нас чем-нибудь развлечь. Или хоть удивить.
* * *
Знаменский допрашивает простуженного мужчину лет сорока: Губенко.
– Гражданин следователь, ну ни сном, ни духом! – клянется тот. – Я как освободился, жена ультиматум поставила: если, говорит, еще хоть с одной уголовной рожей увижу, – конец. Высчитала, что до дому ходу двадцать две минуты. В восемнадцать ноль-ноль смена кончается, в восемнадцать десять я на проходной, в восемнадцать тридцать пять ужин на столе, и я должен быть как штык, иначе допрос похуже вашего. Хоть соседи, хоть кто хотите подтвердит!
– Жестокая женщина. Позавчера тоже весь вечер провели с женой?
– Она к сестре ездила. А я дома футбол смотрел.
– Хорошая была игра?
– Ну!!
– А куда же вы сломя голову бежали этак в середине второго тайма? Как раз невдалеке от ограбленного магазина?
Допрашиваемый шмыгает носом.
– Эх, мать честная…
– Так куда бежали?
– Футбол смотреть, – уныло говорит он.
– Забавно.
– Телевизор испортился, гражданин следователь. Острый момент, атака на наши ворота, а он, паразит, хлоп – и сдох. Пришлось бегом к дружку – досматривать.
– Не застали его?
– Почему? Застал. Если надо, он подтвердит.
– Но кто мне подтвердит, откуда вы прибежали к дружку? Кто подтвердит, что до той поры сидели дома у телевизора?
– Соседку спросите. Я сначала к ней рвался. Не пустила. Тут международного значения матч, а она муру смотрит, танцы какие-то!
– Ну хорошо, допустим, все все подтвердят. Как мы определим промежуток, в который вас уже не было дома, но еще не было у приятеля?
– Экран у меня вырубился на девятнадцатой минуте. К Федору я ввалился, когда штрафной назначили. Второй гол уже при мне забили. Выходит, минут девять я прозевал.
– Сколько из них вы препирались с соседкой?
– Показалось долго, но, наверно, минуты три.
– Сбрасываем три минуты, остается шесть. Какую часть пути занял переулок?
– Примерно полдороги.
– Значит, вы находились поблизости именно в то время, когда ограбление совершалось или когда грабитель удирал с места преступления. Не заметили чего-нибудь, что может нас интересовать? Думаю, вопрос понятен.
– Понятен… – мужчина тяжело вздыхает. – Парень там один ошивался, гражданин следователь. Тогда я, конечно, ноль внимания, но как теперь рассуждаю – по разным признакам – в общем, на стреме он стоял… Главное, видел я его раньше. Лицо знакомое.
– Где?
– Не помню.
– А если сосредоточиться?
– Пробовал уже, самому интересно. Но вот хоть убей!
– В какой обстановке вам его легче представить: в парикмахерской?., в метро?., в поликлинике?., сигаретами торгует?..
На каждый вопрос Губенко отвечает секундной задумчивостью и пожиманием плеч.
– Опишите его.
– Да так себе, белобрысый, крепкий, румяный. Без особых каких примет. Года двадцать два или двадцать пять. Блондины, они моложе выглядят, личное наблюдение.
– Не мешало бы прийти в милицию и поделиться личными наблюдениями, чтобы вас не разыскивали как предполагаемого сообщника.
– Да ведь, гражданин следователь…
– Между прочим, товарищ следователь.
– Правильно, товарищ следователь. Вы учтите мою ситуацию: соседка пожаловалась жене, что я ее обругал за телевизор по-нехорошему, я жене объясняю обстоятельства, но я говорю, что бегал к Сосновым, а бегал-то я к Феде Антонову потому что до него ближе, а Федор тоже судимый и, значит, по жениному пониманию, он для меня под запретом, а она мне ультиматум поставила, так что теперь, если узнает, она мне такое выдаст…
* * *
Миша Мухин, он же Сэм, валяется дома на диване с книгой. В соседней комнате вполголоса препираются мать Миши и ее отец, древний благообразный старец.
– Папаша, послезавтра Константин из поездки вернется. Скажите вы своим богаделкам, чтобы не ходили пока.
– Неча ими брезговать! Сестры они мне по древлепрославленной нашей вере.
– Вам – сестры, а Косте – хуже горькой редьки.
– Срамишь седины мои, Аксинья. Чужие люди идут за духовным наставлением, а родная дочь лба не перекрестит. Гореть тебе дура, в геенне огненной.
– Да отстаньте, папаша, молюсь, молюсь я.
– Когда тебе молиться, ты телевизор смотришь.
– А то вы не смотрите!
Чего дед не желает слышать, то он попросту пропускает мимо ушей.
Мухина переобувается в передней.
– В магазин? – осведомляется дед.
– Хлеба к обеду.
– А что на обед?
– Щи вчерашние да яичницу зажарю.
– Знаешь ведь, что нынче постный день! – Нет чтобы отцу грибочков подать, рыбки. Котлеты да яичницы – словно назло во искушение вводишь!
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.