Текст книги "Сквозь игольное ушко (сборник)"

Глава 8. Девять дней

Совершенно свободно, без боли, он переполз на каталку, и его повезли к лифтам. Предусмотрительная Лиана даже позаботилась укрыть больного теплым пледом – на улице-то было довольно холодно. Деревья возле машины «Скорой» показались Веньке какими-то незнакомыми – будто он вернулся сюда из другой жизни. Может, так оно и было…

Кайф пришел к Малышеву уже в машине «Скорой». Старенькая машинка, трясясь на ухабах, пилила от Сокольников к госпиталю Бурденко едва ли не целый час. Но он уже не замечал времени, не ощущал никаких неудобств от резкого торможения и тряски. Он пребывал в блаженной нирване – и оттуда, из параллельного мира, снисходительно наблюдал за всем происходящим. Кстати, не отключаясь и не дурея, как от алкоголя, а «в здравом уме и твердой памяти»! И не было никакого «улета», никаких видений – просто душу охватило чистое чувство радости. Было ощущение, что «все хорошо». Левая сторона уже идет на поправку. Мучительная ноющая боль исчезла – как и не бывало, и вообще – в Бурденко, как сказала все та же Лиана Геннадьевна, «ставят людей на ноги»!

Эйфорическое состояние не покинуло его и тогда, когда «Скорую» с Малышевым затормозили у дверей в приемный покой госпиталя. Забегали Лиана Геннадьевна и врач, вели какие-то переговоры. Настроение Венька оставалось «фиолетовым». Подумаешь – не возьмут в Бурденко! Поедем назад, в районку: и там получится завтра же отлично выспаться – под наркозом! И вообще, ведь просил он Высшие силы помочь? Или не просил? А раз так – пусть сами делают как лучше. А он – он продолжит получать удовольствие, пусть и неизвестно от чего…

Переговоры в итоге завершились положительно. Веньку приняли-таки в госпиталь, где «людей ставят на ноги», занесли в палату, где кроме него лежал еще важный старик, по-видимому какой-то блатной. Сначала старик даже обрадовался – подселили хорошего соседа! Венька улыбался ему, улыбался сиделкам, и лечащему врачу, и Лиане Геннадьевне. Веньке все было в кайф. Он охотно перелег с носилок на мягкую кровать, снисходительно выслушал сурового главного хирурга, устроившего и лечащему врачу, и Лиане Геннадьевне форменный разнос за «внепланового больного». С нескрываемым удовольствием съел небогатый больничный ужин. И где-то около девяти с наслаждением погрузился в долгожданный сладостный сон…

Снилось ему, как он, молодой, стройный и ловкий, бежит по переходу на свидание к Маринке – бежит с огромным букетом, который держит в здоровых, без гипса, сильных руках…

Действие лекарства закончилось к утру. Сразу, без перехода, навалилась черная безнадега, расхотелось и улыбаться, и чистить над пластиковой миской зубы, тем более что на них еще стояли железные дужки – для фиксации сломанной челюсти. Как раз утром в палату привезли одного «подранка» – офицера с неудачно поломанной на учениях ногой. Так же как и Малышев, офицер с каталки перевалился на койку. Тотчас санитары зафиксировали его больную ногу на вытяжке. И офицер, почему-то с недовольной миной, откинулся на больничные подушки, не глядя на двоих товарищей по несчастью. Следом за санитарами в палату, не здороваясь, ввалилась его жена, небольшая, толстоватая, но юркая хохлушка, и принялась обхаживать болезного мужа: заполнила тумбочку сухпайком, на маленький столик посреди палаты водрузила переносной телевизор и мигом приладила проводки-антенны. Не замолкая ни на минуту, включила ненаглядному развлекательную программу. Хотела было кормить его, чуть ли не с ложечки, но явился лечащий врач – заполнять историю болезни, и супруге пришлось ретироваться. Всю эту мелкую больничную суету Малышев запомнил по одной причине: пока врач расспрашивал новенького, на экране «телика» мельтешил какой-то сумбурный фильмец. И когда между очередными кадрами втерлась очередная же реклама, Венька почему-то именно на ней остановил внимание. И реклама-то, в общем, была примитивная, и что рекламировали, толком непонятно. Запомнились только живые желтенькие цыплята на фоне каких-то пакетов. И эти обыкновенные пушистые живые комочки вдруг больно, будто толстой иглой, укололи прямо в сердце Веньки. Из глаз сами собой полились слезы – и так отчаянно захотелось лежать здесь, в палате, с простым переломом, как у офицера, или с отрезанной шишкой подагры на ступне, как у старого вояки! Никто пока не обещал ему, что он снова сможет ходить – как все, на двух ногах. Теперь это могло только присниться. Как и встречи с Маринкой, о состоянии которой ему не хотели или не могли говорить…

Стесняясь своих слез, Венька отвернулся к стене – возле нее и стояла его кровать, – насколько позволяла вытяжка на бедре, и до конца дня так и не смог взять себя в руки…

А на следующий день его снова, уже в госпитале, навестила мать – слава богу, без тетки! – с совершенно неожиданным подарком – целой бутылкой замечательного пятизвездочного «прополиса»! Настроение, конечно, слегка приподнялось. А вот дальнейшие действия матери вызвали полное недоумение – он даже подумал: а не едет ли у него потихоньку крыша от горестных событий? Хотя, в общем, горевать ему было особенно не о чем. Он человек взрослый, семейный, самыми неутешительными прогнозами по поводу его травмы врачи с ней, видимо, не делились. Да и не сказать, чтоб мать уж так особенно любила его, тем более после своего нового замужества. Скорее уж переживать следовало Маринке…

Мать тем временем аккуратно разлила коньяк в прихваченные с собой рюмочки. Рядом, на тарелочке, лежала заботливо приготовленная закуска: два нехилых бутербродика с красной икоркой! Но Венькиного доброго настроя уже как не бывало. Подумав о Маринке, он впервые пристально всмотрелся в глаза матери – и сразу понял: все!

– Да, Венечка, – тихо подтвердила мать, – да. Погибла на месте. Проникающее ранение, перелом основания черепа. Сегодня девять дней. Давай помянем.

Никто специально не вслушивался в их разговор – но тут в палате все как-то сразу притихли. И неожиданно снова выскочила на экран «телика» реклама с цыплятами. Веньку пронзила такая острая горькая тоска, четкое осознание полного одиночества и потерянной жизни, что жгучие слезы снова сами по себе позорно поползли по щекам. Он опустил голову; мать сунула ему в руку платок.

И еще тише добавила:

– Знаешь, она ведь и вправду тебя любила. Мне тут показали ваши фотки – везде она только на тебя и смотрит.

Чуть еще отпила из своей рюмки и неожиданно обычным голосом сказала:

– Тут еще Ленка Островская – какая-то подруга Маринки – просится тебя навестить. Что думаешь?

Венька, прикончивший уже вторую рюмку, успел только отшатнуться и прошептать побледневшими губами:

– Нет, нет! Не хочу ее видеть.

Схватил тарелку, сунул матери в руки несъеденные бутерброды – и его начало выворачивать. Мать побежала за сестрами. Старый вояка, ковыляя на костылях, сунул Веньке под нос свое чистое судно – «чем богаты», как говорится. Рвота все не прекращалась. Прибежали медсестры – с капельницами, с промыванием. Мать украдкой сунула бутылку в тумбочку.

День тянулся очень долго, и Венька едва смог дождаться спасительной вечерней дозы обезболивающего. Он уже знал, что прописано два укола на ночь, и следил за этим неукоснительно.

К вечеру рвотные позывы прекратились – рвало уже одной водой с желчью. После благодетельного укола Венька настолько успокоился, что нашел силы на общение с соседями по палате. Правда, дедок-ветеран, который надеялся отсидеться в блатном стационаре подальше от домашних – одиночная палата-люкс, как в санатории! – срочно засобирался на выписку, благо на одной ноге ему удалили подагрическую шишку, а другая по правилам ожидала своей очереди только через год. Зато другой, офицерик Борис Борисович Боссард, со сложным переломом, оказался весьма словоохотлив. Он развлекал благодушно настроенного Веньку разговором до тех пор, пока к ним обоим (офицеру тоже делали укол на ночь – только один) не сходил милосердный бог сна…

…Боссард, видимо, вернулся в лоно своего семейства, а Малышев, здоровый, ловкий и стройный, в парке «Сокольники» уговаривал боязливую Маринку покрутиться на бешеном воздушном аттракционе…

А следующим утром Веньку срочно забрали в операционную – предстояла операция на лучезапястном суставе.

Самой операции Венька не боялся. Наоборот, с радостью готовился дополнительно выспаться на операционном столе. Ему казалось плевым делом – поставить металлический фиксатор в месте перелома для правильного сращивания кости. Так оно, в общем, и оказалось. Подвел же неопытного в медицинских тонкостях Веньку не сам процесс, а особый, так называемый облегченный, наркоз. Наложившийся еще на похмелье (бутылку, которую принесла мать, он благополучно допил) и глубочайший стресс.

Не раз и не два Малышев потом обдумывал причины, по которым дорогостоящий облегченный наркоз оказался таким смертельно страшным.

Глава 9. Те же и оне же

Когда игла анестезиолога вонзилась в вену привязанной руки, Венька приготовился к знакомым ощущениям. Вот сейчас: начнут расплываться очертания, затихать все звуки – и сознание исчезнет. Но не тут-то было!

Венька очутился в комнате с мягкими пластилиновыми потолком и стенами, в центре которой на полу горбился и вытягивался пластилиновый же «пуфик». Очертания потолка и стен менялись, вытягиваясь и удлиняясь вверх, в бездонное пространство. Венька чувствовал себя малой мыслящей частицей без тела, совершенно беззащитно отданной во власть иным предметам. Вылетев в пространство, он оказался в чем-то вроде железной гремучей вагонетки на железных рельсах, мотающейся вверх и ухающей вниз, как на американских горках. Почему-то и рельсы, и вагонетка были усажены металлическими штырями и кривыми остовами железной арматуры, сквозь которые приходилось со скрежетом продираться. Добравшись до самой высокой точки, вагонетка собиралась в очередной раз ухнуть с размаху вниз, в бездну. Но на самом верху нерешительно задержалась – и поползла назад, к исходной точке пути, все с тем же воем и скрежетом. К нему теперь прибавился глухой звук чьих-то неживых, механических голосов, отдающих команды на неведомом языке… Вагонетка наконец добралась обратно и доставила Веньку в ту же пластилиновую комнату, а затем, еще не чувствуя тела, он услышал над собой голоса врачей и сестер. Малышев искренне возблагодарил высшие силы за чудесное спасение. Много лет он не мог отделаться от навязчивой отчетливой мысли: если б вагонетка тогда ухнула вниз – ему настал бы конец…

А пока все завершилось благополучно. Руку подремонтировали, наложили заново гипс. До вечера тянулся послеоперационный «отходняк» в палате: мелькали гости той пластилиновой комнаты, вырастали белые «пуфики» на стене перед кроватью… И только ночью, вместе с двойной дозой обезболивающего, пришел желанный сон и бесценное безоблачное прошлое…

Следующий день Венька и Борис Борисович – Барбос, как, по его же собственному признанию, окрестили его приятели, – провели в палате вдвоем.

Малышев чувствовал себя вконец разбитым, маялся черными мыслями об инвалидной коляске… А Борис Борисович, прикованный к кровати и занятый «подметанием» домашних харчей, уже всерьез страдал от самого натурального… запора. Как говорится, нам бы ваши заботы!

Еще через день медсестричка принесла Боссарду слабительное. А утром вызванная на помощь жена быстро и ловко сунула под Барбоса судно, помассировала животик, отравляя и без того спертый воздух в палате, – и, по завершении долгожданного акта дефекации, аккуратно обмыла муженька и отнесла полное судно в туалет. А сам Барбос, чья кровать находилась напротив Венькиной, ныл и жаловался – дескать, «вот, дожил, жена судно подносит, лежу как овощ!..».

Венька смотрел на них и размышлял: а кто ему в случае чего возьмется подносить судно? Про «овоща» и вовсе старался не думать. Хотя… Шел уже пятый день его пребывания в «Бурденке», медики, благо платно, сделали ему кучу анализов и провели массу исследований – вплоть до дорогостоящей томограммы. А воз, как говорится, и ныне там! Нога все так же висела на вытяжке, никакой операции, видимо, не планировалось, а главному хирургу из отделения – Никоненко – звонил шеф Малышева и прозрачно интересовался: не сократить ли пребывание в клинике их несчастного сотрудника? Все это донесла им с Барбосом Барбосова хлопотливая жена. Малышев, любивший доводить дело до конца, и так уже тяготился неизвестностью: операций больше не делают, дальнейшие перспективы неизвестны. Единственным, что скрашивало его занудное пребывание в госпитале, оставалось милосердное ночное обезболивающее. Но настоящей «тяги» он тогда еще не ощутил. Даже обрадовался, когда на восьмой день его полностью заковали в гипс чуть ниже пояса (они еще шутили с медбратом на пару, пока тот выпиливал отверстие в гипсе для естественных нужд).

А потом, совершенно неожиданно для Веньки, прямо на «Скорой» доставили его не в знакомый бомжатник на Бауманской, а в ту желанную квартирку у метро «Тульская», которую они с Маринкой застолбили еще на стадии строительства дома, где-то с полгода назад. Госпитальные солдатики на своих двоих, при отсутствии грузового лифта в доме (еще не пустили), дотянули болезного до седьмого этажа – и сгрузили прямо на койку, над которой заботливая Лиана Геннадьевна соорудила (не сама, конечно) специальную планку – для регулярных подтягиваний. Врачи говорили: укрепляет мышцы и спасает от пролежней. На первое время сердобольные коллеги даже выделили Веньке бесплатную сиделку – бабу Маню, бывшую свекровь Лианы Геннадьевны, согласную работать «за харчи».

И пошло-поехало…

Глава 10. Неглавная

Настал момент, и шеф отказался тратить деньги «из премиального фонда» на неперспективного калеку-сотрудника. Когда это произошло, Венька не помнил. Помнил, как приехала мать Маринки, забрала ее вещи и долго искала какие-то бумаги – оказалось, свою дарственную Марине на землю для строительства дома в ближнем Подмосковье. Помнил Веня, как и сам он, и баба Маня, скрываясь друг от друга, повадились потихоньку прикладываться к рюмочке. Бывало, нанесут друзья «прополиса» – он не допьет, а ценное сырье исчезает на глазах. Врезалась в память безобразная сцена, которой закончилось их с бабой Маней тайное пьянство.

Пасха на тот год пришлась ранняя – апрельская. Конечно, друзья и коллеги не поленились навестить Веньку в праздники. Недостатка в «прополисе» не наблюдалось, постепенно все дошли до нужного градуса, загудели, заржали, рассказывая не слишком приличные анекдоты. А под конец Венька даже целовался с какой-то новенькой девушкой в их компании – Любочкой, кажется, а друзья деликатно курили на балконе. Простились теплее некуда, договорившись «дружить домами». Протрезвев, Венька, разумеется, правильно оценил ситуацию. Зачем симпатичной хрупкой Любочке инвалид, прикованный к койке? О Маринке он не то чтобы забыл, но думал по-своему. Почему-то все яснее вставала перед ним картина с участием пьющей неразумной жены (Венька уже знал, что жена получила страшную черепно-мозговую травму и сильно повредила лицо). Жены, которой не оставалось ничего, кроме законного загула на фоне «утраченной красоты и молодости»! Сейчас, в нынешнем своем состоянии, Малышев потянуть такое не смог бы. И в очередной раз благодарил высшие силы за все, чего не мог предвидеть.

А Любочка просто послужила для него доказательством, что он еще не вышел в тираж, еще способен понравиться девушке и имеет твердую надежду на скорое выздоровление.

На следующий, послепраздничный, день друзья нашли Веньке «знающего хирурга», который по блату пристроил его на «обширный рентген». Подогнали транспорт, и окрыленный вчерашним флиртом Венька, упираясь одной ногой, взгромоздился на костыли – и разлегся на заднем сиденье…

Еще по пути в больницу оптимисту Веньке пришлось сделать сразу два неприятных открытия. Первое: едва он начал активно передвигаться, сместились, видимо, переломанные кости таза, защемился нерв, и тело пронзила такая боль, по сравнению с которой ноющие неполадки на вытяжке казались просто детским садом! И второе: все соседи и случайные прохожие воспринимали его буквально как выходца с того света. Даже советовали «вызвать родных для такого случая» – не уточняя, правда, какого. До больницы на Коломенской и Венька, и водитель, старавшийся вести машину как можно мягче, добрались уже на нервах. А когда в рентгеновском кабинете опытная пожилая рентгенолог, рассматривая снимки, назвала его «бедным мальчиком» – настроение Веньки упало капитально. Ему сделалось хуже – голова закружилась, в глазах потемнело. Ехать обратно на заднем сиденье со своим защемленным нервом он, конечно, не мог. Пришлось отправлять его на «Скорой» – и со спасительным и желанным укольчиком! В таком состоянии Малышев до дома доехал спокойно, даже благополучно выгрузился, правда, на носилки. Занесли его, как и в самый первый раз, «вручную». Дома уже ждал «знающий хирург» и взялся за снимки. Тут-то и услышал Венька впервые слово «вертлуга» и «вертлужная впадина». Насколько он понял хирурга, в его тазовых костях и в бедренном суставе пока еще полный ералаш.

Хуже всего было то обстоятельство, что вынуть вбитую вовнутрь таза головку бедренной кости и закрепить ее в суставе не позволяло раздробление той самой «вертлужной впадины». Пока она не зарастет – цеплять головку кости просто не за что. А зарастать она может и полгода, и даже год! А вот злополучный нерв защемил металлический штырь, поставленный сразу после травмы. Он, как пояснил хирург, держит дополнительные отломки кости, и не раньше чем через полгода его можно будет сменить, вытаскивая и закрепляя вбитую головку.

– Может, и найдется хирург, способный поставить металлическую пластину вместо раздробленной вертлуги, – с виноватым видом объяснял «знающий специалист», – я обзвоню всех, кого знаю. Если кого-то найду – обязательно свяжусь с вами! А пока занимайтесь посильной гимнастикой, чтобы не атрофировались здоровые мышцы!

С тем он и удалился. А Венька впал в такую депрессию, с которой в жизни еще не сталкивался. Собственно, и ситуации такой никогда еще не было! Дескать, утритесь, господин Малышев, лежать вам с этим нервом в койке, как египетская мумия, минимум полгода, получая свои тридцать процентов по больничному. И не факт, что за эти полгода не атрофируются мышцы здоровой ноги!

Этим вечером, закрыв от бабы Мани двери своей комнаты, Венька впервые плакал. И не «скупыми мужскими слезами» – плакал по-настоящему, по-детски. Плакал оттого, что никогда больше не вернется в обычную жизнь…

А на следующий день восстала баба Маня. Старушка решительно заявила, что «прикована к больному», не видит «никого из подружек» и вообще «одичала» с молчаливым Малышевым. Потребовала пригласить в гости «старую подружку Таньку». А когда они созвонились с Танькой, та сама предложила захватить с собой мужа, мол, поможет заодно снять и застирать занавески. Уже через час-другой вся веселая компания оказалась в сборе.

…Гудели они дня три. Развернулись как следует. Сняли со стен и продали картины, которые в свое время Венька приобрел на ВДНХ, кстати, невеликой ценности шедевры! Продали доставшееся от бабки столовое серебро. Депрессивный Венька терпел, хотя баба Маня уже забывала выносить за ним горшки. Но когда в ночь на понедельник муж Таньки во сне громко разругался с кем-то и пригрозил «инопланетной прослушкой» – Венька подумал о «белочке» и утром позвонил Лиане Геннадьевне прямо на работу. Бедная дама примчалась незамедлительно. Нетрезвая баба Маня высказала ей все, что думает о ней и о своем сыне, «заставляющем ее вкалывать на старости лет». Расходиться никто из собутыльников не хотел, но Лиана Геннадьевна пригрозила – тогда еще милицией. И с грехом пополам пьяная компания раз и навсегда выкатилась из Венькиного жилища.

Веньку, конечно, стали навещать чаще, сослуживцы регулярно приносили «прополис» – и он, чтобы уйти от депрессии и не задавать вопросов о Любочке, постепенно погрузился в состояние полутрезвой полудремы. Боль – душевная и физическая – в этом состоянии притупилась, а способность общаться оставалась, как ему казалось, неизменной. Весь май с его постоянными праздниками Венька запомнил смутно. Менялись многочисленные сиделки. Одна, бывшая медсестра на пенсии, считала своим долгом не спать по ночам, а сидеть в постели и, как сова, пялиться на спящего больного. Веньку напрягало это неусыпное внимание, и уже через неделю он с радостью отказался от ее услуг. Другая, молодая ушлая бабенка, вроде из приезжих, сама начала подливать ему в рюмочку. Подливать – и выспрашивать на пьяную голову: как давно он пьет? Где жена? Кто еще прописан в квартире? Венька, подозрительный, как и все москвичи, даже в своем отрешенном состоянии счел такие вопросы неуместными. Так что хитренькая и услужливая Аллочка также покинула свой пост.

А Веньке становилось все хуже. Теперь он не мог даже лежать толком: металлический штырь внутри, видимо, давил на размозженные ткани бедра, не говоря уже о пресловутом нерве!

Самым подходящим оказалось полусидячее положение. В нем Венька проводил теперь дни и ночи, абсолютно махнув на себя рукой. Заниматься даже статической гимнастикой из-за боли было невозможно, а значит, его неизбежно ждала инвалидная коляска, даже после сращения этой треклятой «вертлуги».