Текст книги "Органный комплекс. Готическая новелла в современном исполнении"

Органный комплекс
Готическая новелла в современном исполнении
Ольга Небелицкая

Корректор Мария Котова

Дизайнер обложки Антонина Высланко

© Ольга Небелицкая, 2024

© Антонина Высланко, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-0064-6533-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Автор считает своим долгом предупредить, что все события и герои вымышлены, и города Сабинограда с его кафедральным собором в реальности не существует. Хотя, несмотря на то что у персонажей произведения нет реальных исторических прототипов, прототип Сабинограда на карте читатель отыщет без труда.

2024, декабрь

В состав сердечно-сосудистой системы человека входит сердце – мышечный о́рган, заставляющий кровь двигаться, и кровеносные сосуды. Длина всех сосудов взрослого человека составляет около ста тысяч километров.

Сто тысяч километров тончайших мышечных трубочек и главную мышцу тела мне предстояло вырвать из собственного тела.

Разумеется, простому человеку это не под силу; разумеется, человеческий разум даже не может вместить подобную задачу – если только человек не встретился с Гельмутом и не побывал на органном концерте в кафедральном соборе Сабинограда.

Я – встретился.

Теперь я сидел у воды в темноте и слушал тихие шлепки волн о камень.

Я надёжно укрылся от посторонних глаз: фонари светили в отдалении – у моста. Отголоски концерта ещё звучали в моей памяти, сердце разгоняло кровь по сосудам, и мне казалось, что с каждым сокращением оно выбрасывает в кровь ещё одну порцию музыки.

Траурный марш на смерть Зигфрида.

Вагнер.

Самое прекрасное из того, что я слышал на сегодняшнем концерте.

Самое прекрасное из того, что я слышал в своей жизни.

Последнее из того, что я слышал в своей жизни.

Запас музыки в камерах моего сердца бесконечен – и музыка будет работать как анестезия, я почему-то был в этом уверен. По крайней мере, этой анестезии хватит на то, чтобы вырезать из рук и ног крупные сосуды и вытянуть веточки более мелких. Насчёт дальнейшего я был уже не уверен, но знал: мне помогут завершить начатое.

Вряд ли я смогу вынуть сердце из своей груди, но я был полон решимости попытаться.

* * *

Мой самолёт прилетел без задержки, поэтому уже к трём я вселился в отель. Конференция начнётся с утра, необходимые бумаги и бейдж я получил при регистрации, доклад у меня готов – в самолёте я ещё раз пробежался по тексту и слайдам, – поэтому сегодня я был предоставлен самому себе. В Сабинограде у меня не было ни единого знакомого, а искать среди прибывших в отель коллег из других городов я не хотел. Зачем, если завтра всё равно не избежать шумной толпы? С большинством коллег мне говорить не о чем, их профессиональные навыки на порядок ниже моих, а снисходить до тех, кто преуспел в жизни меньше, чем я, было не в моих правилах. Искать в этой толпе кого-то равного себе я перестал. Эти юношеские бредни я отбросил давно, похоронив их вместе с осколками былой дружбы. Снова. И снова. С годами стена склепа, в котором я похоронил своё сердце, росла, становилась выше и крепче, пока я, наконец, не перестал чувствовать боль от одиночества. Пришло спокойствие. Хотя… время от времени стены этого склепа начинали дрожать от непрошеного воспоминания, и оттуда будто вываливался камушек. Но я быстро вставлял его обратно и надёжно цементировал щель.

Я был только рад оставаться один. С тех пор как уже вторая жена хлопнула дверью, обозвав меня бесчувственным ублюдком, я понял, что без общества обходиться легче, чем снова и снова пытаться нащупать эмоциональные законы, по которым это общество функционирует.

Я отправился на прогулку.

Про город я знал немногое: сменивший имя, он сохранил, как островки, осколки прежней – довоенной – архитектуры будто осколки прежней цивилизации, нелепо торчащие среди советского и современного новостроя. Лёбенкирхен – так звался когда-то город, но с тех пор выросло несколько поколений людей, считавших своей родиной Сабиноград.

Мне доводилось бывать в этих краях в детстве.

Родители не любили говорить о сабиноградской вехе нашей семейной истории. С восьми до одиннадцати лет каждый июль я проводил у нелюбимой бабушки в маленьком пограничном посёлке Сигово. Бабушка-полячка была единственной из оставшихся в живых бабок и дедов по отцовской линии – она была мне не родной, а то ли дво-, то ли троюродной, в эти тонкости я в детстве не вникал. Нелюбимой бабушку называли сами родители, и я думал, что это её фамилия. Сейчас я понимаю, как, должно быть, обидно было бабушке Божене слышать, как я звонким мальчишеским голоском объясняю кому-то во дворе, что нормальные бабушка и дедушка – в Крыму, а эта – так, нелюбимая.

Родители отправляли меня поездом. На грудь мне вешали унизительную табличку, будто я груз, а не человек, и табличку нельзя было снимать в течение суток. Ко мне всё время подходили разные люди, трогали табличку и зачем-то мои волосы и спрашивали: «Всё хорошо?»

К моменту прибытия в Сабиноград я был уже настолько раздосадован повышенным вниманием к своей персоне, что на бабушку Божену моё недовольство обрушивалось с первых минут встречи.

Нам предстояло долго добираться до села: сначала на пригородной электричке, потом на крошечном автобусе, который пыхтел так, будто его мотор работал из последних сил. Всю дорогу я сидел насупившись и на любые бабушкины вопросы огрызался или выразительно молчал.

Сейчас я понимал, что вёл себя как невоспитанный говнюк, но чья в том была вина? Я склонен винить родителей: они радовались возможности сплавлять меня хоть иногда к дальней родственнице, с которой и отношений-то не поддерживали. Родители не внушили мне уважения к бабушке, даже не задумываясь о том, что их нелюбовь автоматически считывается ребёнком и транслируется дальше как единственно верное поведение.

Я мыском туфли пнул камешек и повернул от центра к реке.

Город мне не нравился – давили бетонные конструкции советского наследия, от шоссе веяло пылью и выхлопными газами, и я хотел скорее дойти до парка и кафедрального собора.

От бабушкиного дома воспоминания остались обрывочные, мрачные. Я помнил только, что было темно – и вонюче. Я так и говорил вслух, нимало не заботясь о том, что могу обидеть бабушку. Позже я понял, что в доме пахло свечным воском и ладаном: у бабушки круглосуточно горела свечка в углу перед статуей Иисуса.

Статуя меня пугала.

Она была большой – ростом с ребёнка. Опущенный взгляд Иисуса был прикован к сердцу, которое он держал в своей руке. Я испытывал ужас, находясь в одном помещении с деревянным истуканом, который пялится на человеческое сердце. Но хуже было то, что бабушка периодически вставала перед статуей на колени и заводила долгие заунывные молитвы: то на польском, то – видимо, в расчёте на моё внимание – на русском языке.

Обычно я старался удрать во двор, там было повеселее, хотя и местные мальчишки казались мне недоумками, – но перед сном, когда деваться было некуда, а дверь моей комнаты закрывалась неплотно, я всё равно был вынужден слушать шипящие и свистящие звуки чужого языка.

И обрывки дурацких фраз.

Сердце Иезуса, кроли ш зьедносчение серц вшистких, змилуйще над нами.

Сердце Иисуса, от полноты которого все мы приняли, помилуй нас.

И так далее.

Я лежал в темноте и злился: зачем обращаться к человеческому о́ргану как к одушевлённому существу?

Бабушка коверкала моё русское имя Иван на польский манер и называла меня то Яном, то, ласково, Янушем. В её доме, оторванный от привычного мира и друзей, от родителей и знакомых занятий, окружённый книгами на непонятном языке и старинной мебелью, я и впрямь начинал чувствовать себя другим человеком. Часть меня отчаянно сопротивлялась смене имени, и в первые дни после приезда я дерзил бабушке, убегал от неё с рёвом, отказывался вовремя вставать и вовремя идти за стол. Спустя неделю я смирялся с неизбежным. Бабушка – я понял это только спустя годы – была предельно терпелива и выносила мои выходки со стоическим спокойствием.

С какой радостью я садился в обратный поезд!

Даже то, что мне предстояло ехать сутки и снова какие-то люди будут трогать табличку и мои волосы и говорить глупости, меня больше не раздражало, ведь я ехал домой! Я кидал последний взгляд в окно на бабушку – сгорбленная, седая, она опиралась о трость. Затем она прижимала одну руку к груди и делала вид, будто что-то вынимает из себя, целует и протягивает мне. Уши мои вспыхивали от стыда: бабушка изображала, будто держит своё сердце. Она выглядела в этот момент такой жалкой и нелепой, что я спешил отвернуться от окна и сделать вид, что всё это не имеет ко мне отношения.

Поезд трогался, и я выдыхал.

В какой-то момент родители прекратили общение с бабушкой – поездки в Сабиноград закончились, а я радовался и не задавал лишних вопросов. Я так и не знал, когда бабушка умерла и где была похоронена. А когда я вырос и стал интересоваться корнями и родословным древом, оказалось, что сухонькая и ненадёжная бабушкина веточка с этого самого древа исчезла будто сама собой.

Я не был в Сабинограде двадцать восемь лет.

Теперь в памяти невольно всколыхнулось всё: и долгие часы железнодорожного пути, и странно пахнувший тёмный дом, и бабушкино молчаливое присутствие (теперь я понимал, с какой бережливой лаской она исполняла свой долг и как радовалась крохам общения с внуком).

Я подумал, что если бы даже поехал в Сигово сейчас, то не нашёл бы бабушкин дом – слишком смазанными были мои воспоминания.

Оставалось погулять по Сабинограду, раз уж я здесь.

Когда я дошёл по набережной до Зелёного острова – бывшего района Хольцкопф, небо уже насупилось, предвещая тягучие декабрьские сумерки. Вода в реке казалась чёрной, свет фонарей трепетал на поверхности, тревожимой быстрыми утками, всё вокруг виделось зыбким, непрочным. Я стоял на пешеходном мосту и смотрел на громадину кафедрального собора. Когда-то его окружали жилые кварталы, по улочкам рабочего района бегали звенящие трамваи, со всех сторон раздавались гомон и стук – трудились башмачники, плотники, стекольщики. Сейчас собор возвышался чёрной доминантой среди невысоких деревьев, их безлиственные кроны уходили вдаль, к реке, совсем не похожие на черепичные крыши. Стёртый с лица земли квартал вдруг проступил передо мной фантомной вспышкой, будто приступом внезапной боли, я пошатнулся и положил руку на грудь.

– Вы в порядке? – участливо обратился ко мне прохожий. Его белое вытянутое лицо казалось маской, обрамлённой старомодными чёрными бакенбардами. На голове у него был странный убор – котелок, подобные которым я видел разве что в кинолентах прошлого века. К самому кадыку подступал ворот пальто, и весь он, этот странный субъект, казался наглухо застёгнутым, будто был и не человек вовсе, а штангенциркуль в бархатном футляре.

– Да, спасибо. Голова закружилась.

Прохожий перегнулся через перила моста и взглянул на воду.

– Вы впервые в городе?

Он что, понял это по моему головокружению? Мне стало не по себе.

– Позвольте пригласить вас на концерт. Если вы располагаете свободным временем, через двадцать минут начнётся концерт органной музыки. – Он указал рукой на собор. – Совсем рядом. Я Гельмут. – Он церемонно приподнял котелок над головой.

Я растерялся.

Гельмут добавил:

– Разумеется, я проведу вас бесплатно. Наш орган – сердце города, вы просто обязаны с ним познакомиться.

Я немного подумал и принял приглашение. В самом деле, вечер у меня свободен, а об органных концертах в кафедральном соборе Сабинограда слышал даже я, несмотря на то что совсем не являлся знатоком музыки – ни органной, ни какой другой.

Пока мы шли к собору, Гельмут продолжал говорить.

– Я назвал орган сердцем города, и вы сегодня убедитесь, что ритмы сердцебиения – неотъемлемая часть семантического словаря музыки девятнадцатого столетия.

Я хотел возразить, что вряд ли смогу убедиться в чём-то подобном, потому как сфера моей деятельности далека от музыки, но Гельмут будто прочитал мои мысли.

– Неважно, если вы считаете себя далёким от музыки человеком. У вас есть сердце. Сердце бьётся в определённом ритме, почти у всех людей – в одном. Верно?

Я пожал плечами – вряд ли он в самом деле хотел от меня развёрнутого ответа.

Пару лет назад со мной случился пароксизм фибрилляции предсердий или, как её назвали врачи, мерцательной аритмии. Слово было поэтичным, но означало лишь нарушение привычного ритма. Я отделался неделей на больничной койке, несколькими капельницами с калием, парой-тройкой обследований, после которых врачи пообещали: пока я буду принимать таблетки, ритм «скорее всего» останется нормальным. Но даже пожизненный приём лекарств не гарантирует, что пароксизм не случится снова. И снова. В какой-то миг – возможно – моё сердце перестанет биться в унисон с универсальным сердечным ритмом мира и начнёт сокращаться неритмично.

Но пока всё было в порядке.

– Когда говорят «орга́н», о ком из композиторов думают в первую очередь? – нетерпеливо спросил Гельмут и покрутил в воздухе тонкой ладонью.

– О… Бахе?

– Совершенно верно. Но сегодня мы с вами идём слушать сердце. Тщетно искать сердечные ритмы в музыке Баха. Семантика ритмов сердцебиения противоречит возвышенному складу музыки барокко. И для музыки композиторов Венской классической школы они не характерны. Нет, ритмы сердца появились в музыкальном языке композиторов-романтиков! Сегодня вы услышите Вагнера – в уникальном органном исполнении! Грига! Шуберта. Романтизм – тот самый стиль, где вся музыка – голос сердца.

Гельмут бросил на меня быстрый взгляд, значение которого я не понял.

Мы подошли к собору. Ко входу стекалась толпа.

Гельмут провёл меня через служебный вход, даже не повернув головы в сторону охранника, – видимо, в соборе его хорошо знали. Потом он приоткрыл неприметную дверцу и кивком указал мне направление:

– Вам туда. Приятного вечера. – И не успел я поблагодарить своего неожиданного знакомца, он развернулся и быстро пошёл к узкой винтовой лестнице, похожей на завиток чёрного кружева.

Я оказался в главном зале собора.

Публика уже собиралась, и я поспешил занять место на деревянной скамье. Мой взгляд скользил по стрельчатым сводам, по витражам и небольшим статуям в нишах стен.

Когда-то собор был католическим, позже перешёл к одной из ветвей протестантских церквей, пережил пожар в Первую мировую и почти не пережил бомбёжки во время Второй мировой – стены восстанавливали буквально из руин.

Даже я знал, что вокруг собора существовало множество слухов и легенд: построенный в Средние века, он несколько раз был осквернён – мало какой церкви не везло больше. Здесь происходили убийства и чуть ли не ритуалы с призывом нечистой силы, после чего собор закрывали и требовалось участие епископов, чтобы освящать его заново. Удивительным был тот факт, что знаменитый орган, созданный немецкими мастерами в пятнадцатом веке, уцелел, несмотря на бомбёжки, пожары и передел территорий. В советское время его вывезли, но после реставрации вернули обновлённым. Теперь собор функционирует как музей и концертный зал, а не как церковь, но люди говорят, что в этом месте чувствуется присутствие особой силы. Некоторые утверждают, что сила эта недобрая.

Я ничего такого не почувствовал. Мне вообще свойственен скептицизм в отношении того, что связано со всякими «местами силы» и церковными учреждениями.

До начала концерта оставалось восемь минут, зал наполнился, гул толпы резонировал от стен.

Я рассматривал орган. Да, Гельмут прав: это и в самом деле сердце, если не города, то собора точно. Огромный, состоящий из сотен труб, орган распластался (я не мог подобрать иного слова) над залом, будто гигантский паук. Справа и слева от балкончика, на который предстояло взойти органисту, виднелись конструкции из труб и позолоченных украшений. Там были и ангелочки, и звёзды, и какие-то птицы, и странные переплетения узоров – я прищурился, но не смог разгадать их значения.

Я усмотрел асимметрию в вычурном украшении органа: слева явно были детали и узоры, каких не наблюдалось справа. Я не большой знаток церковной символики, но я мог бы поклясться, что подобного не встречал раньше ни в одном храме. Ладно ангелы, звёзды и статуи Девы Марии, но что за предметы с переплетениями золотых нитей, или вытянутые трубки и золотые рейки, напоминающие – я невольно вздрогнул – человеческие рёбра? Чем дольше я разглядывал орган, тем больше дрожал воздух, тем сильнее росло нетерпение толпы – теперь я ощущал его каждым волоском тела. Мне отчего-то захотелось выбежать из зала до начала концерта. Но орган, казалось, гипнотизировал меня и заставлял оставаться на месте.

Вдруг наступила оглушающая тишина. Странно – вроде никакого сигнала к началу концерта не было, однако откуда-то люди поняли, что их голоса должны уступить место иным звукам. Я покосился на соседа справа. Он даже дышать перестал – таким торжественным и сосредоточенным стало его лицо.

В наступившей тишине я услышал звук.

Стук шагов.

Я не знаю, почему стук шагов напугал меня до дрожи, но голова закружилась почти так же, как было на мосту, когда я смотрел на отражение фонарей в воде. «Поступь рока» – мелькнула в голове нелепая мысль, и её сразу сменила другая, которую я принял с невыразимым облегчением: «Господи, да это просто органист».

Зал грянул аплодисментами.

На балкон взошёл человек в чёрном фраке, и, когда он повернулся к публике, я узнал Гельмута. Я уже перевёл дыхание и аплодировал вместе со всеми: собственные ощущения минутной давности казались мне настолько неуместными, что я постарался выкинуть их из головы.

Гельмут был блистателен. Я видел его улыбку, его высокий чистый лоб, аккуратные чёрные бакенбарды, изящную белую шею, тонкие длинные пальцы, пальцы пианиста – и как я сразу не догадался о его роли в вечернем действе?

Он подошёл к краю балкона и заговорил.

Его густой и мягкий голос заполнил пространство. Гельмут сказал несколько слов об истории Собора – общеизвестные факты о войнах и бомбёжках. Он подчеркнул ценность органного комплекса и рассказал о его реставрации. По его словам выходило, что инструмент уникален не только для города и региона, но и для всего мира. Я по-новому взглянул на сверкающие трубки и подумал, что этот металл старше меня в несколько раз – он видел королей, епископов и князей прошлого.

Наконец Гельмут изящным жестом откинул фалды фрака, сел на стул и положил руки на клавиатуру. Камеры на балконе позволяли публике видеть на двух экранах крупным планом клавиши и руки музыканта.

Первые аккорды распороли воздух – и весь мир, и я перестал дышать, мыслить и существовать в человеческом теле. Это было больше, нежели просто исполнение музыкального произведения. Скамья подо мной дрожала – ну и мощь у этого органа, – и воздух дрожал, и каждый нерв в моём теле отзывался на музыку натянутой струной. Я смотрел, как белые пальцы Гельмута бегают по клавишам, прыгают с одной клавиатуры на другую, переходят из регистра в регистр, и мне казалось, что он играет на моём теле, трогает внутренние органы. Вот я ощутил быстрое ледяное прикосновение к сухожилиям лучезапястного сустава справа, вот он пробежал трелью по поверхности печени, а вот обхватил и нежно, но ощутимо сжал правую почку.

Я хотел, чтобы это закончилось – и чтобы это не заканчивалось никогда.

Я не отводил взгляда от органа и заметил, что звёзды и ангелы чуть пошевелились. Ангелы будто повернули головы и теперь смотрели прямо на меня, а символы, значения которых я так и не разгадал, пришли в движение и медленно, но верно перемещались, меняя узор на ещё более сложный и непонятный.

Мне стало так страшно, как не было никогда в жизни, вместе с тем я испытывал острейшее наслаждение, равного которому не знал.

Пьеса закончилась.

Секундная тишина взорвалась грохотом, я вздрогнул, но сообразил, что это аплодисменты. Собственные ладони казались мне тяжёлыми и неповоротливыми, но я хлопал вместе со всеми. Передышка. Пока пальцы Гельмута не коснутся клавиш, я не ощущаю их прикосновений к своему телу.

Что-то кричало внутри меня: бежать, пока не поздно. Я покосился влево: дверца, через которую я проник в зал, наверняка открыта и ведёт к спасительному служебному выходу. Я тут же себя одёрнул: что за бредовые мысли?

Гельмут слегка поклонился и приготовился сесть, но в последний момент замер и – я это видел – посмотрел прямо мне в глаза. Я не знаю, каким образом он вычислил меня среди сотен зрителей, я сидел даже не в самом центре, а свет в зале был приглушён, но он совершенно точно встретился со мной взглядом. В глубине его чёрных глаз полыхнуло удовлетворение.

Затем он заиграл снова.

Остаток концерта я помню смутно.

Я помню лишь обжигающую боль – почему-то я видел её синей, такой синей, как небо в час между закатом и окончательным наступлением ночи. В синем пространстве перед моими глазами мелькали пронзительные всполохи. Гельмут инспектировал каждый миллиметр моего тела. С каждой новой пьесой его пальцы проникали глубже, становились смелее, причиняли мне невыразимую боль – но я не мог кричать – и невероятное наслаждение – но я не мог стонать.

Наконец он встал перед перилами балкона и, глядя на меня, объявил финальное произведение – траурный марш на смерть Зигфрида из «Гибели богов». Вагнер.

Я промок насквозь, должно быть, на скамье и на полу подо мной образовалась лужа пота, но соседи не выказывали недовольства. Я был прикован к скамье и полностью утратил контроль над телом, будто мне вкололи анестезию, которая оставила мне зрение и минимальный контроль сознания.

Гельмут заиграл.

Сначала ничего не произошло.

Я видел на экране быстрые тонкие пальцы, но звука не было, и внутри тела я тоже ничего не ощущал. На мгновение я подумал, будто окончательно лишился слуха, но потом стало понятно, что звук рождается из тишины постепенно – так ухо, приложенное к рельсу, сначала чувствует еле заметную дрожь, которая затем переходит в гул и грохот.

Я вдруг понял – откуда я мог это понять? – что гениальная догадка композитора – двойные удары литавр, поддержанные оркестром, удары сердца. Здесь не было оркестра, но под руками Гельмута орган звучал за все инструменты мира – и за струнные, и за духовые, и за ударные.

Удары литавр – пульс сердца, испытывающего нечеловеческую боль.

Агония.

Аккорды взметались и опадали, музыка становилась громче, явленней; я отстранённо подумал, что так наращивается интенсивность ощущений во время полового акта, когда фрикции свершаются быстрее, быстрее, резче, и затем… я понял, что музыкант держит меня за сердце.

Обеими руками. Я чувствовал подушечки ловких пальцев на сердечной мышце. Гельмут нежно прикоснулся к восходящему отделу аорты и потрогал нижнюю полую вену. Я понял, что в его власти пережать любую из этих трубок – и я в то же мгновение умру.

Я также понял, что он не собирается меня убивать.

Я также понял, что должен сделать это сам.

Я понял, что хочу это сделать.

2012, ноябрь

Из раздела «Криминал» с новостного сайта sabin.ru:

«23 ноября на Зелёном острове найден труп 35-летнего мужчины, убитого с особой жестокостью. Неизвестный извлёк часть внутренних органов. Ведётся следствие».

За день до

Я гулял.

Можно было отсидеться в кафе – до встречи с Марго оставалось три часа, а стылый ноябрьский воздух не располагал к длительным прогулкам. С другой стороны, я в Сабинограде впервые – почему бы не взглянуть на центр города?

По телу разливалась приятная истома, какая бывает после шикарного ужина и в предчувствии секса; мне казалось, город встретил меня, как встречает мужчину жадная до ласки любовница. Мой аппетит, моё пищеварение и настроение, с каким после неизбежных физиологических процессов опорожняется кишечник, определённо служат маркером симпатии или антипатии к тому или иному месту; в Сабинограде я успел уже дважды пообедать, помастурбировать в гостиничном номере – прямо во время трапезы – я заказал почти половину ресторанного меню; более всего меня впечатлили нежные фрикадельки из кролика с белым соусом и шоколадный ганаш с лимонной цедрой, – с интенсивным и пугающим меня самого наслаждением содрогаясь от волн оргазма.

Я вышел из отеля с намерением хотя бы немного пройтись, но снова начинал чувствовать голод – и желудочный, и сексуальный. Это мне нравилось. Звучит странно, но меня возбуждал даже вид реки, мирно несущей воды в сторону портовых кранов и кирпичных зданий в отдалении.

Приезд Марго обещал два дня любовных утех.

Марго была полна энтузиазма и вполне разделяла мою любовь к еде и… скажем так, не отказывалась сочетать шалости с едой и сексуальные эксперименты.

– Константин, как вы себе представляете назначение закуски, состоящей из овощных палочек с соусом горгонзола? – когда Марго смеялась, она обнажала мелкие и слегка неровные зубки, и мне немедленно хотелось провести по её зубам и дёснам морковной или сельдереевой палочкой, а потом шаг за шагом, миллиметр за миллиметром изучить этой самой палочкой – и липкими от соуса пальцами, конечно, – мягкое белое тело Марго, такое тёплое, податливое и безотказное.

Марго часто жаловалась мне на мужа – тощего сухаря, ханжу, с которым она не чувствовала подлинной телесной свободы.

Я облизнул пересохшие губы, поглубже засунул руки в карманы, надвинул кепку на лоб.

Всё-таки у воды ветер дул сильнее, и мне захотелось где-то укрыться. Я свернул на пешеходный мост, отдышался – тут был небольшой подъём, и у меня сразу закололо в боку, и увидел за мостом тумбу с афишами, напечатанными слегка старомодным шрифтом.

Я прищурился. Афиша приглашала на органный концерт в кафедральном соборе.

Я взглянул на часы. Концерт начнётся через двадцать минут, ресторана поблизости я всё равно не наблюдал, а холодный ветер порядком надоел.

«Знаменитый оперный певец из Вероны…» и «уникальное сочетание органной музыки и одного из лучших итальянских баритонов современности».

Я прислушался к ощущениям внутри тела. Приятная полуэкстатическая тяжесть из желудка ещё не ушла, я достаточно сыт, чтобы час высидеть на одном месте, а потом можно будет вернуться в отель, заказать еды из ресторана и ждать Марго.

Не думая более, я свернул к собору, куда уже стекалась толпа.

…я чувствовал немыслимую тошноту, будто меня сейчас вывернет наизнанку здесь, при всех, на каменный пол, на деревянную скамью.

Перед глазами плыли чёрные круги. Никогда в жизни я не испытывал ничего подобного – ни при самом страшном отравлении порчеными устрицами, ни при ротавирусной инфекции. Мне казалось, что когда пальцы органиста прикасаются к клавишам, эти же пальцы сжимают мой желудок – сначала нежно, поглаживая, а потом всё сильнее и сильнее… тишина. Пауза. Аплодисменты.

Перерыв.

Я мокрый насквозь, я сейчас, должно быть, потеряю сознание. Моё тело, с немалым трудом уместившееся на досадно узкой деревянной скамье, моё тело грузно осядет на пол… нет, мои белые ладони с пухлыми пальцами хлопают – я, как марионетка, киваю соседу, который что-то говорит мне в плечо, да, совершенный инструмент, а вы знали, что это самый большой органный комплекс в Европе?

Я… жив. Господи, надо выйти на свежий воздух.

Конечно, на свежем воздухе сразу станет легче. Наверное, это всё-таки отравление —

неужели фрикадельки с соусом или, может, обед в самолёте – да, это скорее самолётная еда, или, что более вероятно, стейк с кровью в аэропорту перед вылетом – мне ещё тогда показалось, будто с мясом что-то не то.

На лице выступила испарина.

На воздух. Прочь отсюда.

Я хотел привстать и будто со стороны увидел своё тело: оно сидело, опустив голову на грудь, опершись руками на скамью, и не предпринимало никаких попыток пошевелиться.

В чём дело?

Тем временем гул аплодисментов перешёл в шелест и затих, и чей-то голос – пот со лба капнул мне на ресницы, и всё слиплось, размылось, я видел только золотые сполохи и не разглядел говорившего – объявил, что приглашённый баритон исполнит под аккомпанемент органа арию «Don Giovanni! A cenar teco» из оперы Моцарта «Дон Жуан».

Голос кратко пересказал сюжет оперы и напомнил о дерзком приглашении Дон Жуана и о том, как каменная статуя приняла приглашение. Инфернальный ужин состоится, и Дон Жуан отправится в ад вместе с каменным гостем, и – тут зал почему-то взорвался смехом, я не расслышал, кажется, была какая-то шутка про аппетит и пищеварение Дон Жуана – мои марионеточные губы послушно растянулись в улыбке, а марионеточные ладони послушно выдали дробь аплодисментов.

Я поднял голову и встретился взглядом с тощим мужчиной с чёрными бакенбардами – тот стоял у перил балкона, вальяжно наклонившись над залом.

Органист.

Тот, кто трогал мой желудок, – мелькнула в сознании дурацкая мысль.

Я мотнул головой.

Органист смотрел прямо на меня. Нас разделяло немалое расстояние, и свет в зале был притушен, и как мог органист видеть именно меня посреди толпы? Я успел увидеть выражение странного удовлетворения на его лице.

В наступившей тишине я вдруг с беспощадной, преувеличенной отчётливостью понял: когда певец запоёт, мне конец.

Орган заиграл.

Баритон вступил.

Я наклонился вперёд.

Интересно, желудок можно достать через пищевод? Господи, какая дикая мысль, нет, конечно, это же всё мышцы и слизистые оболочки, и трубка пищевода переходит в мешочек желудка: моих познаний в анатомии хватало, чтобы понимать, что большой мышечный орган невозможно пропихнуть через трубку небольшого диаметра.

Но ещё немного – и невозможное станет возможным. Голос пел про трапезу инфернального гостя в доме Дон Жуана, а перед моими глазами проносились блюда, съеденные на завтрак, в аэропорту, в самолёте и после – дважды – в отеле.

Ещё несколько нот, несколько прикосновений – пальцев или голоса, я уже не знал – к моим пищеварительным органам, к железам, мышцам и слизистым, – и меня забило дрожью сильнейшего оргазма, мои внутренности конвульсивно сжимались, разжимались, меня взметало ввысь вместе с голосом певца и низвергало в ад, я хотел, чтобы это закончилось, – и я хотел, чтобы это длилось вечно.

И я понял, что должен сделать.

Я понял, что хочу это сделать.

Я поднял глаза к органу и увидел, как странные фигуры пришли в движение, – подобно тому как пришли в движение части моего органного комплекса – моей пищеварительной системы – орган на моих глазах превращался во что-то иное, уже не напоминающее музыкальный инструмент.

А голос всё пел.

Когда концерт закончился, моё тело чувствовало себя лёгким и рождённым заново. Ладони отдали положенную аплодисментную дань, губы улыбались, руки и ноги шевелились в соответствии с правилами перемещения по ровной поверхности. Я вышел на улицу – уже стемнело – и пошёл между рядами деревьев по парку. Я искал укромное место подальше от фонарей.