Текст книги "Сфера-17"

Николас понимающе усмехнулся в ответ.

– Я готов ответить на ваши вопросы, – продолжал Шукалевич. – Но мне, как профессионалу, перед этим было бы интересно узнать о ваших личных впечатлениях. Или у вас есть вещественные доказательства?

– Нет, – сказал Николас, – никаких вещественных доказательств. Если бы они были, я бы вас не побеспокоил.

Шукалевич потёр пальцами щёки. Его лицо казалось явственно несимметричным: модную короткую бороду с левой стороны пробороздил шрам. Шукалевич им гордился: это было почти боевое ранение. Во время Гражданской правительственным войскам удалось подбить машину одного из вождей революции… «И отшлифовать не хочет, – подумал Николас, – и бороду отрастил, чтоб заметнее было… Стерлядь, холёный ублюдок…»

Шукалевич улыбнулся. Реннарда охватил холод. «Прекратить эти мысли! Они же читаются по глазам!..»

– Что вас тревожит? – мягко спросил Шукалевич.

Николас помолчал, опустив взгляд.

– Товарищ Фрайманн производит впечатление надёжного человека, всецело преданного нашему делу, – медленно, раздумчиво проговорил он. – Очень надёжного. Очень преданного. Настолько, что это кажется странным. Он как будто кем-то придуман таким. Чёрный Кулак революции, легенда, человек, напрочь лишённый слабостей. Так не бывает.

Шукалевич сел и обхватил подбородок ладонью. Он слушал с большим интересом.

«Я говорю правду, – подумал Николас, – иначе никак: людям из внутренней безопасности можно говорить только правду, лжи они не поверят. Но правду тоже можно подобрать умело. Я действительно хочу знать всё об Эрвине Фрайманне. Мне очень, очень интересно, что о нём знает внутренняя безопасность. Посмотри мне в глаза, Лев, – я искренен, я чист. Я даже верю в то, что ты Лев, а не Стерлядь. По крайней мере пока сижу у тебя в кабинете».

– Я надеюсь, мои подозрения беспочвенны, – сказал он, и это тоже были совершенно искренние слова. – Но я хочу доказательств. Мне часто приходится иметь дело с товарищем Фрайманном. Мы должны доверять друг другу.

– Да, – подхватил Шукалевич, – все мы должны доверять друг другу. Это главное. Без этого не будет спайки, не будет согласия, дело революции окажется под угрозой…

Николас кивал и ждал.

Краем глаза он успел оглядеть кабинет Шукалевича и отметить, что начупр внутренней безопасности неравнодушен к роскоши и чувству стиля. Роскошь старательно выдерживалась в стиле «независимый Циалеш легко обойдётся без импортных товаров». Всё было отечественного производства – начиная со слабосильного, морально устаревшего лэптопа и заканчивая шторами. В других Управлениях так и висел дореволюционный импорт – пылеотталкивающая ткань-хамелеон, по желанию менявшая прозрачность и цвет. Никто просто не озаботился тем, чтобы её менять, служила она долго. Шукалевич озаботился.

Стенные панели – не композитные импортные, а из местного дерева. Да и картины на них – кисти своих художников… «А картины-то новые, – подумал Николас. – Пожалуй, что и краски отечественные. Ты отвечаешь за пропаганду, Стерлядь, тебе нужно как-то имитировать работу в этой области. Истерическое воспевание всего нашего – приём грубый, но бросающийся в глаза. Мы пока тебя терпим, Стерлядь, и халтуру твою тоже терпим».

– Кстати, – полюбопытствовал Шукалевич, – как обстоят дела в вашем Управлении? Возможно, комбат не единственный, кто вызывает у вас подозрения?

Николас сплёл пальцы в замок и мрачно скривил губы.

– Об этом я тоже хотел поговорить с вами. Вопрос весьма серьёзный.

– Вы начали с менее важного?

– Чтобы потом о нём не забыть… Лев, вы знаете, что на меня покушались?

– Да, разумеется. – Шукалевич покивал, лицо его стало озабоченным и тревожным. – Мне также известно, что все замешанные в этом деле мертвы, а живые подозреваемые как на подбор оказались невиновны.

Николас безнадёжно развёл руками.

– Моя служба безопасности занимается бандитскими притонами и сходками анархистов. Собственно, по этой линии я и сотрудничаю с товарищем Фрайманном… Организованные контрреволюционные заговоры нам не по зубам. Это ваше дело.

– Я им уже занимаюсь, – уверил Шукалевич. – О результатах говорить рано, поэтому я о них не говорю. Но взялись мы плотно. Судя по всему, – и он наклонился к Реннарду через стол, сузив глаза, – это очень серьёзно. Разветвлённая организация. Штат боевиков…

«А ведь он говорит правду, – подумал Николас, с уместной тревогой глядя в ясно-серые глаза Стерляди, – сущую правду. Прямо как я. Мы отзеркаливаем друг друга. Да, у Стерляди весьма разветвлённая организация: на него работает половина Управления внутренней безопасности… Зато вторая половина работает на меня».

– …далеко идущие планы, – закончил Стерлядь. – Но мы прижмём их, Николас. В самое ближайшее время прижмём.

Реннард выпрямился в кресле, демонстрируя хорошо скрытое потрясение и явное благоговение перед мощью внутренней безопасности. Шукалевич добродушно сощурился и сложил губы в куриную гузку.

– Я вам полностью доверяю, – серьёзно сказал Николас, – товарищ. Этим должен заниматься профессионал.

«Будьте осторожны, – посоветовал он напоследок, пожимая Николасу руку, – будьте очень осторожны, товарищ».

Управление внутренней безопасности располагалось на самой набережной. Сейчас был высокий прилив, слияние лун: штормило, волны ударяли в массивное ограждение, порой перехлёстывая его. Пока Николас шёл к машине, его дважды обдало снопом брызг.

Он вырос на берегу и распознавал настроение моря по запаху, как зверь. Возле фермы море жило своей жизнью: немногочисленные людские селения не тревожили его, настроение его менялось вольно, подчиняясь только циклам двух естественных спутников. Море, омывавшее Плутоний-Сити, было испуганным и недобрым, настороженным и печальным.

Сев в машину, Николас попросил водителя сделать круг над городом. Тот понимающе уточнил, не сесть ли где-нибудь в парке, и Николас ответил: нет, нет… Едва ощутимая вибрация движущейся машины успокаивала его, и, кроме того, в парке он бы не смог отделаться от мысли, что теряет драгоценное время зря. Пока машина шла, можно было не торопиться…

«Что думает Шукалевич о неудавшемся покушении? Разумеется, он ничем не выдал себя и выводы делать не из чего. Но что он мог бы думать? Что думал бы на его месте я? Фрайманн уже доложил Шукалевичу, что подозревает в покушении инсценировку, – вспомнил Николас. – Итак, сначала пришёл Эрвин, подозревавший меня, потом я, подозревающий Эрвина… Стерлядь выглядел довольным. Пожалуй, он в самом деле доволен, всё обернулось удачнее, чем он мог ожидать.

Далеко идущие планы, надо же… Любопытно, чем Стерлядь занят сейчас. Вероятно, размышляет, как лучше ко мне подобраться. Это было бы очень неплохо, решил Николас, потому что, во-первых, лучше я, чем товарищ Кейнс, а во-вторых, подбираться ко мне он будет очень долго. Товарищ Реннард станет осторожничать, ломаться, просить время подумать и строить из себя оскорбленную невинность… А потом отправит гражданина Шукалевича на расстрел. Вот уж точно – недрогнувшей рукой.

И Эрвин Фрайманн его расстреляет.

Фрайманн…»

Машина шла ровно, как по натянутой нити. По нити, протянутой над бездной… Внизу проносились жилые кварталы: одинаковые крыши-парковки, бесконечные прогулочные аллеи, по которым так хорошо побегать на заре или покататься на велосипеде, густые тёмно-алые кроны местных растений, среди которых изредка, точно изумруды среди рубинов, вспыхивали зелёные земные деревья. Николас прислонился виском к стеклу. Машина у него тоже была импортная, с коррекционным силовым полем. Багряное море листвы под днищем бушевало так же, как лиловый океан на востоке: ветер дул страшной силы. Таратайку отечественного производства сейчас трясло бы немилосердно и сносило с курса. Недаром вон они, отечественные, все стоят на парковках… «Взяться бы за Этцингера, – подумал Николас, – он начупр промышленности или мышь полевая? Но я же знаю, сколько у него работы, он ночами не спит, как я… вот станет поспокойней чуть-чуть, пройдёт лет пять тихой жизни, и будем строить благополучие…

Станет спокойней? Тихая жизнь?

В это должен верить гражданин. За это должен драться солдат. А я революционный начупр, я сижу наверху, и с одной стороны от меня Неккен, а с другой – Манта: два великих зла, готовых сцепиться… Да и сам я, в общем-то, зло. Только мелкое – наступят, и хрустну под каблуком… Кого мне держаться? Во что верить?»

– Подлетаем к Управлению, товарищ начупр, – не оборачиваясь, аккуратно предупредил водитель.

Николас вздрогнул и очнулся.

Он понял, что заснул, привалившись к стеклу, и от этого почувствовал некоторое облегчение: бредовые, идиотские по сути своей и крайне вредные мысли, навязчиво крутившиеся у него в голове, оказались всего лишь родом дурного сна. «Следить за режимом, – приказал он себе, – в Управлении больше не ночевать. В ближайшее время выделить часов двенадцать, отключить связь и исправно проспать их. А сейчас подумать о чём-нибудь хорошем».

Итак, товарищ Реннард отправит Стерлядь на расстрел, а товарищ Фрайманн его расстреляет.

– О личной жизни товарища Фрайманна, – сказал Стерлядь, – я знаю абсолютно всё. У товарища Фрайманна нет личной жизни.

– Что вы имеете в виду? – удивился Николас.

– То, что имеете в виду вы, – ласково пояснил Шукалевич, – вы же представляете себе некое нежное ангелоподобное существо, ждущее комбата со службы. Или демонически притягательное существо, это не есть важно.

Николас поморщился и фыркнул. Он не смог мгновенно решить, нужно ли осадить Стерлядь или лучше пропустить его насмешку мимо ушей, поэтому сохранил нейтральный вид. Шукалевич так и сказал – «существо», не «женщина»; он, конечно, был в курсе николасовой сексуальной ориентации, потому и выбрал в убийцы хорошенького мальчика…

– Такого существа нет, – продолжал Шукалевич, – и более того: в том временном промежутке, который мы можем отследить, никаких особо ценных для товарища Фрайманна существ не найдено. Но если говорить серьёзно, Николас, то я бы обратил ваше внимание на другое.

– Лев, я вас прошу, говорите серьёзно сразу. У меня нет времени на шутки.

– Хорошо, хорошо. Товарищ Фрайманн живёт работой, а если точнее – живёт своими людьми. Простите мне романтическое сравнение, но он действительно волк – вожак стаи. Солдаты его обожают, а он бережёт их так, как только можно беречь солдат. Он помнит в лицо едва ли не весь батальон, знакомится с каждым новобранцем, лично тренирует бойцов. У него есть квартира в городе, но он не бывает там месяцами, живёт в казарме. Признаться, поначалу мне это тоже показалось подозрительным, Николас. Я знаю, что вы недавно убрали Кленце, который слишком усердно занимался воспитанием революционной молодёжи…

– Кленце расстрелян, – непринуждённо ответил Ни-колас. Шукалевич состроил печальную гримаску: жаль, жаль, оступился человек, а мог бы принести пользу.

– Так вот о нашем Чёрном Кулаке: сначала я подумал, что он добивается абсолютной преданности личного состава с неизвестными пока целями. Ну, вы понимаете, это профессиональное, всегда подозревать худшее. Но тут я, к счастью, ошибся. У него нет никаких целей. Он делает это по велению души, это просто его способ быть. Я ответил на ваш вопрос?

– Да, – сказал Николас, – да, спасибо большое, Лев. Полагаю, товарищ Фрайманн останется лоялен власти, пока власть лояльна к его людям.

– Именно, – с удовольствием подтвердил Шукалевич, – именно. Как, бишь, говорят в армии? Честь твоей части – это часть твоей чести.

И он засмеялся дробным неприятным смехом. Николас кивал, вежливо улыбаясь, потом распрощался.

…У здания Управления соцобеспечения, как почти у всех административных заданий, парковка была внизу, на земле, а не на крыше; крышу украшал купол с башенками. «Одиночка, – думал Николас, поднимаясь по гранитной лестнице крыльца. – Эрвин совершенно одинок, ему некуда возвращаться, его никто не ждёт. Если так, он действительно должен быть невротиком. Его отвага, вошедшая в легенды, – не здесь ли её корни?..»

Лифт возносил товарища Реннарда наверх, к кабинету и новому рабочему дню. Управление уже проснулось, но мелкие чиновники в холле вовремя притормозили и рассеялись – в лифте Николас ехал один. «Бойцы Отдельного батальона, – думал он, – верная стая. За своего командира они растерзают любого, но лучший подарок для них всё-таки увольнение домой. Это нормально. Может ли быть иначе? И вот человек, которому нечего терять, становится до безумия смелым… Даже если и так, не важно, – заключил он. – Чёрный Кулак – один из лучших мифов нашей Революции. Лучше, чем всё, что можно придумать для пропаганды. Такой миф надо беречь. Залакировать все неровности и прикрыть слабые места. И я этим займусь».

Он поздоровался с новой секретаршей, к которой никак не мог привыкнуть, и вошёл в кабинет. На столе стоял дрянной отечественный лэптоп: с планшеткой пришлось попрощаться, на всей планете не нашлось для неё запчастей… «По крайней мере лайский коньяк остался, – философски подумал Николас. – Всё-таки на свете ещё много хорошего. Как удачно вышло, что я пригласил Эрвина к нам на праздник. И как славно, что он согласился…».

Метеослужбам Плутоний-Сити понадобились целые сутки, чтобы наверняка сменить погоду над городом. В месяце циа обеспечить солнце и штиль – непростая задача. Но это было важно, очень важно: среди недель промозглой сырости, серого неба и сбивающего с ног ветра подарить людям день света и тишины. Пять лет назад эти люди силой оружия взяли право на праздник, вступили в сердце бури – и покорили её.

Годовщина Революции… Утром был парад на Центральной набережной. Отборные части Народной Армии промаршировали, красуясь собой, от спортивного парка до Дома Правительства. Над усмирённой океанской гладью голопроекторы во всё небо развернули Боевое Знамя. Оно билось на несуществующем ветру полчаса, а потом голограмма менялась раз в пять минут: цветы и медали, звёзды и орденские ленты – всё, что обычно рисуют на открытках. У Дома Правительства возвели временные трибуны. Товарищ Кейнс говорил речь. Это тоже было важно, очень важно: прийти к народу, доверившему тебе власть, и говорить с ним вживую, в реальном времени… Глава Народного правительства выглядел отдохнувшим и оптимистичным. «Это потому, что приезжал Доктор», – думал Николас. Зондер приехал ночью к Кейнсу на дачу, поговорил с ним по-своему и уехал, оставив друга впервые за много недель спящим спокойно. А сейчас, небось, пишет яростную статью про тоталитаризм и клеймит военную хунту. Доктор – это что-то…

Во второй половине дня начались торжества.

Они охватили город, точно пожар, с четырёх сторон: начавшись благопристойно, на стадионах и в концертных залах, к вечеру перетекли в рестораны и клубы, к ночи – на улицы. Как только стемнело, небо от края до края озарилось голофейерверками. В жилых районах там и здесь начали пускать древнего устройства ракеты, которые вспыхивали невысоко и бедно, зато производили самый праздничный шум.

В Управлении соцобеспечения царила суматоха. Экономить на годовщине Революции – дело последнее, и почти все идеи подчинённых Николас постановил воплотить в жизнь, не стал только занимать для празднования внешний зал. Большой зал в Управлении роскошью и величиной не уступал городским. К тому же нехорошо сотрудникам Управления шляться по улицам пьяными и в неподобающем виде – а в том, что они отпразднуют с душой, Николас не сомневался.

Теперь он сидел за столиком в дальнем углу. Гостей было много, почти все – солдаты и офицеры. В Управлении хватало девушек на выданье. На эстраде играла глазами и бёдрами певица; хрипловатый, джазовый её голос отдавался эхом, которое вздымалось и опадало над залом океанской волной. Разряженных женщин было не узнать, подтянутые мужчины казались как на подбор красавцами. Дискотечные голопроекторы выдавали безумные программы, которых Николас никогда прежде не видел, – танцующие превращались в цветы, в языки пламени, в сильфид и драконов, из ниоткуда возникали прекрасные незнакомцы и незнакомки и разбивали настоящие пары, чтобы исчезнуть через минуту. Фантастические пейзажи и интерьеры сменялись один за другим. Бутылка лайского коньяка перед начупром понемногу мелела, порой у Николаса начинало плыть в глазах, и зал представал яркой наркотической галлюцинацией.

«Прекрати, – сказал он себе, наливая очередную рюмку. – Тебе нельзя напиваться. Во-первых, потому что просто нельзя, а во-вторых, у тебя дела».

Фрайманн стоял у стены чуть в стороне.

Он был в чёрной парадной форме, только аксельбант на груди белел. В захват голопроекторов Эрвин не попадал, не видоизменялся и совершенно терялся в тени. С начала вечера он не выпил ни бокала. Николасу пришло в голову, что на их праздник он смотрит как сторожевой пёс на гулянку хозяев: им – беспечные песни и танцы, ему – грозные шорохи в ледяном мраке, и в этом его доля и счастье.

«И что с тобой делать, железяка? – гадал он. – Что тебе нужно для спокойствия сердца? Как тебя вытащить из конуры?.. Из кобуры?.. Как к тебе подойти?.. Я и сам не умелец развлекаться – сижу вот, смотрю… А, идёт Лора! Она нам поможет».

Из боковых дверей показалась Лора Лайам, заместитель Реннарда по культуре. Бывшая балерина, она двигалась с изумительной грацией, по-имперски пышное вечернее платье необыкновенно ей шло. «Создание демонической прелести, – вспомнил Николас. – Так, кажется, сказал товарищ Внутренняя Безопасность… Вот оно, это создание…»

На плечах товарища Лайам лежали нелёгкие обязанности по подготовке празднования, но празднование давно уже шло само, организаторы не требовались, и Лора отдыхала.

Реннард поймал её взгляд и указал глазами в сторону Фрайманна. Лора поняла сразу. Едва заметно кивнув, она улыбнулась и направилась к музыкантам.

Минуту спустя объявили белый танец.

Николас едва не рассмеялся. Он смотрел на Эрвина. Услышав новость, суровый комбат огляделся с опаской, нахмурился и направился к столу.

Лора перехватила его на полпути.

– Товарищ Фрайманн? Эрвин Фрайманн? Для нас большая честь принимать вас.

– Товарищ Лайам… – пробурчал тот, пытаясь обогнуть её.

– Лора, – танцевальным движением она переступила, загородив ему дорогу. «Бедняга», – подумал Николас с улыбкой.

– Лора… – повторил Эрвин растерянно.

«Нельзя так жестоко загонять человека в угол, – беззвучно смеялся Николас, – даже если он Чёрный Кулак. Ах, Лора!..»

– Знаете, – сказала она, светски глядя на Фрайманна из-под ресниц, – сегодня я была в школе для одарённых детей, в театральной студии. Там ставили пьесу о днях Революции. Вас играл мальчик лет двенадцати. Очень похоже, совершенно один в один.

Фрайманн недоумённо склонил голову набок. Реннард не выдержал и фыркнул в салфетку: комбат не понял Лориной иронии. Лора намекала, что он стеснителен, как подросток, а Эрвин, кажется, подумал о внебрачных детях… Немедля забыв о минутной неловкости, она пригласила его на танец. Вот напористая женщина… Николас был уверен, что он откажется, но неожиданно – кажется, и для самой Лоры неожиданно – Чёрный Кулак подал ей руку.

«Невероятно, – подумал Николас. – Он танцует».

Больше он ничего не думал.

Голопроектор сменил программу, стены зала вспыхнули золочёной лепниной и мрамором, по ним зазмеились причудливые узоры рококо. В простенках темнели зеркала, отражавшие только звёзды и окна, в каждом из которых открывались виды новой планеты. Эрвин уверенно вёл Лору в танце. Мелькнуло её лицо, озарённое искренним восторгом… Окружающие расступились, освобождая место, – было на что посмотреть.

Николас улыбался. Как они красивы, мастер танца и мастер боя… Платье Лоры шуршало и переливалось бликами, подбородок был гордо поднят, стан доверчиво изгибался в руках офицера, а офицер был на диво хорош и статен… Идеальная выправка, могучий разворот плеч, резкий, как из гранита вырубленный профиль: Эрвин Фрайманн, человек-легенда, при жизни монумент самому себе. Наверное, нелегко это, быть монументом… Певица, закрыв глаза, мурлыкала какую-то наивную старенькую мелодию, и все рифмы-то были по-детски наивны: на границе гелиосферы, там, где звёздный ветер поёт, ощущение любви безмерной затопило сердце моё… Голопроекция дворцового зала медленно перетекала в проекцию старинного клуба с простенькой светомузыкой. Освещение и краски менялись, сгущался сумрак, затихал голос…

Танец кончился.

Лора отпустила Эрвина, сердечно его поблагодарив. Тот коротко склонил голову перед дамой и отправился обратно в тень, на свой пост.

Николас внимательно следил за ним.

На лице Фрайманна явственно выражалось, что он исполнил сложную и тягостную обязанность и теперь нуждается в отдыхе. «Вот тебе и железяка», – подумал Николас: ему было смешно.

– Мальчик лет двенадцати, сказала Лора…

Чертовски наблюдательная женщина. И хозяйственная. Было время, когда всех новорожденных девочек называли Лора и Дина в честь императрицы и её дочери-принцессы. Товарищ Лайам – одна из немногих, кто не зря носит имя супруги Роэна Тикуана… «Как мы знаем, в отслеженном временном промежутке не нашлось существ, особо ценных для товарища Фрайманна, – подумал Реннард. – Надо было спросить Шукалевича о его семье, – спохватился он, – о родителях, я забыл, а ведь разгадка скорее всего кроется там. Придётся запрашивать личное дело, но Шукалевич наверняка знает больше… Стерлядь хитёр, чёрт его дери. Подшутил надо мной, вынудил переключить внимание и потерять важную деталь. Я допустил эмоциональную реакцию. Нужно запомнить, что за мной водится такой грешок. И ещё склонность забывать важные вещи».

«Уязвимость, – сам себе заметил Николас, – меня беспокоят уязвимые места товарища Фрайманна, но я не всегда помню о собственных. Неразумно, учитывая, что товарищ Фрайманн – Чёрный Кулак, а я нет.

Интересно, допускает ли товарищ Фрайманн эмоциональные реакции?..»

Комбат сел неподалёку и открыл бутылку минеральной воды. Он выглядел усталым. «И пожалуй, немного раздосадованным, – отметил Николас. – Он определённо не любит шумных праздников: поставим тут галочку и закончим с попытками его развлечь таким образом». Николас помедлил немного, взял бутылку с лайскими ярлыками и подошёл к нему.

– Вы не пьёте, Эрвин?

Фрайманн поднял непроглядно-чёрные глаза.

– Нет, – отказ прозвучал резко, и он напрягся, ища слова вежливее. – Но. Если. Возможно.

Николас улыбнулся.

– Я знаю, что вы курите. Давайте поднимемся ко мне в кабинет. Я угощу вас лайской сигарой. К тому же там звукоизоляция. Я вижу, что вас это всё утомляет, – он повёл ладонью в сторону зала. – Мне хотелось бы, чтобы у вас остались приятные воспоминания.

Фрайманн встал – стремительно, точно при появлении старшего по званию.

– Николас… Я вам благодарен. Я не утомлён. Сегодня прекрасный день. Я рад быть на празднике.

«Кто-то где-то выучил его танцевать, – подумал Реннард, – но искусство светских бесед комбату не поддалось». Эрвин с трудом подбирал слова, понимал, что они звучат вымученно и оттого напрягался ещё больше. Николас улыбнулся снова: тут он по крайней мере знал, как помочь делу.

Хорошо играть на собственном поле.

В кабинете было светло от фейерверков, но совершенно тихо. Николас приоткрыл окно. Донёсся холодный, пахнущий морем ветер и с ним эхо воплей и песен.

– Душно, – объяснил Реннард, деловито отпирая шкаф, – кондиционеры старые… Лучше закрыть?

– Нет. Не стоит, оставьте так.

Фрайманн сел в кресло для посетителей, положил ногу на ногу, но голову держал прямо. Роясь в шкафу, Николас спиной чувствовал его взгляд – не то чтобы тяжёлый или неприязненный, но как-то физически ощутимый. «Странно, – думал он. – Есть люди, чей взгляд чувствуешь как прикосновение. У товарища Кейнса такой, у Доктора… Да таких немало. Но к этому рано или поздно привыкаешь, как привыкаешь ко всему. На Эрвина я почему-то постоянно обращаю внимание…»

Он обернулся с улыбкой, в одной руке держа коробку сигар, в другой – бутылку.

– Я не курю, – сказал Николас шутливо, – пепельницу держу для гостей. Зато пью. Предадимся же каждый своему пороку.

Фрайманн улыбнулся в ответ – едва заметно, одним углом рта, но улыбка достигла глаз, и Николас почувствовал удовлетворение. Эрвин подался вперёд, аккуратно взял сигару из протянутой коробки.

– Нужен нож, – пояснил Николас, – обрубить кончик. Дайте-ка. Это из последних партий импорта, со складов товарища Морелли. Лайя похожа на Землю, земные растения там ближе к оригиналу. Для них важно электромагнитное поле, какие-то свойства солнечного света… Я толком не помню. Виноград, табак, чай, кофе – лучшие сорта растят на Лайе. На Циа хорошо только пиво, зато уж оно-то у нас отменное.

Эрвин слушал его, неглубоко затягиваясь. В полумраке, озаряемом призрачными сполохами голограмм, кончик сигары алел уверенно и уютно.

Николас налил себе коньяку, поиграл им в бокале.

– Я не слишком хорошо разбираюсь в табаке, – продолжал он. – Чисто теоретически. Это урожай из Алемских низин, с нотами вишни и шоколада. Вишню я чувствую, а насчёт шоколада не соврали?

Фрайманн выдохнул дым. Теперь он улыбался открыто, но смотрел в пол.

– Не соврали, – ответил он наконец. – Действительно, шоколад.

Николас отпил из бокала.

– А у меня земляника и травы, – весело сказал он. – Считается редким сортом, но на Циа единственный. Последняя закупка перед изоляцией. Эрвин, а почему вы не пьёте?

– Не пьянею. Зато похмельем страдаю.

– И впрямь не стоит. Знаете что? Вам нравится сигара? Забирайте коробку. Считайте моим подарком.

Фрайманн недоумённо моргнул, наклонил голову к плечу.

– Спасибо.

Николас улыбнулся.

С сигары пора было стряхнуть пепел. Эрвин приподнялся, вытянул руку… Николас вдруг осознал, что сидит перед ним на краю стола, в позе, которую обычно называют легкомысленной. Пепельница стояла у него под боком; наклонившись вперёд, Эрвин едва не задел его рукавом. Пепел слетел не сразу. На несколько мгновений Фрайманн застыл в неудобном положении – напряжённый, совсем рядом с Николасом, настолько близко, что нашивки на рукавах их кителей зацепились друг за друга.

Мурашки пробежали по спине. Николас опомнился и быстро сдвинулся в сторону. Сердце бухало где-то на уровне галстучного узла.

«Я сошёл с ума, – мелькнуло у Реннарда в голове, – я заигрываю с Чёрным Кулаком. Я пьян. Надо сменить тему, – велел он себе, – немедленно заговорить о чём-то серьёзном. Хорошо, что я открыл окно. Ветер холодный, сейчас всё пройдёт». Он выпрямился. От греха подальше стоило бы обогнуть стол и сесть в своё кресло, но он пригласил Эрвина не для того, чтобы обсуждать дела, а для дружеской беседы. «Я слишком сильно сократил расстояние, – подумал Николас. – Это было очень глупо, но резко увеличивать его теперь нельзя. Фрайманну плевать на этикет, но это не этикет, это инстинкты. Он сочтёт моё бегство за проявление неприязни.

Найти серьёзную тему, – со злостью подумал он. – Вот чёрт! Серьёзную тему для дружеской беседы. Я сам себя загнал в угол. Проклятые инстинкты. И проклятый коньяк. Слишком уж легко пьётся».

Фрайманн смотрел на него внимательно. Или так просто казалось из-за его неестественно чёрных глаз… На Циалеше мало темноглазых, причиной тому какая-то специфика микроэлементного состава пищи. Почти у всех глаза голубые или серые…

Инстинкты.

Инстинкты выгибают тело, расширяют зрачки, заставляют сердце быстрее гнать кровь по жилам. За стеклом и сталью сознания шевелится, ворочается древнее, ночное, примитивное, неразумное желание, первобытный зов…

«Это проблема, – постановил Николас, – и её тоже нужно решить. Нельзя пренебрегать собственным организмом, он за такое мстит. Я мог погибнуть оттого, что загляделся на шейку Кайла Джонса, а сегодня чуть было не начал флиртовать с Фрайманном. Завтра же подумать об этом, чтобы больше не повторялось».

Николас перевёл дыхание, постоял немного, глядя в окно, а потом уселся на диван. Фрайманн развернул кресло к нему.

– Пять лет прошло, – негромко проговорил Реннард. Голос его чуть дрожал, но это можно было списать на ностальгию. – Пять лет назад всё изменилось. Никто не мог предсказать, к чему мы придём. Я помню то чувство… Вчера мы были восставшим народом и сражались с правительственными войсками. А назавтра мы стали правительственными войсками и преследовали отступающие силы интервентов. В этом было что-то безумное и… сказочное. Мир встал с ног на голову. Реальность фантастичнее вымысла. Эрвин, вы помните те дни?

Фрайманн поразмыслил, смакуя сигару, и ответил:

– Как сейчас.

– Что вам запомнилось больше всего?

«Я несу бред, – подумал Николас с досадой, – но уж лучше так. Сейчас я приду в себя, и всё устроится».

Фрайманн думал. Снова стряхнул пепел, принюхался к тонкому аромату дорогого табака.

– Мы брали президентский дворец, – сказал он. – Пять лет назад в это самое время. Я помню, как глупо была организована оборона. Мы готовились к штурму крепости, а там… – он махнул рукой, усмехаясь. – У нас – двое легкораненых и ни одного убитого. Их потери – двести двадцать человек, не считая пленных.

– В правительственных войсках служили профессионалы, – заметил Николас. – Странно.

– Да, – Фрайманн кивнул. – Наёмники. Многие – экспаты из внутренних сфер. Они никогда не шли на риск. В правительстве ждали, что на Циа пошлют миротворческий контингент, но Совет Двенадцати Тысяч им отказал. Ко времени штурма это уже стало известно. Правительство готовилось к эвакуации. Но приказа отступать по войскам не было. Никто ничего не понимал. Шум, неразбериха, младшие командиры в панике, старшие уже сбежали. Мы шли, как нож сквозь масло.

– А президент?

Фрайманн помолчал. Николас воспользовался паузой, чтобы поставить свой бокал на стол: он зарёкся пить.

– Я думаю, его убили свои, – сказал Фрайманн. – От товарища Кейнса поступил чёткий приказ брать живым. Никто из моих бойцов его бы не нарушил. Была малая вероятность, что его убьют при попытке сопротивления. Но он не сопротивлялся. Я осмотрел кабинет. У президента был револьвер, но он не брал его в руки. Он сидел за столом, застреленный в затылок. Это наёмники. Мои бойцы так не убивают.

Николас покачал головой.

– Николас, – сказал Эрвин с долей удивления, – зачем им это понадобилось?

– Чтобы выставить нас преступниками и дикарями, – ответил Реннард устало. – Мы собирались судить президента и правительство за измену Родине. Это было бы слишком цивилизованно для военной хунты с точки зрения Совета. Кстати, поэтому они и не стали присылать войска. Миротворцы Совета не могут подавлять народные выступления.

Эрвин кивнул. И вдруг изменился в лице. Мрачные глаза расширились, густые брови сошлись к переносице. «Он меня понял, – подумал Николас, – он понял».

– Миротворцы могут свергнуть диктатора, – тихо, утвердительно сказал Фрайманн.