Текст книги "Полцарства"

7

«…Стучат по переулку каблуки – бам! – Ревёт за переулком Крымский мост – бом! – Бежать хотела вроде – а куда? – бряк! – Хотела улететь, а крыльев нет… – бемс! – И в голове такая дребедень! Одни грехи и никаких стихов! Господи, что же это?» Софья шла от Парка культуры к метро, с удивлением наблюдая, как её ум самопроизвольно рождает ритмичный бред, и не знала, что предпринять, чтобы вернуть себе ясность сознания.

В тот сопливый ранневесенний денёк, наставший после ужасной ночи, Софья проявила себя как человек волевой и исполнила поставленные задачи. Первым делом добралась до офиса Студии коучинга. Вот уже два года организация работы и раскрутка московского филиала являлись её главной заботой. Она взялась за этот проект не ради денег, а по душе – на то имелись причины.

И вот теперь, вводя помощницу в курс дела, на случай своего возможного отсутствия, Софья почувствовала безразличие к собственному детищу. Ей вдруг стало всё равно – просуществует филиал ещё год или умрёт сегодня.

Подойдя к доске, Софья сдёрнула один за другим цветные стикеры, смяла в комки – получилась горсть мелких глупостей. О чём все эти лекции и семинары? Брошюрки, рекламки, сайты? Всё, что занимало её ум и время, внезапно стало убогим. Смятый пластиковый стаканчик на берегу.

Распрощавшись с помощницей, Софья взяла курс на адвокатское бюро своей давней знакомой Елены Викторовны, добралась к обеду и провела там несколько часов. Разбирались, раскладывали варианты, так и этак крутили закон, накурились до боли в висках.

Выводы были тяжёлые, к тому же такие, каких никак не ожидала Софья. Её надежда, что трезвого водителя, сбившего круглогодично пьяного пешехода, должны оправдать, оказалась наивной. По мнению Елены Викторовны, если учесть тормозной путь, говорящий о превышении скорости, и прочие «нюансы», Софье могло грозить до полутора лет в колонии-поселении. Конечно, при усилиях всё должно ограничиться условным сроком, но гарантий никто не даст.

Софья вышла на улицу, под мелко порубленный снег с дождём, в разгар часа пик. У метро, в толчее спешащих домой людей, ей на глаза попалась девочка лет пяти, ровесница Серафимы. Девочка только что заметила, что матери нет в поле зрения, и, прижав к животу сумку с аппликацией, озиралась по сторонам. Её личико уже начало расплываться в гримасу отчаяния, но заплакать она не успела. Мать, налетев, как орлица, откуда-то сверху, подхватила ребёнка на руки и с возмущёнными возгласами унесла прочь.

Давно исчезли в толпе мать и дочь, а Софья всё стояла на месте, задеваемая десятками плеч. Ярко и страшно она видела теперь, что решение, принятое ею вчера ночью, определило не только её собственную судьбу, но и судьбу Серафимы. Без оглядки она пожертвовала её детским счастьем, её миром и будущим. И главное, ради кого? Кто этот бог, которому она принесла свою жертву?

* * *

Когда вчерашней ночью Маруся приехала за ним на такси, Саня не то чтобы расстроился – растерялся. Он надеялся одинокой дорогой разобраться с мощным чувством тревоги, захватившим его у сестёр. Причин было несколько, но сильнее всего его волновала Софья.

Ему всегда казалось, что он знает сестру лучше, чем самого себя, – со всеми тайными и явными устремлениями, привычками, жестами, «пунктиками» и «тараканами». В ту ночь глаза у Софьи были словно повёрнуты внутрь. Она говорила как обычно, привычным образом вскидывала брови, но этот глухой, воткнутый в глубь себя взгляд не мог не испугать Саню! Только однажды он видел у неё такой – когда в летнем волжском отрочестве их неразлучный друг и по совместительству родственник Болеслав объявил, что переезжает с матерью в Варшаву. Саня боялся тогда за сестру, молчаливо влюбившуюся в своего троюродного брата. Ему хотелось немедленно сделать что-то такое, чтобы Сонины глаза ожили, посмотрели наружу.

Так и вчера, проснувшись головой на журнальном столике, Саня сразу же понял – глаза сестры нехороши и из сердца течёт тоска! Спросил, но она сказала «Не сейчас». Спорить бессмысленно. Саня сделал заметку в памяти – позвонить и выяснить завтра.

А завтра был день, хмуроватый и мокрый, хорошенько отмытый вчерашней вьюгой и выпущенный с непросохшими щеками на волю, бродить по лужам. В окно кабинета, на манер Снежной королевы, только весело и безобидно, заглядывала весна, лопотала синичьим голосом, прикладывала к стеклу мокрый нос.

Мимоходом Саня припомнил, что обещал забежать к Николаю Артёмовичу, знакомому старику, сломавшему в прошлом году шейку бедра да так и не поднявшемуся. На днях что-то там у него стряслось с коляской… И ещё хорошо бы успеть к Нине Андреевне – забрать документы на медаль ко Дню Победы. Сама-то она не дойдёт, а больше некому.

Конечно, после всех дел, ближе к ночи, он вспомнил бы и о Софье, но она позвонила первая. Её звонок раздался точно в паузу между двумя пациентами, когда терапевт Спасёнов включил телефон – ответить на многочисленные эсэмэски жены.

– Саня, ты после работы свободен? Очень нужно! Посидим где-нибудь? – спросила Софья отрывисто и поспешно, как будто боялась, что связь прервётся и не восстановится уже никогда.

Сразу договорились о встрече, вот хоть здесь, в кофейне на углу. А потом Саня перезвонил: давай лучше дома! После его ночного отсутствия Маруся просила хотя бы сегодня не отлучаться.

– Хорошо. Мне всё равно, – сказала Софья, сдерживая закипавшие слёзы. Ей не хотелось в Марусин дом, тем более что признание, которое она собиралась сделать, требовало уединения. Несколько минут она тешила себя сладкой мечтой – ворваться и завопить на невестку: «Прочь с дороги, глупая курица! Ты хоть понимаешь, что у меня беда! Не смей разлучать меня с братом!» Но ведь Сане потом отдуваться.

Ехала к нему плача. Потерявшаяся девочка у метро мелькала перед глазами, обретая любимые черты Серафимы.

Как и предполагала Софья, уединённо поговорить оказалось негде. В большой комнате играла Леночка, в спальню посторонним входить не полагалось, а на кухне, куда Саня привёл сестру, Маруся собралась варить кашу. «Я быстро сварю и уйду», – кротко сказала она. К сожалению, ей редко удавалось приготовить блюдо с одного захода. Так и на этот раз, «первая попытка» оказалась подгорелой и переслащённой.

Пока Маруся драила кастрюльку, Софья вышла в гостиную. Чужой дом брата, увиденный словно впервые, ошеломил её.

До женитьбы Саня был ужасен в быту. Сказать точнее, стоило ему уехать из отчего дома, как «быт» исчез совсем. Вместо него образовалось гулкое пространство с окном на лес. Его заполнили стенной шкаф, жёсткий диван-кровать, письменный стол и подаренный кем-то робот-пылесос, неутомимо поддерживающий чистоту в пустом жилище. Саня полюбил сложившийся «минимализм» и просил сестёр не рушить его попытками обустройства. Единственное, о чём он жалел: пылесос не умел застилать кровать и хотя бы раз в год мыть окна.

И вот спустя короткое время небольшая квартира оказалась до отказа заполнена хламом. Маруся суеверно боялась выбрасывать банки из-под детского питания, коробки из-под обуви, кухонных электроприборов и посуды, закупленной в невероятном количестве. Всё, не поместившееся на полках, хранилось под диванами и на размножившихся шкафах и зарастало белёсым мхом пыли. Пылились искусственные цветы, которые Маруся в юности сама делала из лоскутов и проволоки; однажды расставив по вазам, она больше не прикасалась к ним. Зато голые «полянки» пола и кухонных поверхностей были отдраены до блеска, сверкала на всю прихожую начищенная Марусей обувь и поражали воображение выглаженные без единой замятины и безупречно сложенные в шкафу пододеяльники и простыни.

Примечательно, что у Спасёновых всё было наоборот. Порядок в доме означал для сестёр быт без пыльных углов. Так приучила ещё бабушка. А вот постельное бельё частенько оказывалось поглажено кое-как, и в шкафах случался шурум-бурум. Главное, чтобы чистота была, а уж как она разместится в пространстве – дело второе. Конечно, и с обувью было далеко до парада. Никто не думал об особом блеске, разве что Софья перед ответственной встречей. Что же касается цветов, то они и при бабушке, и по сей день росли у сестёр буйными нестрижеными кустами, засыпая отцветшими лепестками чисто вымытые полы.

К тому времени, как Маруся справилась с кашей, Софья успела вдоволь нагуляться по небольшой квартирке и, вернувшись на освободившуюся кухню, почувствовала, что в груди перекипело: боль выпарилась и налипла по стенкам засохшей пеной. Не о чем говорить! Только зря нагрузит Саню тем, чего уже не исправить. Извиниться и уйти куда глаза глядят!

Может, она так бы и сделала, если бы Саня не догадался включить на подоконнике загостившуюся с Нового года рождественскую горку, чей-то подарок – семь свечек на деревянной дуге, а под ними домики, ёлки и человечки – католическая братия – по нотам поют псалмы. Братию Саня скрыл, прислонив к поющим фигуркам семейную фотографию из детства. Соня с дуршлагом, мама с кастрюлей на пояске, бабушка с корзиной, трёхлетняя Ася с корзинкой крохотной плюс кузен Болек без тары, с утомлённым жизнью взглядом – на принудительном сборе смородины.

Здесь, за кухонным столом, убрав после ужина посуду, Саня отвечал на письма, искал информацию по медицинским вопросам и вообще приводил мысли в порядок. Иногда читал для души.

Сев по одну сторону стола, плечом к плечу, перед слишком уж скромно, не по-спасёновски, сервированным чаем – две чашки, сахарница и сухарики, – брат и сестра молча смотрели на огоньки.

– Саня, я должна сказать тебе страшное, – наконец проговорила Софья и, устроившись виском на плече брата, так чтобы можно было смотреть на свечки, вздохнула. – Не волнуйся, ты ничего тут не сможешь поправить. Просто помоги мне выстоять духом. Я по дури, по идиотству и самомнению подставила Серафиму и всех нас… Помнишь, ты ещё спросил, что случилось?

Саня кивнул, напряжённо слушая.

– Я сбила дядю Мишу. Насмерть.

– Ничего! Это ничего! – мгновенно отозвался Саня и, крепко прижав Софьину голову к плечу, перевёл дух. – Это беда – но ничего! Как это вышло?

– Лихо ехала.

Саня кивнул и мучительно сморщил лоб, что-то сам с собой решая.

– Ты не виновата! – помолчав, сказал он. – Это я виноват! Занимался кем угодно, только не тобой. Моя, моя вина! Подожди, мы сейчас подумаем…

– Саня, есть ещё одно, – перебила Софья. – Ты дашь мне слово, никогда, никому, могила?

– Конечно! Говори! – сказал Саня, торопясь придать выражению лица уверенность.

– Это будет подлость с моей стороны – сказать. Но я не могу одна это нести. Скажу только тебе. Больше никто не должен знать. Ты обещаешь?

Брат твёрдо кивнул.

– Саня! Сбила не я! Я просто взяла чужую вину!

Саня приложил ладонь ко лбу и тихо рассмеялся.

– Я брала машину у Курта, пока моя в ремонте, – торопливым шёпотом принялась рассказывать Софья. – Он всё равно редко ездит. Доверенность нотариальная, всё хорошо. И вот вчера вечером договорились, что он подъедет, заберёт, потому что мою уже возвращают…

– Ты сидела рядом с водителем?

– Да меня вообще там не было! Я задержалась… Он в кафешке меня дожидался. Посидели, поболтали. Потом вместе пошли к машине, и он поехал. Я не успела дойти до подъезда, буквально через минуту – жуткий визг тормозов. Где он только разогнаться успел! Понимаешь, меня как пронзило! Он в последний год всё время чего-нибудь пьёт, от сознания собственной никчёмности, я думаю. Не напивается, а так, по-французски. Я пулей туда. Дядя Миша валяется. Этот сидит в машине, ничего не соображает – шок. Еле вытрясла: да, говорит, пил вино. Но часа три уже прошло – может, выветрилось? Саня, ты же знаешь его – он хрупкий, как наш папа! Если бы мама папу не подхватила вовремя, он бы так и пропал со своими фантазиями!

Саня в изумлении смотрел на сестру и не мог понять – как случилось, что он не узнал её за всю жизнь? Точнее, что его знание о Софье было таким неполным?

– Но самое ужасное, Саня, что я всё это сделала совершенно зря. Я в Интернете почитала, оказывается, ему надо было убежать и через день прийти с повинной, когда всё выветрится. Сказать, что испугался. Тогда его бы судили как трезвого. Все так делают, а я просто зря подставилась, по безграмотности! Скажи, ну как я могла? – И в величайшем недоумении поглядела на брата.

– Я тогда не подумала про тормозной путь, – опять, как в бреду, заговорила она. – Я просто подумала: ну разве он это вынесет? Он и в армии-то не смог бы. Кудри сбреют… А мне ничего не грозит. Дядя Миша пьяный, а я – достойный человек, работаю, мать к тому же. Вот как я думала. Разве я знала, что это вообще им без разницы – пьяный, трезвый, хоть наркоман…

Софья снова приникла виском к Саниному плечу и задумалась. В отличие от брата она никогда не была альтруисткой. Помогала своим – да. Кормила, лечила, способствовала деньгами. Но чтобы рискнуть за чужого – глупости! А тогда, в машине, рядом с потрясённо замершим Куртом, ей вдруг так ясно представилось, как этого доброго слабого мальчика упрячут в камеру, станут мучить.

– Я ведь правильно сделала? Это не бессмыслица? Или, думаешь, он просто трусливый дурак? – заплакав, спросила Софья и, наверно, совсем бы раскисла, если бы под кухонной дверью не дрогнула тень. Брат и сестра одновременно уловили движение: это Маруся беззвучно отдалилась от двери и, шмыгнув по коридорчику, скрылась в спальне.

Присутствие лазутчика сообщило Софье мужество. Кухонным полотенцем она вытерла слёзы. На ткани остались чёрные полосы от подводки и маковая крошка «ресниц». Вышла из-за стола и умылась под краном. Лицо без доспехов посветлело и стало юным. Успокоившись, вернулась, глотнула из чашки остывающий чай.

– Сань, а лимона нет? И чайник ещё включи, а то остыл…

Лимона не было, зато нашлось родительское малиновое варенье.

– Помнишь, у нас дома в сахарнице был не песок, а сахар? Но там было мало, мы доставали всю коробку – ну, чтобы строить! – сказала Софья.

Строить разрешалось только чистыми руками на чистой салфетке, и потом весь строительный материал надо было аккуратно сложить на место. Софья и маленькая Ася строили дома, а Саня всякие невероятные предметы. Например, корабли. Однажды он построил биплан, но к его крыльям пришлось приделать подпорки из палочек. «Нельзя быть самолётом на костылях», – сказал он, развалив творение, и потом весь день был грустным.

– А песок можно полить водой и слепить замок, как на море, – заметила Софья, подняв крышку сахарницы. Усмехнулась и опустила с тихим стуком.

– Послушай меня! – заговорил Саня. – Ты всё правильно сделала. Мы ведь на очень хлипком плоту! Всё время кого-то смывает волной. Всё время! Я это каждый день вижу. И чтобы была надежда, нужно как раз то, что сделала ты! – Он осёкся, заметив, что у сестры задрожали губы.

Что поделать, накатывали, подпирали слёзы.

– Ты опять, что ли, о своём? – усмехнувшись, спросила Софья. – Хочешь сказать, моя глупость тоже пойдёт в твою копилку?

Софье было лет двадцать, Саня заканчивал учёбу и, в пику непроглядному материализму, которым пресытился в институте, решил, будто бы чёрная тайна смерти – лишь временное обстоятельство в истории человечества, сродни ледниковому периоду. В свете этой надежды всякое доброе дело становилось взносом на демонтаж «Берлинской стены», поделившей вечную жизнь на «до» и «после» смерти. Хотелось, чтоб поскорее этих «взносов» набралось достаточно. Тогда же в Санином лексиконе возникло странное автомобильное слово «Противотуманка».

Софья недоумевала и расстраивалась, пока вдруг не поняла: брат не выдерживает гнёта профессии. Чтобы оставаться профпригодным, ему надо верить в утешение для всех. Ну что ж, пусть фантазирует, раз ему так легче! И всё-таки, может быть, не случайно Саниных родственников, знакомых и пациентов, охватывало в его обществе нечто вроде доброго предчувствия.

– С тобой ничего не случится плохого! Вот посмотришь! – сказал брат, как любил порой, не зная наверняка, пообещать – и сбывалось.

– Ну тогда хорошо, – кивнула Софья и тихо встала из-за стола. Светили рождественские свечки, а в окне снова закапал жидкий снег. – Пойду. А то Лёшка разворчится, что я Серафиму на них свалила.

– Ты ангел наш! И поступила как ангел! Ни в чём не сомневайся! – проговорил Саня, выходя за сестрой в прихожую, и, смущённый собственной репликой, подал ей пальто.

– За бабушкой повторяешь? У неё тоже все ангелами были, – сказала Софья, нырнув в рукава. – Грустно мне. Нет любви! Была бы любовь – разве бы я во всё это вляпалась!

– Как же нет любви? – удивился было Саня и осёкся. Покачал головой и решительно сорвал с крючка куртку. – Я провожу!

– Подожди, мы с тобой! – в тот же миг выскочила из спальни Маруся. Она контролировала ситуацию за дверью и, конечно, подозревала, что добром визит золовки не кончится. – Мы с Леночкой всё равно ещё хотели погулять на ночь! – заторопилась она и, дёрнув дочь за руку, прочь с кровати, от уложенных на ночь кукол, поволокла одеваться.

Софья усмехнулась:

– Ладно, Сань. Ну куда ты от них пойдёшь!

Поцеловала брата, крепко прижалась к щеке и, подхватив сумку, вышла.

На улице мела мокрая метель. Софья свернула за угол дома, обернулась и, найдя окно с рождественской горкой, помахала.

На пешеходном бульваре вдоль леса ещё встречался народ – шли от метро домой, гуляли с собаками. Среди чужих людей Софье неожиданно оказалось уютно, спокойно. «Ну что же, Елена сказала, максимум – поселение… – думала она, убаюкавшись на плече метели. – А может, и обойдётся. Вот и Саня сказал – обойдётся наверняка. Но главное, он считает – всё правильно…»

Недалеко от метро её окликнул пожилой извозчик на «ладе». Софья обернулась: утомлённый и какой-то добролицый, не страшный армянский дед подзывал рукой: куда тебе, красота? Недорого отвезу – каблуки-то вон ломаются!

И правда, Софьины ноги подкашивались. Она усмехнулась и села в машину. Старый армянин оказался болтлив. Дорогой он рассказывал ей о своём домашнем винограднике и о том, какие «правильные» бочки под вино мастерит его зять. Она рассеянно слушала, попутно пробираясь мыслью через сутолоку впечатлений: офис, Елена Викторовна, Серафима, брошенная на соседей и родственников, брат Саня – всё равно прекрасный, во всей нелепости своей нынешней жизни. Если кто и спасёт её – только он…

В бензинном тепле Софью разморило. Кажется, сколько вылито слёз, а опять стоят в глазах, готовенькие. Как бывает, жарким летом зарядят грозы одна за другой – не остановить.

Когда, подъехав, принялась искать в сумочке деньги, армянин достал портмоне и показал Соне заламинированную фотографию внука – мальчика лет пяти с глазами итальянской мадонны. Софья пригляделась под скудным светом автомобильной лампы и, заплакав, вышла. «Ты что! – всполошился армянин. – Подожди, сдачу вот возьми! На вот ещё – куда ты!» И, выскочив вслед за Софьей на полночную Пятницкую, взмахнул фантиками мелких купюр.

Глава вторая

8

Приют, в котором предстояло жить Гурзуфу с Марфушей, никогда и никем не был задуман. Он возник в лесном закутке ненароком, без малейшего умысла со стороны основателя.

Невольный создатель и куратор приюта Паша Трифонов был человеком трудной судьбы. Его родители разошлись. Мать обновила жизнь, но отношения ребёнка с отчимом не сложились. Вскоре появились на свет братья-близнецы, и пасынка по требованию нового главы семейства сослали к деду. «Ну и можно её понять, – хмуро оправдывал маму Пашка. – Кто их будет кормить, если эта сволочь свалит?» А было ему тогда двенадцать лет.

Родной Пашкин отец, Николай, сын Ильи Георгиевича, «упущенный», как со вздохом говорил о нём старик, жил далёкой диковинной жизнью. Его профессия опоздала на столетие – во времена менеджеров и программистов он оказался этнографом. Но не из тех модных, что производят популярное чтиво по истории алкогольных напитков и бритвенных принадлежностей. С «модными» не сложилась у него дружба, как, впрочем, и ни с кем особо не складывалась.

Однажды по научным делам его занесло в островную деревеньку Заонежья. В синих водах на зелёных кочках ютились домишки с хозяйством. Один из них был неожиданно выкуплен им. С той поры Николай Трифонов кормился производством нехитрых музыкальных инструментов – туристам на сувениры, а кроме того, огородом, рыбной и ягодной охотой. Была ли в его доме хозяйка, никто не знал.

Он не звал в гости ни отца, ни сына и не приезжал сам, по телефону говорил редко и кратко. Этого внезапного сыновнего «сумасшествия» много лет не мог понять Илья Георгиевич. Пока жива была мать, Коля заботился, звонил, таскал родителям фрукты. Когда же её не стало, словно вдруг сошёл с орбиты. Покойная жена Ильи Георгиевича, Ниночка, была как раз из Петрозаводской области. В первую же их встречу его поразил Ниночкин особый, очень ровный, склонный к раннему матовому загару тон кожи и светло-серые, прозрачные до самого дна глаза. И сын Николай, и Пашка, оба унаследовали дуновение той красивой земли.

Несколько лет Илья Георгиевич терпеливо ждал возвращения сына, ворчал: как можно так надолго бросить отца! А однажды озарением понял: «Дурак! Тебя просто больше нет в его жизни!» – и горько плакал, уткнувшись в комок пододеяльника (одеяло, как всегда, куда-то выползло), сморкался, кашлял. Тут явился всклокоченный Пашка, тогда уже сосланный жить к деду, и, взглянув прозрачно и строго, велел перестать ныть. Ох вы, карельские глаза!

Трифоновы, дед и внук, жили не то чтобы дружно – скорее вразнобой, что не мешало взаимной любви и тревоге. В распоряжении у них имелась двухкомнатная квартирка, а потому докучать друг другу было необязательно.

Деньги на Пашку давала мать. Отказаться от них, учитывая размеры пенсии, Илья Георгиевич не мог. Гордость же свою в отношении бывшей снохи научился выражать в подробных перечнях – на что ушла какая копейка.

Пашкина крёстная, тётка по матери, Татьяна, жалея племянника, взялась приучать его к «делу». Татьяна была ветеринарным врачом и опытным кинологом. На территории лесопарка ею было арендовано помещение под ветпункт, специализирующийся в основном на щенячьих прививках, и вольер, где проходили занятия школы по воспитанию щенков «Собачье царство». Название, впрочем, не прижилось и осталось лишь в документации.

Пашка вырвался из четырёх стен и почти поселился в лесу, помогая Татьяне. Это и в самом деле был прорыв. «Обалдуй» преобразился в пытливого ученика. Особенно его увлекла медицинская сторона вопроса. Учить щенка приносить игрушку – всё равно что гонять в футбол с мальчишками. А вот суметь произвести врачебные манипуляции со всей чуткостью, уважая трепетание собачьей души, – это уже кое-что. Конечно, Татьяна не могла допустить недипломированного Пашку до хозяйских псов. Но побыть на подхвате, одновременно наблюдая за работой тётки, ему разрешалось.

Почин Пашкиному приюту положила Манюня – невероятно дряхлый, глухой и слепой лабрадор. Её коричневая шерсть выцвела и обносилась, как старая замша. Хозяева привезли её усыплять. Татьяна возмутилась было – собака пока что вовсе не умирала, к тому же ветпункт не оказывал подобных услуг, но Пашка больно ущипнул тётку за руку.

«Ты чего! Они же её в другое место отведут – и всё!» – объяснил он, когда Татьяна, подчинившись огненной воле крестника, выпроводила хозяев, пообещав «всё сделать».

К деду, страдавшему астмой, взять Манюню Пашка не мог. У Татьяны хватало своих питомцев, да она и не «подписывалась» на благодеяния, о чём немедленно напомнила племяннику. Пашка пообещал в неделю раздобыть новых хозяев, а пока сколотили домик и устроили собаку на бывшей баскетбольной площадке, отделённой от мира кубиком старинной спортбазы, где размещался Татьянин ветпункт.

Второго постояльца – чёрного колченогого Фильку с молочными от катаракты глазами привели дети из ближних дворов. У пса умер хозяин. Затем появилась мелкая, невероятно тощая дворняга, получившая имя Мышь. Пашка нашёл её на обочине шоссе, отброшенную из-под колёс, но живую.

Так, потихоньку, за сеткой бывшей спортплощадки родился приют, обретший своего попечителя. Татьяна, хоть и бранилась, не нашла в себе духу разогнать «передержку», где оказывались все, кого иначе пустили бы в расход, – покалеченные, отказные, старые. С ними выгодно контрастировала деловитая бодрость Пашки, словно не замечавшего, сколь безнадёжный отряд попал под его начало.

Приют жил и рос, окутанный заботой невидимых сил. Лес укрыл Пашкину «богадельню» от посторонних глаз, сомкнул заросли орешника и низкорослой туи, сверху завесил берёзами. И, как всегда бывало на Руси, какого бы отдалённого уголка ни коснулась благодать, люди чутьём находили то место и являлись – кто на поклон, а кто и напроситься в «сопостники». Тропу разыскали сердобольные женщины из окрестных домов. Не участвуя напрямую в уходе за животными, они приносили корм. А затем Пашке нашлась помощница – одноклассница Наташа, суровая девочка с белыми волосами принцессы и носом-картошкой, фехтовальщица, лошадница и отчаянный геймер. С тех пор они заботились о постояльцах в четыре руки.

Под зиму чудом образовались откуда-то бэушные доски и утеплитель, из которых при поддержке местного техника Славы удалось соорудить домики. Сотрудники конноспортивной школы по соседству поделились свежей соломой. Даже администрация парка в лице Татьяниной приятельницы Людмилы не стала чинить Пашке препоны. Заброшенный уголок лесопарка подлежал реконструкции, но не сейчас, через годок-другой. Оглядев сперва оккупированную площадку, а затем и самого волонтёра, Людмила сказала: «Смотри, чтобы всех к Новому году пристроил! И калитку хорошо запирай».

На следующий день к Пашке прибежал работник и передал ржавый ключ от бывшего «шахматного павильона» – застеклённого по кругу, насквозь продувного домика. Так приют обзавёлся сторожкой.

– Ну что, отвоевал себе? – узнав новости, сказала Татьяна. – Тётка аренду платит – а этому всё на блюдечке! – Но в душе была рада удаче племянника.

* * *

Когда Илья Георгиевич пожаловался Сане на тревожное увлечение внука, приюту было уже несколько месяцев. Пашка пропадал в лесопарке днём и ночью, так что дед не без основания подозревал: и в школе не обходится без прогулов. «Санечка, может, забежишь после работы – тебе ведь всё равно по дороге. Хоть посмотришь, что у него там? Ноябрь на дворе, а ребёнок, можно сказать, живёт в лесу! И главное – школа! Школа страдает!»

Отругав Илью Георгиевича, что тот не сказал раньше, Саня обещал завтра же выяснить, в чём дело. Ежедневно он проходил по лесной аллее дважды – из дому на работу и обратно, но ни разу не слышал ни о каком приюте.

На следующий день, свернув по примерным объяснениям Ильи Георгиевича в северо-западное, «дикое» крыло лесопарка, туда, где тропинки были лишь слабо намечены и привольно росли опята, Саня вышел к небольшому кирпичному строению, украшенному остатками мозаики олимпийской тематики. Под обновлённым козырьком располагалась симпатичная дверь Татьяниного ветпункта и невдалеке – вольер для занятий со щенками. Обойдя строение с тылу, Саня увидел обсаженную разлапистыми туями площадку с облезлым баскетбольным щитом и сарайчиками-домишками по обе стороны. Несчётное количество синиц кормилось в туях и прыгало по сетке-рабице. На синиц потявкивали обитатели приюта.

Саня не успел ещё толком осмотреться, когда со стопкой мисок в руках перед ним возник Пашка.

– Дед прислал? – спросил он с досадой, даже не поздоровавшись, хотя любил Александра Сергеича за «прикольный» характер и терпеливую возню с Ильёй Георгиевичем.

Саня развёл руками. Ему было неловко, что явился не предупредив, словно и правда хотел застать врасплох.

– Ну ладно, пошли посмотрите, чего у нас тут, – пригласил Пашка, скептически глянув на ревизора. – И деду потом всё расскажите, как есть! А то он себе нафантазировал!

– Паш, да что бы ни было! Ты вообще-то образование собираешься получать или нет? А если собираешься… – возразил было Саня и умолк, оглушённый лаем, рвущимся из-за калитки. Слившись в единый шерстяной ураган, обитатели приюта навалились на сетку. Саня непроизвольно отшатнулся. В уме сверкнул план действий: сейчас же схватить Пашку и как угодно, хоть силой, доставить домой, к деду, и уж там разложить ему по полочкам, что к чему! А насчёт собак поговорить с Татьяной, пусть куда-нибудь…

Он не успел додумать мысль – её перебила наступившая вдруг тишина. Это Пашка вошёл на площадку, и собаки, смолкнув по мановению руки, все как один уселись в ожидании дальнейших распоряжений.

– Александр Сергеич, входите! – махнул Пашка. – Да не бойтесь, не тронут! Они и так бы не тронули – только тявкают! Не могу никак отучить. Вот эти два – Чуд и Щён – заводилы у них! И Тимка ещё.

Впечатлённый Пашкиной властью, Саня вошёл и в ближайшие пару минут испытал то, чего не переживал ни разу за всю предыдущую жизнь. Как, бывает. человек впервые заходит в море или, решившись полететь на дельтаплане, узнаёт стихию воздуха, так и Саня почувствовал совсем новое для себя единение – не просто с отдельной собакой, которую всегда был склонен очеловечивать, а с целой стаей разумных существ, не являющихся людьми.

Вместо опасной своры перед ним оказалась кучка жалких, по-детски любопытных животных. Они сидели смирно, позволяя себе лишь тихонько принюхиваться к новому человеку. Их неправильно сросшиеся лапы, клочковатые шкуры и слепые глаза поразили Саню – он обернулся на Пашку – как ты, брат, такое осилил? – а затем присел на корточки, чтобы стать вровень с обитателями приюта. Пашкины собаки показались ему похожими на очень старый осенний сад с обломанными яблонями, покрытыми лишаем сливами и вишнями, истекающими смолой.

Пашка со сдержанным торжеством следил за реакцией гостя.

– Александр Сергеич, это отличные собаки! Всё у них нормально, – сказал он, и Саня понял: Пашка не хочет сочувствия. Ему и без того нелегко справляться с распирающей сердце жалостью.

– Да, – поднимаясь, кивнул Саня. – Хорошие, я вижу. А этот вот, с катарактой – не думали оперировать? – указал он на чёрного колченогого пса. – Или поздно уже? – И внимательно, как будто впервые, поглядел на внука Ильи Георгиевича. За Пашкиными худенькими плечами светлела сила, он был обёрнут в неё, как в плащ. Или это осенняя заря горела над бывшей баскетбольной площадкой, где ютились теперь собачьи домишки, уже и с утеплёнными отделениями.

Распахнувшись всем сердцем, Саня прошёлся по маленькой территории, собравшей случайные остатки, последние крупинки чисто выметенных с московских улиц собак. На миг ему показалось, что перед ним не приют для животных, а частный детский садик. У каждой собаки было имущество – любимые тряпки для изготовления гнезда, игрушки-пищалки, пластиковые бутылки из-под воды, палки и прочий хлам, который приятно погрызть на сон грядущий.