Текст книги "Полцарства"

– Совсем ты с ума сошла! – шёпотом набросилась Ася. – Где ты бродишь? – Хотела обнять – живая, и слава богу! – но Софья глянула как-то холодно, незнакомо, словно в её обличье домой пришёл другой человек.

– Мы три блинчика тебе оставили. Будешь? – торопливо сказала Ася и убежала на кухню.

Софья вошла следом, сполоснула руки и, налив в чашку воды из кувшина, с жадностью выпила.

– Дядю Мишу сбили! – сообщил Лёшка, просидевший всю ночь на кухне, возле Аси.

– Знаю, – хрипло отозвалась Софья и плеснула себе ещё воды.

– Да, а у нас ведь Саня! – спохватилась Ася. – Илья Георгиевич его пригнал. В гостиной оба спят, не буди! Маруся обзвонилась. Объясняю – спит человек, вымотался, – не понимает!

Софья, не дослушав сестру, быстро прошла в гостиную. На диване бурлил водопадами, свистал ветрами в печной трубе сон Ильи Георгиевича.

– Саня, проснись! Надо вставать! – перекрывая «звуки природы», громко и твёрдо сказала она.

Брат тут же вскочил, огляделся, припоминая, где и как его угораздило выпасть в сон, – и увидел сестру.

– Соня, что случилось? – спросил он свежим встревоженным голосом, словно и не думал спать. – Что у тебя?

– Поезжай. А то тебя Маруся сожрёт, – сказала Софья и скупо поцеловала брата в висок. – Давай. Утро скоро.

– Да! – Он подхватил со стола чашку и двумя глотками допил холодный чай. Зажмурился, прогоняя остаток сна, и опять уставился на сестру. Определённо, с ней что-то было не так! Он чувствовал, как из области Софьиного сердца невидимо подтекает тёмное – кровь, тоска, беда. – Соня! Я же вижу! Говори немедленно!

– Не сейчас! – отрезала Софья и вышла из комнаты.

Прежде чем уйти, Саня ещё раз склонился к спящему Илье Георгиевичу. Взяв аккорд на запястье, прижал тайные струны, вслушался. Положил затем ладонь на морщинистый лоб старика, кивнул – и вышел в прихожую. Его провожали сёстры и племянница Серафима, выскочившая из спальни в пижаме, со спутанными волосёнками, дышащими детским сном.

– Саня! Ты послушай! – заторопилась она, боясь, что её остановят. – Пашка ведь к себе привёл собаку! А Илья Георгиевич не пустил! И мы сидели все во дворе. Я сказала: ну что, моя хорошая, будешь кусочек? А она мне улыбнулась и расправила уши!

Саня опустился на корточки и, расцеловавшись с племянницей, понял, что до слёз не хочет домой – как, бывает, ребёнок не хочет от родителей утром в садик.

– О! Сейчас кому-то будет кирдык! – крикнул из кухни Лёшка. Он высунулся в окно, рискованно подставив голову под сосульки, и увидел: во дворе под облепленной мокрым снегом липой стояла Маруся. Из опущенной форточки такси выкатывалась кабацкая музыка.

5

Когда за братом закрылась дверь, Ася ринулась на балкон. Вот Саня – вышел из-под козырька и сразу попался. Стукнула дверца, стала глуше музыка, поехали… Стоя на зябком воздухе, Ася смотрела на опустевший двор. Мокрые снежинки, как большие неуклюжие комары, путались лапами, висли друг на друге, усеяли всю липу. В последние дни под утро сильно пахло бензином. Но, может, никакой это и не бензин, а просто Москва печёт на Масленицу огромные уличные блины? На невиданный пир по ночам собирает дома, и чаёвничают они под звёздами марта?

– Соня, ну рассказывай теперь! – вернувшись на кухню, потребовала Ася. – Лёш, уйди, дай нам поговорить!

– Да не надо никому уходить! – возразила сидевшая у стола Софья и отбарабанила ногтями по сахарнице. – Всё, ребятушки! Кончилась наша хорошая жизнь!

Ася села напротив сестры и испуганно посмотрела в её бледное и резкое, с тенями лицо.

– Соня, ну что ты говоришь! Почему кончилась?

Софья почесала нос и, отогнав сомнение, прямо взглянула на сестру, затем на Лёшку.

– Это я сбила дядю Мишу, ребят. Вот такие дела! – Во всеобщем молчании она приподняла край хлебной корзинки, словно искала что-то под ним, и опустила с усмешкой. – Медицинскую экспертизу прошла – трезвая! Утром буду дозваниваться Елене Викторовне. Ночью не подошла. Попрошу, чтобы взяла это дело. Как раз её профиль, – договорила и уткнула лицо в ладони.

– Нет, Соня, подожди! – наконец поборов немоту, сказала Ася. – Разве Курт машину не забрал?

Софья опустила руки – лицо под ними оказалось спокойным, твёрдым.

– Нет. Я оставила ещё на день. – И, взяв нож и вилку, принялась за блинчик.

Ася беспомощно взглянула на мужа. Лёшка молчал, привалившись плечом к холодильнику, нахмурив белёсые брови. Затем достал из буфета бутылку открытого на Новый год коньяка и, плеснув в рюмку из-под корвалола, протянул свояченице:

– Сонь, ты давай-ка, того… Не паникуй! На вот!

– Спасибо, милый, – кивнула Софья. – Дядя Миша, прости! – И, пристально поглядев в глубину отравы, выпила.

Под золотым с зелёной вышивкой, ещё бабушкиным абажуром, мягко сияющим в центре ночной вселенной, сдвинув стулья поближе друг к дружке, сёстры облаком завернулись в плед. Глоток коньяка растворил железную волю старшей сестры. Уткнувшись Асе в плечо, Софья каялась, что во всём виновата сама. Кто просил её становиться амбициозной выскочкой! Рисковать, пахать на пределе сил, рваться бог знает к каким целям, когда всего-то надо было – любить близких. И вот – расплата! Случайный камушек повредил обшивку космического корабля, и теперь все погибнут.

А какой это был дивный корабль! Уютный стеклянный шар, в котором зима кружится сахарной пудрой с блёстками. Ангелы встряхивают шар – и на ветви липы падает душистый снег. В полёте не укачивает. Перегрузок нет. Можно рисовать, вышивать, растить детей, устраивать чаепития. Можно по освещённым улицам отправиться в театр или на концерт. И вот – хлынул космический холод и выстудил счастье. Неужели ангел выронил шар!

В семье, где выросли дети Спасёновы, любящей и нетщеславной, не было принято планировать дальше ужина. Поэтому, когда Софья заявила, что презирает семейное болото, родители сперва удивились, а затем незаметно выскользнули из её молодой жизни – на дачный огород. Там, кажется, мало скучая о детях, мама с папой научились выращивать волшебные урожаи – тыквы, как в сказке о Золушке, огурцы всевозможных сортов и малину со вкусом детства. Был, между прочим, у Спасёновых и виноград – лоза, оплётшая свод беседки и дававшая осенью до пятнадцати килограммов синих гроздей.

На воздухе, в простом труде, поправилось пошатнувшееся было здоровье папы, вернулось тихое счастье. Есть такие избранные пары – когда спустя сорок лет муж и жена любят друг друга крепче, чем собственных детей. Ну а Софье за дерзость, за пустые амбиции – одиночество!

Ася захлюпала, жалея сестру. Принялись вспоминать далёкое, и в питательном тумане слёз, на опушке березняка, мигом поспела весёлая земляника. Расправилась во всю стать срубленная ель, под лапами которой детьми был устроен «штаб». Ожила и бросилась на сестёр целоваться бабушкина собака Мушка. Софья большая, ей хорошо, а у Аси-маленькой – всё лицо мокрое от собачьего языка. Сладко плакать!

– Ладно. Я спокойна. Что бы ни было, Серафиму вы не бросите – это главное! Да и не будет ничего – он же пьяный… – высморкавшись в салфетку, проговорила Софья.

Ася погладила Сонины жёсткие, сбрызнутые лаком волосы. «Глупости! Не может этого быть! – вдруг ясно подумалось ей. – Убей сестра человека – разве успокоилась бы так быстро? Ходила бы, пожалуй, всю ночь и выла!»

Тут скрипнула дверь гостиной, зашаркали шаги, и на пороге кухни, жмурясь на абажур, возник Илья Георгиевич. Седые волосёнки топорщились над ушами, как парик клоуна, и было ясно: что-то чудесное он принёс с собой из сна, рождённого ампулой релиума.

– Деточки, вы сидите прямо как сёстры у Чехова, тогда, в пожар, – сказал он, подсаживаясь к столу. – Вон как лампочка горит у вас уютно, и бутылка, смотрите, запылилась. Как будто её тогда и не допили, сто лет назад… – Он вздохнул и, коснувшись взглядом стенных часов, воскликнул: – Погодите! Это что же, утро? Почему никто не спит?

Кое-как его успокоили, уговорили поспать ещё в гостиной у Спасёновых, под присмотром. А уж утром переберётся домой.

Рассвет на исходе зимы неуютен. Нет в нём укромной темноты декабря. Синицы звенят, лезет сквозь шторы грейпфрутовое, не русское какое-то солнце, и уже следа не осталось от вьюги, так сладко укрывшей ночью липу и двор.

Утром, где-нибудь около семи, в дверь задолбил Пашка, щупленький парень шестнадцати лет, с хмурым взглядом и нестрижеными волосами, которыми любил занавеситься от лишних вопросов взрослых.

– Что с дедом? – шёпотом рявкнул он, движением плеч наезжая на сонного Лёшку. – Дед мой где?

– Дед у нас. А вот ты где шляешься? – встречно наехал Лёшка, имевший свои причины недолюбливать «мелкого Трифонова».

Выдали Пашке деда. Торопливо надев жилетку, всклокоченный и жалкий Илья Георгиевич посеменил в компании сурового внука через лестничную площадку к себе в квартирку.

– Почему не позвонил, что тебе плохо? Влом было кнопку нажать? Я тебе кто? – шипел подросток, бережно препровождая старика домой.

– Паша, ну а как бы ты ночью один через лес пошёл? Это мне только лишние волнения! – оправдывался дед. – Да ведь я и не один – со мной девочки, и Саня прибежал. Как собачка-то ваша? Жива?

Ася в пижаме, с шалью на плечах высунувшись из комнаты, слышала, как звенят ключи и стихает на площадке Пашкина ворчня. А когда легла, вдруг прошибло током: добрался ли Саня? Не убила его по дороге Маруся? Ринулась к телефону и с облегчением прочла эсэмэску: «Дома».

Этот принятый в семье отчёт о передвижениях друг друга Ася помнила с детства. Она и сама всегда звонила из института – доехала, пошла перекусить, выезжаю… Подружки смеялись: мол, что вы все друг друга пасёте! И Лёшка смеялся тоже, а порой ревновал. И теперь Асе вдруг стало жалко себя и брата, да и Софью тоже – как особо редкую, вымирающую породу душ. Она решительно выпросталась из мужниного объятия и пошла проверить, как там спят Софья и Серафима. Заглянула затем в пропахшую корвалолом гостиную посмотреть голубей на балконе – воркуют! Опять придётся сегодня мыть за ними перила. А в клетке уже проснулся и зашуршал наполнителем Серафимин хомяк Птенец. Все целы. Нет, не может такого быть, чтобы ангел выронил шар!

6

Кроме Гурзуфа, никого не осталось на свете, кто всерьёз тосковал бы о дяде Мише. Что касается Лёшки, он жалел о несчастном пьянице, как об одном из старых домов, чьё место займёт новодел. Невесело без него будет идти по переулку, замрёт воспоминанием сердце. Но такая жалость и в сравнение не шла с безутешным собачьим горем.

Осиротевший пёс лежал под мигающим светофором и плакал. Крупные, похожие на стеклянные шарики слёзы вытирал шерстяным кулаком, поджав когти, чтобы не оцарапать глаз. Именно по этому, вовсе не собачьему, жесту Лёшка догадался, что Гурзуф снится ему во сне.

Московское утро, нежное и старинное, наплевать, что бензинное, проникло сквозь шторы с дубовыми листьями, и Лёшка проснулся. Моргая, просеял сквозь белёсые ресницы солнечный свет и понял, что здоровье взяло верх над хандрой. Вчерашний морок закончился. Дяди Миши нет, но мы живём дальше. Эх, вот если бы поваляться часок-другой, растормошить Асю – тогда блаженство было бы полным. Ну уж ладно – пусть спит. А Лёшке пора собираться и топать на занятия младшей группы, учить шестилетних гавриков гонять мяч.

Если бы Лёшка был чутким хотя бы вполовину душевной чуткости Спасёновых, то, открыв дверь спальни, он понял бы: в доме творится нечто странное, опасное и героическое. Но, будучи человеком обычным, он увидел только, что мелькнувшая в коридоре Софья воодушевлена и волосы у неё дыбом. Ах чёрт, да это ж она дядю Мишу!.. Лишь бы хоть не посадили, а то им с Асей кранты – придётся воспитывать Серафиму! Поймав себя на этой не подобающей хорошему человеку мысли, Лёшка сконфузился и отправился на кухню – заесть смущение яичницей.

– Лёш, ты флешки моей не находил, зелёненькой? – спросила Софья, бледная, но бодрая. – И «мак» куда-то дели. Чёрт знает что! На один вечер нельзя оставить! Компьютер – это же не иголка! На столе журнальном лежал! Нет, ну куда дели-то? – возмущалась она, проносясь из кухни в гостиную и обратно.

Лёшка, естественно, не брал Софьиного компьютера и, тем более, флешки. Ему и вообще не было дела до коммерческих изысканий Асиной сестры. «Что там “мак”! Вот март – это да! – И он мельком глянул в окно: припотевшее стекло, как матовая линза, смягчало яркость дня. – Март – это круто. Или, если на “ма”, то ещё “Манчестер Юнайтед”, особенно когда интересный соперник!.. – думал он мимоходом, не неволя течение мыслей. – Капает вон! Всё небо протекло. Да что небо! Влага сочится прямо из воздуха! А в апреле начнется безумный свет. Ася в скверике пристроится рисовать. Пока зелени нет, и правда свет сумасшедший. Ну а в мае в Анапу с мелкими – двухнедельный спортивный лагерь. Конечно, и Ася возьмёт отпуск. Ася и море! Разве нужно человеку в жизни что-то ещё?»

Увлечённый мечтами Лёшка как раз нацелился разбить на сковородку тройку-четвёрку яиц, когда на улице, совсем рядом, может быть, в Климентовском, подал голос матёрый пёс. Метнувшись к окну, Лёшка открыл створку и вслушался: это была сильная ария – глубокая и трагическая. В ней пелось о щенячьих деньках, когда дядя Миша пригрел дворового кутёнка и назвал Гурзуфом, о молодости, проведённой на вольных хлебах Замоскворечья, о верной подруге, беленькой, с коричневатым хвостом, Марфуше, и о кровных врагах, но главное – о погибшем хозяине. А ведь не раз Гурзуф спасал дядю Мишу, поднимая морозной ночью лай у бесчувственного тела…

«Эх, дядя Миша, дядя Миша! – нахмурился Лёшка, закрывая окно. – Наследники на комнату, как пить дать, уже сбежались – может, хоть похоронят как человека. Спи с миром!..»

В настроении мутном, подпорченном вытьём Гурзуфа, за которого, согласно последней воле покойного, ему предстояло теперь отвечать, он отправился на работу и вскоре почувствовал, что день не задался. На занятиях младшей группы пацанёнку мячом засвистели в нос. И как только умудрились с цыплячьим весом разбить до крови? Пришлось вызывать маму мальчика и отправлять пострадавшего в травмпункт.

Дальше – хуже. В школе, куда он, прослышав о вакансии физрука, помчался в перерыв между группами, ему отказали с улыбкой, как маленькому. Подавай им диплом! А ведь как было бы удобно: утром – школа, после обеда – секции. Горько сделалось Лёшке. Выходило, все спортивные достижения его детства и юности ничего не стоили. Зря терпел, ломался, выкладывался. Вдобавок он вспомнил, что мама подрабатывала в той школе, мыла окна… И скис совсем.

Когда, кое-как отработав две оставшиеся группы, он двинулся домой, на улицы уже навалился шумный и хмурый вечер. Пройдя дворами, сырыми от ночных осадков, на Ордынке попав под душ подколёсных брызг, Лёшка вышел в толчею у метро, где и был пойман рыжей Аней-билетёршей.

– Лёш, Гурзуфчик-то от горя взбесился! Слышал, чего творит? Напал на полицейского! – возбуждённо сообщила она и огляделась по сторонам, как если бы информация была высокосекретной. – Сам дал дёру, а Марфуша его на трёх поковыляла! Дубинкой, что ли, её огрели, я уж не знаю. Заберут их теперь! – И оправила куртку, слишком тесно сидевшую на располневшей фигуре.

Лёшка хмуро выслушал новость и хотел уйти, но Аня, словно подосланная покойным дядей Мишей, удержала его за рукав.

– Лёш, погоди! Ты бы взял, может, Гурзуфчика? В дяди-Мишину память. Сосед же! Да и пёс-то видный какой! Такого и выгуливать не стыдно.

Лёшка повёл локтём, чтобы Аня отлипла. Он чувствовал, как его унижают все эти старые уличные знакомства – из-за них, может быть, и Ася относится к нему свысока. Он хотел гордо заявить: соседство с дядей Мишей не означает, что у него с ним было что-то общее! Но внезапно почувствовал смягчение сердца.

– Не знаю. У свояченицы аллергия на шерсть, вряд ли… – сказал он и, хмурясь, прибавил: – Ладно, схожу посмотрю, как он там.

Кляня дядю Мишу за то, что вывалился Софье под колёса, ещё и умудрившись накануне содрать с него обещание, Лёшка пошёл обследовать тайные прибежища пса. На случай, если Гурзуф найдётся, у него был план: заманить его во двор и привязать возле бойлерной, за кустами сирени. Дать воды, сосисок – пусть отдыхает от битв. А они с Асей пока подумают, куда его деть.

Гурзуф с подругой, беленькой и скромной Марфушей был застукан им возле мусорного контейнера с весёлой надписью «Майский день». «День» нередко подкармливал местных дворняг, однако на этот раз контейнер был чист. Гурзуф, голодный и разочарованный, поддавшись сладким речам, сразу пошёл за Лёшкой. А вслед за Гурзуфом, поджимая раненую лапу, боязливо похромала Марфуша.

«Их ещё и двое!» – мрачно констатировал Лёшка, но отгонять Марфушу не стал – жалко собачью дружбу.

Два лохматых странника, следуя за Лёшкой, вышли дворами на Пятницкую. В хмуром небе гудели колокола, начиналась вечерняя служба, а в скверике на углу, где некогда благоухала Филипповская булочная, под совсем иную музыку продавали блины. С понедельника – Великий пост. Ася и Софья – вот ведь нашлись блюстительницы традиций! – уже обсудили грустное весеннее меню, в котором не будет до самой Пасхи никакой мужской еды.

Смурной, в клочковатых мыслях, Лёшка привёл собак во двор, выковырял из полиэтилена купленные дорогой сосиски и, наблюдая за трапезой двух голодных псин, позвонил жене.

К тому времени, когда, закончив занятия, во двор пришла Ася, из низких облаков уже вовсю тёк жидковатый снег. Пристроившийся под козырьком бойлерной Лёшка озяб, и заметно заскучали собаки. Гурзуф, переминаясь на густо шерстяных, с колтунами, лапах, жевал и выплёвывал обёртки из-под сосисок. Его коричневые глаза то и дело с упрёком взглядывали на Лёшку.

Марфуша, по-щенячьи присев на поджатый хвост, держа на весу ушибленную лапу, дрожала и с видом, полным недоумения и вины, смотрела на пересекающих двор людей. Когда Ася подошла, Марфуша вытянула морду и что-то сказала – беззвучно, изнутри существа. Ася догадалась чутьём – у Марфуши болела лапа.

Беленькая собака нравилась ей. Конечно, совсем уж белой она бывала редко – разве что после особенно мощных ливней, да и то лишь спина. Пузо же и в самые неслякотные дни имело оттенок дождливого неба.

Марфуша, опёршись об Асину коленку здоровой лапой, принюхалась: что ты ела, Ася? Пирожок с капусткой?

Ася отшатнулась и, порывшись в сумке, вытерла колено влажной салфеткой.

– И куда ты их думаешь? – спросила она у мужа.

– А я знаю? Всех подставил, старый чёрт! – не сдержался Лёшка. – «Не бросай Гурзуфчика!» Что мне теперь, в бомжи податься, чтобы за ним приглядывать?

Раздосадованным шагом он прошёлся вдоль бойлерной и остановился, ткнувшись плечом в сырую стену. Великая бездомность, какая бывала с ним в юности, после гибели мамы, накатила и проняла до костей, похуже дождя. Нельзя было идти домой, не пристроив собак. Последняя воля умершего тоскливо держала его за горло. Вдруг до слёз ему захотелось тепла, чаю, поджаренной с луком картошечки.

– Ну, чего делать-то будем? – в отчаянии взглянул он на Асю.

Та повела плечами и, внезапно обернувшись на арку, взметнула брови. Внук Ильи Георгиевича Пашка, суровый подросток, к тому же будущий ветеринар, только что свернул с улицы в слякотный двор.

Супруги переглянулись.

– Лёш, а давай их к Пашке! – шепнула Ася. – У них там при ветпункте что-то вроде приюта, Саня к ним иногда забегает. Там не много собак, может, десять – пятнадцать. Говорит – прямо так хорошо, душевно! Попросимся?

– Щас. Просить я буду… – прошипел Лёшка, но из-под досады уже вырвалась и заблестела в глазах надежда разрешить собачий вопрос.

Ещё прошлой зимой, когда Лёшка ходил в женихах, у него с младшим Трифоновым вышел конфликт, обидный и унизительный, особенно если учесть едва ли не десятилетнюю разницу в возрасте. Хватаясь за любой приработок, Лёшка в преддверии новогоднего сезона устроился сменным продавцом в киоск с «боеприпасами». Тогда-то на него и наехал Пашка. Явился и средь бела дня стал читать ему лекцию о том, как опасен для животных стресс от взрывов петард. «К нам на прошлый Новый год привезли собаку – у неё не выдержало сердце!» – заявил он, полагая, должно быть, что Лёшка смотает удочки и помчится записываться в Гринпис.

– Да и хрен бы с ней, раз нежная такая. Хочешь жить – адаптируйся! – болтнул Лёшка, в сущности не желая никого обижать. Он уже подумывал о том, как смягчить неудачную реплику, но Пашка не стал ждать. Он набросился, как тигр, на складированные под брезентом боеприпасы, расшвырял по асфальту коробки и топтал их до тех пор, пока возмущённый продавец не догадался двинуть ему в ухо. Конечно, только слегка, для острастки – всё же Асин сосед, да ещё и мелкий. Стукнул и полчаса потом ползал по слякоти, собирая разорённое добро, а защитник животных насмешливо любовался его трудами с безопасного расстояния. С той поры Лёшка насторожился на его счёт и к Трифоновым, если приходилось, заглядывал без охоты.

И всё-таки на что ни пойдёшь, чтобы снять с плеч возложенную на него дядей Мишей скалу – Гурзуфа!

На Асин оклик Пашка приблизился не торопясь, на ходу собирая размётанные волосы в хвост. Расправил худенькие плечи и слегка задрал подбородок.

– Вы зачем их сюда приволокли? – спросил он и, не дожидаясь объяснений, подошёл к вымокшим собакам.

Пока Лёшка докладывал обстановку, он внимательно, с удовольствием оглядел беспризорников – так, словно перед ним были не дворняги, а невиданные гончие, или скакуны, или даже пегасы. В его взгляде было одобрение знатока, понимающего ценность породы и умеющего обойтись с ней.

Русые Пашкины лохмы, выбившиеся из-под резинки, трепал ветер, и совсем прозрачными, озёрными стали серые глаза. На их дне ясно посверкивал интерес к происшествию.

– В общем, дядя Миша, царство небесное, поручил мне этого вот артиста! – кивнув на Гурзуфа, заключил свой рассказ Лёшка. – Буянили, говорят, весь день, на полицию наехали.

– А может, полиция на них? – предположил Пашка, разглядывая жалобно приподнятую лапу Марфуши.

– Слушай, я тут подумал. Саня говорил, у тебя там типа приют какой-то? А то к себе мы их не можем, у Соньки аллергия! – пыхтя от вынужденного унижения перед «мелким», сказал Лёшка.

Тем временем Гурзуф, натянув до предела верёвку, на которой был привязан, устремился к Пашке. Тот милостиво позволил псу обнюхать себя как следует. Затем коснулся остужающим взглядом жгучих звериных глаз и, мигом выиграв поединок, потрепал косматую голову.

– Гурзуф, – произнёс он спокойно. – Гурзуф. Молодец.

Пёс ткнулся носом в ладонь и резко, с задержкой, втянул воздух. Потряс головой и снова ткнулся – теперь в Пашкин карман.

– Там корица. Это деду на пироги. А для тебя в другом кармане, – сказал Пашка и слегка улыбнулся. – Ты мне скажи, слушаться-то будешь?

Гурзуф не знал, как ответить. Он сел на картонку и поднял морду, за что немедленно получил от Пашки шарик собачьего лакомства.

– Корм мы будем привозить, это понятно. Всё, что скажешь. Короче, если можно их к тебе, так мы бы… – продолжал объясняться Лёшка.

– А ты чего сидишь? Лапа болит? – сказал Пашка и, вопреки заведённому правилу, сам подошёл к беленькой собачке. – Видеть-то я тебя видел… Ты кто у нас?

– Это Марфуша! – заторопилась представить собаку Ася. – Она с Гурзуфом.

– Марфуша! – повторил Пашка и протянул собаке повернутую кверху ладонь – познакомиться. Та осторожно её обнюхала. – Марфуша молодец! – кивнул, скармливая ей с ладони несколько шариков, а затем осторожно ощупал ушибленную лапу. – Думаю, нет перелома… – проговорил он. – Но всё равно надо рентген. Может, трещина.

– Слушай, Паш, я вообще-то разговариваю с тобой! – впадая в нетерпение, напомнил Лёшка. – Может, ответишь по-человечески? Берёшь их – так и скажи!

– Привиты собаки, не знаете? – спросил Пашка у Аси и мимолетно поднёс ладонь к носу, словно хотел понять по запаху Марфушиной шерсти, есть ли прививки.

– Да откуда привиты! – возмутился Лёшка. – Дядя Миша, что ли, прививал? Щас!

Ему очень хотелось стукнуть или хотя бы встряхнуть за шиворот этого мелкого, но пока он терпел, надеясь, что дело выгорит.

Пашка взял у Аси салфетку и, бегло протерев руки, пошёл к подъезду. На ходу сдёрнул с волос резинку и сунул в карман.

– Больной он, что ли? – прошипел Лёшка и гаркнул: – Эй! Пацан! Так чего в итоге?

Пискнув ключом от домофона, Паша обернулся:

– Завтра утром привозите. Попробуем! – и скрылся в подъезде.

Лёшка набрал воздуху в грудь и выдохнул: «Уф!» Никогда он не ждал добра от «мелкого Трифонова», и нате вам – такой подарок! Ася тоже улыбнулась. Хорошо стало на душе. Когда всё наперекосяк, но какое-то дело, пусть маленькое, вдруг уладится – можно уцепиться за него, как за воздушный шарик, глядишь, он и вытащит тебя из больших невзгод.

Мирно закончился день. Лёшка сбегал за Серафимой в сад, Ася приготовила ужин. Собаки, утомлённые приключениями, дремали под козырьком бойлерной на Асином старом пальто. Невзгоды дня растаяли за горизонтом, как вражеская эскадра, напуганная мощью «наших».

«И со школой зря распереживался! – утешал себя Лёшка. – Ещё сами упрашивать будут! А деньги – ну что деньги? Ведь не голодают они. Главное, чтобы была любовь!»

Точнёхонько на ужин – к скромным Асиным сырникам – заглянул Илья Георгиевич. Его лицо осунулось, но глаза под очками были живые. После вчерашней тяжёлой ночи он решил поверить Сане – бороться, бодриться, жить! Поводом для визита послужила зелёная Софьина флешка, едва не сбежавшая из неуклюжих пальцев Ильи Георгиевича, пока он вытаскивал её из нагрудного кармана рубашки.

– Ага! Сонька утром её искала! – вспомнил Лёшка.

– Это Паше отдал их помощник по приюту, Сонечкин друг. Сказал, Соня вчера в машине выронила, а там что-то такое, по работе.

– Илья Георгиевич, какой ещё друг-помощник? – заволновалась Ася, принимая флешку из рук старика.

– Ах! Ну такой, симпатичный. Женечка! Он у вас бывал. Такой чудной псевдоним у него, забываю всё время. Он Паше там помогает, давно уже.

– Не псевдоним, а кликуха, – буркнул Лёшка, поняв, о ком речь. Довольно обидно было, что типа, когда-то бросавшего взгляды на его невесту, назвали «симпатичным»! И с какой радости он помогает Пашке? Что ещё за ерунда!

– А чем это у вас пахнет, ребята? – принюхался Илья Георгиевич и, без спроса заглянув на кухню, узрел тарелку сырников. – Настюша, ты прости меня, что делюсь опытом, – заговорил он с энтузиазмом. – И всё-таки сырники перед подачей на стол очень хорошо посыпать корицей с сахаром. И в тесто обязательно надо добавить сливки! Почему-то стали люди забывать, холестерин, что ли, их смущает, а ведь без сливок – это не то, уж поверьте!

Ася слушала болтовню соседа, одновременно стараясь соединить в уме осколки – вчерашнюю катастрофу, Курта с фонографом, приют и Гурзуфа с Марфушей, дремлющих на её старом пальто.

Тем временем Лёшка догадался всучить Илье Георгиевичу блюдце с сырниками – на дегустацию – и выдворил старика прочь.

– Представляешь, а я его на воскресенье к нам на Масленицу позвала! – подняв брови, словно сама удивляясь своему нелепому поступку, сказала Ася.

– Кого? Илью Георгиевича?

– Нет, Курта.

– Курта? – поразился Лёшка. – Ну, знаешь! Хоть бы меня спросила! Я ведь тоже могу наприглашать. Позову вон Аню-билетёршу – то-то вы обрадуетесь! – И, попыхтев с десяток секунд, примирительно потормошил Асину руку. – Ну ладно. Я так! Я ж понимаю – надо Софью пристраивать. Не пойму только, зачем ей эта барышня кудрявая, и потом, он ведь младше её! Да ещё песенки сочиняет, придурок.

– Песенок больше нет, – задумчиво покачала головой Ася. – Только шум.