Текст книги "Полцарства"

Радость разбоя осветила прошедший вечер в приюте. На первый взгляд, он был проигран вчистую. Каждое словечко, сказанное ради сближения с Асей, отлетело камушком в его собственный лоб. И всё же Курт кое-что приобрёл – теперь он знал, что Ася хочет «решать сама», и намеревался использовать это знание.

Раньше ему бы никогда не пришло в голову «подбирать ключи» к человеку, больше того, совесть немедленно заявила бы ему, что это подлое манипулирование, и в наказание изжарила. Но сейчас его совесть лежала в кармане у Болеслава, а без неё всё предстало в совсем ином свете. Не было никакой мистической гибели души, а был несостоявшийся дурак, трус, не посмевший дотянуться до счастья.

Курт с детства знал от родителей, что говорить своим желаниям «нет» – благородно и хорошо. Тогда как «да» – удел эгоистов и потерянных личностей. Он сказал себе «нет» в юности, когда хотел всерьёз заняться музыкой, и позже, когда Лёшка с уличной грубостью дал понять, что Ася уже занята. Все эти отказы казались ему безусловно правильными. «Должно быть, Женька, ты крепко испорчен, раз “безусловно правильные” решения довели тебя до такого коллапса!» – посмеялся он над собой.

И вот теперь, сидя посередине комнаты на плоту разобранного дивана, он с нежностью вглядывался в себя. «Хочешь, чтобы вернулась музыка?» – «Да! Я займусь этим немедленно!» – «Хочешь, чтобы Ася полюбила тебя?» – «Так и будет, даже не сомневайся!»

Почувствовав прилив надежды, он вскочил и дёрнул балконную дверь. Крепкой сырой волной на него шёл лес, отделенный от дома вьющимся по земле огнём шоссе. Начинался последний штормовой бой за весну, и исход его был известен.

Курт достал телефон и набрал ещё одно письмо Болеку. Он писал о том, что у него впервые не стонет обгорелая душа, что он счастлив снова держать в руках свою жалкую жизнь и приложит все силы, чтобы полюбить её и возвести на царство.

Перечитав, он стёр сентиментальный текст, но сознание высказанной благодарности осталось. Он чувствовал, что подключен к мощной системе учителя, снабжающей его на первых порах необходимой для подъёма энергией.

Курт вернулся в комнату, раскинув руки упал на открытую, не прижатую больше ни к какой стенке постель и с мягким ударом головы о подушку понял, что старт космического корабля состоялся.

19

«Буду ездить всё равно!» – объявила Ася мужу, и Лёшка подчинился. И вроде бы установился внешний мир, но сердце чуяло необратимость перемен.

В приюте Лёшку бесило всё: его незаконность, хлипкий, как карточный домик, павильон, где в плохую погоду укрывались и пили чай, приверженность зверей своему хозяину и приверженность людей зверям и друг другу, которой он подобрал уже слово – «секта».

– Слушай, я после работы домой хочу! Я хочу с тобой быть дома, а не в лесу мёрзнуть! Это чего теперь, каждый день так будет? – возмущался он.

Ася расстраивалась и хмурилась. Как же так! Доверилась человеку, выбрала его из всего мира, и вот – полное непонимание! А однажды ночью проскользнула мысль: уж не поторопилась ли? Отдала своё глупое «зелёное» сердце первому встречному, вместо того чтобы сберечь его и повзрослевшим, спелым вручить тому, кто достоин.

Наконец молодые супруги сошлись на том, что приют – личное дело Аси. Она будет ездить туда одна, а Лёшка, если захочет, тоже найдёт себе какое-нибудь «личное дело».

Ну и ладно. Даже веселее без Лёшки! Ася отбрасывала мысли о нём перед входом в лесопарк, чтобы подобрать на обратном пути, и, вольная, вбегала в свой новый дом – сквозящий дворец весеннего леса. Она шла по нему, путаясь в юности, как в длинном газовом платье, и чувствовала себя несравненной. Вроде бы и нет ничего особенного, и веснушки смыть бы, и маловато росту. А всё равно хороша! Так, что у всех у них, у лесных, от её красоты перехватило дух.

В благодарность за любовь Ася сотворила и преподнесла приюту подарок. Над калиткой загончика засияло, переливаясь золотом, прикреплённое к сетке деревянное произведение искусства, которое язык не поворачивался назвать вывеской. Скорее уж это была картина, написанная на широкой, лакированной в цвет морёного дуба доске золотой, «под старину», краской.

Пашка принял Асин дар молча и долго неподвижно держал доску в руках, разглядывая волшебные буквы, сложившиеся в слово «Полцарства». По выражению его лица можно было подумать, что ему досрочно вручили диплом ветеринарного врача.

Накатывала весна, и приют, отогреваясь на солнышке, выпрастывал из-под зимней коры свои тайны. Наташка в знак дружбы сделала Асе на запястье татуировку хной – Марфушу с печальной мордой. Пока болтали за работой, выяснилось, что Пашкина «медсестра» умеет ездить верхом и фехтовать. Кроме того, по секрету она призналась, что влюбилась в Пашку ещё в прошлом году.

– А что? – шёпотом объясняла она. – Пашка классный. Я, например, считаю, парень должен быть ответственным, что-то уметь. Вон Пашка, если что, ну, там, в аварию если попасть… не дай бог, конечно!.. он медицинскую помощь может оказать. Потом, он в институт собирается – тоже плюс. А ветеринары нормально зарабатывают, если хороший специалист.

Асе хотелось сказать Наташке, что она оценила в Пашке всего одну сотую от его даров, и притом далеко не главную. Но внутренний голос предостерёг: «А может, это ты, Ася, дурочка и ценности твои курам на смех?»

Встречного чувства к своей подруге Пашка не проявлял, однако это не мешало Наташке в особо тёмные вечера решительно брать государя Полцарства под руку и тащить провожать себя до «железки». Смешно это было – Пашкина рука висит, как плеть, а за локоть зацеплен энергично согнутый локоть Наташки.

С того дня, как были обнаружены листовки с угрозой, в приюте начались ежевечерние разговоры о всяких ужасах: о людях с пневматиками и дубинками, железными прутами, электрошоками и прочими орудиями пыток, о предрассветных рейдах, совершаемых ими по местам «скопления собак». Обсуждали и судьбу самого приюта – не пора ли и правда спасаться от грядущих гонений?

Волновались все. Один только Пашка сохранял евангельское спокойствие в застигнутой штормом лодке.

– Чего вы психуете? Мало ли, кого гнали? Когда гонят – это как раз и значит, что нужно остаться! – говорил он.

Асе нравилось в приюте всё – напористая, весёлая энергия собак, радующихся её приходу, и то, что Курт больше не навязывался ей в провожатые и не хвалился сокровищами фонографа, только взглядывал иногда с улыбкой, как будто говоря: ты здесь – довольно и этого! И ещё ей нравилось, что все совершаемые ими действия – выгул собак, уборка, чаепития – были полны взаимности, молчаливого расположения друг к другу людей, животных и природы.

Иногда в приют забегал Саня, сразу хватался за Пашкину математику, наспех растолковывал, охал, давал новые задания и мчался домой. Словно всё это – и собаки, и Пашка, и встреча с близкими людьми – было теперь вне закона и грозило аукнуться страшными карами. От этих кратких набегов нехватка Саниного старшинства и тепла, и без того мучившая Асю, становилась ещё острее.

* * *

После женитьбы, случившейся непонятно как и для чего, Санина душа тревожно, а в последние месяцы уже и мучительно стала стремиться назад, в то благодатное время, когда его жизнь честно делилась между сном и призванием и ничего не было в промежутке. «Промежуток» этот в виде семейных вечеров и выходных угнетал Саню прежде всего потому, что во всей их с Марусей совместной жизни он не чувствовал света правды. В ней было только непрестанное латание каких-то брешей, томительное наведение мостов между нестыкующимися системами. Сколько он ни проводил сам с собой «педагогических бесед», не получалось зажечь этот свет, который без усилий вспыхивал в общении с сёстрами, с Ильёй Георгиевичем, Пашкой и с большим числом других людей. Саня винил себя и все свои дезертирские поползновения припечатывал строго: справляйся! От этой безнадёги, от того, что камнем совести сам завалил выход, хотелось плакать.

Вопреки неурядицам, наступающая весна доставляла ему страшную радость. Каждый новый день восхищал – если не солнцем, так дождём! И чем больше предстояло в этом дне отклонений от маршрута, бега по чужим улицам, взлёта по чужим лестницам, тем острее он чувствовал всеохватность жизни, равную принадлежность весеннего дня всем живым существам, а значит, и своё единение с ними.

В субботу рабочий день терапевта Спасёнова был коротким. Оставался ещё полновесный кусок светлого дня, целый вечер и ночь, простирающаяся в бесконечность – поскольку в воскресенье можно встать попозже.

Но, как это всегда бывало у Сани, если не прилагать особых усилий воли, незанятое время само собой превращалось в занятое. К обеду оно обычно исчезало подчистую – нуждающиеся сметали его, как товар повышенного спроса.

Снимая халат и щурясь на ярчайшее солнце в мутном, не вымытом ещё по весне окне кабинета, Саня припомнил намеченные на сегодня дела и с радостью осознал, что их совсем не много! Первое – забежать к Николаю Артёмовичу – у него день рождения. Коньяк ему захватить из подаренных на 23 февраля – вон их целая батарея. Да, и ещё просил журнал с телепрограммой! И второе – успеть на «собеседование» по поводу крестин.

На днях Саню горячо и со слезами зазвали в крёстные его давние пациенты. Отказаться не удалось. Ребёнок был первый и очень поздний, на него уже не надеялись. Саня работал тогда в поликлинике недалеко от Покровского монастыря и ляпнул просто так, из сочувствия к женщине, расплакавшейся у него в кабинете: а вы сходите к Матроне!

К Матроне сходили – и вот теперь Сане придётся быть крёстным, хотя вовсе он не годится на эту роль. А главное, где бы времени на всё раздобыть!

Значит, на Николая Артёмовича – полчаса, и батюшка – ну, сколько там он будет его собеседовать? Минут пятнадцать? – прикинул Саня, обдумывая предстоящий звонок жене, как вдруг его озарило прекрасной мыслью. Если взять высокий темп, он успеет минут на двадцать забежать домой. За обедом, лицом к лицу, будет проще растолковать Марусе, почему нельзя отменить ни одно, ни другое дело. Само собой, она скорбно закаменеет, и вот тут надо будет пообещать – а главное – выполнить, выполнить! – что к вечеру он вернётся и они вдвоём поедут куда-нибудь погулять. А Леночка? Ну, Леночку к сёстрам, в гости к Серафиме. Что делать!

Уладив таким образом план на ближайшие часы, Саня выбежал из поликлиники. Слепящий свет, не встречая лиственной преграды, валился прямо на землю и закипал в лужах синим огнём. Саня прищурился и, стараясь не глядеть по сторонам, чтобы не наткнуться на кого-нибудь из страждущих, тут же попался.

– А я боялся, вы уже ушли! – возникая прямо из света, из прозрачного и сияющего, как наливное яблоко, безлистого сквера, приветствовал его Курт.

Несмотря на ужасную спешку, Саня ему обрадовался и отметил, что за последнее время голос Курта окреп, будто его очистили от ржавчины и хорошо смазали, в лице нет прежней бледности, даже волосы ожили и заблестели золотом и медью.

Саня думал иногда о его несостоявшемся самоубийстве и, несмотря на трагическую глупость попытки, видел в ней изнанку чистой души. Да – испугался наказания, но и принять Софьину жертву не захотел, не позволила совесть. А потому, услышав просьбу Курта уделить ему пару минут, с радостью согласился.

Накануне вечером страшным прострелом Курт вспомнил, что так и не нашёл свою «предсмертную» записку с признанием вины. В квартире её не было, а значит, Саня либо Софья взяли её с собой. Вопрос зудел и требовал выяснения. И вот теперь, приноравливаясь к Саниному шагу (Жень, ты прости, ничего, если на бегу? Совсем не успеваю!), он решил спросить напрямик.

– Александр Сергеич, вы извините, что беспокою по пустякам, но разговор не телефонный. Это вы взяли мою объяснительную записку? Если вы – хорошо, я рад. Только порвите и смойте её куда-нибудь, ладно?

Саня, замедляя шаги, полез в карманы пальтишка – и остановился.

– В зимней… – проговорил он и широко распахнутыми глазами, как провинившийся и застигнутый врасплох ребёнок, взглянул на Курта.

– В зимней? – не понимая, но холодея, переспросил тот.

Сойдя с тротуара на жидкую землю сквера и остановившись у скамейки, защищённой, как рвом, непроходимой лужей, Саня перебрал добытые из карманов бумажки – чеки, несколько мелких купюр.

– Да, точно! В зимней куртке! Её Маруся в тот же вечер… нет, на следующий, в стирку… – припоминал он. – Там ещё рукав был кофе залит, и вот, пальто мне выдала на весну.

Курт с тоской поглядел на растрёпанные бумажки и присел на край скамейки, с торца, там, где не было лужи.

– Александр Сергеич, ну кто вас просил её брать?

Оба они понимали: опасения о какой-то постиранной и смытой в трубы бумажке смешны! Даже если и не постирана она и не смыта, а выпала где-нибудь – кому, если не самой Софье и не её ближайшим родственникам, придёт в голову пускать её в дело? И всё равно исчезновение подобного «документа» тревожило.

Совершенно забыв про Марусю, Николая Артёмовича и «собеседование» с отцом Андреем, Саня виновато задумался.

– Я вас разочаровал? – улыбнулся Курт, и что-то дрогнуло, переменилось в его лице. Начиналась буря. – Знаете, я по жизни дико боялся разочаровывать. Меня легонько плечом толкали – я уступал. Мне говорили, что моя музыка для лунатиков, – я соглашался! В общем-то я был кротким, плачущим, нищим духом. Для окончательного блаженства недоставало только тюрьмы – и судьба мне её приготовила. А теперь – да, я пытаюсь выбраться и вернуть себе своё законное место!

Саня, весь развернувшись навстречу, внимательно и тревожно вслушивался в нарастающий бунт.

– Я должен был давно уже быть с Асей, в вашей семье! – продолжал Курт, нисколько не смущаясь своей неурочной исповеди. – Но грубый неуч потребовал дорогу, и я подвинулся. Вот была ключевая ошибка!

– Грубый неуч? – переспросил Саня.

– Да! А я, между прочим, Бауманский закончил и пятилетку в джазовом колледже. И я займу своё место, пусть даже и с опозданием!

– Женя, ну что ты несёшь! Совесть у тебя есть? – взмолился Саня.

– Александр Сергеич, не знаю, как у вас, а моя лично совесть – эта та самая злая старуха, которая чуть не свела меня в могилу. Она врала мне всю жизнь, душила меня и уверяла, что это светлый путь! Слава богу, она сейчас у Болеслава – он её у меня временно забрал. А я вот, пользуясь случаем, пытаюсь выжить!

Про совесть Саня не очень понял, но решил не выяснять, только примирительно положил руку на спину Курта, надеясь успокоить гудящий колокол.

Прикосновение помогло. Курт не стряхнул его ладонь. Помолчал, перевёл дух и заговорил уже совсем иным тоном:

– Когда я в первый раз попал к вам в дом, эта липа в окне, этот ваш уникальный Пашкин дед, Илья Георгиевич… Он ведь ваш домовой, верно? Так вот, я ведь понял сразу – это мой мир! С вами я бы выправился. А в одиночку – просто не выдерживаю трения жизни. Меня сносит во мрак! – Курт взглянул на Саню – понимает ли тот? – и, удостоверившись, снова отвёл глаза. Как утлый кораблик, взгляд нырнул и поплыл по солнечному ручью, текущему вдоль дорожки. Выражение его лица сделалось мягким, и голос тоже – мягким и бережным. – У вас я бы стал таким, каким был создан. Мне буквально представилось – какое это будет счастье, воплотиться в себя самого! Сначала мне даже было не важно, в каком статусе очутиться у вас. Главное, чтобы меня приняли. Это уже потом я понял – дело в Асе. Да, именно в ней.

Саня с упавшим сердцем слушал Курта. На мгновение ему показалось, будто он присутствует при сделке. Идёт таинственный торг, передел даров судьбы, и он, Саня, угодил в число тех, кто решает, каким будет новый статус-кво.

– Женя, послушай меня! – поймав паузу, горячо заговорил он. – Думаешь, у меня всё складывалось, как я хотел? Или у Софьи? Человек не властитель жизни, и слава богу! Самовластие – страшная штука! Ты же сам знаешь, бывает, что надо опоздать на самолёт или чтобы мест на рейс не было. И смириться. И окажется потом, что это тебя спасло!

– Александр Сергеич, а если кто-нибудь вам объявит, что возлюбленный вами Христос забронирован под завязку, мест нет! Вы как поступите? Запишетесь в буддисты?

– А ты думаешь, вышибу того, кто пришёл раньше?

– Не вышибете, но будете упрямо стучаться – и вам отворят!

Саня с нарастающей тревогой смотрел на Курта. Тот впервые говорил с ним настойчиво и смело, на равных. Его всегда немного сонное лицо ожило, глаза горели. Со своими увязанными в сноп кудрями он походил теперь на волшебного воина или царя, героя саги.

– Александр Сергеич, вы извините меня! Я ничего такого не планировал вам говорить. Просто хотел спросить о записке, – покачав головой, признался Курт. – Но, знаете, скрытность – не мой конек. Так что я даже рад. А то, что записка моя бог знает где… Болеслав сказал бы – отличный повод стать сильнее!

Поднявшись со скамейки, он в два прыжка выбрался из затопленного сквера на тротуар. Отсалютовал ладонью:

– Простите ещё раз! – и быстро пошёл прочь.

Саня остался один, если не считать сороки с ободранным хвостом, севшей на яблоневую ветку и пытавшейся завести с ним разговор. Её сокрушённые вскрики были похожи на скрип самодельных качелей в далёком Санином детстве.

«Ну и что мне делать с ними со всеми?» – подумал Саня, взглянув на птицу. Сорока крикливо ответила, что он эгоист, как все люди. У неё такое с хвостом! И годы уже не молодые, и нет никаких сил чинить гнездо. А он не жалеет её, а думает о каких-то «всех»!

Саня вздохнул и, поднявшись со скамейки, почувствовал, что ботинки промокли капитально. А карман пальто – да, карман уже несколько секунд распирает требовательный гул виброзвонка. Маруся волнуется – цел ли её супруг и не пора ли разогревать обед.

Что поделаешь! Не успевал он уже домой. Пришлось признаться Марусе и про именинного Николая Артёмовича, и про грядущие крестины, а в утешение ещё и объявить, что на вечер договорился с сёстрами насчёт Леночки. («Господи, что же вру-то так много!»)

Кое-как успокоив Марусю обещанием вечерней прогулки, Саня побежал к метро. Если поднажать, он как раз успевал на встречу с отцом Андреем.

Как быть с Асей? Рассказать ей? – думал он по дороге. Конечно же, планы Курта «занять своё место» были отчаянной фантазией, но и фантазия, Саня это знал, могла в какой-то миг прорвать границу с реальностью и изменить ход жизни. Вот была у Софьи фантазия, что Курт ей друг, что, может быть даже, она слегка в него влюблена. Всё это жило в фантазийном мире, не воплощаясь. И вдруг со всей мощью действительности Софья взяла на себя его вину. Вот тебе и фантазия!

У метро Саня спохватился и позвонил Асе – спросить, можно ли к ним на вечер закинуть Леночку? Вопрос был трудный, и Саня об этом знал. Пугливая и замкнутая Марусина дочка не нравилась Серафиме – та считала кудрявую, с выпуклым лбом и голубыми глазами, крайне неизобретательную Леночку за куклу, а играть в куклы, тем более с куклами, она не любила. Ей больше нравился хомяк либо ящик с игрушками для мальчишек, вынутый как-то под Новый год с антресолей, из глубины Саниного детства, и уже не убранный на место. Леночка хныкала от скуки, Серафима сердилась и загораживала от Марусиной дочки свои игрушки. Наконец поругавшихся барышень утихомиривал кто-нибудь из сестёр, а чаще – призванный на помощь Илья Георгиевич, и начиналось чтение книжки.

– Ася, есть минутка? – дозвонившись, приветствовал он сестру. – Слушай, вы убьёте меня, если мы к вам Леночку на вечер закинем? Очень нужно! Мы, может, часиков…

– Саня, я в приюте! – перебила Ася. – Плохо с Агнеской! Мы тебе не стали звонить, потому что ну куда ещё тебя дёргать! Но раз уж ты сам позвонил, может, забежишь?

– А что плохо? – растерялся Саня.

– Пашка говорит, пневмония, а Тани нету! Она на вызове в Подмосковье.

– Какая ещё пневмония! Вы что, сдурели! А ну дай мне его! – разволновался Саня. – Или нет, без толку с ним разговаривать. Раз нет Татьяны, берите собаку и поезжайте к врачу!

Ася бросила трубку.

Саня прошёл несколько шагов и, замедляясь потихоньку, остановился. Что-то делает он не так, раз неотложные задачи не умещаются в земные сутки.

Выбирая между разговором с батюшкой об обязанностях крёстного и Пашкиными доходягами, Саня колебался недолго. Он с чистой совестью вызвал номер отца Андрея и сказал, что не придёт сегодня – появился срочный пациент. Тот отвечал молодым, весёлым голосом, пожелал ангела в помощь во всех благих делах.

20

Через пятнадцать минут, лихой и вольный, как игрок, промотавший всё, Саня влетел на территорию Полцарства и нашёл государя с фонендоскопом в ушах и глазами на мокром месте.

Агнеска, худая собака с гладкой бронзовой шкурой и волшебно-чёрными, немыми от пережитых бед глазами, была главной любовью и поражением Паши Трифонова.

Прошлой весной дети из окрестных домов нашли на опушке леса собаку с горлом, обмотанным железным тросом. Должно быть, живодёрство случилось давно – шерсть вылезла, железо вросло в мясо, из-под страшного «ошейника» сочилось. Агнеска зарылась в корнях берёзы – умирать. Пашка принёс её в Татьянину лечебницу на руках. От ужаса Агнеска закаменела – шерсть встала дыбом, лапы растопырились. Он нёс её, как деревянную лошадку-качалку. Но, едва почуяв пол, она вновь обрела гибкость и ползком удрала под диван.

Пашка не смог приручить Агнеску. В отличие от других собак она не отводила перед хозяином глаз, а немо терпела соприкосновение взглядов – столько, сколько потребуется. Так же немо и неподвижно, словно находясь за гранью выносимого, она терпела предпринимаемые Пашкой попытки общения и, стоило хозяину отвернуться, скрывалась под диваном. Пашка не знал, что придумать. Все попытки «социализации» упирались в клубок неизбывного Агнескиного ужаса перед миром.

В конце марта с Арктики пришёл ветер отступившей зимы и так загудел в лесных кронах, что даже в час пик не было слышно города – всё заслонял первобытный вой севера. В один из таких оледенелых, бьющих железным ветром дней Агнеска заползла в зимник и больше не выходила. Пашка поднял ставенку в конуре и услышал частое, с хрипом и присвистом, дыхание заболевшей собаки.

Когда Саня примчался, Пашка, стянув волосы резинкой и, совсем по-взрослому воткнув в уши фонендоскоп, как раз выслушивал Агнескины бока. Сдвинул брови и, ничего не сказав, протянул Сане.

Саня послушал и кивнул озабоченно.

– Александр Сергеич! Что делать? – спросил Пашка, чуть не плача.

Позвонили Тане, описали результаты осмотра, и тут же Наташка побежала в аптеку со списком продиктованных Татьяной лекарств.

Решено было отнести собаку в подсобное помещение бывшей спортбазы, где ночевал в тепле страдающий суставами Джерик. Пока устраивали собакам ночлег и бегали в загончик за Агнескиными игрушками, больная улеглась и, смежив шерстяные веки, отрешилась от суеты. Оба врача проследили движение рёбер под тощей шкурой. Собака дышала спокойнее, жаропонижающее начало действовать.

– Паш, ты домой-то сегодня собираешься? – спросил на прощание Саня.

– Собираюсь! – буркнул тот. – На последнем метро уеду и на первом вернусь. Если б не дед, я бы вообще тут жил, раз домой их взять не разрешает. Но ведь опять устроит инфаркт какой-нибудь!

Саня вздохнул и, впервые толком взглянув на сестру – тихую и нахмуренную, сказал:

– Ася, пройдись со мной до бульвара!

Когда брат и сестра вышли на аллею, на светлом ещё небе запорхало между ветвями облачко весенней луны. Вечер только приближался, но ручьи, захватившие днём весь лес, остановились. Под ногами начинало похрустывать. Некоторое время они говорили о том, что Агнеска, конечно, поправится. Только, должно быть, одичает ещё больше после уколов.

– Я Курту позвоню, мы с ним завтра пораньше придём, хоть на рассвете – чтобы Пашка не волновался, – сказала Ася.

– Ася, послушай! Я вот как раз хотел сказать тебе, – поймав момент, решился Саня. – В приюте не так много животных. Тебе не обязательно сюда приезжать. Пашка справляется.

Ася с застывшей полуулыбкой посмотрела в лицо брату:

– Это тебя Лёшка попросил?

– Нет! Это я тебя прошу! – твёрдо сказал Саня. – Прошу, потому что есть на то обстоятельства!

– Какие обстоятельства? – заволновалась Ася.

Саня качнул головой, не зная, как объяснить, и снял с виска сестры запутавшееся в волосах берёзовое семечко.

– Помнишь, мы в детстве ходили за малиной? Ты ехала на папе и иногда на мне. Больше всех набирала Сонька, папа чуть-чуть, а мама вообще не собирала. Она выискивала хорошие ягоды и подкармливала папу и тебя. – Он вздохнул, не находя слов. – Ася, я не знаю, как сказать! Тебе Бог послал мужа, Лёшку. В детстве тебя укрывала семья, а теперь защита твоей души – это он. Мир сейчас дикий, он наскакивает на человеческую душу и разрывает её, как дикий зверь. Посмотри, что он сделал с Куртом! В общем, я не знаю, как это всё сказать! – Он нахмурился, досадуя на неумение говорить складно, и умолк.

– Знаешь, Саня, – взяв брата под руку и уютно к нему прижавшись, проговорила Ася. – Я, конечно, согласна с тобой. Но мне в последнее время кажется, что я – это не я. Не та я, которая росла в нашей семье, веселилась, рисовала. Ты понимаешь, о чём я говорю? Мне кажется, у меня ещё ничего не определилось и всё впереди! – призналась она и уткнулась носом брату в плечо. – Так ты не хочешь, чтобы я приходила, из-за Лёшки? Или из-за Курта?

Саня в сомнении качнул головой, помолчал и сказал честно:

– Из-за Курта. Его по-другому надо спасать. И не тебе. Тебя он утащит в свой кошмар – и всё. То-то будет весело!

Ася шла, прислонившись к плечу брата, и думала: как хорошо! Вот она рвётся, как глупый подросток, – а Саня её ловит. Против её воли, но поймает всё равно. Можно колобродить, беситься, дойти до края – и всё равно не погибнуть, потому что у неё есть брат.

– Я и сама иногда боюсь, правда, – сказала она. – Боюсь, что я другая. И мне даже кажется иногда: может, это одержимость, болезнь?

Там, где лесная аллея выплёскивалась в город, брат и сестра остановились и рассудили, что Ася, во спасение Саниной семейной жизни, может прямо сейчас забрать с собой Леночку.

– А к Николаю Артёмовичу тогда уже вместе с Марусей зайдём. Всё же день рождения у человека – нельзя не навестить!

На этих словах Саня полез в карман за телефоном – позвонить жене – и вынул пустую руку. Обшарил себя всего, поглядел в сумке и вспомнил.

– Мы когда Агнеске делали укол, там, на столике я выложил. Идиот! Ася, ну-ка дай-ка я с твоего позвоню!

На мобильном сестры он быстро нашёл номер Маруси, вызвал и обернулся, услышав в отдалении знакомую песню звонка. Со стороны пешеходного проспекта, где стоял их дом, в своём синем плащике, с туго стянутыми в узел тёмными волосами, бежала Маруся. Саня видел, как она выхватила из кармана телефон и, не успев поднести к уху, наткнулась взглядом на мужа. Остановилась и закрыла половину лица ладонью – так что остались видны одни глаза.

– Марусь! Ну прости меня! – помчавшись навстречу, воскликнул Саня. – Мы когда Агнеску лечили, я там телефон забыл, в приюте! Я сейчас сбегаю!

– А почему в приюте, Саша? У тебя в приюте было собеседование с батюшкой? Или Николай Артёмович на коляске прикатил подышать? – спросила Маруся. Её миловидное круглое лицо, стремительно розовея, обрело сходство с июньскими пионами, так что Асе, наблюдавшей за сценой, сделалось тревожно – не случится ли сейчас взрыв парового котла?

Саня хотел что-то сказать, но только махнул рукой и, развернувшись, побежал в направлении приюта – за оставленным мобильником.

Привалившись спиной к липе, Маруся большими тяжёлыми глазами поглядела на Асю.

– Там кто-то у него есть? – хрипло спросила она. – Кто-то, кто приманивает его? Какая-то женщина?

Ася опешила. Она хотела обозвать Марусю дурой и вдруг – вспышкой – увидела, что перед ней не глупость, а поле брани, душа, разорённая демоном ревности. Ей стало нестерпимо жалко брата, угодившего в эту пошлость.

Не помогли Асины заверения. Как ливень или буран, Марусю настигла и согнула истерика. Она плакала и билась лбом в шершавый липовый ствол.

– Я не могу выносить, что он привязался к этому логову! Он же приличный человек, врач! Разве я знала!.. – рыдала Маруся. – И скажи мне! Только правду, правду! – цепляясь за Асю, вскрикивала она. – Кто у него там?

– Ему Пашку жалко, – сказала Ася, стыдясь смотреть на плачущую Марусю. – Если с Ильёй Георгиевичем что случится – кто его будет ловить? Вот Саня поэтому старается, чтобы был контакт…

Утихнув, Маруся вытерла бумажным платком мокрое лицо, так что на щеках остались белые катышки.

– Он уходит от меня, – отрешённо проговорила она. – Саша от меня уходит. И я это знала – нечего было обманываться. Ещё в день, когда мы познакомились, в поликлинике. Я же видела – он всем нужен! Все только и думают, как его заполучить. Если не всего целиком, то хотя бы кусками! Разорвать его на куски, чтобы мне ничего не осталось… – И свела брови в тяжёлой думе.

– Марусь, ты дурочка! – сказала Ася. – Ты лучше гордись им, а не выдумывай!

Маруся помолчала и, стараясь выдержать голос ровно, без дрожи, объявила:

– Я не буду его ждать. Скажи ему, чтоб он шёл по своим делам! А я к Леночке – а то она у соседки!

Договорив, она развернулась и, взвизгивая от стремительно накативших валов истерики, побежала домой.

Ася проводила взглядом фигуру невестки. На секунду ей почудилось – может, это Лёшкина душа прибегала к ней в Марусином обличье?

В тот день, впервые с начала «собачьей истории», Асе сделалось страшно. Она подумала: хлипкий домик в глуши, мистические глаза больной Агнески и древние Пашкины колыбельные конечно же не могут быть правдой. И разве мог быть чем-то, кроме искуса, этот самоубийца с вещим фонографом и волшебной кучей волос?

И, конечно, не зря Саня сегодня вспомнил об их походах за ягодами. Пахнущий крапивой и брызгалкой от комаров малинник детства встал как страж на защиту её сердечной невинности.

Качаясь в вагоне метро, ловя на своей хрупкой фигурке одобрительные взгляды попутчиков, Ася чувствовала жар в щеках. «В самом деле! Стала бесстыжей! Муж, видите ли, не понимает её душевную тонкость! И всё думаешь только о себе, о своей душеньке!» – ругала она себя и спасительно воображала, как придёт домой и скажет: «Лёшка, прости меня! Я больше туда не пойду, раз это тебе так важно. Буду с тобой! Мир?»

В тот же вечер Ася покаялась перед Лёшкой и жила в неге восстановленного союза всю первую неделю апреля. И каждую ночь перед сном Марфуша прибегала в Асины мысли и расплёскивала перед хозяйкой грязно-белую шкуру – как талый снег. Она стелилась пузом по земле, хвост радостно мельтешил, и морда стремилась нырнуть под ласковую ладонь. Никогда ещё Ася не видела такой счастливой и грязной собаки. Она утыкалась в подушку и, как наяву, шебуршила Марфушину шерсть на загривке.