Текст книги "Полцарства"

16

Ну вот, всё в порядке. Что ж башка-то так болит?

В офис, где его дожидалась Софья, Болек приехал на такси, умылся и, открыв окно, вдохнул мутный столичный воздух. Он дышал, мысленно игнорируя примеси, забирая в лёгкие лишь чистоту, первобытную прозрачность земной атмосферы. Однако на этот раз упражнение не подействовало. Пульсация локализовалась в правой части головы, с захватом лба и виска.

Он поморщился и, не отходя от окна, попросил у сестры что-нибудь от «мигрени».

Софья, с тревогой наблюдавшая за ним, метнулась к сумке и через полминуты подала ему таблетку и стакан воды.

– Ну как? – спросила она, когда Болек наконец отошёл от окна и опустился в кресло.

– Ты о разговоре или о моей головушке? Если о разговоре, то мне в целом понравилось, – сказал он, морщась и потирая висок. – Я даже получил удовольствие. Ты вообще в курсе, с чего пошла травма? – взглянул он на кузину, взволнованно присевшую напротив. – Его разрушило зрелище зла. Он увидел нечто ошеломляюще гнусное и не смог побороться. Плюс ко всему в этом зле участвовал его заказчик.

– Я боюсь, всё проще… – возразила Софья, но Болек не обратил внимания на её реплику.

– Знаешь, у меня тоже был случай. Клиент… Я помог ему войти в силу, а через пару лет увидел масштаб злодеяний, на которые снарядил его.

– Что за клиент?

– Молодой бизнесмен. Не важно. Важно, что он такой не один в моей практике.

– Какое тебе дело до выкрутасов бывших клиентов? Болек, ты меня пугаешь!

– Я сам себя пугаю! – согласился он и ободряюще подмигнул Софье. – Не переживай! Время от времени полезно перетряхнуть свои ценности. Я неплохо пожил без вины. Вдруг теперь моей душеньке захочется побыть виноватой? Кстати, что у него там за любовная драма?

– Любовная драма? – Софья удивлённо и настороженно взглянула на Болека. – Ну, я слышала, давно была какая-то подруга, Маша… Даша… Но чтобы драма? Может, он в меня влюбился, а я и не заметила? – Выражение её лица вдруг стало потерянным, детским.

Болек задержал взгляд на сестре, что-то беря на заметку, и кивнул:

– Ясно. Ну а насчёт собачьего приюта? Можешь рассказать поподробнее?

– Поподробнее я не знаю. Мы с ним на такие темы не общаемся. Только по работе, – покачав головой, сказала Софья. – Спроси у Аси. Она недавно псов туда пристроила. Кстати, и Курта видела там. С шампанским! Как раз в тот самый день. – Софья встала, прошлась по комнате и вдруг, взявшись за лоб, сказала отчаянно и горько: – Господи! Любовная драма. А я-то, дура, всё жалею его! У всех любовь! Одна я пашу как проклятая, и никакой любви! – Она чуть не плакала.

Болек внимательно посмотрел на сестру. Когда ему было шестнадцать, а ей и того меньше, всё долгое волжское лето он ходил за ней по пятам. Он написал её имя на всех лодках, отправил его с воздушным змеем в небо, водрузил на затопленную колокольню. Но подвиги не уменьшали, а только разжигали стыд за собственную нелепую, не достойную счастья личность.

Тем страшнее было узнать о Сониной дружбе с белобрысым Артёмом. Он был из «богемной» семьи, купившей в их городке дачу с причалом, и уже снялся в парочке сериалов. И хотя иногда деревья, травы и прочие силы природы приносили Болеку весть из «подземных источников», что Соня тоже любит его, он не мог им поверить.

Лето заканчивалось, потекли дожди, перемежаемые слабым солнцем. После дождя дворик наполнял грустный запах флоксов. Софья склонялась, осторожно приподнимала цветочную головку «за подбородок» и окунала в неё лицо, как в полный слёз платок.

В последний день накануне отъезда в Москву она купила в киоске несколько толстых тетрадей и, усадив Болека рядом с собой на лавку у крыльца, весь вечер готовила ему «приданое» на грядущую осень и зиму. У бабушки было полно цветных лоскутов. Если обернуть обложку тканью, через двадцать минут работы иголкой простая тетрадь превратится в достойное хранилище шедевров.

Тетради не годились для школы, но для вольных записей в самый раз. Когда работа была закончена, Болек с подарком остался на лавочке, а Соня направилась к пристани. Там, покуривая на перевёрнутой лодке, её ждал поклонник.

Тем же вечером Болек сел в лодку и, отплыв порядочно, отправил тетради на дно Волги. Он так сильно желал, чтобы Соня в него влюбилась, и так ясно видел свой проигрыш, что категорически не понимал, как сумеет с этим справиться. И всё-таки знал, что сумеет. В нём пел голос раненой, но живой человеческой гордости, чувство собственного достоинства, смятое первой любовью, но не убитое. Вскоре оно высвободилось из-под спуда и предложило ему высокую цель.

Ранним утром, не спросив у бабушки разрешения и не простившись, Болек сбежал в Москву к матери и сообщил ей своё решение. Мать, остававшаяся в России исключительно из-за сына, торжествовала. Сбылась её мечта. Через год они уехали на её родину в Польшу. Ей удалось сохранить работу в посольстве, а Болеслав стал студентом Варшавского университета.

Всё это Болек вспомнил мигом и улыбнулся.

– Слушай, Соня, а ты была в меня влюблена? Тогда, у бабушки?

Софья резко обернулась и ответила чужим голосом:

– Влюблена? Вот ещё! У меня же был Артём!

– Ах Артём… Я и забыл! – кивнул Болек. Софьина реакция понравилась ему. – Пойду погуляю, проветрюсь, – сказал он, поднимаясь из кресла и потягиваясь. – Голова вроде получше!

– А как же насчёт курса для тренеров? – растерялась Софья. – Нам надо определиться!

– Соня! Мы всё сделаем, но не сейчас, – сказал он, подхватывая пальто. – Со мной творятся дивные вещи, я не хочу их упустить. – И, полюбовавшись Софьиным смятением, вышел.

* * *

Досадуя на дурацкую смесь беспокойства, неловкости и надежды, Софья прилипла к окну и дождалась, когда Болек выйдет на набережную. Вот он, голубчик! Нет, ну что за издевательство? Была ли она влюблена!

И снова ей стало до слёз жалко себя и тех лет, когда, лишённая личного общения, она рылась в Интернете, надеясь найти что-нибудь о Болеке. Со временем Сеть наполнилась информацией о молодом, но уже не «зелёном» мастере, разработавшем уникальный метод и так далее и тому подобное. Но под ворохом книг, курсов, рассылок было почти невозможно разглядеть друга детства.

Софья позволяла себе тревожить Болека письмами дважды в год – на день рождения и в канун новогодних праздников. Заодно с поздравлениями и приветами от родственников она сообщала какую-нибудь яркую «новость»: к примеру, «организовала курсы ландшафтного дизайна» или «вышла замуж».

Болек отвечал беспечно и кратко. Приветов не слал, в гости не собирался. Софья терпеливо сносила тоску отлучённости. И вот пару лет назад – бог знает, что там стряслось у него, в его сияющей жизни, – он сам написал ей, безо всякой особой даты. «Соня, а помнишь, мы зарыли под крыльцом “банку с детством”? Как думаешь, цела она? Вы дом не перестраивали?»

Софья отозвалась бурным письмом, призывая Болека прилететь и рвануть всем вместе на Волгу. Он не приехал и, тем не менее, превзошёл все ожидания кузины. Софья получила деловое предложение: взять на себя хлопоты по устройству в Москве филиала Студии коучинга. Задача идеально вписывалась в её опыт – видно, Болек предварительно изучил «портфолио».

Он был странный человек, их троюродный брат. Судя по записям в блоге, он ни разу не провёл отпуск цивилизованно. И это несмотря на любовь к комфорту! Его можно было обнаружить в спальнике на диком галечном побережье. Кокон с человечком внутри, вбирал в себя космическую мощь звёздной ночи, чтобы вскоре проснуться от тихого плеска – это безмолвно и таинственно, словно оторвавшийся от архипелага островок сна, мимо плыл океанский лайнер. Бывало и хуже: в разгар лета Болек мог объявиться в альплагере, в заметённых снегом горах и вернуться на грешную землю со снимками в стилистике шестидесятых – словно время там застопорилось.

Чуть позже, перестав получать удовлетворение от «туризма», он добился возможности вылетать вместе со специалистами международных благотворительных служб в точки планеты, где случалась высокая концентрация горя. При этом воды в стеклянных бутылках не требовал.

Чего он хотел? Перешагнуть пределы? Открыть в себе новую скорость? Софья полагала, всё это был головокружительный роман со своей собственной душой. Он ни в чём не мог отказать ей. С неба звёздочку – да! Подвиг трудолюбия или приступ неслыханной лени – пожалуйста! Вероятно, это трепетное внимание к себе и легло в основу его непобедимой харизмы. Всякий, кто приближался к нему, неизменно попадал в солнечное тепло его согласия с собой.

И вот что-то разладилось. Да, определённо, что-то пошло не так… Не отрывая взгляда, Софья смотрела на Болека, тающего в смоге Замоскворечья, уже совсем недалеко от Пятницкой. Эх, как бы она взобралась сейчас на подоконник, расправила крылья над Москвой и догнала его! И пошли бы вместе, весело болтая, вроде бы по той же самой улице Пятницкой, а всё-таки по другой, по такой, где нет ни дураков, ни сбитых машиной пьяниц.

Вздохнув, Софья задёрнула штору. Это боссу только можно гулять, а у неё – гора дел! «Бездельники!» – припечатала она вслух, чтобы взбодриться, и пошла решать вопрос с курсами.

17

Тем временем Болек успел выйти на Пятницкую и шёл прогулочным шагом, оглядывая знакомую с детства местность. Как человек дерзкий и любознательный он не боялся завязавшихся перемен. Раз уж его угораздило очутиться в бренном человеческом теле, без точной информации о смысле жизни, без знания о продолжении, он не станет цепляться за старое!

Круг родственников и бедный самоубийца Женя Никольский – вот были ближайшие объекты наблюдения и изучения, которые избрал себе Болек. Интуиция подсказывала: здесь он непременно докопается до чего-нибудь интересного!

Поленившись дожидаться вечернего чая, Болек решил нагрянуть к младшей кузине Асе немедленно. Тем более что разговор с глазу на глаз всегда эффективнее, чем в присутствии свидетелей. Пусть расскажет ему о приюте и Курте всё, что знает. Заодно поглядим, во что за эти годы превратилось чудо с пушистыми волосами, набивавшее рот земляникой и переплывавшее по-собачьи лесной илистый пруд.

Через десять минут неспешной прогулки Болек уже заходил в знакомый двор. Они с отцом приезжали сюда несколько раз в году – на праздники и дни рождения, отмечаемые бабушкой Елизаветой Андреевной со старинным вкусом и широтой. Между обедом и чаем гасили свет, и в густеющих сумерках детям дозволялось устроить прятки. Вспомнился поздний вечер зимы, когда всё разгорячённое застольем семейство высыпало во двор – провожать бабушкиного старшего сына Юру и внука Болека. В действительности Юра приходился Елизавете Андреевне племянником – ребёнком сестры, которого волей судьбы ей довелось вырастить, как родного. Оттого и троюродный по крови Болек считался двоюродным.

Гурьбой шли до метро и у спуска в подземку, загородив дорогу прохожим, перецеловывались друг с другом. В вагоне маленький Болек устало задремывал. На коленях обычно лежал пакет с подарками, но теперь ему грезилось, будто он вёз от Спасёновых то шкатулку с кучей бабочек внутри, то аквариум с золотыми рыбками. Что-то крайне хрупкое и необходимое каждому ребёнку.

Выйдя на Фрунзенской, садились в автобус и ехали домой, к матери. Обычно папа доставлял его до двери, нажимал кнопку звонка и быстро спускался вниз.

Зайдя во двор, Болек остановился под липой и поднял взгляд к бабушкиному балкону. На его бортике, вертясь и притопывая, разговаривали голуби – их было штук пять. По уютной непринуждённой их болтовне хотелось предположить, что все они родственники. Родители, братья, сёстры.

Голуби на балконе подсказали Болеку, что Спасёновы остались Спасёновыми. Они не умеют жить с иголочки. Природа свободно заходит на их территорию, и они благоговеют перед вторжением. Как держаться с этими людьми? Просто, без лишней энергии и напора, доверчиво…

Номер квартиры Болек забыл, но отлично помнил расположение – второй этаж, налево. Зайдя в дверь подъезда вслед за какой-то дамой, он услышал шум голосов. Сверху гудела ссора.

Болек поднялся по лестнице и, остановившись пролётом ниже, получил возможность наблюдать за сценой с безопасного расстояния. Шумели на площадке Спасёновых.

Смешной старик, показавшийся Болеку знакомым, тщетно старался загнать в квартиру худенького подростка, вперившегося уничтожающим взглядом в соперника – белобрысого парня, явно превосходившего его по возрасту и силе.

– Лёша, ну а тебе-то как не стыдно! Взрослый человек! – задыхаясь, восклицал старик. – Пусть Паша не прав! Но зачем же о безвинных так говорить? Ему обидно!

– Да вы достали уже со своими безвинными! – крикнул парень и, красный от досады, пронёсся вниз. Болек успел отметить: его лицо, хотя и было искажено гневом, принадлежало человеку по натуре не злому, простодушному.

– А это, должно быть, Алексей? – поднявшись на площадку, спросил Болек и дал понять сочувственной улыбкой, что в данном споре он на стороне оставшихся.

Подросток кинул на неизвестного хмурый взгляд и, вырвав локоть из неловких пальцев деда, побежал вниз по лестнице.

– Вечный! – заметил Болек, проводив его взглядом. – Большинство его ровесников ярко выражают эпоху. А ваш, мне кажется, и в моём детстве был, и раньше, и вообще из советского кинематографа!

Старик поглядел через толстые линзы очков на неожиданного собеседника и взволнованно, мелким движением пальцев, пригладил на бок тощий чубчик. По этому не изменившемуся за последние двадцать лет жесту Болек узнал давнего бабушкиного приятеля и соседа.

– Илья Георгиевич! – воскликнул он с ностальгической грустью. – А вы-то узнаёте меня? Я – Болек! – И протянул старику руку.

Болек и правда отлично помнил его. В особенности те моменты, когда Илья Георгиевич с супругой гостил у бабушки на Волге, донимая семейство какой-то особенно хрупкой, осыпающейся, как осенний лес, игрой на скрипке.

– Болюшка, ох! Ну конечно! А что ж на лестнице стоим? – заволновался старик, некрепко, как-то стеснительно пожимая ладонь нежданного гостя.

К удивлению Болека, Илья Георгиевич направился не к себе, а к Спасёновым.

– А я с деточкой. Ждём, пока Ася вернётся. Вот он, ангел мой, Серафима! – объявил Илья Георгиевич, кивнув на выскочившее из комнаты пятилетнее создание с пушистыми волосами, растрёпанными в солнечный дым. На узком плечике ребёнка сидел рыжеватый грызун.

– У меня есть хомяк! Его зовут Птенец! – первой, не стесняясь чужого, сказала девочка и подняла на гостя пытливый взгляд.

– А у меня есть водные черепахи. Их никак не зовут. Они живут в бассейне с океанской водой! – парировал Болек.

Серафима развернулась так, что хомяк чуть не слетел с плеча, и убежала в комнату. По её понятиям только очень странный человек мог не дать черепахам имён.

– А я вот суп для девочек варю, ну и нам с Пашей возьму по тарелке. Слышите, как пахнет? – сконфуженно похвалился Илья Георгиевич. – Может, снимем пробу? Летом девочки сами собрали, наморозили!

На плите и правда булькал суп, не суп даже, а натуральный осенний лес – чёрный от подосиновиков, золотой от моркови с луком.

– Бабушкино всё… – заметил Болек, заходя и оглядывая прежнюю, только немного подреставрированную дубовую мебель. – Илья Георгиевич, да! Очень хочу снять пробу!

– Болюшка, а знаешь ли, что я сейчас вспомнил? – болтал кулинар, подавая гостю тарелку с великолепным варевом. – Помнишь, дорогой, как ты заставил меня взяться за диссертацию? Мы с Ниночкой как раз у Елизаветы Андреевны тогда гостили!

Болек поднял брови и уставился на старика – уж не спятил ли тот? Впрочем, через мгновение память, как добросовестный библиотекарь, подняла из хранилищ необходимый эпизод – жаркий день, голубовато-серое июльское марево, от которого даже река казалась душной, наплывающую грозу.

Шестнадцатилетний знаток человеческих чувств обнаружил Илью Георгиевича сидящим на перевёрнутой лодке, в состоянии отчаянной грусти. Тот со вздохами рассказал юному Болеку о том, что не может дольше работать в музыкальной школе под унизительным началом у наглеца-директора, надо хотя бы к пенсии самоутвердиться, отстоять своё место… Но разве есть у него на это силы, смелость?

Болек почувствовал вдохновение и взялся отрабатывать на Илье Георгиевиче приёмы из только что прочитанного пособия, кажется, на тему: как за двенадцать недель изменить судьбу.

В двенадцать недель Илья Георгиевич не уложился. Диссертация о педагогическом воздействии на человека духа музыки растянулась на годы. Он ощущал себя профессором Толкином, на ощупь продвигавшимся тропами бессмертной книги, долгие годы не знавшим, куда приведёт его труд.

Умерла Ниночка. Сын запропал в этнических экспедициях. Ничего не осталось в жизни, кроме соседей Спасёновых да голубей на балконе. И тогда, под старость, Илья Георгиевич понял, что его любовь к музыке и казавшийся необходимым «труд» были вовсе не делом жизни, а лишь её сопровождением. Волшебным аккомпанементом, под который он ссорился и мирился с женой, учил детей и делал домашние дела.

Воспоминание увлекло обоих. На кухне, устроившись за столом в зеркально одинаковых позах (одна нога подвёрнута, ладонь подпирает щёку), Илья Георгиевич и Болек заново прониклись тем душным волжским днём.

– Вы были мой первый взрослый клиент! А, кстати, у вас сохранилась эта работа? Можно мне её посмотреть? Сейчас!

Болек листал подшивку вдумчиво, не комментируя ни единым словом. Затем поднял взгляд на изомлевшего вконец старика и произнёс:

– Илья Георгиевич. Просто это никакая не диссертация. Вот в чём всё дело. Это философский труд. Возьмите у внука ноутбук и садитесь писать книгу. Ну а если жаль глаза, вы можете её просто наговорить. Существуют такие программы.

– Вот мне и Саня тоже советует – надо заняться, а я всё топчусь… – заглотив крючок с комплиментом, сказал Илья Георгиевич.

Болек заметил: «клиент» порозовел, в глазах под толстыми линзами затрепетала надежда. Теперь можно было приступать непосредственно к цели визита.

– Илья Георгиевич, можно полюбопытствовать, а что это был за эпизод на лестнице? – сменил он тему.

– Да вот опять! Ужасный скандал! – заволновался Илья Георгиевич. – Ну прямо как кошка с собакой, Паша и Лёша! Лёша – это Настенькин супруг. Видишь ли, Паша собрал старых животных, там, у тётки своей, при щенячьей школе, и ухаживает. Я и сам не одобряю! Но всё-таки что-то есть в этом благородное, правда? Ну вот а теперь Лёша испугался, что Асю туда затянет. Пашу-то затянуло! Да и Саню затянуло! После работы бежит, помогает Паше. Математикой с ним занимается. Паша хочет поступать в ветеринарную академию! Надо хорошо сдать ЕГЭ, чтобы на «бюджет». А у Сани у самого работа и семья. Так он тайком! Супруга волнуется…

– Что вы говорите!

– Ну а как же! Такой человек! Ты знаешь, ведь у него есть «список»! – понизив голос, сказал старик. – Через его руки столько людей проходит, столько всяких трагедий. Ну и вот, у него там всё это. Просто случаи из личной практики, которых никак не должно было быть. Всё, что сверх меры.

Болек отложил ложку и с предельным вниманием поглядел на старика. Взгляд польстил жаждущему общения Илье Георгиевичу. Он забылся и немедленно выдал гостю чужую тайну.

– Он мне однажды сказал: дорогой Илья Георгиевич, я хотел бы пойти с этим списком, как с челобитной. Если есть такой вот перечень бед – надо идти и просить. Пусть даже не избавления, но хотя бы чтобы обычному человеку стал понятен смысл… Я-то, грешник, сначала над ним смеялся. Кого же, говорю, ты, Саня, будешь просить? И тут он мне рассказал. Видишь ли, Болюшка, у него был в юности друг. И этому другу открылось, что люди на земле могут однажды вымолить себе такое явление – Противотуманку. Это как бы свет истины. И Саня поверил, хотя ведь он вовсе не сумасшедший. Он ведь очень умный, наш Саня, и сам над собой смеётся! Я ему говорю: Санечка, ты это всерьёз? Да нет, говорит, какой там, крыша просто едет.

На этих словах Илья Георгиевич спохватился и в ужасе взглянул на Болека. Тот вдумчиво, без тени улыбки, слушал историю своего брата.

– Ох! Только не выдавай меня! – воскликнул старик.

– Не волнуйтесь, – опустив взгляд, проговорил Болек и вернулся к интересующей его теме: – Мне бы надо поскорее увидеть Асю. Вы не знаете, она скоро придёт?

– У Настеньки занятия в студии, – всё ещё удручённо проговорил Илья Георгиевич. – В семь обычно заканчивают, если нет вечерней пары.

– О нет. В семь – это слишком нескоро! – возразил Болек. – Я бы на работу к ней забежал, это же здесь, неподалёку?

Илья Георгиевич со вздохами объяснил ему, как добраться.

То, что старик уж слишком расстроился из-за своей болтливости, не понравилось Болеку. Нельзя было закруглять встречу на эмоции сожаления.

– Знаете, что я вам скажу? Этот вот супчик – одно из лучших блюд, что мне доводилось пробовать, а опыт у меня богатый! – объявил на прощание Болек. – И, кстати, я в мае собираюсь к нам на Волгу. Для грибов рановато, зато всё в цвету! Позову сестёр. Не хотите составить компанию?

Илья Георгиевич обнадёженно заморгал.

– Ох, это очень заманчиво! Конечно же, я мечтаю, я тут совсем засиделся с Пашей…

– Ну, тогда у вас есть пара месяцев закончить ваш труд! А на отдыхе решим, что с ним делать дальше, – подытожил Болек и отправился на поиски студии рисования.

* * *

Асины глаза прищурились, затем расширились и наконец прямо уставились на другую сторону улицы. По мокрому тротуару шёл человек, показавшийся ей знакомым. Солнце припекало – человек распахнул пальто, под которым был очаровательный пиджак, коричневый, с едва уловимым зеленоватым отблеском лета. Оттенок умеренно перекликался с ботинками, а возможно, и повторял тон глаз.

Был ли виною пленительный цвет одежды или приподнятая голова, или, может, таинственный осветитель на небе грамотно направил прожектор? Так или иначе, смотревшей из окна Асе сделалось ясно: этот человек привёз с собой весну! Вместе с ним на ещё зябкую, по-зимнему голую Пятницкую вошло цветение Парижского Левого берега и прочие каникулярные миражи.

На светофоре он перешёл дорогу, и последние сомнения оказались развеяны. Это был кузен Болеслав!

Ася знала о нём понаслышке, в основном от Софьи, всю жизнь следившей за его карьерой и старавшейся быть ему «ровней».

Усилиями старшей сестры жизнь Болека обрела в глазах Аси черты легенды, и теперь, примерив имеющуюся информацию к человеку, только что свернувшему во двор, она занервничала. Заметалась по студии, глянула в зеркало и наконец решила, что постарается держать себя с ним просто и искренне.

Через минуту девочка-администратор ответила на звонок домофона. Стон пружины, по ступенькам крутейшей лестницы – скорый уверенный шаг…

Дома, прокрутив в уме разговор с родственником, который не вспоминал о её существовании почти двадцать лет, Ася так и не сумела понять: каким образом этот чужой человек за какие-нибудь четверть часа ухитрился вызвать в ней чувство совершенного доверия? Если опустить сцену приветствия, он начал с того, что честно признался: ему нужна информация о приюте и о том, что в нём делает Курт. Зачем? А затем, что по просьбе Софьи он его лечит и должен кое в чём разобраться.

Ася, знавшая об истории с таблетками, постаралась ответить толково. С трепетом, как на исповеди, она передала Болеку лесной эпизод, рассказав про адажио Альбинони и мытьё мисок. Припомнила затем недавнюю встречу здесь, в студии, и, наконец, Масленицу двухлетней давности, когда Лёшка, как последний ревнивец-дикарь, выставил гостя, который пришёл-то на самом деле к Софье!

Собственная откровенность ни на миг не показалась Асе сплетней – напротив, необходимым для спасения человека свидетельством.

Болек слушал внимательно, опустив взгляд, время от времени кивая, и, кажется, сделал для себя некий важный вывод, потому что вдруг посмотрел Асе в глаза и с душой поблагодарил:

– Спасибо! Это именно то, что нужно. А теперь можем поговорить о нас.

– О нас? – растерялась прерванная на полуслове Ася.

– Я только что забегал к Илье Георгиевичу, – объяснил Болек. – Вспомнили с ним лето на Волге. Хочу съездить туда всей компанией. Чтобы было как в детстве. Скорее всего, поедем в мае. Ну, это мы успеем обсудить. А пока ещё к тебе вопрос: я бы хотел посмотреть этот ваш собачий приют. Проводишь меня туда? Завтра!

– Я, наверное, не смогу, – сказала Ася, быстро поглядев в сторону. – Меня Лёша не пускает. Я сегодня хотела навестить Марфушу – просто навестить. А Лёшка… – Она умолкла, почувствовав, что голос выдаст подступившие слёзы.

– А что это значит – «не пускает»? – полюбопытствовал Болек. – Как это? У тебя ведь есть паспорт?

Ася подняла на искусителя испуганный взгляд. Головокружительное чувство, будто сейчас она может признаться во всех сомнениях своей жизни и разом всё изменить, захватило её.

– Ладно, речь ведь не об этом, – отвернувшись, сказала она.

– Я думаю, тут вот в чём дело, – мягко заговорил Болек. – Бывает, у одного из супругов есть некое твёрдое представление о партнёре, удобное ему. А все не подходящие под этот формат его качества он отсекает. Так бывает. Я понимаю, у тебя ведь нет выбора, – сочувственно прибавил он и, выдержав паузу, продолжил: – Ася, а можно тогда совсем маленькую просьбу? Раз уж за тебя решают, куда тебе идти, а куда нет, так хоть расскажи, как мне туда добраться!

Ася, раздосадованная, несчастная и розовая до ушей, нарисовала Болеку план – как в лесопарке найти закуток Полцарства. Тем временем в студию уже начали собираться ученики следующей группы. Ася торопливо отдала листок Болеку и, простившись с ним, подошла к окну – остудить цвет лица. Да что же это такое! Она и сказать-то ничего не сказала, а он уже знает это ужасное обстоятельство её жизни – что «за неё решают», а она и не пытается возразить!

* * *

На перекрёстке Болек обернулся и, отсалютовав Асе в окне, исчез в переулке. Он был доволен тем, как прошла их первая встреча. По мимике и жестам, по скользящим интонациям за прошедшие четверть часа он неплохо изучил свою младшую кузину. Это была тонкая, чуткая девочка, совсем не знающая себя, наивно пытающаяся втиснуть мятежный дух в добрую мещанскую жизнь. Она, конечно же, искала понимания – это неплохо. Плохо другое… Когда, слушая Асин рассказ, Болек понял, что Курт, говоря о своей упущенной радости, имел в виду Асю, ему на мгновение сделалось худо. Нет уж! Оставьте родственников в покое! Они нужны ему самому! В особенности этой весной, на которую он запланировал «поездку в детство».

Нежно иронизируя над собой, в неплохом настроении, Болек отправился поглядеть окрестные книжные – хорошо ли выставлены его труды – и опять остался доволен. Пока он бродил, от сотрудника издательства пришло письмо: график презентаций книги был свёрстан. Ну что же, он любит общаться со страждущими! Почему бы и нет?

Ближе к вечеру позвонила Софья и сообщила, что Саня на чай забежать никак не сумеет. Зато они с Асей и Серафимой – ждут! «Ну, вас-то я уже видел», – подумал Болек и, сославшись на утомление и акклиматизацию, поехал в гостиницу.

Войдя в номер, он придвинул кресло к окну и сел – полюбоваться бриллиантом Московского дома музыки. Набережная, слившись с водой в единый огненный поток, переживала неспящую столичную ночь. Болек подумал: всё же Москва – великолепный город. Если бы в нём можно было дышать без противогаза, он бы выбрал его для жизни.

С юности он подозревал, что на земле есть топкие места, где можно запросто провалиться в подсознание народа. Москва была одной из подобных воронок – ступил неверно, и за мгновение тебя всосало в иррациональную кашу истории. В «подкорке» Москвы воют метели, «мерседесы» носятся вперемежку с тройками, гуляют бунты, гремят салюты и нетрезвый Сергей Есенин читает стихи.

Болек инстинктивно старался держаться подальше от этой «каши», жил в других столицах и работать предпочитал с европейцами. Тем смешнее выглядела его нынешняя идея: взять сестёр и погрузиться в самую гущину родины, в детские времена, когда он не мог, да и не помышлял противиться чарам реки, родни, ничегонеделания, бесцельности. Кануть в тишайший дворик и выпасть из жизни дней на пять… нет, лучше на десять! А вопрос «Зачем тебе всё это нужно, дурак?» можно будет проигнорировать как невежливый.

Несколькими часами позже в доме на Пятницкой сёстры, оставив своих уснувших родственников, столкнулись в ночном коридоре, как две пассажирки поезда. Обеим не спалось. Решено было набросить пальтишки и выйти на балкон подышать. Парочка голубей, дремавших на перекладине пожарной лестницы, нисколько не озаботилась их появлением.

– Соня, ну что он творит, твой Болек? Это что, порядочно? Наболтала ему лишнего о Курте! На Лёшку наябедничала! Может, он меня загипнотизировал? – пожаловалась Ася.

– Никто тебя не гипнотизировал – ты по жизни как сомнамбула! – возразила Софья и, подумав, прибавила: – Ему просто некогда налаживать отношения естественным путём. Нужно сблизиться сразу.

– А зачем ему налаживать отношения? Жил же без них сто лет! – обиженно сказала Ася.

– Ему, видите ли, захотелось в детство! А мы с тобой нужны для обстановки, ну и чтобы завтрак было кому состряпать. Ясно? Он и Саню хочет тащить на Волгу. А вообще, у него бедлам в голове. Я даже волнуюсь.

Ася перешла на край балкона и, вытянув шею, разглядела в пролёте между домами кусочек отдалённой золотой маковки. Храм был подсвечен. В тревожное время её всегда тянуло подойти поближе к одной из замоскворецких церквей, чтобы та укрыла её невидимыми крылами. Асины церкви пахли вербой и куличами – даже зимой.

– Соня, а разве бывает бедлам у психологов? Они же наоборот…

Положив локти на влажный бортик балкона, Софья смотрела прямо перед собой, в путаницу липовых ветвей.

– А давай утром забежим в храм, к нашей Иверской? Обо всём помолимся. Мне кажется, и у нас с тобой тоже бедлам. Я так вообще уже не пойму – может, мне надо было не знаю что, а я семью завела… – сказала Ася и жалобно поглядела на сестру.

Софья молча вдыхала талый, с ноткой бензина и дыма, воздух.

– Знаешь, мне так горько! – вдруг сказала она. – Нет любви, одна суета. И правда, так захотелось нырнуть в детское какое-нибудь наше лето – просто подышать!.. – Софья сдержала вздох и мужественно заключила: – Если меня посадят, не поезжайте без меня! Дождитесь, пока я выйду.