Текст книги "Булочник и Весна"

– Сказать, чего по правде хочу? – произнёс я, решительно взглядывая на Кирилла.

Он сжался и посмотрел без надежды.

– Да не бойся ты! Хочу братства со всяким человеком. Даже если меня этот человек кинул. Всё равно – и с ним хочу братства! Хочу, чтобы всяк всякого понимал! Ну мы-то с тобой, конечно, не сразу. Сначала выясним до конца.

– Может, не надо выяснять? – сказал Кирилл. – Мне тогда руку зашивать пришлось.

– Да ладно, недорого за счастье! А сказать теперь, чего не хочу? Не хочу смиряться вот с этой развилкой – вы направо, я налево. Не хочу топать в одиночку. Ясно? Что ты встал и молчишь, как церковь? Отвечай! Я ведь отсюда не сдвинусь!

В голове моей бил прибой – мне казалось, её вот-вот разорвёт пульсом.

Вдруг лицо Кирилла разгладилось – какая-то весёлая в нём мелькнула мысль. Он черпнул «плюсового» снега и, спрессовав в ладонях комок, саданул мне по уху.

– Кирилл! Ты что? – крикнула Майя.

Он не ответил, только отступил на несколько шагов для размаха и с упрямым отчаянием взялся обшвыривать меня тяжёлыми комьями. Я не увёртывался.

– Да оставь ты его! Пусть сидит хоть сто лет – не видишь, он больной! – негодовала Майя.

Я даже усмехнулся. Наивная! Как же он оставит меня, раз я «больной»? Он давал ведь, верно, клятву Гиппократа. Так и будет лупить, пока не возьмусь за ум.

Наконец один комок угодил мне по физиономии. Лицо зажглось. Снежная пощёчина отрезвила меня.

– Спасибо, достаточно, – сказал я, вставая. – Пошли за Лизкой.

Мы шагали втроём по белой дороге, каких не бывает в Москве. Следы шин, как клеточки марлевого бинта, вытягивались к горизонту. Я думал: вот хорошо, я не один! Мы идём вместе, три земных человека. И хотелось тянуть и тянуть эту игру – хоть до ночи.

Пройдя минут десять, мы свернули в переулок и подошли к нарядной избе с резными наличниками. У калитки под ветром шаталась берёза, двор был расчищен. За низким заборчиком мамы и бабушки поджидали своих чад. Наконец дверь распахнулась, и на крыльцо повалили девчонки.

Лиза вышла последней. В расстёгнутом пуховичке, с тряпичной куклой в руках – сияющая, готовая к похвалам, она обвела глазами двор и застыла на средней ступеньке. Её бровки сдвинулись. В мучительном сомнении Лиза переводила взгляд с меня на Майю. Выбор, к кому из нас подойти, оказался ей не по силам. Она сорвалась, подбежала к берёзе и, обхватив её, улыбнулась до слёз.

Красна была смерть на миру. А обратной дорогой пришла расплата: зачем я ездил? Только зря истратил надежду.

Я открыл люк и со страшным свистом помчался, куда глядят фары, куда катит шипованная, слава богу, резина. Ветер хлопал над головой, как парус, белые брызги пенились под колёсами. А потом меня зазнобило. Руки на руле стали кусками льда. Я задраил люк и включил посильнее печку.

В первый раз мне было страшно гнать через бесконечный коридор елового леса. На правую его стену лился через тучи закат. Тоска обернула меня, как мокрое полотенце.

Въехав на холм, я вышел и покрепче застегнул куртку. Ну конечно – у меня температура. Тяжёлая дрожь гуляет по телу, сильно, с ощутимой отдачей лупит сердце. Собравшись духом, я поплёлся было открывать ворота, как вдруг краем зрения уловил в снежной сени рябин и лип силуэт Коли. Он сидел на лавчонке у забора и выдувал дымок в смеркающуюся даль.

Ни слова не говоря, я подсел к нему и, откинувшись, замер. За поляной красным жаром горел еловый лес. Коля выплюнул папироску и уставился вместе со мной на резную каёмку. Наблюдать с Колей закат было славно – всё равно что смотреть с другом-болельщиком футбольный матч.

– Гаснет! – спустя минуту заметил Коля. – Подвернули фитилёк!

И правда, фитилёк подвернули. За считанные секунды малиновый пламень смешался с лиловым и утих в остужающей синеве.

– Жалко Николая, дом их… – глянув на дальний край деревни, проговорил Коля. – Пришли в гости – и не по-людски. Там же вот, я видел, торец – весь в крошку об канделябр. Учудил я! Говорю: Николай, казни меня. А он знаешь что? Смеётся. Говорит: да он поддельный, столик твой! Всё, говорит, Колька, поддельно, кроме земли, неба, добрых человеческих чувств…

Коля умолк и, смакуя тузинское изречение, достал новую папироску. Я тоже закурил, но, видно, как-то неловко дым прошёл по ссаженному горлу.

– Простыл, что ли? – заволновался Коля, слушая, как я тщетно пытаюсь вынырнуть из-под кашля. – Так, может, пойдём, полечимся? – и кивнул на свою калитку. Коричневые лесные его глаза заблестели надеждой.

Я встал и, ухнув на миг в черноту, понял: с Колей хорошо умирать, но исцеление – не его профиль.

– Нет, Коляныч, прости, – сказал я, выбираясь на дорогу. – Попрусь к Тузиным, пусть таблетку дадут. Достал я их, конечно. Ну ничего, хотят, чтоб не сдох, – пусть лечат!

Коля проводил меня до забора, опасаясь, как бы я не рухнул дорогой, и двинулся в обратный путь. А я побрёл к крыльцу.

Не сразу – спустя пару веков – мне открыла Ирина. Я хлынул в дверной проём, как вода, и занял, кажется, всю прихожую. Дом обдал меня мутным печным теплом.

– Вот видите, Костя, – сказала Ирина сквозь слёзы. – Этот человек уезжает от нас на Новый год и на все каникулы! Ну что вы встали! Раздевайтесь, поговорите с ним!

Я посмотрел через распахнутые двери в гостиную и прямой наводкой взгляда ударился в изуродованную столешницу. Остальное плыло дымом. Напрягшись, я разглядел Тузина, пакующего вещи.

– Здрасьте, Костя! Как будто мне это надо! – сказал он, с раздражением дёрнув молнию сумки. – Я объясняю Ирине Ильиничне: Дед Мороз под ёлку денег не положит! Их приходится зарабатывать! Или, может, вы думаете, водить хороводы – моё призвание? У меня в голове леса шумят, реки текут! Я не успеваю записывать!.. – Он отпустил сумку и пошёл мне навстречу. – А вместо этого за три копейки еду кривляться! Потому что и три-то копейки ещё нужно добыть! Надо мной впору плакать, а Ирина Ильинична мне в утешение объявляет бойкот!

Я привалился к стенке и, стараясь сдержать крупный, как камнепад, озноб, слушал.

– Николай Андреич, вы врёте! – вздрагивающим голосом выкрикнула Ирина. – Вы ещё вчера никуда не хотели ехать, и никакие три копейки вас не прельщали! Просто теперь вы почему-то передумали! И я даже знаю почему. Это глупая ревнивая месть! Костя, скажите ваше мнение – порядочно оставлять меня одну с ребёнком?

– С восьмилетним парнем! На несколько дней! – Голос Тузина больно стучал в барабанные перепонки. Мне хотелось закрыть ладонями уши, зажмурить изрезанные электрическим светом глаза.

Тут, как спасение, я углядел под вешалкой табуретку, шлёпнулся и, ткнувшись головой в хозяйскую шинель, прикрыл веки.

– Что с вами? Ох! Ах! Николай! Глядите, а лоб-то кипятошный!

Большей помощи, чем моя болезнь, я не мог бы им предоставить, даже если б желал. Моментально семейный разлад был устранён общей заботой о моём лечении и устройстве. Моя идея выпить чего-нибудь радикального и ехать болеть к родителям была отвергнута.

– Вы, Костя, помалкивайте! – сказал Тузин строго. – Ехать он собрался! Вон ведь как вас буреломит!

Решено было устроить лазарет в тузинской «мастерской» – чтобы не пересекаться с Мишей на случай, если у меня грипп. Кроме прочего мастерская была хороша тем, что стеной примыкала к натопленной кухне. Моментально диван оказался застелен душистым снегом одеял и подушек. В эту постель, как в особенно острый холод, я лёг, и тут же день пронёсся передо мною, как перед умирающим жизнь. Я вспомнил Иринин травяной чай, и снега, снега Переславля, и как качался надо мной булыжник фотоаппарата, и как горячо ссадил щёку слепленный рукой Кирилла снежок. И вспомнил потом Лизку, обнимающую берёзу.

Меня мучила жажда сложить эти осколки в счастливый орнамент – чтобы не было острых углов. Я подумал о Кае, складывавшем из кусков льда слово «вечность». Мне не повезло, как и ему. Температура снизилась, и сон унёс меня прочь от спасительной головоломки.

25
Подарок от «неизвестного»

Это была одна из лучших простуд в моей жизни. Я болел ночь и половину дня, а затем пошёл на поправку. То есть внешние признаки болезни остались при мне, но сила хвори иссякла – я чувствовал, что выздоравливаю. Мой госпиталь был великолепен. В чашке плавали летние цветы – липа, ромашка, жасмин. В мою честь на кухне пеклись пироги с брусникой. Даже Тузин звонил узнать, как я там жив! Даже Коля махал мне под окном пробензиненной варежкой!

К вечеру я вышел из лазарета, сентиментальный от слабости, но уже не больной, влез в куртку, умотался шарфом и, отклонив гостеприимный протест Ирины, пошёл заново обживать бытовку. В неге выздоровления она показалась мне милой и разумной – как и всё, творящееся со мной.

На другой день Ирина с Мишей навестили меня – с деревенским обедом в корзинке. И щи в горшочке, и гречку на шкварках в термосе с широким горлом я слопал в один присест – Ирина мной любовалась. Полюбовалась она и моей кельей: голой лампочкой в потолке и снопом одежды на вешалке, потрогала грубую доску подоконника и с каким-то трепетом проговорила:

– А ведь у меня всё то же! Вроде бы всё иначе, а на самом деле – один к одному. Лампочка без абажура! Ну как вам растолковать? Неужели не понимаете?

Должно быть, я посмотрел на неё тупо. Она махнула рукой и, собрав посуду, дёрнула Мишу, влипшего в игрушку на моём телефоне.

– Ну мы пойдём! Поправляйтесь!

«Что значит без абажура? – негодовал я сам с собой, смекнув наконец смысл Ирининой метафоры. – У вас с Николаем Андреичем – семья, и не будьте вы дураками. Это у меня теперь – сплошной Переславль».

К Новому году Старая Весна опустела. На праздники, в целях пожарной безопасности, Колина жена Зина забрала супруга в Москву. Он погоревал и поехал. Собрался и я. Новогодними планами моей семьи распоряжался другой человек, но, по крайней мере, никто не мог мне запретить навестить родителей.

– А мне не к кому ехать! – жаловалась Ирина. – Разве что к тёте Наде в Горенки, к Ольке с Илюшкой – это двоюродные мои… Но представляете, что соседи подумают, если мы с Мишей приедем одни? Скажут – муж её бросил. Да и куда я животных дену?

А тридцать первого утром, когда я уже складывал сумку, чтобы ехать к моим, Ирина позвонила и спросила, не помогу ли я ей передвинуть комод.

«Вот это новость! Зачем, скажите, под Новый год человеку двигать комоды?» – подумал я про себя и всё же через пару минут явился.

Мы освободили от мебели летнюю прошитую студёными сквозняками террасу. Перетащили в тузинскую мастерскую расслоившийся от сырости стол, сдвинули к стенке комод, вынесли стулья.

– Ирин, а для чего это вам? – спросил я, оглядывая двадцать метров дощатого пола. – Лошадь хотите Мише подарить на Новый год?

Ирина взглянула с упрёком:

– Костя, ну что вы такое говорите! Разве это конюшня? Это же зала! Бальная зала!

– У вас будет бал? – спросил я без малейшей издёвки, наоборот, старательно соображая, кто станет Ириниными гостями. Деревенские собаки и кошки, синицы, голуби? Может, кое-какие цветочные эльфы повыберутся из зимних грядок?

– У меня есть музыка. Вальсы Штрауса, потом Чайковский. Включу и буду танцевать! – сказала Ирина, раздвигая на окнах льняные шторы. – Или вы что, предлагаете мне реветь в подушку?

Я посмотрел на открывшуюся в окнах пустыню снега – над ней «вертолётиком», ясеневым семечком летела сорока – и спросил, не хотят ли они с Мишей поехать со мной встречать Новый год к родителям? Веселья не обещаю, но всё же лучше, чем одной на холме.

Ирина качнула головой.

– Да нет, спасибо. Я надеюсь – вдруг Николай Андреич вернётся. Знаете, сюрпризом! Он это раньше любил.

В благодарность за услугу, а может, и по искреннему желанию, Ирина пошла меня проводить. Болтая, мы вышли из калитки и дружно замолкли, уставившись на другой конец улицы: у поворота, рядом с моим участком, припарковалась чужая машина.

Не успели мы с Ириной задуматься, кто бы это мог быть, из водительской дверцы вышел и зашагал нам навстречу парень. В руках он нёс нечто, напоминающее саквояж или небольшой сундук – за упаковкой было не разобрать.

– А не подскажете, где дом одиннадцать? – спросил он, поравнявшись с нами.

– Ой! А одиннадцатый – это к нам! – растерялась Ирина. – А это что, посылка? Пойдёмте на крыльцо!

Когда курьер, забрав бумагу с подписью, ушёл, Ирина распахнула передо мной дверь:

– Ну! Тащите в дом! Или думаете, там бомба?

Я взял предмет, оказавшийся не то чтобы тяжёлым, но увесистым, и отнёс в гостиную, на диван. Ирина, скинув тулупчик, взялась обдирать полиэтилен.

– Ножницы дайте! Там на кухне, в корзинке с нитками! – нетерпеливо проговорила она.

Через несколько секунд под лоскутами упаковки нашим взглядам открылся превосходно отполированный ореховый ларец.

– Вот видите! Я же говорила – сюрпризы его страсть! – с волнением выдохнула Ирина. – Правда, раз подарок прислал, наверно, сам не приедет? – И её лицо затуманилось, но только на миг. Ей предстояла великолепная задача: откинуть крышку и узнать наконец, что внутри.

Прикрыв на мгновение глаза, потрепетав ресницами, она выдохнула: «С Богом!» – и осторожно прикоснулась к ларцу. Щёлкнул замочек, беззвучно откинулась крышка – и наши взгляды уткнулись в белый лист. На нём чёрным фломастером было написано: «Ирина, рисуйте обязательно! Вспоминайте, творите, не унывайте!» Подпись отсутствовала, но резкий почерк я знал отлично.

– Костя, что это? – в смятении проговорила Ирина.

Под запиской в сундучке обнаружилось не менее десятка завёрнутых в мягкую ткань лакированных «болванок» разного размера и формы, кисти, тюбики с красками и клеем, лаки и порошки. Всё, чтобы Ирина могла немедленно заняться давно заброшенным делом.

Оробевшими пальцами Ирина взялась перебирать сокровища.

– Смотрите – перламутровые подкладки! А вот сусальное золото! – восклицала она. – Господи! Даже мех! Это для полировки. Кто же это всё мне собрал? – и она взглянула на меня с растерянностью и любопытством, желая и боясь нащупать догадку.

– Это вам поклон за гостеприимство. От одной хитрой сволочи. Знал, что вы мне покажете и я почерк узнаю, – сказал я.

– Да что вы, правда? Не может быть! – розовея, проговорила Ирина и вдруг счастливо рассмеялась. – Ух ты! Вот так чудо! Вот подумала бы разве!

Схватив сундучок в охапку, она понесла его на кухню, а я пошёл к себе.

Пока мы возились с ларцом, погода переменилась. Зимний ветер, налетевший на Старую Весну вместе с Петиным подарком, завывая, сгонял с крыш облака снега – они взмывали, как привидения с простёртыми лапами, и, пролетев на спине у ветра несколько метров, рассыпались в пыль. Этот хмурый разгул не имел ничего общего с сельской идиллией, какую изображают на новогодних открытках, и потому я не знал, злиться ли мне на Петю или, напротив, порадоваться, что в Иринино страшноватое одиночество привалил подарок.

Я не говорил с ним с той самой ночи. Просто узнал эсэмэской, добрался ли он до дому, и всё. Причина затишья в нашем общении была понятна: событие должно было отстояться, стыд – поулечься. И вот теперь, вернувшись к себе в бытовку, я решил позвонить ему.

– Петь, это что значит? – спросил я вместо приветствия.

– Абсолютно ничего! – сразу понял он. – Просто Дружеское ободрение. Ты, кстати, проследи там, чтобы она ничего себе не надумывала.

– Сам проследи, – огрызнулся я.

– Сам? – переспросил он с улыбкой в голосе. – Хорошо, прослежу сам. Ты-то на Новый год куда?

Я сказал, что еду к родителям.

– А у нас корпоратив под Дмитровым. Вот только прибыли. Вертолётные экскурсии, пальба, гульба, всё как полагается. Пажков нас гуляет. Представь, утром сегодня встаю, собираюсь – что делать, надо ехать! Михал Глебыч любит, чтобы все маршем. И понимаешь, тоска меня взяла! Думаю: ну какого же хрена я туда прусь! Вспомнил вас. Дай, думаю, приеду, покаюсь и буду во искупление шпарить всю ночь популярную классику. На раздолбанном-то рояле! Вальсы и мазурки. Напоим Ирину шампанским, пусть смеётся, у неё смех такой золотистый…

– Петь, ты чего пристал к ней? – спросил я вполне себе угрожающе. – У вас там чего, с девушками дефицит?

– Да какой дефицит! Не в дефиците дело. Понимаешь, сплошной обман! Поди разбери – правду они говорят или по книжкам шпарят, где учат, как мужей ловить? О чём вообще речь, если я даже внешне не могу понять, какая она от природы? Русая, чёрная, рыжая? Какие у неё брови были, глаза, ну формы какой? И какая, блин, она получится, если смыть с неё весь этот салон? А ты говоришь – Ирина…

Тут, конечно, Петя был прав. Ирина не посещала салонов, но вряд ли по своей воле.

– Так вот, о подарке, – продолжал он. – Я когда с утра о вас вспомнил, думаю – ладно, раз сам не поеду, дай хоть привет пошлю! Попёрся в магазин для художников и говорю: мол, дайте мне всё самое крутое, что только может понадобиться мастеру Федоскино. И упакуйте, чтоб не стыдно подарить. Ну вот – набили мне ларец, а ехать в вашу сибирь – ни за какие бабки! Ты чего, говорят, Новый год на носу, какой ещё загород! Еле парнишку одного уломал, – тут Петя сделал паузу и спросил с чуть заметным волнением: – Ну а что, понравилось ей хоть?

Я помолчал, соображая, как бы помягче выразить свою мысль.

– Петь, ты, по-моему, топаешь по следам Кирилла. Я тебя прошу, как человека. Или это в последний раз – или мне придётся с тобой разбираться.

– Тебе? – удивился он добродушно. – Со мной? Нет, брат, ты со мной уже не разберёшься. Я забурел. Проданная душа начинает приносить дивиденды! Конечно, пока не предел мечтаний. Но, знаешь, по сравнению с тем, на что я жил раньше, – это просто целая куча бабла!

– Я бы сказал тебе, что это за куча, – возразил я.

Мы ещё обменялись любезностями и, поздравив друг Друга с наступающим, простились.

В сумерки, прежде чем ехать к моим, я пошёл к Ирине пожелать ей счастливого Нового года. На мой скромный стук никто не открыл, зато из форточки порывом крещендо вырвалась музыка – вальс.

По снежной тропе я обошёл дом и остановился. В окнах террасы колыхалось свечное пламя. Свечей было много – подсвечников на хватало. Они стояли на подоконниках в кофейных чашках. Шторы были отдёрнуты, и мой взгляд беспрепятственно проник в совершенно пустую комнату, точнее – «залу». То, что я увидел там, привело меня в замешательство.

Ирина в светлом платье, распахнув руки, разбегалась и скользила по катку половой доски, подхватывала Мишу, и они вдвоём кружились в смешном неустойчивом вальсе. Через хлипкие окна просачивалась великолепная музыка, насколько я понимал, Чайковский.

Я смотрел долго, не в силах оторвать взгляд от бальной залы посередине голого простора русской зимы. Танцующие не могли видеть меня – я был растворён для них во тьме новогодья. Наконец Мишины силы иссякли. Он исчез со сцены, а Ирина ещё скользила, кружась, взмахивая руками-лебедями.

На миг мне подумалось, что нельзя уезжать от такого сверкающего на всю пустыню отчаяния. Но, в конце концов, я ведь обещал моим.

Если вы уже отгуляли первую молодость и хоть что-то в душе начало проясняться, плюньте на грандиозные планы, поезжайте на Новый год к родителям!

Тут особенно нечем прельститься. Счастливые случайности исключены. Зато можно на несколько часов скинуть с себя свою жизнь, как ботинки, завалиться на диван, щёлкать пультом и дать себя накормить.

Но на этот раз «скинуть жизнь» мне не удалось. Встретив меня, мама сразу сообщила, что ей звонила Лиза. Оказывается, они не в Москве. У Кирилла есть друг – коллега по работе. Он позвал их встречать Новый год – нет, слава богу, не в Переславль, но тоже в какую-то русскую глушь – в Калязин, что ли? Лизке там нравится, не особенно-то и грустит. И слава богу!

Я вздохнул и отложил вилку. Мама, кто просил тебя! Хоть бы подождала, пока я поем. Весь мой новогодний аппетит сгорел в налетевшей обиде. После трогательного свидания в Переславле я рассчитывал, что заеду к ним ночью. Попрошу показать, что там Майя нащёлкала своим булыжником. Мы посмотрим фотографии, выпьем чаю, и какое-то сиротское счастье шевельнётся во мне от того, что я всё-таки с теми, кого люблю. И вот пожалуйста – их нет в Москве!

Я рассеянно смотрел в телевизор – белые луга Переславля заслоняли картинку новогодней столицы. Заслонили они и клип президента, и часы на Спасской башне. Без удовольствия я выпил шампанское и загадал глупость: чтоб они поняли, что потеряли! Никогда ещё моё новогоднее желание не было столь идиотским.

В половине первого мне позвонила Лиза.

– Папочка, я желаю тебе счастья, чтобы у тебя сбывались желания! – сказала она и, смутившись, умолкла.

– Ну как там у вас? Весело? Когда к бабушке собираешься? – автоматически спросил я. Обрадовавшись найденной теме, Лиза стала мне отвечать, но я не слышал её слов, потому что настроился на иной долетавший из трубки звук: на неведомой земле, в соседней от Лизы комнате, пела Майя. Её золотой голос слегка опирался о звук пианино.

– Папочка, не расстраивайся! – изо всех силёнок просила Лиза. – Меня завтра отвезут к бабушке. Завтра увидимся! – и так отчаянно, крепко вздохнула в трубку, словно обняла.

Отлично – там танцуют, здесь поют!

Я вышел на балкон покурить. Вокруг рвались снаряды. И вдруг, через войну новогодней ночи, оглушаемый залпами, я тоже взял и запел. Я спел «Из-за острова на стрежень», и «Чёрного ворона», и под конец – «Выхожу один я на дорогу». Оказалось, откуда-то я знаю слова. На соседнем балконе курили мужики, и мне делалось легче от взглядов, потому что на миру ведь и смерть красна.

Вернувшись, я сразу лёг. Должно быть, родителей впечатлил мой концерт. Мама села ко мне и долго гладила меня по голове. «Как я рада, сынок, что ты приехал! – говорила она. – Я так рада!»

Любовь родителей, кроме шуток, страшная сила! С момента, когда мама коснулась моей головы, Новый год пошёл на поправку. Я заснул и утром проснулся с верой: всё уладится. Надо только не отступать от целей. Надо зверски трудиться и навёрстывать, что проспал.