Текст книги "Наследники Византии. Книга вторая"

Мишка усмехнулся, и как бы по старой привычке шлепнул девку по заду. А она тут же с готовностью стала подтягивать подол.

Да и не хотелось ему – здесь… в стоячку. Но плоть тут же встала, почуяв под рукою мягкий мохнатый лоскуток. Он на-б её, и Сашка, шальная девка, словно за тем и приходила, убежала в темень, в Москву, уже перегороженную решетками, в крепкие лапы караульных.

Глава 4 Материнская молитва со дна моря достанет

«Жена да учится в безмолвии

со всякою покорностью»

Первое Послание апостола Павла

к Тимофею 2, 11.

Шли дни, недели, год миновал, и второй… В ту далекую страшную ночь Анна Микулишна выслушала смятенные слова Иллариона, и больше испугалась слез в глазах дворского, чем непонятному для неё слову «Наливки».

В христианском понятии брака муж роднее детей. Муж – это часть тебя самой, это – ты, а дети – дар Божий. Они вырастают, уходят… И в особенности Михаил, который всегда по своему бойкому нраву, по положению отцова любимца, почти не общался с матерью. Только его почтительная нежность скрашивала эту отчужденность. Анна Микулишна ничего не знала о его учебе, о ратных занятиях, о прочитанных книгах. Более всего боярыня боялась, чтобы средний неугомонный сын ничего не сотворил во время длительных отлучек Семена Ивановича, и ей не пришлось отвечать за это перед господином своим.

Анне Микулишне всё казалось, что эти «Наливки», гнев мужа ненадолго. Сколько уже раз Семен Иванович строжил Мишу, а после всегда прощал его. Но шел час за часом, день за днем – тяжелая суровость не сходила с лица мужа, Федя испуганно взглядывал на мать, холопы отводили глаза. Приближался день Федоровой свадьбы. Должен же Михаил приехать на свадьбу брата! Анна Микулишна теперь почти не разговаривала с мужем. Только скажет слово – два о хозяйстве, о нуждах домашних и услышит в ответ: « да», «нет». Семен Иванович перестал ночевать в их общей супружеской спальне.

Прошла и свадьба. Гости даже не прошали о Михаиле, понимая, что ни так-то легко вырваться из «проклятущей Москвы». И только брат Анны Микулишны, Николай, тихо, уже после всего, как прощались, спросил:

– Что с Семеном, Аннушка? Будто мертвый ходит.

Тут Анна Микулишна и дала волю слезам, зарыдала в голос, царапая щеку о золотое шитьё братнего выходного кафтана.

– Илларион сказал – выгнал его! Сама ничего не знаю. За «Наливки» какие-то. Со мной и слова не молвит, молчит…

– Как Мишка в «Наливках» оказался? – спросил встревожено Николай Микулич, а сам тут же подумал: «молебен о Михаиле заказать надо». Что такое «Наливки» он хорошо знал – и в Москве бывал, да и так земля слухом полнится.

– Анна! Дело худо. Дело козней дьявольских. Ежели Семен не одумается, не вернет его – погибнет сын. Душу навеки погубит.

Смертельным страхом застужила душа Анны Микулишны, и этот страх пересилил страх перед мужем. Тем же вечером, когда боярин благословил младших детей на сон грядущий, Анна Микулишна не повела Настеньку и Ваняту в терем, а, отдав их няньке, сама осталась в Крестовой палате. Замялась у порога:

– А если… Миша… уйдет из «Наливок» этих… Пок…

Не успела и слова договорить. Как топором рубанул, оборвал её муж:

– Я чтобы в доме моем имени этого не слышал. Он мне не сын. И ты не смей просить! Пусть живет, как знает. Пусть делает, что хочет. Вольному воля!

Не разорвалось материнское сердце. Кровью засочились её молитвы. Год, второй… Дела, заботы… все тяжче и тяжче становилось в Воронцовском дому. Бывает так… тучи сойдутся, ползут медленно – медленно, а уже дышать нечем. Потом всю землю накроет тьма. Ничего не радует. Только горе вокруг. У Ульянии, молодой невестки, выкедень стался, потом еще один. Муж совсем стал чуждаться Анны Микулишны.

А сердце материнское болит. Болит, будто это его порвали осколки взорвавшейся выборгской башни. Ничего не знала Анна Микулишна о сыне, только чувствовала. И молилась. Читала «Жития»: Самуил благодаря обетам и молитвам своей матери, стал человеком Божьим и великим строителем государства и церкви. И святая Моника ходила за сыном по пятам, когда он впал в грех…

И вот в один из дней у Великой княгини узнала боярыня Воронцова такую весть: царевич Василий – Гавриил заточен под стражу, а его детей боярских и наливковцев бросают в тюрьмы, пытают страшно за пособничество царевичу в злоумышлении на государя. Готовится им лютая казнь. С Великой боярыней стался обморок. Упала она в княжеских хоромах.

А в это время рязанское войско готовилось к походу на Мстиславль. Вел войско Семен Иванович Воронцов. Идти боярину в поход, а жена лежит в болезни. Зашел он в терем, склонился к ложу, она слабо перекрестила его…

– Хранит тебя Господь от меча и стрелы.

Надо уходить. Во дворе ждут дружинники. Строится войско за городским Посадом. Князь Великий ожидает своего боярина.

– Семен…

Семен Иванович обернулся от двери.

– Будешь на Москве… Узнай о нем… а то уж не знаю… свечу за здравие ставить… за упокой ли…

Глава 5 Казнь

«Не проворным достается успешный бег, не

храбрым – победа, не мудрым – хлеб, и не у

разумных богатство, и не искусным – благо-

расположение, но время и случай для всех их.

Ибо человек не знает своего времени. Как

рыбы попадаются в пагубную сеть, и как

птицы запутываются в силках, так и сыны

человеческие уловляются в бедственное время

когда оно неожиданно находит на них»

Книга Екклесиаста 9, 11—12

Весь Рождественский Пост и Святую неделю на Москве шли розыски. Хватали скрывавшихся наливковцев и Васильевых детей боярских, метали в тюрьмы, пытали.

После Крещения на Москве – реке прямо возле не заледеневшей еще Иордани, возвели помост. Из Тайницких ворот Кремля обыденно выехали санки – подручники палача привезли плаху, топор, мешки для тел. В оттесняемой стражей толпе, стали считать эти мешки – шесть. Значит, казнят шестерых людей царевича Василия-Гавриила.

Так и было. Привезли шестерых. Дьяк стал вычитывать вины осужденных и страшно завыла на весь стужий лед Москвы-реки матка веселого Афонии Яропкина. Настырные москвичи знали и молодого князя Ивана Палецкого-Хруля, книгочия, знатока эллинских философов. Все же он был не простого, а очень знатного рода! Вон, стоит, опустив длинноносую голову; изуродованное палачами лицо скошено набок; безумными глазами смотрит на окровавленную Иордань и дрожит мелким ознобом в долгой белой рубахе.

Более всего подивило москвичей осуждение к смерти царского дьяка Владимира Гусева. Когда снесли его с повозки – сам он не мог идти – заволновалось, зашумело людское поле, как колосья в бурю. Спрашивали друг друга:

– Гусев?

– Неужто сам дьяк Гусев?

– А то кто? Вон, чтет же… дьяка Владимира Гусева…

Кто подурней, да поязыкатей, стал тут же вещать – мол, раз уж самого Гусева царь Иоанн не пощадил, значит и точно было злоумышление великое. Значит, и царевичу Василию-Гавриилу невдолге осталось жить.

– Вот как Господь-то покарал Софию – грекиню! – пискнула одна женка, – она князя Ивана Молодого отравила, а теперь Бог у неё сына заберет.

Владимир Гусев был правой рукой Державного, составителем знаменитого Судебника 1497 года – свода законов общих для всей объединенной Руси. Такого Судебника не существовало на Руси более трехсот лет со времен «Русской Правды». Этот Судебник – плод многолетней работы, в нем справедливость Божья слилась со справедливостью человечьей.

Князю Палецкому – Хрулю, наливковцу Стравину, дьякам Гусеву и Стромилову усекли головы. Жуткой была казнь ярокудрого Афони: первым взмахом палач отрубил ему правую руку, потом левую. Афоня орал, дергался, привязанный к плахе – всегда любил танцевать, и тут, в смерти, будто затеял последний свой пляс. А палач не спешил: не часты такие казни на Москве, когда еще и показать себя, красивого, в новой шелковой рубахе! Он прошелся от одного конца помоста к другому, словно не замечая безрукого человека извивающегося в диком крике, истекающего кровью за его спиной. Толпа онемела. Тихо, без звука, омертвев лютым страхом, валились иные слабые женки. Давно уволокли Афонину мать. И над всем этим, над заледеневшей пристанью, над башнями Кремлевскими, над Москвой-рекой летел сатанинский вопль. Палач, играючись, развернулся и ловко, через плечо, отсек Яропкину правую ногу чуть выше колена… потом левую.

Несчастный Афоня визжал. Но вот топор перерезал гортань, перерубил шейные позвонки. Тихо – тихо стало.

Такое же мучение предстояло и шестому осужденному – сыну боярскому Поярку.

* * *

Четвертого февраля, на день мученика Авраамия, по всей Москве вновь скакали бирючи. Люди открывали двери, выпуская дорогое тепло, хлопали окошки высоких теремов, а иные бежали послушать на улицу. Бирючи оглашали стольному граду Москве о венчании на царство Дмитрия Внука.

Эта весть, перескочившая частокол жиротопни, как ком земли о крышку гроба, придавила Михаила. Он уже второй месяц колол дрова у дядьки Савватея, надеясь, что все как-то уладится, образуется, окажется неправдой и вернется в свою колею. Венчание Дмитрия Внука на царство означало полную погибель царевича Василия-Гавриила и полную погибель его, Михаила, жизни.

* * *

Посреди соборного Успенского храма возвышались три места: для Иоанна Третьего, Дмитрия Внука и митрополита. Удоволенное происходящим боярство, как вода остров, окружали этот помост. Для служилых дворян и купечества еле хватило немного места у дверей, простые москвичи заполонили паперть до самого Благовещенского собора.

Когда Иоанн Третий с внуком вошли в храм, митрополит со всем клиром начал служить молебен Богородице и Петру – чудотворцу, прося Заступницу молитвами московских святых даровать юному Дмитрию мудрость и силы к великому делу управления православной страной.

Обряд венчания на царство был совершен по византийскому!!! канону. Так некогда возводили на престол Палеологов в далеком Царьграде. А нынче праправнук Великого Михаила Палеолога сидел под стражей, а сын молдавской княжны короновался шапкой Мономаха.

После молебна Державный и митрополит Симон сели. Дмитрий стоял перед ними на вышней ступени амвона. Иоанн сказал:

– Отче митрополит! Издревле государи, предки наши, давали Великое княжество первым сынам своим: я так же благословил оным моего первородного, Ивана. Но по воле Божией его не стало: благословляю ныне внука Дмитрия, его сына, при себе и после себя Великим княжеством Владимирским, Московским, Новгородским. И ты, отче, дай ему благословение.

Митрополит велел юному князю ступить на амвон, встал, благословил Дмитрия крестом и, положив руку на главу его, громко молился, да Господь, Царь Царей от Святого жилища Своего благословит воззреть с любовью на Дмитрия; да сподобит его помазатися елеем радости, приять силу свыше, венец и скипетр царствия; да воссядет юноша на престол правды, оградится всеоружием Святого Духа и твердою мышцею покорит народы варварские; да живет в сердце его добродетель, Вера чистая и правосудие.

Тут два архимандрита подали царские бармы.

Ах, как светилась, как сияла радостью красавица Елена Волошанка, когда на её пятнадцатилетнего мальчика дед возложил шапку Мономаха. Как райская птичка на высоких церковных хорах трепетала она, вдыхала глубоко, закусив розовые губки. Ладошками восторженно прикрыла лицо!

И многосильный князь Патрикеев и косой сын его, напяливший на себя по случаю такого торжества чуть ли не все родовые сокровища, глядели удовлетворенно. Ряполовский невесть чему хмурился, переминался, отягощенный долгим обрядом.

– Господи Вседержителю! И Царю веков! – возгласил митрополит с амвона.

И призыв этот разлетелся по Божьему дому над головами людей.

– Се земной человек, Тобою Царем сотворенный, преклоняет главу в молении к Тебе, Владыке мира. Храни его под кровом своим. Правда и мир да сияют во дни его; да живем с ним тихо и покойно в чистоте душевной! Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь!

Митрополит с епископами поздравили деда и внука, потом подошли сыновья Софии Юрий, Дмитрий Жилка. И маленькие Симеон и Андрей, быть может еще плохо понимавшие, что они славят сейчас не племянника Диму, одаривавшего их всегда сластями, а собственного своего мучителя, ибо за Василием – Гавриилом неизбежно придет очередь и других детей Софии Палеолог.

Когда Дмитрий выходил из собора в шапке Мономаха и бармах, дядя Юрий, по обычаю, осыпал его трижды золотыми и серебряными деньгами. Так второй сын Софии – грекини желал славы (золото) и благоденствия (серебро) невольному погубителю своей матери и единокровного брата.

 
* * *
Possum potui
Praesum
Prosum
Sudsum
Adsum
Desum
Insum
Intersum22
  «Мочь, быть в состоянии, быть впереди, приносить пользу, быть под, находиться на расстоянии, недоставать, находиться спереди, участвовать» – латинские глаголы, их повторяют как скороговорку, чтобы не забыть язык


[Закрыть]
 

Топор легко, как в масло, врезается в древесину. Удар, опять удар. Ровные чурбачки разлетаются посторонь, Михаил собирает их, кладет в поленицу, опять берется за рукоять топора.

Possum potui

Praesum

Господи! Как так сталось?! За что?!

Он думал уже, что муками своими искупил грех…

Господи!

Те светлые мысли, надежды, что обуревали душу по дороге из Новгорода, казались теперь такими далекими и нелепыми. В сотый раз Михаил бранил себя, что поддался страху Урванца, глупо сбежал… И понимал, что ничего бы это не изменило! Закинули бы его как всех в Пытошную башню или оставили на воле – все одно! Венчание Дмитрия Внука расставило все точки в летописи московской династии. Иоанн Третий сделал свой выбор. Как? Почему? Неужели Василий – Гавриил и вправду думал восстать против отца, насильством избавиться от соперника? Или же это были хитрые козни Патрикеевых, заманивших честолюбивого и несдержанного царевича в сети? Ясно одно: дворцовое заточение сменится узилищем; заморят голодом, удушат, отравят ли… Все одно, царевичу Василию – Гавриилу более никогда не подняться на вершину власти. А на Михаиле Воронцове навсегда останется тавро наливковца – тяжелая расплата за полгода плотских утех. Не смоет это тавро ни кровь, пролитая на стенах Выборга, ни знатное происхождение, ни что…

* * *

Монастырь. Эта мысль все чаще стала приходить Воронцову под мерный стук топора. Руба33
  Руба – простая грубая рабочая одежда


[Закрыть] взмокла от пота. Михаил разогнулся, вздынул очи в ясное небо, представил себя в монашеской рясе, отреченным «ото всех похотей лукавых», пострижеником непременно Костромского Ипатьевского монастыря. Отчего Ипатьевского? Он там никогда и не был… Оленька, Годуновская синеглазая дочка, замужняя уже женка, приходит к нему на исповедь и говорит свои стыдные грехи – как неверна мужу, не телесно, но мысленно.

«Владыке Вседержителю! О чем я думаю!».

* * *

Народ московский, охочий до всяких зрелищ, любопытный до всяких новостей, толпами валил встречать войско, идущее от Мстиславля. Люди гомонили промеж собой о победе московских и рязанских воевод. Михаил как раз помогал однорукому Ваняше втащить воз с салом, застрявший в воротах.

– Куда это все?

Ваняша всегда готов был погуторить.

– Рать от Мстиславля идёть. Наши – князь Ростовский там Большим воеводой, да рязанцы – боярин рязанский Семен Воронцов, бают, их ведет. Литовцев побили под Мстиславлем.

У Михаила натужно заколотилось сердце. Отец! Отец сейчас будет в Москве. Ни думая ни минуты, он бросил обрубок сала обратно в воз, сиганул через оглоблю.

– Эй! Ты что ж-то… – добродетельный Ваняша беспомощно махал ему вослед рукой, – Савватей за отлучку плетей велит задать тебе…

Михаил его не слышал.

Толпа все густела. У самой дороги, сбившись в плотный людской частокол, стояли москвичи. Многие сожидали тут мужей, сыновей, братьев.

Стоять пришлось долго. Какая-то запасливая женка взяла с собою корзину пирогов – может, мужа свово собиралась кормить с дороги – да не выдержала, достала из-под белоснежного убрусца ароматный сочень, надкусила, а потом стала раздавать пироги, совала в стылые скрюченные пальцы.

И вот показались в конце дороги. Сильный весенний ветер уносил звон колоколов, рвал с древков хоругви и стяги. Ратники придерживали шапки, качалась и гудела толпа, и только боярин Воронцов плыл над этой суетой высокий и тяжелый, в островерхом шеломе, в зеленой епанче на соболях, наброшенной поверх серебряных лат.

– Отец…

Стиснутый со всех сторон, Михаил жадно вглядывался в родное лицо. Семен Иванович невольно почувствовал этот взгляд, обернулся, но не увидел ничего. Лишь метнулся кто-то в толпе и скрылся за людскими спинами.

* * *

Михаил возвратился на жиротопню, когда месяц уже засирел в сумерках. Савватеевы «дармовые работнички» чистили и накрывали остывающие котлы, спеша пожевать свиных шкурок. Михаил перескочил через высокий частокол, и прям нос к носу столкнулся с Савватеем. Хозяин поглядел на Михаила посовиному, мотнул головой, веля идти за собой. «Дармовые работнички» с радостью все ощерились, позабыли и про свиные шкурки, ожидая веселого развлечения.

– Не тяни, хозяин, – закричал Фрол Рваные Уши, – давай его тут, мы подмогнем!

Но Савватей не повел Михаила ни на конюшню, ни в людскую, где обычно происходили расправы, а вошел в свои крепкие, похожие на острог хоромы, да в саму повалушу, обернулся, встал спиной к темным ликам угодников, сам будто Илья – пророк, могучий и грозный. И закричал во все горло:

– Аглая!

Зашуршали ноги холопок в сенях, разнеслись шепотки, и прибежала на тятинькин зов девка – высокая сильная, такая на лицо и по стати, что у любого мужика на неё глядючи, неделю стоять будет. Михаил слышал, бывало, говорки о дочке Савватея, грязные изумления «даровых работничков», но никогда не видал её.

– Бери девку, – неожиданно вдруг сказал Савватей, – завтра попа призову, окрутим вас. Я всё это время глядел за тобой. Лучшего мне зятя всё одно не найти – одни только на жопу её пыхтят, другие на богатство моё зарятся. А тебе ведь идти одно на одно некуда.

Мудрый был мужик Савватей. Всё он верно понял про Михаила, и выбор верный сделал – чтоб не остаться в немощной старости при злом зяте. Других детей у Савватея не было.

Глава 6 Голутвин монастырь

«Я видел все ловушки врагом расставленные

на земле, и сказал со вздохом: «Кто может их

обойти?» Тогда я услышал голос, сказавший:

«Смирение».

Святой Антоний Великий

Вечером был этот разговор, а утром, еще и петухи вторые не пропели, молодой батрак навсегда покинул жиротопку. Никем не остановленный, Михаил пошел из пробуждающейся Москвы на юг, вниз, вниз по Коломенской дороге. А там добрые люди подвезли санным обозом, да накормили, а опосля вновь пешком – вскорости сын Великого рязанского боярина, а ныне изгой и наливковец убеглый, Михаил Воронцов, дошел до ограды Богоявленского монастыря.

Вокруг голутвы44
  Голутва – вырубленная в лесу поляна


[Закрыть] шумел в зимнем суворе тяжелый лес. Выли неподалеку волки. Михаил бы и сам не смог объяснить, почему именно сюда, под Коломну, на место впадения Москвы – реки в Оку пришел он замаливать свои грехи.

Монастырь святого Богоявления основал более века назад князь Дмитрий Донской в благодарность Богу за вечный мир с Рязанью. А дело было так… Разоряемые татарами, истощенные войной с Литвой, Москва и Рязань много десятилетий пожирали друг друга в братоубийственной резне. Обида на обиду, месть на месть – все это срослось уже таким комом, что невозможно было доискаться правды, кто первый начал и кто виноватее. И тогда на Рязань отправился Сергий Радонежский – «игумен всея Руси». Какие слова нашел он для гордого и сильного Олега Рязанского? Как уговорил его смириться, простить московские наводы татар, убийство князя Константина, захват Коломны и иное, иное, иное… И как Олег, талантливый воин, хитрый политик, нашел в себе силы смириться, уступить, простить, в сущности поступить по словам Евангелия: «Униженные здесь, возвышенны будут». А ведь князь Олег имел в себе и силы для борьбы, и не был стар, болезненен, чтобы думать о жизни не земной уже, но небесной.

БОЛЬШЕ НИКОГДА РЯЗАНЬ И МОСКВА НЕ ВОЕВАЛИ МЕЖДУ СОБОЮ.

* * *

Несмотря на начало Великого Поста в обители было малолюдно. Монастырь был маленький; глухой еловник гудел над кельями, сыпал размокшими иглами, и лез, прорастал за монастырскую ограду. Ветер стонал в невидимых глазу вершинах, буря выла в лесу, а монастырь стоял как ковчег спасения на этой грешной земле, где все зыбко, суетно, развратно и лишено смысла.

Зачем рожают женки и дрожат над детьми своими? Зачем воеводы ведут рати, воюют города и земли? Зачем купцы, рискуя самой жизнью, везут из дальних краев многоцветные камни и драгоценные ткани? Все равно мы все умрем… И эта короткая жизнь дана нам ни для чего другого, как только, чтобы укрыться вот так в монастыре, и молить Господа о спасении.

* * *

Монастырская трапезная была на замке. В первые три дня Великого Поста монахи ничего не вкушали, проводя все время в усиленной молитве. В храме беспрерывно шла служба, горели свечи на тябле, в вечном и нерушимом молении к Иисусу Христу предстояли высокие фигуры Божьей Матери, Иоанна Предтечи, Архангелов и святых на деисусе.

Никто не прошал Михаила: кто он? откуда? Один монах отвел его в свою келью, молча указал на деревянную лавку у стены, вотолу и набитый соломой тюфяк, а сам встал на умную молитву – до утра.

Голутвин монастырь был известен своим аскетизмом. Здесь не кипела жизнь, как в Солотчинском, где всегда было много богомольцев; здесь не велись ученые диспуты, не писались богословские трактаты, как в Чудовом Кремлевском монастыре, здесь не решались вопросы церкви и существования самой Руси, как в монастыре Волоцком. Когда Михаил глядел на эту горстку монахов, углубленных в себя, сосредоточенных на молитве, то сам себя спрашивал: «Неужто жизнь так плоха, что нужно забыть о ней?». И сам себе отвечал: «Для иных, может и нет, а для меня – точно. Жизнь моя кончилась».

Жесткое ложе и трехдневный голод не долили Михаила. Но не спалось. Отбросив отчаянье своё, злость, он пытался трезвенно понять – что делать ему дальше? Скрыть имя свое и идти по Руси, жить как-то, найти пристанище, дело себе? Какое дело?! Он сын Великого боярина! Скоморохом что ли заделаться! За самовольный уход с ратной службы – кнут, торговая казнь. Значит, надо вернуться в Москву, идти в Разрядный Приказ, как и должно было, возвратясь из Новгорода… А там что? Ну поломают ему руки – ноги заплечных дел мастера, ну поймут, что о заговоре он ничего не знал, не ведал. Отпустят мертвого ли, покалеченного… Что тогда? Идти на Рязань. И сейчас вот он пришел в монастырь этот Бога молить, а ведь по правилам Вселенского собора не примирившийся с ближним своим (тем паче с отцом!), не может даже приступить к Причастию. Значит надо идти на Рязань. И с этой мыслью жгучий стыд заливал сердце… Беглый, оборванный явится он к родительскому порогу. Вот он стоит под воротами на многолюдной Великой улице, Архип понесся со всех ног искать дворского, люди любопытно оглядываются, кто и узнал в грязном бродяге боярского сына… Вот Илларион стучит, осторожно заходит в Крестовую. Отец равнодушно приподнимает бровь: «О ком ты говоришь, Илларион? Порядка не знаешь? Ежели какой нищий у ворот, пусть вынесут хлеба». А потом плестись в Солотчинский монастырь? Нет, на это уж точно сил не достанет. Как поглядеть в глаза отцу Алексию? И наставлял, и учил он крестника своего, всю душу вкладывал. А получил что? Плевок, смачный, с оттяжкой – вот, мол, ссал я на всю твою добродетель… только с цепи родительского дома оторвался: и все сразу – и пьянство, и блуд, и ложь.

* * *

– Како веруеши, чадо?

Этот вопрос на протяжении многих столетий задавали православные исповедники кающимся. Ибо прежде, чем приносить вину в своих грехах, следовало признать себя христианином и начинать с православного исповедания веры, иначе зачем тогда иное?

– Како веруеши, чадо?

Сухонький игумен разные выслушивал ответы. И каноническое исповедание, и бессмысленный лепет, и видел простое безгласное таращенье очей. Но этот красивый юноша с пронзительным взглядом вдруг выложил ему весь «Символ веры» с изъяснением всех двенадцати частей, с первой по седьмую, утвержденных на Первом Вселенском соборе 325 года в городе Никее, и с восьмой по двенадцатую, изложенных на Втором Вселенском соборе в 381 году в Константинополе.

Зачем Михаил повествовал это? Истосковался по умной человеческой молви? И стыдно стало. Ведь на исповедь пришел, а не познаниями своими хвалиться. Он склонил всклокоченную голову над Евангелием и прошептал:

– Прости, отче! У Причастия давно не был…

– То грех великий.

– Блудил, постов не соблюдал, тщеславием грешен, унынием…

– А в нашу обитель зачем пришел, сыне? – спросил игумен будто и нелепо.

– Пришел путь свой искать. Не знаю как жить, отче!

Старичок-игумен улыбнулся, погладил свои седые, цвета утреннего молока волосы.

– Как жить, прошают у отца – матери, у родных, у друзей уж. А тут у Бога прощения просят. И всё.

Игумен вздохнул. Он давно без всяких оговорок знал, как надо идти по этой земле под Господним небом:

– Всей жизни мало, чадо, что бы вымолить это прощение.

Михаил молчал. Молодому, кипящему силой, трудно признать, что жизнь со столькими радостями, открытиями, с мирским человеческим счастьем – это жуткое болото греха, а дорога к Светлому Царствию – узкая тропка бесконечных лишений и самопринуждения.

– Если хочешь, поживи у нас, – сказал ему игумен, – и к исповеди готовься. То не исповедь у тебя сейчас, а крик младенческий – «Помогите, я такой-сякой, и отчего же мне плохо?»

– Я знаю, что грешен! – воскликнул Михаил.

Игумен положил ему ладонь на голову, как бы останавливая ненужные речи.

– Иди к отцу Клименту в либерию. Знаешь об исповедании помыслов?

– Преподобный Досифей исповедовал авве Дорофею все, что только приходило на ум, что вызывало немирность сердца, – выудил из своей памяти Михаил.

– Вот. Будет для тебя отец Климент, как авва Дорофей. Говори ему все. Всякий помысел свой исповедуй.

* * *

Книги. Милые его сожители в доме отца. Труды Григория Паламы, Григория Синаита, Иоанна Златоуста… Но были в монастырской либерии и различные «Хождения», писания византийских историков, книги по географии, медицине, астрономии. Неожиданно для себя Михаил вдруг наткнулся на красный юфтяной переплет «Эллинского летописца» с серебряными застежками в виде кистей винограда. Точно такая же книга была в собрании боярина Семена Воронцова. Как отрок Михаил зачитывался описаниями великих цареградских соборов, высоких крепостных стен, дворцов знати…

Не бывает двух одинаковых книг. Рукописная книга – это всегда акт творения. И поэтому Михаил с трепетом держа в руках «Эллинский летописец» сравнивал тонкие начертания букв, картинки, раззолоченные заглавия, подобно ювелирным изделиям вклепанные в листы. Может эти книги – близнецы и были сотворены здесь, в Богоявленском монастыре?

При либерии была небольшая мастерская, где трудились всего два писца – древние, полуслепые старцы, «поросшие мхом». Делал переплеты к книгам, украшал их, клепал застежки отец Климент. Это был высокий тучный инок с густой черной бородой и жесткими волосами, собранными в косицу. Тучность его оказалась тяжелыми веригами, которыми он опутал свое тело. Глаза смотрели без всякого выражения.

* * *

Шли дни. Зачиналась весна, но Михаил мало замечал её доброе дыхание. Он толок чернильные орешки, сеял их через сито; готовил кислый мед, который потом следовало смешать с вишневым клеем, опустить в раствор двенадцать железных пластинок и всыпать растертые орешки. Смесь три раза в день перемешивалась, грелась, пробовалась на сладость – так готовили чернила. Еще в книгохранилище нужно было беспрерывно поддерживать огонь в печи, чтобы книги не отсырели, не покоробились; разводить краски, обтягивать кожей доски для переплетов. Все это была работа не тяжелая, и Михаилу стыдно становилось, когда он бежал с охапкой дров в теплую либерию, а иноки – старцы на морозе трясущимися руками поднимали бревна, починяя сломанный бурей частокол. Или таскали воду от реки тяжелыми обледенелыми ведрами. Но нельзя нарушить волю игумена, даже попросить сменить «послушание» и то нельзя! На то и «послушание», борьба со своим «могу», «знаю», «сделаю лучше».

Впрочем, работы в монастыре выполнялись только самые необходимые – во всем была предельная скудость, и быт не отвлекал монахов. Питались в основном сухарями и водой, только в праздники каждому доставалось немного сушеной рыбки. Кельи топили чуть-чуть, так что и дров много не было надо. Самая ветхая одежда, изнашивающаяся до дыр. Из обуви только лапти.

Богослужение шло в обители беспрерывно. Читали «неумолчные часы», каноны и акафисты, практиковали молитвенные упражнения исихастов.

«С утра, сидя на седалище вышиною в одну пядь55
  Пядь – примерно 19 сантиметров


[Закрыть], низведи ум свой из головы к сердцу и держи его в нем, согнись до боли и, сильно удручая грудь, плечи и шею, взывай непрестанно в уме и душе: „Господи, Иисусе Христе, помилуй мя!“. Удерживай так же и дыхательное движение, потому что выдыхание, от сердца исходящее, помрачает ум и рассеивает мысль»66
  Григорий Синаит


[Закрыть]. Иноки Голутвинского монастыря дерзновенно жаждали соединиться с Богом еще здесь, на земле; уничижив свою плоть дать воспариться духу.

Михаил, крестный сын монаха, воспитанный в глубоко верующей семье, хорошо понимал это. Он и сам ощущал хоть краем сознания ту горнюю радость, когда уже не долят голод, усталость, телесная немощь…

Но… как-то было совсем тепло, отец Климент велел Михаилу выставить оконца, затянутые в несколько слоев бычьим пузырем, перетереть книги сухою ветошью, какие нужно и просушить на солнечном ветерке.

Книги… «Наблюдения о звездах и луне»; «Жизнь двенадцати цезарей» Светония; «Речи мудрости»; «Хронограф», семью томами возвышающийся на отдельной полице.

В этом «Хронографе» история Вавилона и Греции, и Рима, и Руси от праотцов славян до самого царствования Державного Иоанна. Такие «Хронографы» стали создавать недавно, когда Русь вновь ощутила себя Великим государством, продолжательницей всемирной истории.

Перелистывая страницы, Михаил сказал духовнику своему, ибо обязан был исповедовать ему каждый помысел:

– Князь Дмитрий Донской не ушел от мира и сколько детей родил, и воин был великий, и Русь оборонил от татар…

Отец Климент обернулся через плечо, склонил голову на бок, не прерывая работы, спросил:

– Ты ищешь себе оправдания, Михаиле?

– Я говорю, что столько разных людей… Не дурных людей! Всех их создал Бог! Всех ведет своими путями! И в миру можно прожить праведно!

– Мир любит таких, как ты, красивых да гладких, – не меняя голоса, натягивая осторожно телячью кожу на доску, сказал инок. Сказал как о ком-то другом, посторонь стоящим, – Итак, тебе много дадено. Вот, вроде ты и в беде, а мог уже стать хозяином жиротопни доходной. Жить безбедно. Ты что не знаешь, в каком безысходном горе люди живут? Не видал ни разу: в нужде и болезнях?! А ты?!

Михаил вспыхнул, загорелся лицом. Уже несколько месяцев он исповедовал старцу каждую свою мысль и больше каялся, чем оправдывал себя. И сам авва Климент говорил ему: «Вера твоя велика». Да, вера Михаила была бесконечна. Даже сейчас, в днешнем обстоянии, и злобясь, и отчаиваясь, он все равно верил, что Бог не оставит его Своим Милосердием, поможет найти нужную дорогу.